Николай Гартман:
К основоположению онтологии.
Часть III. Данность реального бытия. Раздел II. Эмоционально-трансцендентные акты.
Глава 30. Собственно чувственные акты проспективного рода

а) Трансцендентность актов в эмоционально-селективном опережении

Ожидание с его разновидностями, вплоть до любопытства, в отношении чувственного оттенка нейтральны. Иначе дело обстоит с надеждой и страхом, равно как и с их конкретизациями. К группе актов надежды принадлежат, например, жизнь в направлении чего-то страстно желаемого, виды на что-либо, радость в отношении чего-либо предстоящего, вплоть до предвкушения радости, исчерпывающегося уже в настоящем; к группе актов страха принадлежат различные оттенки опасения и тревоги, трусость, равно как и собственно страх.

В двух этих группах актов общим выступает принципиальный момент ожидания. Новым же является избирательная ценностная акцентированность. Акты данного рода всегда уверены в наступающем как таковом, и в этом, в их случае, заключены данность реальности и подлинность их трансцендентности. Ценностный же акцент в них есть не только чувственный оттенок предзатронутости, но и принцип субъективного выбора.

Акты надежды в своём опережении помещают в поле зрения желательное, они производят предварительный отбор ценного в составе наступающего и однозначно придерживаются этого ценного. Акты страха имеют тенденцию в опережении помещать в поле зрения нежелательное и враждебное, и даже опасное; они производят предварительный отбор того, что имеет отрицательную ценность в составе грядущего, как бы зачарованные его неотвратимым приближением, и придерживаются этого столь же однозначно. Этому соответствует чувственный оттенок приподнятости в первом случае и подавленности — во втором. И сообразно тому, доминирует ли первое или второе, общий жизненный уклад человека становится оптимистическим или пессимистическим.

Ясно, что этот избирательный чувственный момент привносит в обе группы актов нечто очень субъективное, нереальное и даже прямо иллюзорное. Но наряду с этим не стоит забывать о реальном — об учитывании грядущего как весьма реального, будь оно страстно желаемым или пугающим и опасным; ведь это именно учитывание его как чего-то от нас независимого и знание об этой независимости. Для страха, как и для надежды, грядущее твёрдо представляется как таковым, подчиняющимся только своей собственной закономерности, последовательности или необходимости — наступает ли ожидаемое (пугающее, желаемое) или нет, — но отнюдь не тем, что может быть вызвано или предотвращено нашими надеждами, стремлениями, страхами.

Знание об этой независимости — то же, что и в познавательном отношении к будущему. Только в этих актах оно имеет совсем иное значение и определяет нас в чувственном ключе. Ибо перед лицом желаемого или пугающего человек ощущает, что пределы его сил крайне узки; он испытывает их как бессилие содействовать счастью, противостоять беде. А ввиду опасности это чувство бессилия может стать подавляющим.

В оттенке чувства бессилия, несмотря на его субъективность, как раз заключено «реальное» этих актов, им присущее и неснимаемое свидетельство о реальности. Но оно свидетельствует не о в-себе-бытии определённого предмета испуга или надежды, но лишь о в-себе-бытии целого потока событий, поскольку мы сами в нём находимся и ему отданы. Сильнее всего этот чувственный оттенок в страхе; в нём безразличие грядущего к нашей им затронутости ощущается более всего фатальным, и это ощущение «реально». Именно в актах страха человек обладает наибольшей восприимчивостью к весу реальности того, что надвигается. Быть может, ещё отчётливей это становится в позиции подготовленности, которую он противопоставляет пугающему. Занимая её, он уже в предзатро-нутости осуществляет внутреннюю реальную перестройку и благодаря роду готовности даёт самому себе противовес тяжести неотвратимого в себе грядущего.

б) Учёт счастливого случая

Но и при оптимистической установке в сознании нет недостатка в оптическом безразличии грядущего. Всякая чистая надежда прекрасно знает о том, что в её предмете дело идёт лишь о некоем «шансе» и что решение о нём нам не принадлежит. Оптимизм надежды и её позитивная жизненная ценность не заключаются в субъективном увеличении шансов, доходящем, например, до твёрдой веры в их осуществление, не уничтожаются, стало быть, и в том случае, когда надежда оказывается «обманутой», ибо этот обман обманывает лишь слепоту ослеплённого. Положительная сторона надежды состоит исключительно в учитывании счастливого случая как такового, как бы в освещении им тёмного настоящего. В этом и предвкушение радости реально и отнюдь не иллюзорно. Ибо оно само уже есть подлинная радость и удовлетворение.

В одном лишь этом, а не в педантически точной гарантии осуществления, состоит реальный смысл всякого высокого пафоса, который обычно связывают с надеждой как с моральной силой. Популярное представление, будто пребывание в надежде есть заслуга, которая может добиваться для себя осуществления как своего рода награды, лишает надежду её подлинного трансцендентного характера. Ибо оно отнимает у неё осознание того, что решение об исполнении или неисполнении складывается независимо от нее; оно обманывает её возможностью влияния на ход событий, высокомерно возводит её сущность до воображаемой активности, до рода метафизического действия. Оно таким образом заставляет надежду недооценивать самое себя и ввергает её тем самым в великое жизненное разочарование, слишком поздно давая понять, что она одурачила саму себя.

То, что одновременно с этим недооценивается и нравственный характер надежды как силы в жизни, — этот факт основывается на том же искажении её сущности, но сюда уже не относится. Человек путём уничтожения трансцендентности акта в обмен на власть жизнеутверждения оказывается в несчастье. Ибо крах чаяний, упрямо цепляющихся за определённый шанс и полагающих, что в силу этого он будет осуществлён, с необходимостью подавляет этого человека.

В уменьшенном виде и как бы доведённое до банальности, то же самое отношение обнаруживается во всех спекуляциях на тему счастливого случая, например в азартных играх, в принципе лотереи да и в некоторых видах биржевых спекуляций. Трезвый игрок ясно-чувствует ту нотку, в которой присутствует осознание безразличия решающей «случайности» к его желаниям и надеждам. В этом пункте и он настроен совершенно реально. Лишь тогда, когда его увлекает страсть удачной игры, он утрачивает это осознание и предаётся самообману, будто он способен овладеть «случайностью». Но именно тогда его поведение уже не является чистой спекуляцией. С субъективной точки зрения то, что он себе воображает, напрямую равняется шулерству. Ведь и в психологическом плане от этого самообмана до обмана партнёра по игре — до фактического шулерства — лишь один маленький шаг.

в) Иллюзорное в предзатронутости и граница трансцендентности акта

Данности реальности в проспективных актах противостоит оттенок иллюзорности. Надежда и предвкушение радости склоняются к изображению в розовых тонах, опасение и страх — к видению в черном цвете; даже нейтральное предчувствие и подозрение имеют склонность к излишеству. От простого ожидания и готовности, от всякого скромного учитыва-ния грядущего как чего-то неизвестного эти акты отличаются внутренней лабильностью и «нереальностью». В надежде, так же как и в опасении, всегда есть погоня за предчувствиями, но в то же время и тенденция к недооценке того, что в предчувствии «реально», а именно, что оно справедливо принимает в расчёт лишь тот факт, что вообще грядущее грядёт. Надежда считает предчувствие родом гарантии воображаемого; она тем самым впадает в обман грёз. И уж тем более страх заворожён порождённым им же злым подозрением. И он предаётся мороку, только с фатально обратным знаком; охваченность им и терзания в ирреальном, которое никогда не становится действительным, может быть очень реальной охваченностью.

Здесь граница трансцендентности акта должна быть чётко схвачена. Вместе с иллюзорным эти акты — как раз в той мере, в какой они ему подчинены, — отбрасываются назад, на свою «нереальную» сторону, и утрачивают ценность соотнесённости с реальностью.

Иллюзия означает вообще то, что контакт со в-се-бе-сущим пропадает. В области эмоциональных актов она то же самое, что в сфере актов представления — фантазия. Фантазия блуждает свободно, без реального объекта; то же самое делает иллюзия, и она имеет ещё только создаваемые ей самой, интенциональные объекты. Подобно тому как фантастический вымысел в сфере представления не имеет познавательной ценности, иллюзорное не имеет ценности бытийственной.

Это нечто совершенно иное, чем резкое несоответствие друг другу интенционального и реального объектов. Таковое имеет место в ошибке, в обмане, в неадекватности, в расхождении ожидаемого и исполняющегося; это ещё не снимает трансцендентности акта, не разрывает как таковой соотнесённости с реальностью, ограничивая её лишь содержательно. В свободной же фантазии и иллюзии разорвана всякая связь. Они со своей интенцией вообще уже не вливаются в поток реальных событий, будучи от него эмансипированы. Со своей объектной стороной они не связаны ничем, то есть не испытывают и от неё никаких поправок. Они также уже не принимают в расчёт и реальное с его вескостью, самостоятельностью, безразличием к действию актов.

Скорее, со своей стороны они разыгрывают то же самое безразличие к в-себе-сущему, будто оно, так же как и процесс затрагивания им, тем самым исключается. Правда, фантазия действует по праву, она, пожалуй, может напустить на себя разыгрываемое безразличие там, где ведёт игру ради неё самой и не выдаёт её за познание. Иллюзия на это не способна. Ей не достаёт невинности игры и знания о её необязательности. Своим разыгрыванием безразличия к реальному она необходимо проигрывает в жизни. Безразличие есть самообман. Она не может придать его себе в действительности. Поток реальных событий проходит сквозь завесу обмана столь же безразлично, как и сквозь её грёзы и опасения, и хоронит его в его собственной ничтожности.

г) Метафизическая подтасовка и мнимая аргументация

Неким особым образом в этой связи дело обстоит со страхом. По сравнению с надеждой, предвкушением радости или опасением он в гораздо большей степени жертва подтасовок; среди проспективных актов он в наибольшей степени иллюзорен и онтологически двусмысленен. В жизни боятся чаще всего, не имея повода к собственно опасению, например, если ожидаемое лицо слегка задерживается: в воображении рисуется всякое, что может произойти, и эти картины оказывают внушающее действие; невероятная возможность обретает зримые очертания. Страх изобретателен, необуздан и в своей необузданности неукротим; сколь ни убеждался бы он в своей собственной ничтожности, он тем не менее продолжает пребывать в самообмане. Его сущность — это не учитывание действительно грядущего, будь оно даже чисто неопределённым, но внутренняя нару-шенность равновесия и субъективное побуждение к самоистязанию.

Страх не есть нечто беспредметное. Ибо он однозначно направлен на грядущее; и неопределённость, в коей ему представляется грядущее, хорошо обоснована. «Беспредметность», о которой в его связи говорят, есть нечто иное, а именно — как раз уклонение от контакта с действительно грядущим, к которому в отличие от него способно, например, трезвое ожидание; склонность к фальсифицированию смотрящего вперёд взгляда, а также к чисто субъективному продуцированию картин и представлений, неограниченно приписывающихся предвидимому в действительности (быть может, и на самом деле заслуживающему опасения). Таким образом, своеобразие страха в том, что он разрушает в себе действительный контакт с наступающим, к которому человек очень даже способен. Трансцендентность акта, соотнесённость с реальностью, снимается.

Хорошо известно, что ложь и мучения страха находят себе место вплоть до необозримых метафизических перспектив. Здесь, как и в жизни, спокойное учитыва-ние реального разрушается. И здесь та точка, в которой и онтология вынуждена защищать себя от фальсификаций, вновь и вновь вносимых в её проблемную область мучающими самих себя метафизиками.

С древности, например, страх человека перед смертью бессовестным образом использовался спекулирующими фанатиками. Вместо того чтобы отговаривать незнающих, их возбуждали и подпитывали опаснейшими потусторонними представлениями. И всё-таки очевидно, что здесь отсутствует всякий реальный контакт с грядущим, всякое основание того, что смерть вообще каким-либо образом особенно важна для человека. Как чистое прекращение, а большего мы о ней не знаем, она не важна в любом случае. Ужасной она, естественно, должна быть для того, кто проводит жизнь, исключительно исходя из интересов собственной личности, а мир понимает как только лишь свой мир: привычное извращение высокого о себе мнения мстит человеку, сосредоточенному на своём Я. Относительно безразличной смерть становится для того, кто в подлинно оптической установке рассматривает самого себя как ничтожного индивида среди индивидов, как каплю в общем потоке мировых событий, исторических, так же как и ещё более грандиозных космических, и в благоговении перед этим величием умеет себя ограничить. Это естественная позиция человека в ещё ненарушенной жизненной укоренённости. Горделивое превознесение собственного вот-бытия — это всегда уже отрыв от корней, искусственное возвышение себя до единственно существующего или даже систематическое запугивание того, кто морально выбит из колеи. Насколько страх смерти не есть витальное сопротивление распаду, настолько он представляется внушённым некоей добровольной мукой.

Метафизическая мистификация страха, усиленная аморальностью разнузданного самотерзания, есть неиссякаемый источник бесконечного заблуждения. Возникает странное впечатление, когда видишь, что серьёзные мыслители, работая над философскими теориями, оказываются во власти этой мистификации и делают страх основой осмысления подлинного и изначального в человеке. ¹²

Именно страх есть наихудший из мыслимых провожатых к подлинному и изначальному. Именно он принципиально тяготеет к разного рода лжи, будь то ложь традиции или ошибки, случившейся по собственной вине. Исполненный страхом с самого начала неспособен к трезвому взгляду на жизнь и на сущее как оно есть. Он предрасположен верить всякому обману как в жизни, так и в теории. И в философском плане он безнадёжно увязает в рефлексии, радикально закрывая себе обратный путь к intentio recta и к установке онтологического мышления.