Николай Гартман:
К основоположению онтологии

Предисловие автора

Четыре исследования, собранные и предлагаемые мною в этой книге, — о сущем как сущем, о вот-бытии и так-бытии, о данности реальности и об идеальном бытии — кладут начало онтологии, над которой я работаю двадцать лет, следующие части которой начерно готовы и должны появиться в обозримом будущем.

Задуманное целое образует фундаментально-философский фон моих систематических работ, вышедших за это время, — «Метафизики познания», «Этики» и «Проблемы духовного бытия» — и, пожалуй, неоднократно давало о себе знать в самой их композиции. Его окончательная подготовка представляла собой задачу, которая лишь постепенно могла созреть для своего осуществления. Для основополагающего труда существенно то, что он подчинён иному закону развития, нежели разработка периферийных частных разделов; он достигает зрелости позднее, ибо поле данных, в котором лежат его истоки, распространяется за пределы частных областей, а только в них поначалу и собирается весь философский опыт. Здесь находит своё подтверждение закон Аристотеля, согласно которому путь всякого познания пролегает от более раннего для нас к более раннему и более фундаментальному самому по себе. Направление этого пути нельзя менять на обратное, если философия не хочет выродиться в спекуляцию. Иного жаждет нетерпение спекулятивной потребности. Оно всегда готово предвосхищать целое, выводить из него следствия и выдавать их за усмотрения. Но как раз там, где речь идёт о достижении действительного усмотрения, ему следовало бы умолкнуть.

Восстановление эпохи старой, априористски-дедуктивной онтологии не может быть целью сегодняшних усилий. Пожалуй, некоторые из старых тем должны возвратиться в новом обличье; ведь методы, испробуемые для решения тех или иных проблем, приходят и уходят, а сами проблемы остаются. Изменился, однако, сам способ их разработки. Философские достижения столетий Нового времени, школа критического мышления не прошли для него бесследно. Стала возможной новая, критическая онтология. Встаёт задача её осуществления. Соответствующую процедуру нельзя изложить заранее, она не соответствует ни одной из обычных простых методологических схем. Она может быть подтверждена и оправдана лишь в постепенном продвижении в её собственном предмете. Для панорамного обзора, который позволил бы окончательно оценить её, отнюдь не достаточно даже и тех четырёх исследований, что публикуются в данном томе.

Исследования эти не претендуют на завершённость целого, они составляют лишь первое звено в естественном ряду проблем, развёртывание которого только и придаёт им весомости. Быть может, было бы рискованно излагать их по отдельности, если бы широта проблемной взаимосвязи не требовала властно предварительного установления границ. Столь обширный ряд исследований, какого требует совокупная тема онтологии, объединить в одной книге практически невозможно.

В то же время я приступаю здесь к выплате старого долга. В моих ранних работах не было недостатка в онтологических предпосылках, которые мне приходилось делать, не имея возможности в достаточной мере их обосновать. В нескольких малых сочинениях («Как возможна критическая онтология», «Категориальные законы» и другие) я попытался восполнить этот изъян. Долго так продолжаться не могло, ведь речь шла не о разъяснении второстепенных вопросов, а об основоположении целого. Сама фрагментарность такого способа изложения должна была порождать все новые недоразумения. Ведь даже в оценках коллег дело не обошлось без недоразумений. Выступать против них в частностях, не представив самому чего-то завершённого, мне казалось бесперспективным. Но завершённости целого нельзя было достичь через силу.

Думается, в ещё большей мере я обязан рассчитаться с теми, кто самовольно сделал из моих работ выводы общесистематического характера. Чтобы на примере пояснить, в чём тут дело, упомяну лишь тот факт, что несколько лет назад по моей «онтологии» вышла диссертация, из которой я с удивлением узнал, что ещё не написанный и даже в моей голове ещё не вызревший труд давно уже завершён, припечатан неким «измом» и пункт за пунктом тщательнейше опровергнут в голове более проворного современника.

Да не сочтут это за неудачную шутку. Небольшая работа была не столь уж плоха; то, что она опровергала, было опровергнуто законно. Только опровергнута в ней была совсем другая онтология, а не моя. И этот случай вовсе не уникален. Произвольные дополнения я встречал у большинства моих критиков. И всегда эти дополнения движутся по наезженному пути какого-нибудь одного из традиционных типов систем. Они не только опираются на вольный домысел, но и оперируют, скорее слепо, принятыми понятиями и мыслительными навыками, причём, как правило, именно теми, которые мною были отброшены как ошибочные.

Предостережения от такого рода затей приносят мало пользы. Достаточной защитой от искажений не стало даже то, что я сам со всей отчётливостью отказывался от мировоззренческих выводов. Одна только оборона не убедительна: как ни защищайся — не поверят. Каждый ощущает возможные пробелы и считает себя вправе досказать недосказанное, как более сведущий, даже не предпринимая какого бы то ни было дальнейшего исследования. Опыт науки учит совсем о другом: за всяким пониманием и достижением стоит большой труд. А именно труд прежде всего и требуется — как здесь, так и повсюду; как при чтении, так и при самостоятельном мышлении. Без него всякая философия превращается в спекуляцию.

То, что я предлагаю здесь со своей стороны, в какой-то мере есть всё же труд, который не довольствуется фрагментами, но начинает снизу, пусть даже и не завершается тотчас же наверху. Это основополагающая часть онтологии, охватывающая неизбежные вопросы, которые предваряют всякое дальнейшее исследование строения сущего мира. Она с большим правом, нежели всё более специальные исследования, может быть помещена под объемлющим титулом «онтологии», поскольку в ней одной речь идёт о бытии вообще и по сути своей продолжается соответствующая тема старого бытийного учения «de ente et es-sentia» (О сущем и сущности [лат.] — Прим. пер.). Конечно, дело тут не столько в названии, причём предмету ещё только предстоит наполнить его новым содержанием. Я предпочёл бы аристотелевское «philosophia prima» (Первая философия [лат.] — Прим. пер.), существуй хотя бы небольшой шанс, что это имя вновь войдёт в употребление. Но такого шанса, как мне кажется, нет.

Об «онтологии» в последние десятилетия мы слышали неоднократно. Сюда относится не только то, что публикуется под этим титулом, подобно трудам X. Конрад-Мартиуса и Гюнтера Якоби. Следует также назвать и теорию предмета Мейнонга, метафизические начинания Шелера, «Бытие и время» Хайдеггера, равно как и некоторые менее яркие опыты. Возникновение этой тенденции тесным образом связано с новым пробуждением метафизики, которое, в свою очередь, имело место в начале нашего века как реакция на бессодержательность деградирующего неокантианства, позитивизма и психологизма. В ней явно дало о себе знать некое всеобщее оживление философского духа, и оно, пожалуй, получило бы куда большее распространение, если бы как раз на это время не пришёлся пик историзма, который реляти-визировал понятие истины и тем самым породил скептицизм, ставший преградой и противовесом для дальнейшего формирования проблематики бытия.

Во всех этих начинаниях, куда я ни взгляну, грядущая онтология лишь провозглашается, но нигде не предпринимается попытка действительно осуществить её саму. Отчасти они задерживаются на стадии предварительного исследования, касающегося отношения познания и бытия, причём в этом случае онтологически непрояснённое понятие познания а Н-mine (букв.: с порога; решительно, с самого начала [лат.] — Прим. пер.) делает иллюзорным всё дальнейшее; отчасти смешивают вопрос о бытии с вопросом о данности или даже само сущее — с соотносимым с субъектом «предметом»; отчасти же, по-картезиански, вообще ищут отправную точку в субъекте, всё равно толкуется ли он теперь как человек, как личность или как «вот-бытие», причём сразу упускается из виду безразличие сущего к разного рода знанию и поведению субъекта.

Приходится сказать: в целом всё ограничилось декларациями, а сама онтология так и не воспоследовала. В сущности, её тема не была даже заявлена, не говоря уже о том, чтобы приняться за её разработку; и не потому, что в ней по-настоящему не нуждались, а потому, что не знали, как её сформулировать. Сформулировать её и вправду невозможно ни в русле традиционных теорий, ни с помощью одной только их деструкции; первое наглядно доказывает опыт Якоби, второе — Хайдеггера.

Особое место в этом отношении занимает Ханс Пихлер. Он выступил одним из первых со своей небольшой, но важной книгой «О познаваемости предметов» (1909), сочинением, которое вопреки своему названию выдержано более в духе онтологии, чем теории познания, и которое, пожалуй, именно поэтому не было оценено в должной мере. Конечно, Пихлер и сам весьма далёк от того, чтобы осуществить её вполне. Однако его высокая заслуга состоит в том, что он единственный на деле коснулся проблемы бытия; правда, прямая отсылка к учению Вольфа о ratio sufficiens (Достаточное основание [лат.] — Прим. пер.), а также более позднее сочинение об «онтологии Христиана фон Вольфа» (1910) свидетельствуют о его ориентации на авторитетный исторический источник.

Именно выступление Пихлера в своё время укрепило мою убеждённость в правильности выбранного пути. Одновременно оно подтвердило правоту моей оценки Вольфа, в которой, как мне виделось, я был тогда, как и сегодня, практически одинок. Эта оценка никоим образом не делает Вольфа философом-первопроходцем. Вне всякого сомнения, он лишь собрал то, что выработали действительно ведущие умы, и при этом, разумеется, кое-что даже разбавил. Но если учесть широту и разветвлённость проблематики бытия, её долгую предысторию и необозримую распылённость, которую она приобрела в кропотливой работе над спорными вопросами схоластики, то как раз такое собирание представляется большим успехом. И его цена возрастает, если учесть, что Вольфова «Philosophia prima sive ontologia» (Первая философия, или онтология [лат.] — Прим. пер.) (1730) оставалась единственным компендием всей бытийной проблематики. Ни Иоханнесу Клаубергу до Вольфа, ни Гегелю после него это не удалось. Первый не достиг в соответствующих вопросах ни вольфовской глубины, ни цельности, второй — при несравнимо более высоком уровне мышления — поставил всё на службу идеализму диалектического разума и тем самым лишил остроты всякое исследование способа бытия как такового.

Заслугу гегелевской логики, которая в двух первых своих частях, несомненно, является онтологией и именуется таковой самим Гегелем, я вижу совсем в другом. Она пошла путём особых подразделений сущего и тем самым проложила дорогу для понимания категориального многообразия и даже для внутреннего единства онтологии и учения о категориях вообще. В ней содержится величайший категориальный анализ из всех, коими мы располагаем, и только она одна добилась на данном поприще убедительных результатов. Исчерпать её в философском отношении до сих пор не удалось даже и в малой степени. Но понятая в качестве онтологии она продолжала пребывать в той же половинчатости, что свойственна всем спекулятивным системам, поскольку в конечном счёте речь в них идёт об оправдании метафизических тезисов. Извлечь пользу из гегелевской логики есть задача специального учения о категориях, но не онтологии первых оснований.

С другой стороны, перспектива от Вольфа ведёт и в обратном направлении. Если отвлечься от того, что центральное место в его онтологии занимает лейбницевский principium rationis suffientis (Принцип достаточного основания [лат.] — Прим. пер.), то ряд его тем целиком заимствован из средневековой метафизики. Как сам он черпал из Суареса, так последний — из Фомы, Дунса Скота, Оккама и даже из Ансельма и Абеляра. Тем самым мы напрямую попадаем в эпоху великого спора об универсалиях. Спор этот с самого начала был делом онтологии. Речь в нём шла о положении сущностей (essentiae), а от последних зависел способ бытия вещи, мира, человека, духа, то есть как высших, так в не меньшей степени и низших ступеней бытия.

Внутреннее значение спора об универсалиях состоит в том, что он вовсе не исчерпывается антагонизмом средневековых школ. Он берёт своё начало в классической философии греков и впервые достигает высшей точки уже у Платона и Аристотеля. Как раз в схоластике его смысл затемняется рядом досадных псевдопроблем, которые непрестанно ему сопутствуют и с течением времени всё более им овладевают. Достаточно вспомнить, например, ту казуистику, которую озабоченность бытием «ангелов» привносила в изначально вполне серьёзную и ориентированную на действительные феномены проблему индивидуации.

Строгой проблемно-исторической оценки онтологических достижений, коими мы обязаны проповедникам понятийного реализма и их противникам, насколько я знаю, ещё не дано. Её и нельзя ожидать от поколения, утратившего первоначальный смысл проблемы бытия и вовсе не знакомого с онтологией как с философской дисциплиной. В рамках своей задачи я не могу освещать историю спора об универсалиях. Это дело историка. В моих силах лишь создать для историка систематический базис, исходя из которого проблематика этой грандиозной борьбы могла бы вновь стать для него живой и актуальной.

Спор об универсалиях не закончен, его нельзя счесть делом далёкого прошлого, которое мы благополучно переросли. Я настаиваю на том, что он и теперь ещё злободневен. Что заставляет нас почти умышленно не замечать его, как если бы это был некий атавизм, над которым можно посмеяться, — так это собственная онтологическая беспроблемность нашего времени. Не стоит забывать: спор об универсалиях есть форма, в которой от Аристотеля до Лейбница крупнейшие мыслители вели поиск принципиального и устойчивого в мире. И он бесконечно поучителен для нас, сегодняшних, ибо на его почве достигла известной зрелости проблема наиболее всеобщих категорий бытия, то есть основная проблема philosophia prima.

И разве не верно, что понятию категории сегодня всё ещё свойственна та же самая двусмысленность, которая в своё время привела к постановке вопроса об универсалиях? Являются ли категории способами человеческого мышления или же основными чертами предметов, существующими независимо от всякого мышления, — таков и сегодня основной онтологический вопрос учения о категориях. А вокруг чего развёртывалась контроверза между Росцелином и Ансельмом, томистами и оккамистами? Как раз вокруг вопроса о наиболее фундаментальных сущностных составляющих всякого возможного предиката, о том, существуют ли они только in mente (В уме [лат.] — Прим. пер.), или также in rebus (В вещах [лат.] — Прим. пер.) и даже ante res (Прежде вещей [лат.] — Прим. пер.). Если здесь отвлечься от крайностей, то обнаруживается, что основной вопрос остаётся всё тем же и что старая противоположность номинализма и реализма составляет кардинальную проблему, которая по-прежнему актуальна.

Схоластические теории лишь трактовали эту проблему в гораздо более общем аспекте и порождали большее многообразие точек зрения, чем это показалось бы необходимым сегодняшнему мышлению. Однако, возможно, именно сегодняшнее мышление впадает здесь в самообман. Ибо в его собственных специальных областях эта проблема обнаруживается почти столь же часто. Остаётся лишь распознать в новых одеждах старое. Что это, собственно, означает, когда сегодня точные науки говорят о законах природы, относительно которых по их собственному мнению остаётся в высшей степени спорным, насколько они действительно суть законы существующих в природе взаимосвязей и насколько — лишь законы научного мышления? Не секрет, что сегодняшний позитивизм подорван этой двусмысленностью до самых корней, что среди его представителей есть умы, которые, сами того не подозревая, дошли до однозначно номиналистских заключений. Но я нигде не нахожу выведенных отсюда следствий. Правда, речь здесь идёт не об онтически фундаментальных, а о гораздо более специальных сущностях. Но именно это и поучительно. Проблема лишь сместилась сообразно своему особенному содержанию; в принципе она осталась прежней: обладает ли то, что выделяют в качестве сущностных составляющих познанного и высказывают в суждениях, бытием in rebus, или же оно существует только лишь post rem (После вещей [лат.] — Прим. пер.), то есть в абстракции.

Великая историческая линия проблемы бытия, хотя она во многих местах прерывается, затемняется и зарастает, оказывается всё же ясной и определённой. Её не смогла преломить ни скептическая, ни критическая философия. Если мы проследим эту линию до её исходной точки, то наткнёмся на Аристотелеву «Метафизику». Заглавие этого труда, понятое в сегодняшнем смысле слова, вводит в заблуждение, да и не принадлежит самому автору. За исключением, быть может, 12-й книги, это отнюдь не метафизика, но теория бытия. Аристотель называл её «первой философией» и определял последнюю как «науку о сущем как сущем». Две основополагающие пары категорий, которым подчинено целое, — форма и материя, потенция и акт — не дают усомниться в этом также и в содержательном плане.

Эта «Метафизика», которая сама уже была поздним продуктом греческого духа и возникла в осознанной полемике с Платоном и старыми учителями-досократиками, на все времена осталась базовым трудом по онтологии. Прежде всего именно с ней ещё и сегодня приходится вступать в дискуссию всякому новому опыту; и притом в тем большей мере, чем более он отклоняется от проложенных здесь путей, которым следовали более двух тысячелетий. Методическая строгость аристотелевского способа исследования, а также изобилие присущих ему апорий вполне оправдывают это. Из-за этого отнюдь не нужно становиться аристотеликом, подобно тому как всякий читающий Христиана фон Вольфа не обязательно становится вольфианцем. Аристотелевская онтология сегодня так же мало возможна, как и вольфовская. Но в качестве источника проблем и взаимного противовеса ни та ни другая не должны быть отвергнуты. Проблемы, будучи однажды открыты, развиваются в истории по своему собственному закону. До своего окончательного разрешения они не теряют своей значимости, насколько бы в то или иное время ни удалялась от них животрепещущая заинтересованность. Но сегодня, как и прежде, обширная группа проблем «сущего как сущего» весьма далека от окончательного разрешения.

С проблемой бытия дело обстоит как раз таким образом, что предшественников себе приходится искать на значительном историческом отдалении. Это следствие почти двухвекового сна, в котором почила онтология. Чтобы разбудить её, нужно забирать издалека. Вышеназванные попытки недавнего прошлого этого не сделали. В этом причина, почему они оказались неспособны к действительно онтологическому подходу.

Таким образом, помимо всевозможной созидательной работы, перед нами стоит двойная задача: воспроизвести старую онтологию в её проблемном составе и в то же время обрести дистанцию по отношению к ней. Последнее необходимо ввиду того, что она с самого начала была обременена спекулятивно-метафизическими проблемами, которые вносили неясность в содержание чистого вопроса о бытии. Что нас на все времена отделяет от старой онтологии, так это кантовская перестройка теории познания. Критика чистого разума, насколько она вообще касалась онтологии, хотя и была обращена лишь против её дедуктивно-априорного характера, но именно в силу этого затрагивала всё же некоторые из первых предпосылок, принятых в давние времена. Сверх того, она показала, что существуют теоретико-познавательные условия, выяснение которых необходимо и для проблемы бытия. Но до познания того, что и сама она в свою очередь выдвигала онтологические предпосылки — хотя и необходимые, но ни в коей мере не гарантированные и не уравновешенные критикой, — она не дошла. Равно как и сам Кант не принимал в расчёт того, что он в значительной мере работал с категориями старой онтологии.

Чего критике недоставало. — это каркаса новой, критически выстроенной онтологии. Старые и новые кантианцы ощущали эту нехватку, но не осознавали её. Они пытались бороться с ней утрированным идеализмом, но этим лишь её увеличили. Требовалось же обратное. Потребность эта росла и в конце концов вызвала перелом, поворот к проблеме бытия.

В точке этого поворота мы и находимся сегодня. Именно отсюда пришла весть о новой онтологии, до сих пор остававшаяся неосуществлённой. Теперь пришло, наконец, время сделать рывок к её осуществлению.

Берлин, сентябрь 1934 года.

Предисловие автора к третьему изданию

Когда в 1941 году я выпустил в свет второе издание этого «Основоположения», были уже готовы два следующих тома: «Возможность и действительность» (1938) и «Строение реального мира» (1940). Принадлежность этих работ к единому целому настолько разумелась сама собой, что всякое предварительное указание на это выглядело излишним. Сегодня, при выходе третьего издания, дело обстоит иначе. Три работы по онтологии разделили судьбу некоторых других книг, вышедших за эти годы: они были распроданы в кратчайший срок и с того времени не могли быть изданы заново, поэтому до сих пор они отсутствовали на книжном рынке; естественно, не было их и в практике академических занятий, которым они прежде всего призваны были служить, и даже в библиотеках коллег, как показывают многочисленные запросы последних лет. Новое издание призвано положить конец сложившейся ситуации.

Тем временем работа над онтологией не стояла на месте. В 1941–1943 годах появился четвёртый том, входивший в планы с самого начала, так что первые три заранее ссылались на него во многих местах. Он содержит «специальное учение о категориях», насколько они затрагивают низшие слои реального мира, царство природы. И эта работа вот уже пять лет как готова и ждёт своего опубликования. Но пока в книжной торговле отсутствовали первые три тома, не было никакого смысла выпускать её отдельным изданием. Поэтому я повременил с ним до тех пор, когда они смогли появиться вновь.

Тем самым перспектива, открытая «Основоположением», расширяется. Выходя заново, это сочинение заявляет о себе как пролегомен к более обширному целому, которое, хотя и не получает завершения (а при сегодняшнем состоянии проблемы, пожалуй, и не может его получить), всё же оказывается расширенным на одно существенное звено. Ибо с самого начала, то есть со времени первых проектов, от которых его сегодня отделяет уже более тридцати лет, оно тоже было ориентировано на специальное учение о категориях, и каждый из четырёх томов, когда наступала его очередь, проектировался в расчёте на тесную взаимосвязь с ним. В связи с этим само собой разумеется, что вся полнота точек зрения и аргументов не может заново развёртываться в каждой части и что, напротив, те из них, которые были развиты в одной части, всегда сохраняют свою значимость также и для других частей.

При строгом соблюдении преимущественно аналитического способа исследования это можно понимать как в прямом, так и в обратном направлении: собственные основания познания предшествующего довольно часто становятся видны из последующего, а основания познания последующего — из предшествующего. Ведь ход изложения не тождествен структуре предмета. И он не может быть таковым в силу внутренних причин. Характерным для этого является помимо прочего то место, которое в тематическом круге целого занимает отчёт о методе. Общепринятая в главных систематических трудах XIX века схема, в соответствии с которой методологический разбор предпосылался, всему остальному, в изменившейся проблемной ситуации оказалась неосуществимой: осмысленным образом метод может быть выявлен лишь там, где мышление проделало свой опыт в сфере содержательно-предметного и освоилось в ней. Иначе всякая рефлексия о методе остаётся абстрактной. Поэтому необходимый отчёт о методологических предпосылках я перенёс в конец третьего тома («Строение реального мира») и сегодня по-прежнему придерживаюсь мнения, что именно там он скорее всего находится на своём месте. Потому же, вопреки возможным ожиданиям, я не включил его и в новое издание «Основоположения», но в неизменном виде оставил на прежнем месте.

На этом примере лучше всего видно, каким образом все четыре труда связаны друг с другом, образуют вместе единое целое; будучи же оторваны друг от друга, повисают в воздухе. Предлагая ныне их серию, расширенную ещё одним томом, я вполне сознаю то высокое требование, которое тем самым предъявляю к читателю, но не вижу никакой возможности сократить для него путь к самостоятельному суждению и оценке. Я иду на этот риск, доверяя высокой восприимчивости и любознательности всех, кто сегодня интересуется философией, в особенности академической молодёжи, чья подлинно философская, взыскующая истины позиция хорошо знакома мне по многолетнему опыту. При этом явно не высказываемая мною предпосылка, которой я, думается, обязан серьёзности и объективности сегодняшних немцев, объединённых общей судьбой, состоит в том, что никому с такой уж лёгкостью не придёт в голову на основе вводных исследований этого «Основоположения» наскоро соорудить для себя некую картину мира или даже подогнать их к какому-либо уже усвоенному мировоззрению. Она адресована всем тем, кто среди переизбытка скороспелых конструкций и многомудрых пустяков понял, что мировоззрение — это не то, что мы привносим в философское исследование, а то, что можем лишь надеяться извлечь из него.

Николай Гартман. Гёттинген, октябрь 1948 года.