Леонид Владимирович Гнатюк:
Ритмика и мышление

М. Борн.

Глава 1. Наше мироздание с точки зрения некоторых современных физических представлений

1

Одной из особенностей духовной жизни человечества есть то, что в ней так или иначе взаимодействуют все уровни её развития — от архетипических бессознательных образов массового сознания до самых невероятных по своей новизне идей, творцами и носителями которых есть отдельные интеллектуалы. Динамика этого взаимодействия, однако, такова, что рано или поздно эксклюзивные идеи в той или иной форме становятся достоянием большинства, но при этом полюс исходных архетипов и полюс передовым образом мыслящих людей всё равно пребывают как постоянные альфа и омега. Скорость перехода выдающихся духовных достижений в массы зависит от характера эпохи, который, в свою очередь, определяется её ценностными установками, что, в целом, разумеется, вовсе не облегчает понимание природы нашей духовной жизни.

Трудность эта, кроме всего прочего, заключается ещё и в том, что время от времени мы видим как между двумя плюсами («архетипическим» и «передовым») вдруг обнаруживается разительное, но необъяснимое пока сходство, и мы с энтузиазмом начинаем исследовать то новое для нас содержание, которое, как затем оказывается, впервые было провозглашено тысячелетия назад. Мысль о том, а не вращаемся ли мы в некоем заданном нам круге, усовершенствуя лишь форму изначально известного нам содержания, приходит сама собой. Результатом этого «вращения» есть те или иные промежуточные результаты, которые и являются устойчивой и надёжной опорой массового сознания.

Оно, в силу своей консервативности, неохотно меняет сложившиеся представления, и потому мы нередко до сих пор судим о реальности в соответствии ещё с физикой И. Ньютона, то есть рассуждаем о нашем мире как об огромном природном механизме, который подчинён строгим принципам детерминизма. В соответствии с этими принципами всё происходит по закону причинно-следственных связей таким образом, что, подробно зная состояние системы на данный момент, можно с уверенностью предсказывать её будущее, поскольку, как выразил эту мысль французский математик Пьер Лаплас, каждый момент настоящего есть следствием предыдущего и причиной будущего. Кроме того, нормой обыденного сознания до сих пор есть вера в то, что мир отражается в нашем сознании таким, каким он есть объективно, то есть независимо от нас, а мы постигаем его неизменные законы, что мы используем силы природы, чтобы переделать её по нашим собственным соображениям и так далее.

За несколько первых десятилетий прошлого века наши общие представления о физическом устройстве мира пополнились сведениями о том, что атом состоит из ядра и электронов, а ядро — из нуклонов. На этом наши физические познания (если только они не являются специальными) часто заканчиваются, и хотя эти сведения формально достоверны, методологически они в нашем сознании до сих пор не очень отличаются от старых ньютонианских представлений о мире как о целом, которое состоит из частей. Эти представления, подкреплённые повседневным опытом, распространяются как на Вселенную в целом, так и на отдельные вещи. До сих пор в ходу теория познания, согласно которой субъект, выделивший себя из мира, — наблюдатель, объект — наблюдаемое, познание же представляет процесс «вычёрпывания» субъектом содержания, данного ему объективно.

Вместе с тем, революция в физике конца XIX века радикально изменила положение дел в этой науке и привычном способе видеть мир. Одновременное появление теории относительности А. Эйнштейна и теории атома Н. Бора поставило под сомнение представление ньютоновской механики об абсолютном характере времени и пространства, о строгой причинной обусловленности всех физических явлений и о возможности объективного истолкования природы. Если в классической физике вещество рассматривалось в качестве конгломерата отдельных неделимых частиц, то в новейшей физике было экспериментально показано, что при столкновении двух частиц с высокой энергией, они разбиваются на части, размеры которых не меньше размеров исходных частиц. Кроме того, стало ясно, что любая частица может быть преобразована в другую, что энергия может превращаться в частицы и наоборот. В субатомном мире оказались бессмысленными такие привычные понятия, как «элементарная частица» или «изолированный объект». Появившаяся в это время квантовая теория заявила о принципиальном единстве Вселенной. Она показывает, что нельзя разложить мир на не зависящие друг от друга мельчайшие составляющие. Квантовая теория заставляет нас взглянуть на мир не как на совокупность физических объектов, а как на сложную сеть взаимоотношений различных частей единого целого. Стало ясно, что законы классической физики представляют собой частный случай законов квантовой теории.

Во второй половине прошлого столетия методологический арсенал физической науки уже после её коренного преобразования такими корифеями, как А. Эйнштейн, М. Планк, Н. Бор, Луи де Бройль, В. Гейзенберг и другими, пополнился рядом идей такого радикального характера, которые окончательно исключают возможность смотреть на мир как на агрегат, состоящий из отдельных элементов. В ряду таких достижений следует назвать такие теории, как бутстрапа, суперструн, нелокальности мира, физического вакуума. О том, что все эти теории развиваются на волне отрицания идеи о мире как совокупности его элементов можно судить по тому, что первые три названные теории (если убрать детали) утверждают, что из Вселенной как целого нельзя выделить для рассмотрения ни один элемент, в котором бы мы опять не увидели всю Вселенную; что часть — это не что-то самостоятельное, а результат взаимодействия целого в себе; что в мире существует суперсимметрия струн (объектов размером 10 в минус 33 степени сантиметра), связывающая между собой «звучания» четырёх основных сил взаимодействия — сильного, слабого, электромагнитного и гравитационного и так далее.

В целях использования некоторых из этих положений в дальнейшем изложении, мы в этой части нашей работы будем опираться на тексты и положения книги М. Талбота «Голографическая Вселенная», в которой рассматриваются взгляды выдающихся учёных — физика Д. Бома и физиолога К. Прибрама относительно голографических принципов устройства Вселенной и мозга. Выводы, которые появятся в результате этого просмотра, должны послужить основанием для развития нашей собственной проблемы.

2

Одно из самых поразительных открытий, к которому пришли физики-атомщики, говорит в своей работе Талбот, заключалось в том, что если разбивать материю на всё более мелкие части, то можно, в конце-концов, достичь предела, за которым эти части — электроны, протоны и так далее — не обладают более признаками объекта.

Например, большинство из нас представляет себе электрон в виде вращающейся маленькой сферы или мячика, но это далеко не так. Хотя электрон иногда может вести себя как сосредоточенная небольшая частица, физики обнаружили, что он в буквальном смысле не обладает протяжённостью. Нам это трудно себе представить, поскольку все на нашем уровне существования имеет протяжённость. И, тем не менее, если вы попытаетесь измерить ширину электрона, вы столкнетесь с неразрешимой задачей. Просто электрон не является объектом, в том смысле, который мы ему приписываем.

При этом электрон может проявлять себя и как частица и как волна — явление корпускулярно-волнового дуализма, открытое Луи де Бройлем. Он может делать то, что недоступно частице. Так, например, если им выстрелить в экран с двумя микроскопическими отверстиями, он пройдёт сквозь оба отверстия одновременно. Такое непривычное для нас поведение присуще всем элементарным частицам. Свет, гамма-лучи, радиоволны, рентгеновские лучи — все они могут превращаться из волны в частицу и обратно. В принципе это должно быть понятно, поскольку, как оказалось, частица и есть не что иное, как волна поля, «рябь» на его поверхности. Поле квантуется. Это значит, что оно, как показал М. Планк, состоит из неделимых далее порций энергии, её частиц, из которых, по мнению физиков, сотворена Вселенная.

Изучая квантовые явления, Н. Бор обнаружил, что кванты ведут себя как частицы, только когда мы смотрим на них. Так, если частица не наблюдаема, она ведёт себя как волна, что подтверждается экспериментально. «Представьте, — говорит по этому поводу Талбот, — что у вас в руке шар, который становится шаром для боулинга только при том условии, что вы на него смотрите. Если посыпать тальком дорожку и запустить такой «квантованный» шар по направлению к кеглям, то он оставлял бы прямой след только в тех местах, когда вы на него смотрели. Но когда вы моргали, то есть не смотрели на шар, он переставал бы чертить прямую линию и оставлял бы широкий волнистый след. наподобие зигзагообразного следа, который оставляет змея на песке пустыни». ¹ Физик Ник Герберт, поддерживающий эту теорию, говорит, что иногда ему кажется, что за его спиной мир всегда загадочен и неясен, и представляет собой беспрерывно текущий «квантовый суп». Но когда он оборачивается и пытается увидеть этот «суп», его взор «замораживает» содержимое «супа», и видится лишь привычная картина. Появилось представление о том, что это человек локализует мир, который в себе, по сути своей нелокален. «Человеческому постижению недоступна истинная природа «квантовой реальности», — говорит Герберт, — поскольку все, к чему бы мы ни прикоснулись, превращается в материю». ¹ Из сказанного нетрудно сделать вывод, к которому пришёл Бор заявивший, что если элементарные частицы локализуются только в присутствии наблюдателя, то бессмысленно говорить о свойствах частиц до их наблюдения.

Изучение следствий, которые можно сделать из вывода Бора привело к созданию целого направления в науке, известного под названием «Копенгагенская школа». Что же касается старой теории познания, согласно которой субъект, как сторонний наблюдатель извлекает объективное содержание из независимого от него объекта, то она должна была бы признать свою несостоятельность. В атомной физике учёный не может играть роль стороннего наблюдателя, он обречён быть частью наблюдаемого им мира до такой степени, что он сам воздействует на свойства наблюдаемых объектов. Более того, оказалось, что в процессе измерения изменяется состояние самой частицы. После этого уже сама Вселенная никогда не станет такой, как была раньше. Для того, чтобы описать то, что происходит, нужно слово «наблюдатель» заменить словом «участник».

Новые взгляды на природу микромира настолько противоречили старым представлениям физиков, что многие из них испытали подобие шока. Это было ощущение, пишет Эйнштейн, когда человек чувствует, как у него почва уходит из-под ног и не на что опереться. Он, мировоззренчески выросший на философии Спинозы, согласно которой мир представляет собой объективно-закономерную упорядоченность, не мог признать существование нелокальных связей, а вместе с ними и — неопределённости. Известно его возражение Бору на этот счёт: «Бог не играет в кости». Пытаясь показать несостоятельность позиции Бора, Эйнштейн вместе со своими коллегами поставил мысленный эксперимент, который получил название эксперимента Эйнштейна — Подольского — Розена (ЭПР).

Положим, говорилось в эксперименте, вследствие распада позитрона мы получили два фотона, которые удаляются друг от друга со скоростью света. Если бы они не имели локальной распределённости, то связь между ними никогда не прерывалась бы. В этом случае нет необходимости говорить о скорости в 300 000 километров в секунду, поскольку скорость была бы мгновенной, что послужило бы источником недоразумений в понятии времени. Кроме этого, частицы в любой момент знали бы о взаимных изменениях и нахождении друг друга. Авторы парадокса были уверены, что ни одно из разумных определений реальности не может допустить связь, превышающую скорость света и потому Бор ошибается.

Некоторое время спустя американский физик Джон Белл сформулировал теорему, которая опиралась на эксперимент ЭПР. Если, согласно теореме, допустить существование локальных частиц, как того требовал Эйнштейн, то это приведёт к противоречиям со статистической физикой квантовой теории, которая к тому времени стала уже общепризнанной. Что же удалось показать Беллу? Пусть спиновые характеристики наших частиц будут иметь противоположные значения по отношению к каждой оси вращения. До момента измерения эти противоположности существуют только в качестве тенденций или возможностей. Однако стоит наблюдателю выбрать определённую ось и произвести измерения, как обе частицы получают эту же ось вращения. Особенно важен тот факт, что мы можем выбрать ось измерения в последний момент, когда между электронами будет уже довольно большое расстояние. В тот момент, когда мы производим измерение характеристик частицы 1, частица 2, которая, возможно, находится на удалении в несколько тысяч километров, тоже приобретает определённое значение спина по отношению к выбранной оси измерения. Как частица 2 «узнает» о том, какую ось мы выбрали? Это происходит настолько быстро, что она не может получить эту информацию при помощи какого-либо условного сигнала, который не может превышать скорость света. Но такая возможность существует при нелокальной связи.

Итак, принцип нелокальности получил подтверждение. Бор оказался прав. По его мнению, система из двух электронов представляет собой неделимое целое. И хотя частицы и разделены большим расстоянием, мы не можем рассматривать эту систему в терминах составных частей. Пусть электроны находятся довольно далеко друг от друга, они, тем не менее, соединены мгновенными, нелокальными связями. Эти связи не являются сигналами в понимании Эйнштейна, они не соответствуют нашим условным представлениям о передаче информации. Другими словами, теорема Белла проливает свет на фундаментальную взаимосвязь и нераздельную слитность Вселенной. Как говорил за две тысячи лет до Белла индийский буддист Нагарджуна, «Вещи черпают своё существование и природу во взаимозависимости, и не являются ничем сами по себе». ²

Дэвид Бом, как ученик Эйнштейна, не хотел примыкать к позиции Бора. Но, занимаясь изучением плазмы, он пришёл к неожиданным для себя результатам. Плазма — это ионизованный газ, в котором концентрации положительных и отрицательных зарядов равны. В состоянии плазмы находится подавляющая часть вещества Вселенной: звезды, галактические туманности и межзвёздная среда. Около Земли плазма существует в виде солнечного ветра, магнитосферы и ионосферы. К своему удивлению, говорит Талбот, Бом обнаружил, что, будучи в плазме, электроны перестают вести себя как отдельные частицы и становятся частью коллективного целого. Подобно некой амёбе, плазма постоянно регенерировала сама себя и окружала оболочкой все инородные тела — она вела себя аналогично живому организму, когда в его клетку попадает инородное вещество.

Бом был поражён органическими свойствами плазмы и часто представлял её как «живое существо». Он обнаружил, что кажущееся хаотичным движение индивидуальных электронов-частиц способно производить в совокупности высокоорганизованное движение и увидел целый океан частиц, каждая из которых как будто знала, что делают остальные триллионы частиц. Бом назвал такие коллективные движения частиц плазмонами. Пытаясь найти рабочую альтернативу отстаиваемой Бором интерпретации реальности, он предположил, что частицы наподобие электронов действительно существуют в отсутствие наблюдателей, и выдвинул гипотезу, согласно которой за пределами реальности на атомном уровне, существует более глубокая, субквантовая реальность. Бом назвал своё новое гипотетическое поле квантовым потенциалом и предположил, что, как и гравитация, оно пронизывает всё пространство. Однако в отличие от гравитационных, магнитных и других полей его действие не ослабевает с расстоянием и распределена равномерно по всему пространству.

Пристальное изучение свойств квантового потенциала, продолжает Талбот, привело Бома к ещё более радикальному отходу от ортодоксального мышления. Классическая наука всегда рассматривала систему как простое сложение поведения её отдельных частей. Однако гипотеза квантового потенциала, образно говоря, поставила эту точку зрения с ног на голову, определив поведение частей как производную от целого. Она не только включила в себя утверждение Бора о том, что элементарные частицы не являются независимыми «частицами материи», а представляют собой часть неделимого целого, но и постулировала целое как первичную реальность. Как указывает Бом, частицы не рассеиваются, «потому как благодаря действию квантового потенциала вся система приобретает координированное движение.

Это можно сравнить с балетом, в котором танцоры движутся синхронно в отличие от неорганизованной толпы». И он снова отмечает: «Такие квантовые целые состояния больше напоминают организованное поведение частей живого существа, чем функционирование отдельных частей машины». ²

Теория квантового потенциала ещё более остро поставила вопрос о нелокальном характере нашего мира. Только на уровне нашего обыденного опыта вещи обладают вполне конкретной локализацией, однако, в интерпретации Бома, на субквантовом уровне, то есть уровне, на котором работает квантовый потенциал, локализация отсутствует. Все точки пространства становятся едиными, и говорить о пространственном разделении становится бессмысленным с этих позиций Бому удалось объяснить поведение частиц, которое кажется нам несвязным только вследствие деятельности наших органов чувств. Для иллюстрации он предлагает следующий пример, приводимый Талботом. Представьте себе, говорит Бом, рыбу, плавающую в аквариуме. Представьте также, что вы никогда раньше не видели рыбу или аквариум и что единственную информацию о них вы получаете через две телевизионные камеры, одна из которых направлена на торец аквариума, а другая смотрит сбоку. Если смотреть на два телевизионных экрана, можно ошибочно предположить, что рыбы на экранах разные. Действительно, поскольку камеры расположены под разными углами, каждое из изображений будет несколько отличаться. Но, продолжая наблюдать за рыбами, вы, в конце концов, понимаете, что между ними существует некая связь. Если поворачивается одна рыба, другая делает несколько другой, но синхронный поворот. Если одна рыба показывается анфас, другая предстаёт в профиль, и так далее.

Если вы не знакомы с общей ситуацией, вы можете ошибочно заключить, что рыбы мгновенно координируют свои движения, однако это не так. Никакой мгновенной связи между ними нет, поскольку на более глубоком уровне реальности — реальности аквариума — существует одна, а не две рыбы. Именно это, отмечает Бом, и происходит с частицами, например с двумя фотонами, испускаемыми при распаде атома позитрония. Бом считает, что элементарные частицы связаны так же, как изображения одной рыбы в двух гранях аквариума. Хотя частицы, наподобие электронов, кажутся отделёнными друг от друга, на более глубоком уровне реальности — реальности аквариума — они являются лишь двумя аспектами глубокого космического единства.

Какие выводы можно сделать из сказанного? Согласно Бому, они следующие. В мире существует много уровней порядка. Для нас очевидным есть, с одной стороны, уровень, на котором существуют неупорядоченные объекты (обломки, несобранные детали) и, с другой, уровень, на котором этот порядок сохраняется (растение, клетка). Вместе с тем, иерархия порядка во Вселенной беспредельна. Из этого Бом сделал вывод о том, что то, что нам кажется неупорядоченным, может и не являться таковым. Возможно, порядок этих вещей имеет «такую бесконечно большую величину», что они только кажутся беспорядочными. Отсюда радикальное заключение Бома: порядок может быть проявленным и скрытым и при этом первый порядок есть только проекцией в нашем сознании второго порядка.

Итак для нас проявленный, видимый порядок — это в той или иной степени обнаружение скрытого уровня мировой упорядоченности, вселенского целого. Но в какой степени и что такое «видимый?» Для нас естественным будет наше, человеческое видение. Однако будет ли это видение также естественным для орла, змеи или комара? И не является ли их восприятие видением того уровня миропорядка, который скрыт для нас, но органично естественен для них? И не воспринимает ли всё живое окружающую действительность таким образом, что синтез этого восприятия дал бы нам совсем иное видение нашего мира? Но вместе с этим видением к нам пришло бы совсем иное его разумение. Вместе с тем, кому был бы доступен этот синтез, если у каждого живого вида только свой канал восприятия?

Возможно, такие или подобные вопросы вставали перед Бомом, когда он пришёл к идее голографического устройства мира, которые он изложил в работе «Полнота и импликативный порядок», изданной в 1980 году.

3

Голографический метод записи, воспроизведения и преобразования волновых полей, основанный на интерференции волн, был предложен венгерским физиком Д. Габором в 1948 году. Особенно эффективен в данном случае лазерный луч, поскольку он является исключительно чистым, когерентным источником света. Существует технология голографического изображения объектов. На фоточувствительный слой одновременно с «сигнальной» волной, рассеянной объектом, направляют «опорную» волну от того же источника света. Возникающая при интерференции этих волн картина, содержащая информацию об объекте, фиксируется на светочувствительной поверхности. Она называется голограммой. При облучении голограммы или её участка опорной волной можно увидеть трёхмерное изображение объекта.

Объёмность изображения таких объектов удивительно реальна. Можно обойти голографическую картинку и увидеть её под разными углами, как будто это реальный объект. Однако при попытке потрогать голограмму рука просто пройдёт через воздух, и вы ничего не ощутите. Трёхмерность — не единственное замечательное свойство голограммы. Если часть голографической плёнки, содержащей, например, изображение яблока, разрезать на две половинки и затем осветить лазером, каждая половинка будет содержать целое изображение яблока! Даже если каждую из половинок снова и снова делить пополам, целое яблоко по-прежнему будет появляться на каждом маленьком кусочке плёнки (хотя изображения будут ухудшаться по мере уменьшения кусочков). В отличие от обычных фотографий, каждая небольшая частичка голографической плёнки содержит всю информацию целого.

Одно из самых смелых предположений Бома заключается в том, что наша осязаемая повседневная реальность на самом деле есть всего лишь неким подобием голографического изображения. Под ней находится более глубокий порядок бытия — беспредельный и изначальный уровень реальности, — из которого рождаются все объекты и, в том числе, видимость нашего физического мира. Бом называет этот глубинный уровень реальности импликативным, скрытым порядком, в то время как наш собственный уровень существования он определяет как экспликативный или проявленный порядок. Суть нового взгляда на вещи, разработанного Бомом, в том, что существование всех вещей во Вселенной он понимает как результат бесконечного процесса свёртывания и развёртывания между двумя порядками, как и у Эмпедокла (5 век до Новой эры), который убеждён, что природа нашего бытия заключена в смешивании и разъединении его первооснов. Он говорит об этом в таких словах: «… в мире сём тленном. // нет никакого рождения, как нет и губительной смерти. // есть лишь смешение одно с размещением того, что смешалось. // что и зовут неразумно рождением тёмные люди». ⁴

Если же мы вернёмся теперь к спору Эйнштейна с Бором о роли наблюдателя в процессе познания, то с точки зрения, предложенной Бомом, позиции обоих учёных в определённом смысле оказываются несущественными. Поскольку все в космосе состоит из непрерывной голографической ткани, пропитанной импликативным порядком, бессмысленно, согласно Бому, говорить о вселенной, состоящей из «частей», одной из которых есть мир, а другой — наблюдатель. И если мир есть единая целостность, проявляющая себя на разных уровнях порядка, и нет там ни одного явления, которое выпадало бы из этой универсальной взаимозависимости, то нет смысла говорить о каком-то отдельном сознании, о Я, которое наблюдает мир со стороны. Но тогда нет и мира, который был бы наблюдаем кем-то извне. В некотором смысле, как передаёт Талбот мысль Бома, наблюдатель и есть само наблюдаемое. Фактически, Бом считает, что сознание — это такая сторона существования нашего мира, которая связана с другими её сторонами не на нашем уровне реальности, а в глубинном импликативном порядке. Сознание присутствует в разных степенях свёртывания и развёртывания во всей материи — вот почему плазма, например, обладает некоторыми признаками живого существа.

Такое своеобразное «тождество мышления и бытия», в котором при этом нет ни мышления, ни бытия, приводит нас к закону взаимного возникновения — одному из основных в буддизме. Согласно ему, как говорил упомянутый выше Нагарджуна, каждая вещь, будучи обусловлена в своём возникновении и существовании другими вещами, сама по себе не является чем-то самостоятельным. Каждое единичное существование иллюзорно. Это, разумеется, должно относиться и к феномену Я, которое ведь не может существовать вне ощущений, получаемых из внешнего мира. Поскольку же внешний мир сам иллюзорен, то и Я согласно толкованию Будды, воистину представляет собой иллюзию. Позже к подобному пониманию проблемы Я близким оказывается Д. Юм, который утверждал, что в потоке ощущений, сопровождавших его собственное существование, он никогда не встречал такого образования, как Я. В этом вопросе примыкает к Юму и основоположник американского прагматизма У. Джеймс. Вне всякого сомнения, к этой группе мыслителей следует отнести и Бома для которого, как оказывается, невозможно деление на объект и субъект, в чём с ним трудно согласиться, поскольку Я, отрицающее своё существование, этим самым утверждает его. Или так: Я, которое себя отрицает, знает о своём существовании.

Позиция, которая ведёт к отрицанию сознания как качественно самостоятельного явления, противоречит очевидности и должна быть пересмотрена с точки зрения иных методологических решений, что мы и намерены сделать в последующем изложении. Такое неприятие одного из выводов теории Бома, разумеется, не может привести к неприятию всей теории, в целом глубокой и богатой идеями. Одним из выводов этой теории есть идея о том, что голографическая природа Вселенной делает её самоподобной, благодаря чему каждый кусочек голограммы содержит в себе изображение целого, каждая часть Вселенной содержит в себе всю её целостность. Вселенная, таким образом, фрактальна, то есть представляет собой импликативное единство самоподобных явлений, что обобщённо можно выразить в положении: «Всё состоит из всего». Это положение, как известно, провозгласил афинский философ Анаксагор (5 век до Новой эры), выдвинув идею о гомеомериях, то есть самоподобных образованиях.

Понадобилось две с половиной тысячи лет, чтобы великая догадка античного мыслителя пришла на смену появившемуся позже, но более понятному в обыденном смысле принципу: «Целое состоит из частей». Опираясь на этот принцип, мы до сих пор верим, что можем пренебречь интересами целого ради достижения отдельного результата, что интересы целого — это нечто призрачное по сравнению с сиюминутным и непосредственно данным. В своей практической деятельности мы до сих пор стоим на точке зрения исключительной действенности локальных связей, не желая ничего знать о нелокальной природе целого. Нам далека та его импликативная основа, которая на поверхности дана нам в виде удивительно тонкой и сложной иллюзии, принимаемой нами за единственную реальность. Вместе с тем, древние индийцы уже давно звали её майей, то есть обманом чувств.

Не зная глубинного, мы путаемся в очевидном, но при этом наше сознание обнаруживает иногда способность к непонятной связи со скрытыми уровнями нашего мироздания. Благодаря этому, мы обладаем иногда свойствами телепатии и предсказания, ощущаем таинственную связь с каким-то вселенским началом и так далее. Не менее поразительны свойства нашей памяти, благодаря которым мы мгновенно узнаём лицо знакомого человека по прошествию многих лет. В особых состояниях можем буквально воспроизвести когда-то услышанный текст. Память хранит в своих «подвалах» (импликативно) информацию обо всём увиденном и пережитом.

Занимаясь проблемами памяти, американский нейрохирург Карл Прибрам следовал традиции, согласно которой это свойство нашего мозга регулируется отдельными его участками и даже клетками. В середине прошлого века он начал работать с выдающимся нейропсихологом Карлом Лэшли из Йеркешской лаборатории высших приматов в Ориндж-Парк, штат Флорида. Лэшли, пишет Талбот, занимался тем, что обучал крыс выполнять серию задач — например, выискивать наперегонки кратчайший путь в лабиринте. Затем он удалял различные участки мозга крыс и заново подвергал их испытанию. Его целью было локализовать и удалить тот участок мозга, в котором хранилась память о способности бежать по лабиринту. К своему удивлению он обнаружил, что вне зависимости от того, какие участки мозга были удалены, память в целом нельзя было устранить. Обычно лишь была нарушена моторика крыс, так что они едва ковыляли по лабиринту, но их память оставалась нетронутой.

Опытные данные вступали в противоречие с основными положениями рабочей гипотезы. Но вот в середине 1960-х годов Прибрам прочёл в журнале «Scientific American» статью, где описывались первые опыты построения голограммы. Статья поразила его. Открытие принципа голограммы показывало возможные пути к решению той головоломки, которую Прибрам столько лет безуспешно разбирал. Как Талбот пишет в своём исследовании, Прибрам понял, что память имеет распределённый, а не локализованный характер. Если каждый кусочек голографической плёнки может содержать информацию, по которой создаётся целое изображение, то совершенно аналогично каждая часть мозга может содержать информацию, восстанавливающую память как целое. Природа голограммы как «целого, заключённого в части» вполне могла объяснить, почему удаление большой части коры головного мозга не нарушает способность мозга выполнять зрительные задачи. Если мозг обрабатывает изображения с помощью некоторой внутренней голограммы, даже небольшая часть этой голограммы могла бы восстановить увиденную ранее целую картину.

Среди прочего голография даёт объяснение тому, каким образом мозг умудряется хранить столько информации в столь небольшом пространстве. Гениальный физик и математик, уроженец Венгрии, Джон фон Нейман однажды рассчитал, что в среднем в течение человеческой жизни мозг накапливает порядка 2,8 X 10²⁰ бит информации (280 000 000 000 000 000 000). Такое невообразимое количество информации никак не согласуется с традиционной картиной механизма хранения памяти. В этом смысле показательно, что именно голограммы обладают фантастической способностью к хранению информации. Изменяя угол, под которым два лазера облучают кусочек фотоплёнки, оказывается возможным записать множество изображений на одной и той же поверхности. Любое записанное таким образом изображение может быть восстановлено простым освещением плёнки лазером, направленным под тем же углом, под которым находились первоначально два луча. Используя этот метод, исследователи рассчитали, что на одном квадратном сантиметре плёнки можно разместить столько же информации, сколько содержится в десяти Библиях!

Предполагается, что наша способность вспоминать есть не что иное, как освещение лазерным лучом фрагмента плёнки для активизации определённого образа. Это значит, что когда мы не можем вспомнить некий образ, посылая, так сказать, луч на плёнку, мы не можем найти правильный угол, под которым этот образ вызывается в памяти. Но из этого следует, что наши представления об «отражательной» способности нашего мозга, при помощи которой мы «копируем» действительность, а затем так или иначе преобразуем в нашем сознании эти «копии», оказываются несостоятельными. В 1979 году, свидетельствует Талбот, нейрофизиологи из Беркли — Рассел и Карен Девалуа обнаружили, что клетки мозга реагировали не на образы внешнего мира, а на то, какой вид им придавали преобразования Фурье.

Жан Фурье, французский математик XVIII века, разработал математический метод перевода явления любой сложности на язык простых волн. Он также показал, как эти волновые формы могут быть преобразованы в исходное явление. Это, как бы мы сейчас сказали, подобно тому, как телевизионная камера переводит визуальный образ в электромагнитные частоты, а телевизор восстанавливает по ним первоначальный образ. Что касается работы мозга, то из этого следовал только один вывод: он использует метод Фурье — тот же метод, что используется и в голографии, а именно, преобразование видимых образов в волновые формы. Голографический принцип работы мозга показывает, что внешний мир на самом деле — это бесконечно звучащая симфония волновых форм, частотная область, трансформированная в мир и познанная нами после её прохождения через наши чувства.

4

Здесь мы опять приходим к идее Бома об импликативном и проявленном уровнях нашей Вселенной. Что же лежит в основе видимого нами спектра её бытия? Или в более общей форме: что лежит в основе мира?

В 90-е годы XX века в физической науке появилось предположение, что такой основой есть физический вакуум. Об этой основе мы, однако, не можем говорить как об абсолютной пустоте, хотя там и нет реальных частиц и полей, или, вернее, они там существуют, но только в возможности, виртуально.

Следует сказать, что идея о таком уровне нашего бытия впервые появилась в философских системах древней Индии и Китая и, отчасти, в античной философии, что было замечательно ярко и в деталях описано в книге современного физика-теоретика Ф. Капра «Дао физики». Что касается индийской философии, то в предыдущем изложении мы уже говорили о законе взаимного возникновения, обнаруживающего «пустотность» всего существующего. Ещё более определённо идея пустоты как начала всего сущего представлена в китайской философии. Так, например, вся система философских взглядов Лао-цзы опирается на представление об изначальной и великой пустоте, именуемой Дао. В своей книге «Дао де цзин» Лао-цзы фиксирует принципиально исходное: «Дао пусто, но в применении неисчерпаемо». И восклицает: «О, глубокое! Оно кажется праотцом всех вещей». ⁵

Действительно, куда бы мы не обратили свой взор, мы везде обнаруживаем фундаментальное и творчески неисчерпаемое начало пустоты. «Тридцать спиц, — говорит Лао-цзы, — соединяются в одной ступице, [образуя колесо], но употребление колёса зависит от пустоты между [спицами]. Из глины делают сосуды, но употребление сосудов зависит от пустоты в них. Пробивают двери и окна, чтобы сделать дом, но пользование домом зависит от пустоты в нём. Вот почему полезность чего-либо имеющегося зависит от пустоты». ⁵

Что мы видим? Участь вещественного не выходит за пределы выполнения одной своей функции — обрамлять пустоту. Не слишком ли мало для материального, то есть того, что мы привыкли полагать существованием единственно фундаментальным и надёжным в этой своей фундаментальности! И не является ли оно всего лишь следствием некоего более глубокого начала? Именно так понимает суть дела великий Демокрит из Абдер, основоположник философского и научного атомизма. Данной нам вещественной основательности он также не доверяет, полагая её началом составным, в основе которой находятся атомы — неделимые далее частицы, различающиеся формой, массой и положением по отношению друг к другу. Так или иначе соединяясь друг с другом, они образуют видимый нами мир.

Но почему атомы могут образовывать эти соединения? Только потому, что условием их движения по отношению друг к другу, согласно Демокриту, является Великая пустота. Атомы у Демокрита неделимы, то есть, элементарны и не имеют частей, а это значит, что в самом атоме пустота отсутствует. Из этого следует, что атом мог появиться из пустоты как её отрицание, составляя вместе с ней «то, что на самом деле». При этом очевидно, что «то, что на самом деле» — это вовсе не то, что мы видим, слышим, осязаем и так далее. Ведь, как вполне основательно полагает Демокрит, «лишь в общем мнении существует цвет, во мнении — сладкое, во мнении — горькое, в действительности же существуют только атомы и пустота». Перед нами, таким образом, демокритовский вариант иллюзорности мира, его майи.

Сходные и, как показывает наука, до сих пор актуальные идеи мы можем обнаружить не только в античной философии или у китайских и индийских мыслителей, но и у жрецов Египта и Вавилона, а также в мифологических воззрениях многих народов. Здесь, как сказал бы Юнг, формируя свою идею архетипов, мы имеем дело с некими первичными схемами мышления, организующими затем активность интуитивных научных прозрений, формирующими как мифологические концепции, так и образы литературы и искусства, а также научные концепции. Так, например, всем мифологическим системам присущ общий набор черт, определяющих видимый мир, который противостоит первичному своему состоянию, известному нам из греческой мифологии как хаос. Хаос от греческого xaos, chaos, от корня cha-, отсюда «chaino», «chasco», «зеваю», «разеваю»; Хаос, поэтому, означает, прежде всего «зев», «зевание», «зияние», «развёрстое пространство», «пустое протяжение». [Мифы народов мира. Энциклопедия: Хаос, С. 1. Мифы народов мира, С. 8030).

Видимый мир (у греков космос, что переводится как порядок) в мифологии всегда противостоит первичной бездне, вторичен по отношению к ней как во времени, так и качественно. В своём возникновении наш мир каким-то образом «выявляет» её состояние, ибо тьма бездны преобразуется в этом мире в свет, пустота — в заполненность, аморфность — в порядок, непрерывность — в дискретность, «безвидность» — в видность и так далее. Складывается система бытия, в котором человек ощущает себя частицей мира, в свою очередь вышедшего из какого-то ещё более фундаментального начала, предвечно и неразрывно связанного с самим человеком. Поэтому человек не в возможности только, а самым непосредственным и актуальным образом является участником всего, происходящего в мире и ответственен за всё происходящее. Вот эта потаённая слитность, выраженная в понятии судьбы, вписывает человека в единую картину бытия, что находит свой отклик как в тех глубинах человеческого существа, где «мысль изречённая есть ложь», так и в лучших образцах созданной им культуры. Сформулированная в науке идея о человеке как соучастнике вселенских событий, представляет, таким образом, одну из архетипических основ его духовного мира.

Что касается современных научных представлений о различных уровнях нашего бытия, то к настоящему времени мы знаем о таком порядке этих уровней: молекулярном, атомном, нуклонном и кварковом. На молекулярном уровне проходит граница между макромиром и микромиром. Что же касается движения вниз по иерархической цепочке, то известно, что атом состоит из ядра и электронных оболочек, ядро — из нуклонов (позитронов и нейтронов), а те — из кварков, ещё более мелких частиц с дробным зарядом. Видимо, где-то за квартовым уровнем проходит граница между микромиром и вакуумом.

Прежде, чем хотя бы в отдалённой степени приближения говорить о физическом вакууме, напомним о некоторых характеристиках нашего бытия, известных нам из строгих научных данных. «Вселенная огромна, — говорит академик Я. Б. Зельдович. — Расстояние от Земли до Солнца составляет 150 миллионов километров. Расстояние от солнечной системы до центра Галактики в два миллиарда раз больше расстояния от Земли до Солнца. В свою очередь, размеры наблюдаемой Вселенной в миллион раз больше расстояния от Солнца до нашей Галактики. И всё это огромное пространство заполнено невообразимо большим количеством вещества. Масса Земли составляет более чем 5,97 Х 10²⁷ грамм. Это такая большая величина, что её трудно даже осознать. Масса Солнца в 333 тысячи раз больше. Только в наблюдаемой области Вселенной суммарная масса порядка 10²² масс Солнца. Вся безбрежная огромность пространства и баснословное количество вещества в нём поражает воображение». ⁶

С другой стороны, атом, входящий в состав твёрдого тела, во много раз меньше любого известного нам предмета, но во много раз больше ярда, находящегося в центре атома. В ядре сконцентрировано почти все вещество атома. Если увеличить атом так, чтобы ядро приобрело размеры макового зёрнышка, то размеры атома возрастут до нескольких десятков метров. На расстоянии десятков метров от ядра будут находиться многократно увеличенные электроны, которые всё равно трудно разглядеть глазом вследствие их малости. А между электронами и ядром останется огромное пространство, не заполненное веществом. Вот этот особый вид материи физики и назвали физическим вакуумом.

Само понятие «физический вакуум» появилось в науке как следствие осознания того, что вакуум не есть «ничто». Он представляет собой чрезвычайно существенное «нечто», хотя и не наблюдаемое в силу того, что там отсутствуют реальные микрочастицы и поля. Представим себе, что наш вещественный мир во всём многообразии своих проявлений и ритмических состояний видоизменяется до уровня атомных взаимодействий, а затем, перейдя этот порог, превращается в среду, где нет реальных частиц, а их колебания становятся нулевыми. Всё существует, но только в возможности. Однако именно это отсутствие всего наблюдаемого является состоянием, дающим начало веществу, из которого построен окружающий мир. Более того, оно вездесуще и, даже внутри твёрдого и массивного предмета занимает неизмеримо большее пространство, чем вещество. Следствием этого факта является вывод, что вещество, как и предполагали древние мыслители, является редчайшим исключением в огромном пространстве, заполненном субстанцией вакуума. В газовой среде такая асимметрия ещё больше выражена, не говоря уже о космосе, где наличие вещества является больше исключением, чем правилом. Видно, сколь несоизмеримо количество вакуума во Вселенной, даже в сравнении с баснословно большим количеством вещества в ней.

Вместе с тем, по расчётам Нобелевского лауреата Р. Фейнмана и Дж. Уилера, энергетический потенциал вакуума настолько огромен, что «в вакууме, заключённом в объёме обыкновенной электрической лампочки, энергии такое большое количество, что её хватило бы, чтобы вскипятить все океаны на Земле». ⁷ Однако, до сих пор традиционная схема получения энергии из вещества остаётся не только доминирующей, но даже считается единственно возможной. Под окружающей средой по-прежнему упорно продолжают понимать вещество, которого так мало, забывая о вакууме, которого так много. Именно такой старый «вещественный» подход и привёл к тому, что человечество, буквально купаясь в энергии, испытывает энергетический голод.

Наука все глубже проникает в сущность этого загадочного уровня нашего бытия. Выявлена его основополагающая роль в формировании законов вещественного мира. Уже не является удивительным утверждение некоторых учёных, что «всё из вакуума и всё вокруг нас — вакуум». Вакуум выступает, таким образом, в роли структурно-упорядочивающего первоначала, истинным архэ, поиском которого были заняты античные философы. Что же касается некоторых характерных особенностей физического вакуума, то следует сказать, что он представляет собой множество частиц и античастиц, пребывающих в состоянии только возможности своего появления, которое, однако, невозможно в отсутствие внешних полей. Вакуум преисполнен этими «не родившимися» (а потому не поддающимися регистрации, виртуальными) парами: элетрон-позитрон, нуклон-антинуклон и так далее.

Виртуальная частица — это абстрактный объект, который обладает характеристиками одной из реальных элементарных частиц, и для того чтобы «родиться», она должна быть поглощена одной из реальных частиц. Теперь представляем себе: летит реально наблюдаемая частица (например, электрон), а рядом, в физическом вакууме, — виртуальная пара электрон-позитрон. Заметим: эта пара существует только в возможности, но эта возможность обладает характеристиками реальных электрона и позитрона. И вот когда реальный электрон пролетает мимо виртуальной пары, то виртуальный позитрон может вступить во взаимодействие с реальным электроном. Виртуальному же электрону поневоле приходится взять на себя роль реальной частицы. Получается, что наш реальный электрон проаннигилировал с виртуальным позитроном и исчез, а вместо него из виртуальной пары возник новый реальный электрон. В результате была реальная частица в одном месте, а появилась в ином. Этот эффект носит название «лэмбовского сдвига» и является одной из демонстраций существования физического вакуума.

Посмотрим ещё раз на то, с чем мы только что имели дело. Из «ничто» в плане вещественном появляется физическое «нечто», из того, что было только возможным, образуется действительное. То и другое взаимодействует прямо-таки по гегелевскому сценарию таким образом, что возможность «тяжела» действительностью и проявляет себя в ней. Нечто подобное мы наблюдаем в дифференциальном исчислении, в котором также демонстрируется, как из «ничего» появляется величина. Только в математике мы этот процесс наблюдаем на уровне интеллекта, а в физике — как процесс объективный. Но не представляет ли в таком случае то и другое, то есть интеллект и физический процесс, тождество, выраженное на разных его уровнях? Думается, что немецкие философы (в первую очередь, Шеллинг, проповедовавший деятельность в природе объективного интеллекта, проявившего себя в нашем мышлении) с энтузиазмом ответили бы на этот вопрос утвердительно.

Нам, однако, интересно дальнейшее сравнение некоторых данных современной физики с интуициями китайских и индийских философов, отвечавших на вопрос об умозрительной природе первичной сущности. Что касается физики, то она опиралась, прежде всего, не на умозрительность, а на экспериментально осмысливаемые факты, проверяя первое вторым. Философы древности, рассуждая о первично познаваемом, о фундаментальной реальности мира, утверждали, что таковая не может иметь никаких конкретных характеристик, напоминая тем самым ничто, пустоту. В физике же, в которой, как известно, «гипотез не измышляли», и в которой считали, что «из ничто ничего не происходит», предпочитали иметь дело с конкретно вещественным опытным знанием. Однако чем глубже становилось научное опытное знание, тем всё ближе физики подходили к откровениям философов.

Открытие физического вакуума, как оказалось, устранило между ними принципиальные расхождения по вопросу о сущности первоначала. Авторы статьи «Феномен вакуума или что лежит в основе мира» Косинов Н. В., Гарбарук В. И., Поляков Д. В. отмечают, что применительно к истолкованию этой сущности нельзя употребить принцип «состоит из…». Не первоначало из частей, а всё — из него. В силу этого такая фундаментальная сущность должна быть принципиально недоступной для приборного наблюдения, поскольку наблюдать мы можем только дискретные величины. А вот «то, из чего всё» должно быть непрерывным, континуальным, не локальным, как выражается Бом. Оно не должно иметь признаков мер, структуры, оно должна быть не моделируемой сущностью, поскольку моделирование предполагает использование дискретных объектов. Физический вакуум удовлетворяет всем этим требованиям и в настоящее время это состояние нашего мира реально претендует на статус первоосновы всего сущего. Он осмысливается, таким образом, как потенциальное «всё», охватывающее всё многообразие форм активности и представляет собой источник существования бесконечного множества всевозможных миров.

Вместе с тем, признание этой основы в качестве источника нашего материального мира и даже всей Вселенной (академик Зельдович) ставит перед наукой ряд трудностей фундаментального характера. Прежде всего, известно, что физический вакуум — это континуальная среда, находящаяся в неВозбуждённом состоянии, актуальная энергия которой равна нулю (хотя потенциальная неисчерпаема) и такая, которая имеет наибольшую энтропию среди всех физических объектов. Нелепо говорить, что в такой среде действует Второе начало термодинамики, в соответствии с которым энергия актуальная переходит в потенциальную и благодаря чему (по Пригожину) в нашем мире появилась Стрела времени. Если наш мир родом из физического вакуума, то каким образом то, что отсутствует на его уровне появляется на нашем? Каким образом, далее, нулевые колебания физического вакуума становятся реальными в нашем мире? Как невещественное там становится вещественным тут? Как, наконец, полная энтропия превращается в информационный порядок?

Нам представляется, что ответ на эти (и подобные) вопросы невозможен без введения в существующую картину мира начала, которое фундаментальностью своей не уступало бы вакууму. Не исключено, что таким началом есть ритмическая природа всего существующего.

Внимание к этому явлению, как и к идее первоначального вакуума, традиционно было в поле зрения древних философов. Не будет преувеличением сказать, что проблема ритма, как и проблема изначальной пустоты, является одной из основополагающих в интуиции древних. С. Радхакришнан, глубокий знаток индийской философской традиции, утверждает, что все философские системы Индии признают великий ритм вселенной, включающий в себя обширные периоды созидания, пребывания и распада, следующие друг за другом бесконечной чередой. При этом созидание и разрушение не обозначают нового рождения и полного исчезновения космоса. Новая вселенная образует только новую стадию в его истории, в которой человеческая раса вступает в восходящий путь своего развития и снова и снова его проходит. Это непрекращающееся чередование мировых эпох не имеет начала.

Что же касается мировосприятия, присущего китайской философии, то в нём само Дао является следствием вселенско-космической пульсации двух исходных начал бытия — Ян и Инь. В китайской философии, пронизанной идеями об органическом единстве Великой триады (небо, земля, человек), культивируется идея ритма, который постоянен и в соответствии с которым «То, что происходило тысячу лет назад, непременно возвращается».

Не думаем, что было бы верным предположение о заимствовании Ницше своей идеи Великого возвращения у китайских философов. Однако не исключено, что возникновение этой идеи было связано с огромным влиянием на него античных мыслителей и особенно натурфилософов от Фалеса до Демокрита, которые, по мнению Ницше, вырублены «сразу и из цельного камня». Все они, однако, в силу своей исключительности пребывают в одиночестве, и «один исполин взывает к другому через пустынные пространства времён, и великий разговор духов продолжается без препятствий, несмотря на резво шумящую топу карликов, ползающих под ними». Для всей этой группы «исполинов» идея о ритмическом развитии космического целого была естественной и органичной. Гераклит, один из самых замечательных сторонников такого понимания мира, использовал для его демонстрации образ «вечно пылающего огня», который постоянно то разгорается, то затухает. При этом такие вспышки происходят не спорадически, не от случая к случаю, а мерами, в соответствии с объективным и всеобщим законом бытия, который у Гераклита носит название Логоса.

Вот как он говорит об этом (а мы предлагаем вслушаться в ритмику его великолепной прозы): «Этот космос, единый для всех, не создан никем из людей и никем из богов, а был, есть и будет вечно пылающим огнём, который мерами возгорается и мерами гаснет». 8) Оставляя в стороне очевидную параллель такого понимания мира с современной космологической концепцией пульсирующей Вселенной, выделим основное: мир в глазах античного мыслителя предстаёт как ритмически действующая энергия или, вообще говоря, как ритмика.

На более древних, мифологических уровнях своего мышления человек никогда не выделял себя из органики вселенских ритмов, вписывая свою судьбу в единый ритм космоса. Весь строй его жизни был пронизан чувством единения с природой, которая была олицетворением механизмов ритмики. Это чувство стало основой формирования его духовной жизни. Такое, например, понятие, как пастырь имеет функции охранителя, защитника, кормильца, патриарха, только потому, что его считают причастным к тайне общения с природой, к идее времени, понимаемой как ритм жизни вселенной.

Не исключено, что само понятие времени изначально является только видоизменённым толкованием ритма, одним из его выражений. Из ощущения ритма как некоего организующего бытийного начала у человека формируется понимание истории как времени его существования в пределах этого начала. Так, например, в Библии господствует представление о длящемся ритме исторического движения, каждое звено которого получает свой окончательный смысл лишь в связи со всеми остальными.

Далее попытаемся рассмотреть это явление и формы, в которых оно себя выражает.

Глава 2. Ритм и его проявления

1

Голографическая модель мира, о которой мы говорили выше, замечательна принципом своей сквозной идентичности: каждый её элемент представляет собой абсолютное воспроизведение всей модели. Однако такая характеристика нашего мироздания недостаточна для выражения всего его необозримого многообразия. В 1975 американский учёный Бенуа Мандельброт вводит понятие фрактала. Фрактал, (от латинского слова fractus — дробный), в определении Мандельброта, это структура, состоящая из частей, которые в каком-то смысле подобны целому. Такое определение позволяет охватить наиболее широкое множество объектов, которые подпадают под это понятие. Так, если посмотреть на какой-либо объект в целом, затем на его часть в увеличенном масштабе, потом на часть этой части и так далее, то нетрудно увидеть, что они выглядят одинаково. Особенность объекта в том, что он самоподобен. Самоподобие — это основная характеристика фракталов, и она предоставляет широкие информационные возможности при целостном исследовании объектов.

Оказывается, почти все природные образования имеют фрактальную структуру. Фракталы окружают нас всюду. Причудливые очертания береговых линий, замысловатые извилины рек, изломанные поверхности горных хребтов, вздутия облаков, ветви деревьев, сеть кровеносных сосудов и нейронов, турбулентные потоки воды — все это фракталы. Розетка подсолнечника — один из примеров спиралевидного фрактала в природе. Есть предположение, что Вселенная заполнена взаимодействующими фракталами и сама представляет «многомерный фрактал»: планетарные системы объединены в галактики, галактики в кластеры, кластеры в суперкластеры и так далее.

Какое же различие существует между голографической и фрактальной организацией мира? Поскольку это специальный вопрос, ограничимся той точкой зрения, согласно которой голограмма однородна, то есть каждая небольшая её часть содержит всю голограмму и поэтому каждая точка имеет ту же характеристику, что и каждая другая точка. Во фрактале же обнаруживаются небольшие отклонения. Если голограмма содержит абсолютно идентичные повторения той же структуры, то во фракталах наблюдается только самоподобие, а не идентичность. Фрактал не повторяет структуру в точности, но при этом он все же содержит все целое, как и голограмма.

Для последующего изложения нам важен следующий вопрос: регулярны или нерегулярны фрактальные структуры? На первый взгляд, и горы, и ветви деревьев, форма молнии, русла рек кажутся нам хаотическими образованиями. Однако, изучив фрактал, мы видим за кажущимся хаосом определённый порядок в законе роста фрактальной формы. Между собой фракталы могут образовывать разные группировочные структуры и представляют собой структурную основу самоорганизации. Фрактальная теория в изложении некоторых исследователей описывает естественную историю как совокупность вложенных друг в друга циклов, отражающую присущую природе ритмическую повторяемость или ритм. Ритм, таким образом, представляет собой наиболее важную компоненту фрактальной структуры мира.

Термин «ритм» восходит к древнегреческому rheo — течь, и общеизвестное гераклитовское «Всё течёт» является, таким образом, одним из первых указаний на универсальность ритмического устройства Вселенной. Со временем понятие ритма приобрело не столько философский, сколько технический или специальный характер, и сейчас оно обозначает чередование элементов какой-либо структуры (технической, архитектурной, музыкальной, лингвистической), происходящее с определённой последовательностью или частотой; это скорость протекания, совершения чего-либо, где различают равные по времени спады и подъёмы, то есть периоды этого протекания.

Ритм понимают также как механизм поддержания системы в наличном состоянии и сохранения её структурных свойств. Он, таким образом, выражает устойчивость объекта в процессе той или иной периодичности его изменений. Вместе с тем ритм невозможен без наличного в нём стремления к движению, той энергии, которая обеспечивает постоянную повторяемость его периодов. Однако, как отмечают исследователи, эту повторяемость не следует абсолютизировать и не путать, таким образом, ритм с тактом, который представляет собой математически точный отсчёт равных периодов времени. Ритм более сложное явление. Как пишет в книге «Ритм и творчество» (1925) один из первых его исследователей Н. Я. Пэрна: «… всякий периодический или волнообразный процесс есть, в сущности, прогрессивный процесс, в каждом периодическом процессе нечто достигается. Каждый последующий период или следующая волна не есть полное повторение предыдущих, а наслаивается на эти предыдущие как их следующая и новая ступень». ¹

К этому в высшей степени плодотворному замечанию Пэрна мы обратимся в последующем, сейчас же следует отметить, что для характеристики ритмических процессов как таковых существует специальная терминология. К ней, в частности, относятся такие понятия, как период колебания, его фаза и частота, которые выражаются друг через друга. Принято считать, что период колебания t есть минимальный интервал времени, за который фаза колебания изменится на 360. Частота колебаний есть число периодов t в единицу времени. Очевидно, что чем больше период t, тем ниже частота колебаний. В различных областях науки, техники, строительного дела, искусствоведения и общественной жизни есть свои, специальные понятия для обозначения явлений ритмики, что свидетельствует об их универсальном характере.

Согласно утверждению А. В. Шнитникова, основоположника учения о ритмах в природе, существуют две категории ритмов: космические ритмы взаимодействия и ритмы среды. Набор космических ритмов ограничен, ритмы же среды бесчисленны, а вместе то и другое составляет единую систему ритмов вселенского бытия, устроенного по принципу фрактальной его организации. Так, например, если какой-либо космический ритм обнаружен в атмосферных процессах, то он должен проявить себя в процессах, протекающих в гидросфере, литосфере и биосфере. Характерно, что внутренняя структура газо-пылевых туманностей, облаков, астероидов, метеоритов и комет удивительно аналогична, независимо от того, образуется она в течение десятков или миллионов лет. Существует сходство чередующихся процессов сжатия и расширения Земли и Луны с режимом пульсирующих звёзд. Подсчитали также, что переломные моменты геологического ритма Земли (41 миллион лет) связан со средним интервалом между вспышками ядра Галактики (40 миллионов лет).

Из множества разновидностей ритмов среды следует выделить ритмы биологические, а среди них — физиологические или функциональные. Биоритмы выражаются в колебательной смене процессов биологических систем, обусловленных влиянием внешних и внутренних факторов. Их можно наблюдать как в отдельных клетках, так и в целых популяциях. По длительности некоторые их них могут совпадать с соответствующими геофизическими циклами. К таким ритмам относятся суточные, сезонные, годовые, лунные, приливно-отливные изменения жизнедеятельности в организмах. Благодаря им наибольшая активность и усиленный обмен веществ в организме совпадают с благоприятными для этого внешними условиями и временем суток, месяца, года. По степени зависимости от внешних условий биоритмы подразделяются на экзогенные (внешние) и эндогенные (внутренние). Экзогенные ритмы полностью зависят от изменений во внешней среде. Эндогенные ритмы протекают при постоянных взаимодействиях с условиями внешней среды и имеют широкий диапазон частот: от двух тысяч циклов в секунду до одного цикла в год. К эндогенным относятся, например, ритмы сердцебиения, пульса, дыхания, кровяного давления, умственной активности, изменения глубины сна и так далее.

Физиологические ритмы составляют основу жизни, и некоторые из них поддерживаются в течение всей жизни, другие же появляются в определённые её периоды, при этом какая-то часть из них находится под контролем сознания, большинство же протекают в автоматическом режиме. Ритмическая деятельность свойственна таким важным функциям организмов, как фотосинтез, дыхание, цветение, спорообразование, деление клеток, двигательная активность, температура тела, обменные процессы, образование форменных элементов крови и так далее. Для нормальной физиологической деятельности организма исключительно важное значение имеют функциональные ритмы. К их числу относятся, например, циклы нервно-мышечного возбуждения и торможения, а также множество других процессов на уровне молекул, клеток и отдельных органов. Поскольку все эти ритмы находятся во взаимодействии друг с другом и адаптированы к условиям внешней среды, то организм как синхронизатор всего своего ритмического разнообразия, в каждом отдельном случае представляет собой совершенную адаптационную систему. При этом один её полюс выражает уровень микропроцессов клеточных организмов, а другой восходит к универсальным космическим циклам.

Среди адаптивных физиологических ритмов наиболее изучены циркадианные (образовано от латинского слова: Circus — около и dies — день) или околосуточные ритмы, которые отражают периодичность деятельности организма, обусловленную вращением Земли вокруг своей оси. В течение суток закономерно изменяется, прежде всего, естественное освещение. Суточным колебаниям подвержены цикл день-ночь, температура и влажность воздуха, напряжённость электрического и магнитного поля Земли, потоки разнообразных космических факторов, падающих на Землю в конкретный временной цикл. Под влиянием этих внешних факторов совершалась эволюция всех форм жизни на Земле, а колебания их в настоящее время, как и миллионы лет назад, играют жизненно важную роль для всех без исключения обитателей Земли.

Для выживания любой организм изначально должен соотнести свой ритм с условиями, заданными ему внешним миром. Поэтому, адаптация конкретного организма или видовая адаптация к внешним условиям, которая, таким образом, находится в основе циркадианной периодичности жизненных функций, является врождённым свойством. Спонтанные циркадианные ритмы обнаружены едва ли не у каждого вида живых существ, и наиболее ярко они выражены у более организованных одноклеточных организмов и в изолированных тканях многоклеточных организмов. Тем не менее, и у позвоночных, и у беспозвоночных животных часть нервной системы обычно играет роль циркадианного ритмоводителя для всего организма. Показано, что у некоторых птиц эту функцию выполняет эпифиз, ритмично выделяющий в мозге гормон мелатонин. У воробья даже удаётся сдвинуть фазу циркадианного ритма, пересадив ему эпифиз птицы, живущей в иной временной зоне. Циркадианный механизм не универсален. Он различается в зависимости от биологического вида или даже от типа клеток у одного организма. Полагают, что циркадианный механизм замыкается именно на уровне клетки.

Австрийский психолог Герман Свобода, немецкий врач Вильгельм Фисс и австрийский инженер Альфред Тельчер в конце XIX и начале XX века создали известную концепцию о трёх ритмах, согласие которой человеку присущи особые ритмы: 23 — суточный (физический), 28 — суточный (эмоциональный) и 33- суточный (интеллектуальный) Краткая суть этой концепции:

Все три ритма возникают одновременно в момент рождения, или даже в момент зачатия — образования зиготы.

Все три ритма имеют строго синусоидальную форму, не изменяющуюся на протяжении всей жизни человека, и, следовательно, неизменную частоту, то есть длительность периода.

Положительная часть каждой синусоиды (полуволна, расположенная выше так называемой нулевой линии) соответствует периодам подъёма физической, эмоциональной и умственной активности. Очевидно, что отрицательная её часть (полуволна, расположенная ниже указанной горизонтали) характеризуется периодом упадка, снижения этих видов активности. В дни подъёма физических сил спортсмены достигают максимальных результатов, в дни спада результаты минимальные. Аналогичное волнообразное течение претерпевает эмоциональный и интеллектуальный потенциал человека. В положительной полуволне эмоционального ритма сложились оптимистические настроения, чувство уверенности в себе, мир представляется прекрасным; в отрицательной полуволне эмоциональная жизнь смещается в минорную фазу.

Интеллектуальные подъёмы и спады колеблются в пределах 33-суточного ритма. Дни перехода положительной части каждой синусоиды трёх типов в отрицательную, то есть точки пересечения синусоиды с нулевой волной, отмечены резким снижением «надёжности» организма и его устойчивости к любым негативным воздействиям. Такие дни называются критическими или нулевыми. Но наиболее опасными являются тройные критические дни, соответствующие взаимному пересечению сразу трёх синусоид и нулевой линии.

Учёные с помощью новейших датчиков обнаружили в организме человека уже сотни ритмов, регулирующих функции нашего организма. Ни один из этих ритмов не является второстепенным, однако среди них в первую очередь следует выделить ритмы нашей мозговой деятельности.

Более полувека назад немецкий психиатр Ганс Бергер, изучая электрическую активность головного мозга человека, впервые обнаружил слабые колебания с частотой около 10 в секунду и назвал их альфа-волнами. Их размах, или амплитуда, составляет всего около 30 миллионных долей вольта. Таким образом был открыт альфа-ритм, наиболее чёткий образец всех упорядоченных проявлений электрической активности мозга. Следует отметить, что альфа-волны наблюдаются лишь у человека. Через 25 лет изучение этих еле заметных волн выросло в новый раздел науки, называемый электроэнцефалографией — ЭЭГ. Колебания альфа-ритма отображают весьма сложные психофизиологические процессы в живом мозгу. Имеющиеся статистические и экспериментальные данные определённо свидетельствуют в пользу того, что характер альфа-ритма является врождённым и, вероятно, наследственным.

Грей Уолтер и американский психолог Уоррен Мак-Каллок высказали достаточно обоснованную гипотезу о том, что альфа-ритм характеризует процесс внутреннего «сканирования» мысленных образов при сосредоточении внимания на какой-нибудь умственной проблеме. Наблюдается, например, любопытное совпадение между частотой альфа-волн и периодом инерции зрительного восприятия (примерно 0.1 секунды).

Характер альфа-ритма сугубо индивидуален. Исследования, проведённые Греем Уолтером, показали, что у большинства людей, имеющих чётко выраженный альфа-ритм, преобладает способность к абстрактному мышлению. У незначительной группы испытуемых обнаруживается полное отсутствие альфа-ритмов даже при закрытых глазах. Эти люди свободно мыслят зрительными образами, однако испытывают трудности в решении проблем абстрактного характера.

Когда мы закрываем глаза, наши альфа-ритмы усиливаются и приобретают характер длинных рядов синусоидальных колебаний. У большинства людей альфа-волны исчезают, когда они открывают глаза и перед ними возникает та или иная реальная картина. Это позволяет думать, утверждает Грей Уолтер, что альфа-ритм — это процесс сканирующих поисков желательного образа, затухающий, когда образ найден.

Когда мы начинаем испытывать сонливость, на электроэнцефалограмме, прежде всего, наблюдается уменьшение интенсивности альфа-волн, свойственных состоянию бодрствования, и их постепенное замещение тэта-ритмами, которые преобладают, когда человек находится в состоянии между сном и бодрствованием, то есть в предсонном или «сумеречном» состоянии. Часто оно сопровождается видением неожиданных, сноподобных образов и открывает доступ к бессознательной части ума. Тренировка мозга в тета диапазоне значительно увеличивает творческие способности человека, способность его к обучению.

У спокойно спящего человека доминируют медленные дельта-волны, которые являются как бы «охранителями» мозга, хотя во время сна могут возникать несколько периодов появления быстрых колебаний — веретенообразных групп волн сигма-ритма с частотой около 14 циклов в секунду. Это значит, что спящий видит сны.

Бета-волны преобладают в обычном бодрствующем состоянии, когда мы с открытыми глазами наблюдаем мир вокруг себя, или сосредоточены на решении каких-то текущих проблем. Бета волны обычно связаны с бодрствованием, пробуждённостью, сосредоточенностью, познанием и, в случае их избытка, — с беспокойством, страхом и паникой. Недостаток бета волн связан с депрессией, плохим избирательным вниманием и проблемами с запоминанием информации. Стимуляция мозга в бета-диапазоне позволяет избавиться от депрессивных состояний, повысить уровень осознанности, внимания и кратковременной памяти.

В целом можно сказать, что результатом исследований механизмов мозга было обнаружение их глубокого различие между человеком и даже человекообразной обезьяной.

Для дальнейшей характеристики ритмических процессов природы следует выделить действие так называемых пейсмейкеров (англ. pacemaker, задающий ритм, водитель ритма) — очаг спонтанно возникающего возбуждения, которое, распространяясь, навязывает свой ритм какой-либо функциональной системе или органу. Пейсмекеры можно разделить на естественные (такими, например, могут быть специализированные нервные и мышечные клетки, обладающие способностью к самовозбуждению) и искусственные, разработанные для коррекции деятельности различных систем организма.

В работе Чередниченко Ю. Н. «Проблемы применимости линейного метричного времени и понятие синхронности в исследовании парных и групповых психологических и пси-феноменов» выделяются различные виды колебательных процессов и соответствующие им пейсмекеры. Так, например, линейные жёстко детерминированные колебательные процессы в биологических объектах контролируются, запускаются и синхронизируются такими космопланетарными факторами, как ритмы солнечной и лунной активности. ² Эндогенные (внутриорганизменные) жёстко детерминированные ритмы синхронизируются системами центральной регуляции, а социально детерминированные — кооперативными синхронными процессами, которые обусловлены групповыми, этническими, религиозно-обрядовыми стереотипами поведенческой активности.

2

Возвращаясь к представлению о ритме как о феномене устойчивого периодического колебания характеристик объектов любого рода, мы должны выделить в амплитуде этих колебаний фазы максимума и минимума. Обозначим их, соответственно, терминами вокабула и пауза.

Имея в виду упомянутую выше характеристику ритма Н. Я. Пэрна как прогрессивного процесса, где в каждом периодическом процессе нечто достигается и, следовательно, каждая последующая вокабула качественно отличается от предыдущей, необходимо сделать вывод, что это новое качество мы получаем на промежутке между минимумом паузы и максимумом вокабулы. Но если есть минимум паузы, то в самой паузе есть величина, отличная от минимума, которая, в свою очередь, будет отличаться от величины, следующей за ней и так далее. Следовательно, пауза есть величина неоднородная, а составная и совокупность её характеристик представляет нам характер паузы в целом. Но ведь то же самое следует сказать и о вокабуле.

Где же граница, отделяющая одну составную величину от другой? Где пауза перестаёт быть таковой и приобретает свойства вокабулы? Возможно, в данном случае нам поможет использование гегелевской категории меры, как границы перехода одного качества в иное? С некоторых методологических позиций применение этой категории было бы правомерным, но такое умозрительное решение проблемы оставляет в стороне конкретику ситуации, а она встаёт перед нами каждый раз, когда мы рассматриваем не умозрительный, а реальный ритмический процесс.

Положим, мы имеем дело с конкретным процессом какого-либо производства. Мы знаем, что ритмичность — это обязательное условие его существования и развития. Ясно, что вокабулой в её максимальном значении мы в данном случае обозначим выпуск продукции. Тогда к паузе мы отнесём то, что связано с выпуском продукции только опосредованно, а также и то, что существует как самостоятельная величина независимо от данной вокабулы. Опосредованными к выпуску продукции являются, например, научные разработки, используемые в данном производстве, обеспечение его сырьём и так далее. Величиной, существующей независимо от процесса производства, можно взять здоровье рабочего или полученное им образование.

Но все названные элементы паузы в свою очередь представляют собой ритмические процессы, в которых существуют свои паузы и вокабулы, а там — свои, и мы видим, как этот процесс уходит в бесконечность. Если мы теперь возьмём всю эту бесконечную совокупность ритмов и применим её к амплитуде пауз и вокабул нашего производства, то увидим, что вопрос о безукоризненном соответствии одного и другого не может даже и стоять. Действительно, научная разработка может подкачать, доставка сырья опоздать, а рабочий заболеть. В результате ритмика производства нарушится. Не будет она идеальной, и в случае, если продукция, выпускаемая производством, будет не в состоянии конкурировать с продукцией иных производств, и сбой ритма мы заметим уже не только на уровне паузы, но и вокабулы. В данном случае перед нами уже не ритм, а аритмия.

Аритмия наряду с ритмом — это одна из форм колебательных процессов. В науке она рассматривается как предпосылка перехода к неустойчивости и выступает как граница меры регулярности. По понятным причинам аритмия — объект острого интереса прогностики в сфере медицины, экономики и общественных явлений. Её очевидное проявление (ведь аритмия в той или иной мере всегда сопровождает любой процесс) есть верным свидетельством того, что или изменились обстоятельства для нормального протекания прежнего ритма, или же, как это сплошь и рядом бывает особенно в политике, аритмия создана специально для проведения в жизнь новых и желательных для кого-то ритмов.

Всякие виды революций — это волевым образом вызванное нарушение ритмов прежних общественных устоев. Если такое нарушение радикально, то следствием будет изменение условий и обстоятельств жизни всех слоёв населения. Если же оно было совершено с учётом интересов только отдельных групп людей, то общественные изменения будут зависеть от глубины и общественной (а не только личной) значимости этих интересов. Однако, как мы увидим позже для того, чтобы качественно запустить в жизнь новый процесс, одной аритмии, которая может только усугубить разлад, недостаточно.

Из сказанного ясно, что подобно тому, как все виды ритмов можно разделить на эндогенные (внутренние) и экзогенные (внешние), так и аритмия бывает естественной, связанной с природными алгоритмами, как это бывает в живой природе, и вынужденной, вызванной искусственно. Феномен аритмии известен в музыке (какофония, диссонанс), в изобразительном искусстве (абстракционизм, «авангард»), архитектуре (эклектика, безвкусица), в поведении человека (бестактность, хамство) и так далее.

Что же касается оценки принципиального значения аритмии, то очевидно, что её отсутствие закрыло бы дорогу к появлению всего качественно нового, и оно всегда сопровождается аритмией как естественной формой перехода к иным ритмическим проявлениям нашего бытия.

Поскольку, как мы видели, процесс смены пауз и вокабул бесконечен в любом из возможных векторов развития от микро- до мегамасштабов, то виды аритмии не могут быть сведены к перечисленным выше. Причины их возникновения, равно как и механизмы развития спрятаны от непосредственного наблюдения, и аритмические явления нередко возникают спонтанно, в неожиданных формах и могут приводить к самым неожиданным последствиям. Одной из таких форм аритмии есть так называемый «джокер». Этот термин взят из игорной сферы и чаще всего обозначает карту, которой можно присвоить любое значение по желанию игрока.

В статье «Аритмия» её автор О. С. Разумовский говорит о том, что «джокеры» чаще всего действуют в пространстве сложных систем таких, например, как экономика. «В них, — пишет он, — какой-то случайный элемент, изображаемый на графике ритма и аритмий в виде всплеска, и который обычно никакой заметной роли не играет, может решить судьбу всей системы. Например, он может перевести её в другую точку фазового пространства и сделать это скачком, внезапно». ³

Очевидно, что появление «джокера» резко увеличивает количество вариантов развития системы и соответственно увеличивает степень неопределённости результата. А в такой сверхсложной системе отношений, как наша общественная жизнь эта степень достигает огромных значений, и остаётся удивляться тому, что общество не только не разрушается, но ещё и имеет тенденцию к увеличению своей сложности. Более того, каждый из его участников занимает там своё место, и если даже это положение нарушается (всем известно множество случаев, когда человек занимает не своё место), то система выдерживает и это.

Что же предохраняет её от гибели?

В ответ мы слышим, что такими сверхмогучими возможностями обладают так называемые объективные, то есть независимые от нашей воли, законы нашего природного и общественного бытия. Что это именно они, невидимые, но всесильные, взрастили и сформировали нас, постоянно выносят все наши причуды и продолжают охранять нас доныне. Нам, однако, кажется, что такая точка зрения потерпит сокрушительное фиаско при встрече с каким-нибудь «джокером», который вот-вот может проявить себя, например, в пределах современной экологии. Это будет свидетельством того, что деятельность человека (а ведь именно она станет причиной такого проявления), в состоянии сломать действия законов, которые в таком случае обнаружат свою именно объективную несостоятельность.

Станет очевидным, что за действиями законов как системой необходимых, существенных, устойчивых и повторяющихся отношений между явлениями, находится более глубокая реальность, та сущность, по отношению к которой законы будут иметь более низкий статус некоторых правил с большим запасом исключений. Мы полагаем, далее, что такой более глубокой реальностью есть глобальная синхронизация всех ритмических процессов Вселенной, включая сюда и аритмические процессы как одно из проявлений бесконечной смены пауз и вокабул.

В попытках дальнейшего обоснования высказанного утверждения, мы воспользуемся работой учёных из Института проблем управления РАН и Физико-технического Института РАН Маклакова В. В., Шабельникова А. В., Кутякова М. К. и Сазеевой Н. Н. «Глобальная синхронизация природных процессов как один из основных источников исследования Вселенной». В ней, в частности, утверждается, что каждый объект во Вселенной имеет свой персональный код, состоящий из набора ритмических колебаний, частоты которых определяют характер и скорость его эволюции.

Это утверждение представляется нам принципиально важным. Оно соответствует мнению, имеющему место в философии (и не только), и согласно которому природа в своей деятельности ничего не ставит на поток, а потому каждое явление во всей системе её взаимосвязей сугубо неповторимо. Классическим выразителем такой точки зрения был Лейбниц, разработавшим её в своём учении о монадах. Согласно этому учению, в основе нашего мира лежат монады или индивидуальное средоточие живых (не механических) сил. Важно, что они находятся друг с другом в таком универсальном единстве, которое позволяет каждой монаде быть зеркалом всей Вселенной.

С позиций современной терминологии (и принятой нами точки зрения) мысль Лейбница может быть истолкована таким образом, что каждое явление нашего мира представляет собой в каждом отдельном случае единственно возможную синхронизацию ритмических процессов, составляющих природу этого явления. Эта синхронизация, как (опять-таки в духе Лейбница) утверждают упомянутые выше авторы, присуща не только каждому явлению или процессу, но и всему их универсальному единству. Такое принципиальное соображение позволяет говорить не только об эволюции как таковой, но и даёт нам возможность изучать её конкретные особенности на любом из её уровней.

Эволюционный процесс есть прогрессирующий итог развития всех составляющих его явлений. Он предполагает знание трёх частотных характеристик каждого из объектов: собственной его частоты, частоты его связей на следующем уровне и частотных связей на уровне предыдущем. Универсальная связь всех этих частот в интервале от микро- до мегауровней даёт нам понятие о глобальной синхронизации различных природных процессов. Были получены, утверждают авторы, экспериментальные доказательства существования глобальной синхронизации природных процессов в интервалах от десятков миллиардов лет до мили- и микросекунд. В частности, было показано, что в макромире глобальная синхронизация осуществляется с помощью гравитационных волн, а микромире — с помощью электромагнитных и гравитационных волн.

3

Глобальной синхронизацией всех процессов и явлений, существующих в мире, не решается вопрос о том, как возможно его эволюционное развитие. Более того, такая возможность представляется даже невероятной в условиях универсального и гармонического единства всего со всем. Однако природа в пределах этого единства находит экономный и удивительно изящный механизм своего неустанного и всестороннего прогресса, и основой его является резонанс.

Явление резонанса (франц. resonance, от лат. resono — звучу в ответ, откликаюсь), как известно, заключается в резком возрастании амплитуды колебательной системы при совпадении частоты внешней переменной силы с частотой собственных колебаний системы. При помощи явления резонанса можно выделить или усилить даже весьма слабые колебания. Известен классический пример такого усиления, когда мерный шаг роты солдат, шагающей через мост, вступил в резонанс с собственными колебаниями моста и тем самым разрушил его.

Резонансные взаимодействия повсеместны. Самый близкий и доступный пример резонанса — наш собственный голос. Голосовые связки слабы, но свод полости рта является для них резонатором, многократно усиливающим звук. Губной аппарат и щеки создают нужный объём, и, под действием колебаний голосовых связок, мы получаем нужный тон, а также звук, отличный от шума или бессистемного колебания воздуха, вредного для резонансно выстроенного организма человека. Легко наблюдать явление резонанса в ограниченных пространствах, то есть для любого помещения можно найти тон, при котором звук начинает резонировать.

Все музыкальные инструменты созданы с учётом возможностей максимального использования резонанса. В индийских гитарах семь основных струн и 9 или 13 резонирующих и звучат они исключительно от резонанса с остальными. В результате возникает удивительное музыкальное поле.

Чтобы переместить электрон с низкой орбиты на более высокую, необходим квант энергии с определёнными частотными характеристиками, то есть он поглощает энергию только соответствующей частоты. Если электрон переходит с высокой на низкую орбиту, он излучает энергию то же частоты. Эта необходимая атому частота называется резонансной.

Резонансные частоты являются опорными в каждой системе, обеспечивая синхронизацию автоколебаний в каждой конкретной системе на любом иерархическом уровне со всеми остальными колебательными уровнями. Их связи представляют собой предельно глубокие отношения, в которых структура мира выражает себя наиболее эффективно. «Все связи между явлениями, — говорил великий Тесла, — устанавливаются исключительно путём разного рода простых и сложных резонансов, согласованных вибрацией физических систем». ⁴

Организм человека, где каждый орган, а в нём каждая клетка имеют своё собственное ритмическое «звучание», есть одна из наиболее совершенных резонансных систем. Мир, находящийся вне человека, представляет собой ещё одну, и наиболее универсальную, колебательную систему. Человек вступает в резонансные отношения с природой через питание. Продукты питания с их химической составляющей также имеют свои резонансные характеристики. Они могут отвечать или не отвечать потребностям организма как синхронизированной системы. Наша система поэтому будет или восстанавливаться или разрушаться в зависимости от того, как она будет резонировать с внешним миром в процессе питания.

Благодаря мозгу, этому наиболее совершенному творению природы, и особенностям его ритмической деятельности, мы вступаем в резонансные отношения с миром не только через процесс питания, но и более универсальным образом. В 60–70 годах XX века была обнаружена тесная взаимосвязь между альфа-ритмами нашего мозга и резонансной частоты земного шара, так называемого «шумановского резонанса».

Такое взаимодействие с внешним миром характерно не только для человека, но и для животного и растительного мира, свидетельством чему — бесчисленные наблюдения биологов, зоопсихологов и этологов. Любой живой организм — это тончайший прибор, улавливающий малейшие изменения электромагнитных, гравитационных и магнитных полей, потоков энергичных частиц и чутко реагирующий на эти изменения. Так, при помощи вестибулярного аппарата организм безошибочно воспринимает направление, силу и вариации гравитационного поля. Замечательный пример чувствительности живого организма к внешним (прежде всего, магнитным) полям — явление «хоуминга», когда животные находят «дорогу домой», птицы совершают трансконтинентальные перелёты, а рыбы регулярно мигрируют на огромные расстояния по одним и тем же маршрутам.

По всей вероятности, все системы человеческого организма когда-то обладали такой же «тонкой подгонкой» к системам внешнего мира, однако со временем эволюция резонансных отношений (о чём мы намерены говорить ниже) привела к появлению у человека разума. Возникшее разумное существо оказалось резко отграниченным от всех остальных живых существ, и человек начал теперь своё существование, по глубокому замечанию Канта, в двух мирах. С одной стороны он, как и остальные животные, продолжал (и продолжает) жить в мире природной необходимости, с другой же стороны, благодаря своей разумной деятельности и её развитию — деятельности трудовой, человек создаёт искусственный мир своего бытия, в котором у человека появляется представление о своей свободе.

Свою свободу человек получил (в данном случае мы уже не следуем за Кантом) благодаря способности его разума рассматривать мир в качестве объекта, которым он может располагать по-своему усмотрению. Поскольку же человек при этом не перестаёт быть элементом системы мировых связей, сцепленных воедино разноуровневыми резонансными отношениями, то «свободно» распоряжаясь ими, он рискует нарушить их синхронность и получить достойное вознаграждение за свой произвол или неразумие, что будет очевидным свидетельством возникшего диссонанса между миром и разумом человека.

Мы затронули эту столь острую и часто дискутируемую тему не для того, чтобы здесь её развивать, а чтобы ещё раз подчеркнуть: в основе мира находятся не объективные законы (иначе человек не смог бы их нарушить), а универсальная иерархия резонансных отношений. Особенностью её является то, что в определённых пределах она в состоянии так или иначе корректировать себя, в нашем случае — с помощью деятельности человеческого разума как одного из своих компонентов.

В силу чрезвычайной важности возникшего перед нами вопроса об иерархии, в которой находятся резонансные отношения, попытаемся рассмотреть его в принципе.

Поскольку резонанс — это механизм глобальной связи всего со всем, и, что очевидно, связи эти повсеместно составляют качественно различные группы, то ясно, что столь же неоднородными будут и резонансы, лежащие в их основе. В данном случае, как мы полагаем, целесообразно было бы говорить о механизме своеобразного естественного отбора, ведущего к образованию различных резонансных групп. Следует, далее, выделить три таких группы, которые составляют основу всего бесконечного разнообразия нашего мира. Это атом, как источник физико-химических явлений, клетка — основная структурная единица биологического мира, и духовный мир личности, феномен Я, составивший с его интеллектом фундамент всех социальных явлений.

Можно предположить, что механизм этого естественного отбора создавался на основе силы, обратно пропорциональной диссипации энергии. Так что если диссипацию (лат. dissipatio, рассеяние) мы обозначим как j, то её отрицание будет величиной равной 1/j, что, по нашему мнению, и будет резонансной величиной. Отсюда, если диссипация энергии — это переход части энергии упорядоченных процессов (кинетической энергии движущегося тела, энергии электрического тока и так далее) в энергию неупорядоченных процессов, в конечном итоге — в тепло или хаос, то резонанс есть упорядочение этой энергии качественно определённым образом.

Поскольку мы ранее не встречали такого толкования резонанса и не уверены в его правомочности, воспользуемся принципом минимума диссипации энергии, допуская, что имеем дело со своего рода ослабленным вариантом нашего толкования. Вот как излагает этот принцип академик Н. Н. Моисеев: «Мне кажется, что особую роль в мировом эволюционном процессе играет принцип минимума диссипации энергии. Сформулирую его следующим образом: если допустимо не единственное состояние системы (процесса), а целая совокупность состояний, согласных с законами сохранения и связями, наложенными на систему (процесс), то реализуется то её состояние, которому отвечает минимальное рассеяние энергии, или, что то же самое, минимальный рост энтропии». ⁵

Думается, что минимальному росту энтропии как раз соответствует состояние резонанса как энергетически беззатратное.

Предложенной постановкой вопроса об иерархии качественно различных резонансных групп мы затронули давно дискутируемую проблему целесообразности. Одно из объяснений доминирующей в биологическом мире целесообразности дал, как известно, Дарвин в своей теории естественного отбора. Мы полагаем, что её аналогом является рассмотренная нами позиция относительно иерархии резонансных групп. Следовательно, полагаем мы, появление в нашем мире атома, клетки и такой конструкции, как Я стало возможным вследствие естественного отбора взаимодействующих резонансов.

Вместе с тем в биологии существует и достаточно активно развивается такая точка зрения на природу целесообразности, которая идёт не от Дарвина, а от Ламарка.

Известно, что Ламарк объяснял прогресс организации от простейших до высших форм жизни существованием особой «силы», действующей автономно от среды, непрерывно, постепенно и строго равномерно. Эта сила целенаправленно управляет ступенчатым усложнением организации и обусловливает неизбежный переход от одной ступени организации (черви, насекомые, рыбы, земноводные, птицы, четвероногие) к другой. Разнообразие же форм в пределах каждой из таких ступеней, в отличие от совершенствования организмов, Ламарк объяснял приспособлением организмов к внешней среде путём наследования приобретённых признаков. Процесс же целесообразного развития, совершающийся внутри вида на протяжении многих поколений, Ламарк рассматривал как физиологический или волевой акт отдельно взятого организма.

Мы не можем сбросить со счётов эту точку зрения, и не только потому, что она до сих пор является действующей в теоретических исследованиях биологов (см., например, работы неоламаркистов), но в значительной степени из-за её глубинного соответствия нашей собственной позиции. Поскольку мы только что говорили о соответствии этой позиции дарвиновской теории естественного отбора, нам необходимо объясниться во избежание упрёка в непоследовательности.

Для этого мы должны вспомнить о разрабатываемой в физике теории о том, что в существовании нашего мира следует выделить два уровня — импликативный (скрытый) и экспликативный (явный). Импликативный уровень это, как мы помним, мир физического вакуума, где все процессы, наблюдаемые в мире явном, существуют только в возможности.

Нам необходимо вспомнить также и о фрактальном устройстве нашего мира, о том, что сущностью его природы есть самоподобие. Поскольку наша Вселенная представляет собой единую организацию, то принцип самоподобия мы распространим и на мир импликативный, из чего будет следовать, что всё, имеющее место в мире явном, имеет свой прообраз в скрытом мире, и если есть наблюдаемый процесс фрактальной организации, то существует и его ненаблюдаемый прообраз, некая его импликативная программа. То, что реализуется экспликативно, вначале организовано (запрограммировано) импликативно. Нет необходимости подчёркивать, что данное положение в какой-то мере повторяет мысль Платона об идеях как о невидимых образцах видимого мира, ибо ведь что такое идея у Платона, если не образец, паттерн, программа мира.

Итак, основой нашей позиции есть положение о том, что на невидимом уровне нашего мира скрыта его программа, что мир в целом есть результат её реализации, и что на вопрос: «Ламарк или Дарвин?» есть следующий ответ: по сути — Ламарк, по проявлениям — Дарвин. Мы полагаем также, что невидимая для нас работа импликативного уровня время от времени прорывается в наш мир своеобразными «выхлопами», которые так или иначе сказываются, хотя, возможно, и не всегда осознаются, на нашем событийном уровне. Одним из таких «выхлопов» есть, вероятно, наш биологический мир, который в процессе эволюции приобрёл присущие ему ныне формы, включающие в себя и ритмику генетических механизмов наследственности, и естественный отбор видов.

Изначально важным для всего развития нашего мира проявлением импликативного уровня есть вещество с его массой, возникновение которого представляет собой сложнейшую проблему современной физики. Вместе с образованием вещественной материи возникают и такие формы её существования, как протяжённость и длительность, которые, с появлением человека трансформируются у него в представление о пространстве и времени. Их аналогами или импликативными программами скрытого мира есть вечность и бесконечность. Религиозную трактовку этого феномена мы находим в глубоких рассуждениях Августина Блаженного.

Появление вещества вместе с формами его организации обусловливает своеобразие резонансных отношений в своих структурах. Оно заключается в том, что эти отношения стают возможными чаще всего с помощью сигнала. Сигнал, как определяется это понятие в литературе, представляет собой физический процесс, несущий сообщение о каком-либо событии, состоянии объекта либо передающий команды управления, оповещения и так далее. Совокупностью сигналов можно с той или иной степенью полноты выразить любое, сколь угодно сложное событие. Сигнал может быть механическим, тепловым, световым, электрическим, электромагнитным, звуковым и другим.

Сигнал должен восприниматься приёмником, который соответствовал бы природе сигнала. Одна из важных характеристик системы, состоящей из сигнала и приёмника, есть помехоустойчивость, или способность приёмника из множества сигналов выделить только свой и, таким образом, воспринять не любую, а необходимую информацию. Поэтому, например, колебательный контур радиоприёмника резонирует только в пределах частот определённой волны, игнорируя другие, возможно, более мощные.

Понятие сигнала впервые было чётко сформулировано в кибернетике, где оно выступает как единство четырёх компонентов, непременно присутствующих в природе сигнала. Его существование, во-первых, невозможно без физического носителя; он, во-вторых, обязательно должен иметь форму своего выражения (синтаксис); в-третьих, сигнал предполагает свою интерпретацию (семантику); наконец, в сфере действия сигнала выделяют прагматику, где речь идёт о различных значениях, которые может принимать один и тот же сигнал. Задача установления общих закономерностей и взаимосвязи синтаксиса, семантики и прагматики решается семиотикой.

Очевидно, что подобное толкование сигнала представляет собой завершённую концепцию, выраженную в понятиях информация, значение, форма, интерпретация и так далее. Разветвлённое, многоступенчатое и богатое содержание этих понятий есть уже некоторым итогом какого-то сложного процесса развития и потому требует указания на источники своего происхождения. Поэтому такому сложному явлению, как сигнал должен быть предпослан уровень некоего протосигнала, чего-то изначально необходимого для формирования самого сигнала.

Дело в том, что сигнал, как об этом уже было сказано, есть посредник между какими-то процессами. Каждый из них имеет свой характерный только для него набор частот собственных колебаний, который является своеобразной визитной карточкой этого процесса. Изучая её, можно распознать химический состав, структуру, симметрию и другие характеристики вещества. Только наличие этих характеристик даст возможность процессу заявить о себе, «просигналить» о своём существовании. Благодаря такой своей сигнальной деятельности этот процесс соединяется с другим в некое единство. Образовавшееся единство располагает своей сигнальной системой для создания в перспективе нового единства и так далее до бесконечности.

Этот уход в бесконечность может быть продолжен и в другом направлении. Действительно, наш первоначальный процесс, имеющий возможность сигналить о своём существовании, представляет собой синтез элементов, объединившихся в результате собственной сигнальной деятельности. Но каждый элемент, в свою очередь, представляет собой такой же собственный синтез и так далее до бесконечности.

Следовательно, сигнал как регуляторный принцип, имеет место в такой системе отношений, которая уже готова для сигнальной регуляции, о чём речь у нас пойдёт ниже. Однако существует ли уровень, который предшествует этой системе отношений? Такой уровень существует, и мы называем его протосигнальным.

Мысль о необходимости такого уровня вызвана тем простым соображением, что сигнальные отношения наиболее очевидны в качественно однородных группах явлений: химических, биологических, социальных и тому подобных. Существуют, хотя и менее ярко выражены, сигнальные отношения между этими качественно однородными группами. А есть сферы действительности, которые непосредственно не обмениваются сигналами. Трудно представить себе сигналы, которые посылают обществу, например, квантовые взаимодействия. Между тем мы знаем, что во Вселенной существует многоуровневое резонансное взаимодействие всего со всем. «Когда дрожит один атом, сотрясается вся Вселенная», — резюмировал эту суть дела один физик.

Следовательно, сигнальное взаимодействие не может претендовать на ту всеобщность, которой обладает свойство резонанса. Естественный отбор, о котором мы говорили выше, формирует группы однородных явлений уже в пределах резонансных отношений. В силу этого мы не думаем, чтобы можно было употребить понятие, например, смысла по отношению к протосигнальному уровню. Смысловые или знаковые характеристики там ещё отсутствуют. Это мир таких резонансных отношений, который непосредственно взаимодействует с имплицитным миром, его программными «установками». Благодаря этим «установкам» естественный отбор резонансов ещё только начинается. Вот почему такие явления, как смысл, знак, информация обнаруживают своё существование только в результате этого отбора.

Это заявление требует дополнительного толкования.

Количество интерпретаций такого понятия, как смысл, впечатляет. Все эти интерпретации имеют тенденцию связывать понятие смысла со сферой бытия человека и его деятельности, что интуитивно воспринимается вполне естественным. Действительно, смысл некоего явления проступает для нас в случае, если мы обращаем на него наше вопрошающее внимание. И когда мы, например, говорим о «смысле событий», то (как нам обычно представляется) речь идёт о том, что присуще самому событию. В действительности же мы это событие прояснили для себя только в том или ином отношении. Так о чём же идёт речь: о том, что мы прояснили в этом событии или о том, что присуще самому событию? Об объективном положении вещей или о нашей оценке этого положения?

Возможны различные трактовки этого вопроса. Ответ, который предлагает, например, диалектика заключается в следующем: чем больше субъективных усилий мы прилагаем к исследованию явления, тем больших объективных результатов достигаем. Однако, как следует здесь отметить, не существует безликих субъективных усилий. Они всегда ценностно разновекторны, и потому в итоге мы всегда получим только какой-то из «срезов» объективного содержания. Но здесь неизбежно возникает вопрос о мере такой объективности.

Если мы, например, возьмём такое качественно определённое явление, как человеческое общество, то здесь объективное содержание выступает только в субъективной форме. Человеческие желания, оценки, мысли и интенсивно, и экстенсивно становятся сферой самодовлеющего и всё более энергично заявляющего о себе человеческого интереса. Объективное содержание исчезает в нём. По существу оно растворяется в этой сфере и существует в форме только правовой нормы. О том же, в какой мере эти нормы могут претендовать на роль объективного начала, можно судить по действиям политиков, которые постоянно манипулируют ими по-своему желанию у всех на глазах. Правовая норма — это вырожденная форма объективного начала, это, как правильно говорил Маркс, воля доминирующего класса, возведённая в закон. Нас же интересует объективное начало в такой форме его существования, которой ещё не коснулась субъективная оценка и что, следовательно, отвечает только своему собственному содержанию.

Возможно ли это? Можно ли говорить о существующем вне нас содержании, не придавая ему вместе с тем ту или иную форму своего виденья? Иначе говоря, можно ли выявить смысл как объективное начало? Мы никогда этого не достигнем, анализируя содержание, но это в какой-то мере достижимо, если мы фиксируем только бытие этого содержания. Почему мы говорим о достижимости этого «в какой-то мере?» Потому что фиксация какого-либо бытия всегда и без исключения представляет собой результат, итог проведённого анализа. Нам некуда деться от самих себя, и в нашей интеллектуальной деятельности мы всегда движемся в пределах между полюсом субъективного анализа и полюсом объективно наличного бытия и его смысла.

Вот этот второй полюс нам по возможности и необходимо выявить.

Само движение между упомянутыми полюсами начинено вполне субъективным интересом, что в наибольшей мере присуще событиям общественной жизни и в меньшей — фактам естествознания, хотя картина вполне ощутимо меняется и здесь. Так, например, Гейзенберг утверждал, что событие, имеющее место в атомном мире, должно быть ограничено наблюдением. По его мнению, мы должны помнить, что наблюдаемое нами — это не сама природа, а природа, которая выступает в том виде, в каком она выявляется благодаря нашему способу постановки вопросов. «Этот вывод, — подчёркивает учёный, — весьма существен, так как, по-видимому, он показывает, что наблюдение играет решающую роль в атомном событии и что реальность различается в зависимости от того, наблюдаем мы её или нет». ⁶

Вместе с тем, он же утверждал, что вероятность появления того или иного события в атомной реальности или тенденция её развития вполне объективна и не зависит ни от какого наблюдения. Это подобно тому, что Аристотель говорил о потенциальном существования вещи. Прежде, утверждает он, чем вещь обретёт актуальное существование, она пребывает как возможность или сила (греч. «динамис»), которая готова выразить себя в актуальном бытии. Такой динамизм возможного осуществления объективен и ищет формы своего выражения, которая может быть и субъективной.

Применяя сказанное к предмету нашего рассуждения, мы теперь определённо можем отождествить протосигнальный и вырастающий из него сигнальный уровень нашего бытия с объективной вероятностью и тенденцией её развития (по Гейзенбергу) или же с потенцией этого бытия, которая ищет форму своего воплощения (по Аристотелю). Так как единой основой протосигнального и сигнального уровней есть резонансные отношения, то они и будут искомым полюсом объективно наличного бытия и его смысла.

Какое же содержание в таком случае мы будем вкладывать в понятие смысла?

Выше мы говорили о том, что резонанс является способом организации качественно различных целостностей в сфере неживой природы (например, кристалл), живой природы (например, растение) и общества (например, семья), и что в основе этих целостностей находятся соответственно атом, клетка и структурная организация Я. Поскольку форма организации этих целостностей и их многочисленных производных — это высший результат резонансных отношений их эволюционный итог, то под смыслом мы и будем понимать эту форму организации. Смысл — это какая-либо целостность в неживой, живой и общественной природе (ибо весь мир наполнен смыслами), созданная взаимодействием резонансов, процессом их естественного отбора. Любая форма организации, которая нашла своё завершение в какой-либо целостности, представляет собой смысл этой целостности. Но форма организации есть процесс деятельности (в нашем аспекте рассмотрения — резонансной). Тогда смысл мы будем понимать как организацию этой деятельности. Это единственно возможная синхронизация ритмических процессов, составляющих природу какого-либо явления.

Поэтому кристаллическое состояние вещества, характеризуемое правильным расположением атомов (ионов, молекул) и их периодической повторяемостью в трёх измерениях, будет смыслом организации кристалла. Поэтому на уровне уже химических взаимодействий мы видим избирательную реакцию, которая приводит к такому-то, а не иному результату, что и будет смыслом самой реакции. Ещё в большей мере сказанное относится к живой природе, которая вся — сфера осмысленности в предложенном здесь понимании. Информация в данном случае будет означать пределы деятельности или объём смысла.

Далее рассмотрим содержание этих понятий более детально.

Глава 3. Деятельность смысла

1

Итак, смысл — это созданная резонансным взаимодействием ритмическая деятельность, выразившая себя в организации какой-либо целостности. Можно ли считать эту целостность (или смысл) окончательно завершённой, то есть имеющей такую идеальную форму своего бытия, которая в продолжение своего существования не допускала бы никаких поправок и изменений? Ответ мог бы быть положительным, если бы мы имели в виду целостность совершенно изолированную от каких-либо внешних воздействий, но в таком случае мы говорили бы о чём-то несуществующем.

В действительности целостное образование, которое мы охарактеризовали как смысл, сформировалось вследствие сложнейших, многоступенчатых резонансных взаимодействий, своеобразного их естественного отбора, как об этом было сказано выше. Поэтому реальный режим существования каждой такой смысловой целостности — это постоянное противостояние с другими такими же образованиями, что и представляет собой естественную основу бытия нашего экспликативного мира. В результате такого противостояния (его, следуя Гераклиту, назовём сейчас «войной, которая правит миром») смысловые образования, с одной стороны, не могут оставаться неизменными и в процессе взаимной адаптации постоянно эволюционируют. С другой стороны, будучи завершёнными целостностями, они стремятся к сохранению своей идентичности — черта, которая при возникновении человека станет проявлять себя как воля.

Вначале нам нужно выяснить характер этого противостояния. Он, как мы сейчас увидим, достаточно сложен. Прежде всего, не оставим без внимания того обстоятельства, что противостоят друг другу не случайно пересёкшиеся феномены, а смыслы, то есть фундаментальные образования экспликативного мира. Не забудем, кроме того, что в неявном, импликативном мире у этих смысловых образований есть некое «программное обеспечение». Поэтому в их противостоянии присутствует та основательность, следствием которой есть развёрнутая перед нами действительность со всей её, не перестающей нас удивлять, целесообразностью.

Если истоком этой основательности есть то самое «программное обеспечение», то каким может быть механизм его обнаружения? Каким образом смысловые целостности, действуя в своём «программном» противостоянии и будучи, таким образом, проявлением заданных им образцов действия, производят, в итоге, на свет такой неисчерпаемо роскошный гобелен природы? Здесь нам поневоле приходится иметь в виду творческое начало такого производства, и перед нами, следовательно, возникает вопрос о природе его деятельности.

Результатом творчества есть, вообще говоря, появление нового, нетривиального. Обычно этот феномен связывают с деятельностью человека и субъективными процессами его мышления. Мы же имеем дело с творческими возможностями изначально объективных смысловых образований и, следовательно, с некими образцами тех механизмов, которые только затем были воспроизведены также и в человеческой деятельности.

Имея в виду характер этих возможностей, нельзя упускать из виду ритмическую природу смысловых образований, то принципиальное обстоятельство, что смысл, какой бы уровень бытия он не представлял, суть осциллирующий объект, «работающий» на определённой волне своего ритмического существования. Все смыслообразующие оссциляторы (объекты микромира, космические образования, структуры неживой природы, процессы социальной действительности, явления, пребывающие в био-, лито- и стратосфере) в своём противостоянии так или иначе ритмически взаимодействуют друг с другом.

При этом недостаточно сказать, что в результате такого универсального взаимодействия и противостояния возникает нечто новое. Вопрос в том, как это возникновение происходит? Многократное повторение слов взаимодействие и противостояние не даст на него ответа. У самого возникновения как процесса должно быть некое начало, тенденция, его ведущая сторона или комплекс всего названного, который приводит к результату. Как нам представляется, на роль такого комплекса может претендовать явление комплементарности.

Как говорит нам справочная литература, комплементарность означает такое свойство взаимодействия, при котором взаимодействующие элементы в каком-либо отношении дополняют друг друга. Так, например, в молекулярной биологии и генетике комплементарным будет взаимное соответствие молекул биополимеров или их фрагментов, обеспечивающее образование связей между пространственно взаимодополняющими фрагментами молекул или их структурных фрагментов. В химии это будет пространственное соответствие структур двух молекул (разных или одинаковых), благодаря которому возможно образование между ними водородных связей и осуществление межмолекулярных взаимодействий. Основания, входящие в состав нуклеиновых кислот, могут соединяться между собой водородными связями в строго определённом порядке: аденин с тимином, гуанин с цитозином. Таким образом обеспечивается комплементарность нуклеотидов.

Основное свойство комплементарности в том, что оно осуществляется по принципу «ключ — замок». «Чужой» ключ не подойдёт к «родному» замку. Это такое взаимодействие двух процессов, при котором своеобразное распознавание «своего» и «чужого» проявляет себя уже на химическом уровне. Но способность отличать «своих» от «чужих» — одно из фундаментальных свойств живых организмов. На этой способности основаны наиболее важные биологические процессы и явления, в том числе и выбор партнёра при половом размножении. Нужно выбрать партнёра, наиболее подходящего именно для данной особи. Необходимо, чтобы он был не вообще хороший, а такой, который с наибольшей вероятностью позволит произвести многочисленное, жизнеспособное и во всех отношениях успешное потомство. И основы этого сложнейшего психофизиологического явления заложены уже на уровне взаимной дополнительности и избирательности или комплементарности неорганических процессов. Явление жизни есть продолжение действия комплементарности, только на ином уровне организации материи.

Ниже мы увидим, что подобный вывод следует сделать и относительно мышления, механизмы которого обнаруживают себя в комплементарном взаимодействии смыслов как ритмически организованных целостностей. Поиски соответствующих «дополнительностей» представляют собой своеобразную работу смыслов, эволюционирующую до появления гипотез, теорий, создания образцов искусства и культуры.

Невозможно представить себе громадность этой работы. От микротиканья субатомных явлений до гула колоколов космических процессов простирается бесконечно длящееся взаимопроникновение ритмических образований, в котором первоначальная хаотичность и несогласованность завершается в итоге образованием той или иной гармонической целостности, немедленно вступающей в поиски новых соединений и так — до бесконечности.

Теперь следует перейти к ответу на поставленный вопрос о возникновении нового, то есть о механизме творчества, однако вначале сделаем одно замечание.

Выше мы говорили (по Гераклиту) о том, что естественной основой бытия нашего экспликативного мира есть состояние неизменного противостояния смысловых целостностей их война, как естественное состояние их бытия. Вместе с тем, не менее естественное состояние представляет собой процесс комплементарности, представляющий собой не что иное, как постоянно включённый режим поиска возможных смысловых взаимопроникновений. Подобно тому, как война всегда заканчивается миром, так и противостояние чревато комплементарностью.

Природа противостояния более или менее очевидна: различные смыслы, представляющие собой не только не одинаковые, но и, возможно, противоположные содержательные целостности, обречены на взаимное отталкивание или даже вражду. Но при этом они неизбежно взаимодействуют. Взаимодействуют, будучи осциллирующими объектами. Следовательно, они не только отталкиваются или стремятся к взаимоуничтожению, но и по необходимости обмениваются своими частотными ритмическими характеристиками. В этом случае не только не исключено, но и совершенно неизбежно, что эти частоты в том или ином случае вступят в резонанс или, иначе говоря, мы получим явление комплементарности. Оно ведь и представляет собой результат поиска объекта с частотой своей волны.

Говоря о волне, мы имеем в виду не метафору и не поэтический образ, а конкретный физический смысл этого термина. Химические, психофизиологические, социальные и прочие явления комплементарности можно свести к этой единой для всех них основе. Теперь мы можем сказать, что комплементарность (или резонанс) связана с энергией, которой обмениваются осциллирующие объекты, настроенные на одну частоту. В результате этого обмена можно наблюдать как возникновение новых, так и разрушение старых смыслов. Действительно, резонанс, имеющий к. п. д. ~ 100%, является наиболее оптимальным и устойчивым механизмом природы. При резонансе система минимально излучает и максимально запасает энергию. Поэтому в условиях резонанса требуется минимальные энергетические затраты для разрушения или стабилизации какого-либо целостного образования или смысла.

Этот вывод, отчасти уже сделанный нами ранее, можно было бы и не повторять, если бы он здесь не ориентировал нас на идею эволюции, основой которой есть резонансное или комплементарное взаимодействие. Можно предположить, что эволюция осуществляется через переход из одного резонансного (комплементарного) состояния движения в другое под действием как внешних, так и внутренних факторов. Что касается внешнего фактора, то им есть борьба или противостояние несовместимых смыслов. Внутренний же фактор связан с возникновением резонанса или комплементарности, что по существу представляет собой процесс творчества.

По нашему мнению, этот процесс неразрывно связан с действием «программного обеспечения» импликативного мира и его протосигнального уровня. Нам не дано видеть его содержания, но зато мы видим, как оно посредством бесконечных пробных «ощупываний» реализует себя в комплементарном взаимодействии. В поисках реализации того или иного своего «пункта» программа одновременно задействует множество необходимых в данном случае смысловых образований.

Если в результате их комплементарного взаимопроникновения обнаруживается вариант, соответствующий необходимым требованиям, то поиск прекращается и найденный вариант становится действующим элементом экспликативного мира. В данном случае природа использует своеобразный механизм триггера, то есть переключательного устройства, которое сколь угодно долго сохраняет одно из двух своих состояний устойчивого равновесия и скачкообразно переключается по сигналу извне из одного состояния в другое.

Наличие в природе такого «программного обеспечения» мы будем считать её сознанием, а действия по реализации программы — мышлением, в процесс которого природа активно вовлечена, и при этом обнаруживает неиссякаемую творческую энергию. Весь видимый нами мир во всём невообразимо сложном взаимодействии её явлений представляет собой язык этого творчества. Если мы не побоимся рискованных параллелей, то скажем, что такие фундаментальные резонансные группы, как атом, клетка и структура Я, о которых мы говорили выше, структурно образованы так же, как и сама природа. Во всяком случае, набор смыслов у растения, животного, человека как закодированных в генотипах этих образований принципов их организации, представляет собой сознание этих организаций. Мышлением же будет их развитие, все проявления которого мы рассматриваем как язык.

2

Поскольку из всех названных резонансных групп самым сложным образованием есть человек, то всё сказанное относится к нему в наибольшей мере. Особенность этой сложности заключается в том, что у человека его мыслительная деятельность заключается не только в развитии его организации. Она у него обособилась в отдельную сферу, благодаря чему все существенные особенности мыслительной деятельности, и особенно творчество, имеют возможность свободной и эффективной реализации. Изучая эту сферу, философы, психологи и методологи науки создали целую науку о принципах и формах нашей мыслительной деятельности. Первенство среди исследователей основных форм человеческого мышления принадлежит, безусловно, Аристотелю.

Аристотель вошёл в историю как создатель научной силлогистической логики. Силлогизм — это такой способ умозаключения, в котором, отталкиваясь от исходного общего положения и используя определённые правила, приходят к тем или иным частным выводам об исходном положении. Движение мысли от общего к частному называется дедукцией. Общие положения, из которых исходит силлогизм, сами недоказуемы и могут быть даны только в непосредственном умосозерцании.

Сам Аристотель так излагает своё понимание силлогизма: «Силлогизм есть речь, в которой, если нечто предложено, то с необходимостью вытекает нечто отличное от положенного в силу того, что положенное есть». ¹ Вместе с тем, он не отрицал и того, что «положенное», как исходный пункт силлогизма, само может быть производным от «наведения», то есть может быть полученным посредством движения мысли от частного к общему, которое называется индукцией. «Ясно, — говорит Аристотель во «Второй аналитике», — что первые [начала] нам необходимо познать через наведение, ибо таким именно образом восприятие порождает общее». Таким образом, Аристотель указывал на необходимость опытного познания как на источник общих положений.

Дальнейшее развитие логики, имевшее место в Средневековье, проходило в условиях господства религиозной идеологии для которого опытное познание было принципиально несущественным. В силу этого определяющей формой движения мысли стала дедукция, которая была необходима для производства выводов, безусловно следующих из религиозных догм. Положение начало радикально меняться только в XVI веке, когда после духовной революции, прошедшей в эпоху Возрождения, мощное развитие получило именно опытное знание. Ф. Бэкон, один из лидеров этого движения, призвал отказаться от паутины дедуктивных хитросплетений, обратиться к индуктивной системе выводов как единственному источнику нового знания, и предложил здесь свои, весьма существенные нововведения.

Вместе с тем, как утверждает современная методология науки, получение нового знания не связано ни с дедуктивным, ни с индуктивным способом движения мысли, поскольку дедукция ограничивает своё действие переносом истинностного значения исходного положения на вывод, а индукция создаёт только иллюзию прояснения ранее неизвестного путём обобщения известных нам частных фактов. Действительно, из дедукции: «все металлы теплопроводны, золото — металл, следовательно, золото теплопроводно» очевидно, что поскольку общая посылка «все металлы теплопроводны» необходимо включает в свой объём и такой металл, как золото, то вывод «золото теплопроводно» является излишней её детализацией. Достаточно каждому обратиться к своему внутреннему опыту, чтобы убедиться, что мы так не мыслим.

Что же касается индукции, то такое общее положение естествознания, как: «Энергия может только превращаться из одной формы в другую и перераспределяться между частями системы» не содержится ни в одном частном проявлении этого положения, например, в добывании огня путём трения. И сколько бы мы не громоздили друг на друга такие частности, и в какую бы огромную кучу их не складывали, мы не обнаружим в ней приведённого здесь общего положения. Оно должно возникнуть как результат деятельности нашего мышления, происходящих там, как мы сейчас можем сказать, сложных резонансных взаимодействий и комплементарных дополнений различных смыслов. Впрочем, то, что такие общие положения не возникают в результате индукции, а являются деятельностью нашей познавательной способности, было известно ещё Канту. Эти способности он называл априорными.

Ещё менее может претендовать на открытие нового знания индукция через простое перечисление, которая была известна Аристотелю. Так, например, если на озере плавают десять лебедей, и мы отмечаем, что первый лебедь, а также второй и так далее — до десятого включительно белого цвета, то мы делаем вывод, что все лебеди на озере белые. Но такой вывод не более чем констатация факта, и она не может считаться актом мышления, которое никогда не ограничивалось констатацией. Мышление всегда есть вопрошание о причинах факта. Вне вопросов «почему?», «на каком основании?» и тому подобных нет мыслительных операций, совокупность и взаимная связь которых составляет процесс их деятельности. Наиболее важными этапами её есть специфический перебор сравнений, догадок, предположений, совокупность которых помогает нам сформировать гипотезу той или иной причины, которая, если только она будет подтверждена, разовьётся в теорию.

Так понимает получение нового знания видный методолог науки Карл Поппер. Он признает, «что наука невозможна без опыта», но, тем не менее, утверждает, что восприятия вовсе не представляют собой сырой материал, так как всякому восприятию предшествует проблема, некоторая точка зрения или определённый интерес. «Чистого опыта», получаемого в результате эксперимента, не существует, так как он состоит из догадок, предположений и гипотез. Причём, именно гипотезам Поппер придаёт решающее значение в развитии науки, поскольку, как он считает, «наши лучшие и наиболее важные, то есть научные, знания в основном состоят из гипотез. Но гипотезы как таковые носят предположительный, вероятностный характер. Они могут быть отвергнуты и заменены». Следовательно, формой развития научного знания есть постоянная конкуренция гипотез их естественный отбор.

Однако ни гипотеза, ни проблема, ни любое другое вопрошание, с которым человек обращается к опыту, не является результатом индуктивных или дедуктивных выводов. Формирование любого вопроса связано только с мышлением, творчеством, механизм которого человек позаимствовал у природы. Искусство же индуктивного и дедуктивного вывода есть то, что человек сумел прибавить к этому механизму. Недаром некоторые логики считают, что если бы человек ограничил себя исключительно индуктивными и дедуктивными выводами, то это привело бы к ригидности, окостенению его мыслительных способностей. Творческие возможности человека — это специфическая форма развития творческих способностей природы.

Существует ли форма мышления, в которой эти возможности были бы представлены наиболее адекватно? По мнению ряда отечественных и зарубежных методологов такой формой нашей мыслительной деятельности есть абдукция. Едва ли не первым на значение абдукции в указанном здесь смысле указал выдающийся американский логик и философ Чарльз Пирс, который имел в виду именно гипотетический характер абдуктивных выводов.

Такие выводы представляют собой действие мысли, которое осуществляется на основании фактов или опытных данных и приводит к тому или иному варианту их объяснения. «На первый взгляд может показаться, — пишет Г. И. Рузавин в своей книге Методология научного исследования, — что абдукция ничем не отличается от индукции, в которой заключение делается на основе обобщения фактов… ». ² Однако, продолжает автор, такое формальное сходство не учитывает, что индукция просто перечисляет факты. В результате же, такое действие обнаруживает отсутствие какой бы то ни было предсказательной и объяснительной силы.

Что должно быть результатом такого предсказания или объяснения? С точки зрения проводимой здесь позиции таким результатом должен быть новый смысл, который в дальнейшем или утверждается в тех или иных обстоятельствах, или отрицается ими. Невозможно предположить, что приведённый нами выше индуктивный вывод о том, что на озере плавает десять лебедей, обладает объяснительной силой. Чтобы он её приобрёл, предполагается ответ на вопрос вроде: «почему на озере одновременно оказалось десять лебедей?»

Равно как и появление огня при трении должно привести к вопросу о возможной причине этого явления, а затем — и к попытке ответить на него. Но в этом случае мы будем иметь дело уже не с индукцией, а абдукцией, то есть с какой-либо объяснительной гипотезой.

В настоящее время, утверждает Рузавин, большинство специалистов характеризуют абдукцию именно как объяснительное умозаключение или гипотезу. Такого же мнения придерживался и сам Пирс, который видел главное назначение абдукции в генерировании объяснительных научных гипотез. По его мнению, она — единственная логическая операция, которая «вводит новые идеи».

В целом абдуктивное умозаключение, согласно Пирсу, происходит по следующей схеме:

Наблюдается некоторый примечательный факт С.

Если бы А было истинно, тогда имел бы место факт С.

Следовательно, есть основание предполагать, что А истинно.

Из схемы следует, что каждое событие, включающееся обстоятельствами в какую-либо нашу систему действий, может быть осмыслено или практически освоено нами различными средствами, из которых, по крайней мере, одно есть наилучшим. Для того чтобы обнаружение такого средства стало возможным, мне необходимо произвести перебор всех доступных мне предложений или действий, чтобы остановиться на вероятно (гипотетически) ведущим к успеху. В результате у нас появится нечто новое, полученное путём пересмотра вариантов и образование соответствующей комплементарности, где задействован механизм триггера, как об этом говорилось выше.

Наша деятельность (мыслительная и практическая) осуществляется с помощью тех же механизмов, которые действуют в природе и которым подчиняется наше поведение, как на уровне обыденного мышления, так и на уровне высокоразвитых интеллектуальных операций. Всё дело здесь — в степени сложности абдуктивных выводов и надёжности триггерного переключателя с вопроса на вариант решения.

Так, каждый ход шахматиста есть абдуктивно сделанный вывод из наличного положения фигур на доске. Этот ход олицетворяет собой определённую гипотезу, которая, если она окажется сильнее встречной, превратится в теорию, а доказательством её истинности будет поставленный мат. То же можно сказать и действиях спортсмена, который руководствуется такой схемой действий: «Мне нужно пройти над этой планкой (метнуть копьё, поднять штангу и так далее). Если я сделаю такое-то и такое-то движение и устраню такое-то, то могу получить необходимый результат». Каждое движение, например, футболиста — это мыслящее движение, в котором невольно учитывается одновременное наличие множества компонентов: собственное положение на поле, положение других игроков («своих» и «чужих»), движение мяча и так далее. Поэтому поведение игрока в каждый данный момент есть абдуктивным выводом из сиюминутной ситуации.

Абдукция, как способ образования объяснительных гипотез, универсальна. Этим способом широко пользовался Христос, составляя свои знаменитые притчи. Так, например, на поставленный вопрос: кого можно считать своим ближним, Христос сказал: «Некоторый человек шёл из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам, которые сняли с него одежду, изранили его и ушли, оставив его едва живым. По случаю один священник шёл тою дорогою и, увидев его, прошёл мимо. Также и левит, быв на том месте, подошёл, посмотрел и прошел мимо. Самарянин же некто, проезжая, нашёл на него и, увидев его, сжалился и, подойдя, перевязал ему раны, возливая масло и вино; и, посадив его на своего осла, привез его в гостиницу и позаботился о нём; а на другой день, отъезжая, вынул два динария, дал содержателю гостиницы и сказал ему: позаботься о нём; и если издержишь что более, я, когда возвращусь, отдам тебе. Кто из этих троих, думаешь ты, был ближний попавшемуся разбойникам?» Лк., гл, 10, 30–36. Христос создаёт объяснительную гипотезу относительно проблемы «ближнего», но делает это не по логической схеме (хотя она неявно и присутствует здесь), а сталкивая между собой различные смыслы, сравнивая и противопоставляя их и, подводя, таким образом, к решению которое, по сути, является маленьким открытием.

Абдукцию нередко и рассматривают как рассуждение, которое способствует творческому процессу и приводит к открытию. Дедукция и индукция не обладают такими возможностями, поскольку действуют вне того глубинного механизма мышления, который выработала природа и развивает человек. У него этот механизм срабатывает в результате столкновения большого (у кого-то — огромного) количества смысловых образований, имеющих место в нашем мышлении. Это столкновение осуществляется, во-первых, под воздействием какой-либо практической ситуации, то есть не хаотически, а целенаправленно и, во-вторых, неявно, то есть не может быть представлено как поочерёдный перебор этих смыслов или их просмотр с целью сознательного выбора наилучшего варианта. Выбор возможного решения осуществляется на основе комплементарной дополнительности смыслов и их резонансного взаимодействия. Ведь если каждая смысловая целостность есть осциллирующий объект, то при их столкновении частоты этих объектов могут в результате обнаружить друг друга и составить новую целостность (смысл). Таким, как нам представляется, есть процесс мутаций. Вот этот процесс и есть результатом срабатывания механизма триггера.

Новая целостность (смысл) как раз и может быть объяснением того или иного практического затруднения и указанием на возможное решение. Разумеется, объяснение может быть несостоятельным, а выход — лишённым реального значения. Тогда всё начинается сначала и продолжается до получения положительного результата. Всё это называется «муками творчества», и они в большей или меньшей мере сопровождают каждый наш шаг, если только мы совершаем его вне выработанной схемы поведения, где мы действуем «машинально». По большому счёту механизм триггера — это тоже машина, однако такая, которая обнаруживает перед нами новые варианты действий, в то время как наши «машинальные» действия предоставляют нам только один.

Творчество, таким образом, это вовсе не таинственно запредельный акт нашего духа, а тяжкая работа нашей воли, концентрирующей заданные нам смыслы в аспекте возникшей практической цели. Напоминаем, что под волей мы понимаем стремление организма к сохранению своей идентичности, которую мы не выбираем, поскольку её определяет генетическая программа. Смыслы же составляют содержание этой программы. Вот почему они нам изначально заданы как наша возможная перспектива. Что же касается процесса превращения этой возможности в действительность, то за это ответственна наша воля, которая может проявлять себя по-разному в различных обстоятельствах. Равнодействующая обстоятельств и усилий нашей воли выражается в том содержании, которое мы называем нашим духом, формой развития которого есть выработка новых смыслов на основе заданных. И никому не дано знать, сколь развитой может быть эта форма.

3

Кратко сформулируем изложенную здесь позицию и попытаемся рассмотреть её с несколько иной точки зрения.

Творческое мышление, как мы его здесь толкуем, есть, по существу, ничем иным, как результатом деятельности механизма абдукции, направленного на оптимальное воплощение в экспликативном мире своего импликативного «программного обеспечения» или сознания. Это обстоятельство есть принципиальным условием целесообразного развития нашего мира от начального момента его возникновения до настоящего времени. Действительно, пусть природу этой целесообразности мы будем искать в цепи причин и следствий уже существующей действительности или попытаемся обнаружить её посредством изучения разнообразных явлений во всех их бесконечных взаимодействиях. В этом случае нас не может не привести в смущёние та мысль, что в начальный момент существования нашей Вселенной никаких причин и следствий, да и самих явлений вообще не было. Но можем ли мы сказать, что в этот момент не существовало законов её развития? Что эти законы появились потом, как следствие случайных взаимодействий различных явлений? Это представляется невероятным, поскольку явления прежде, чем они будут как-то взаимодействовать, уже должны бы быть образованы. Каким образом? Надо полагать, также вследствие «случайных» взаимодействий их элементов.

Не ясно ли, что эта логика, во-первых, уводит нас в бесконечность, а во-вторых, всё растворяет в случайности, из которой мы никак не сможем выловить закономерности. Между тем, достаточно обратить внимание на структуру ядра атома как на одно из самых активных составляющих всех исходных процессов формирующейся Вселенной, на эту миниатюрную систему сложнейших и математически безупречных отношений, стянутых воедино колоссальными энергиями, чтобы мысль о случайном её образовании покинула нас. Несомненно, должны быть некоторые «правила игры», согласно которым образуются такие и подобные им системы отношений. Не правомерным ли будет в данном случае утверждение, согласно которому эти «правила» послужили основой, неким принципом дальнейшего развития и всей его содержательной определённости? Но тогда эта основа или этот принцип должны выступать в виде истинной причины всего существующего, будучи неким аналогом спинозовского causa sui. Он оказывается основанием своего собственного обнаружения, которое проявляет себя в форме творческого абдуктивного мышления.

Обратимся к некоторым данным физики. Так, согласно выводам этой строгой науки у нашей Вселенной был нулевой момент её существования, так называемая сингулярность, характеризуемая отсутствием какого-либо объёма и бесконечно большой плотностью. Это состояние около 13 миллиардов лет тому назад было прервано Большим Взрывом, который положил начало расширению Вселенной, которое, всё более ускоряясь, продолжается и по настоящее время. В течение первых немыслимых триллионных в триллионной степени долей секунды мгновенно должны были сменять друг друга экстремальные взаимодействия, недоступные пониманию в пределах современной физики. Кварки ещё не успели с помощью глюонов склеиться в протоны, нейтроны и другие элементарные частицы, а четыре фундаментальные силы природы вначале были, видимо, слиты воедино. Однако есть основания полагать, что к концу первой миллионной доли секунды уже существовала первичная смесь богатых энергией частиц излучения (фотонов) и частиц вещества. В те первые мгновения все имевшиеся частицы должны были непрерывно возникать и аннигилировать. Когда возраст Вселенной достиг одной сотой доли секунды, появились условия, при которых могут рождаться протоны и нейтроны, то есть элементы, из которых построены атомы.

Согласно нашему предыдущему тезису весь этот невообразимо сложный процесс развития не может быть хаотичным. Он несёт в себе строгий порядок, а существующая динамика возникновения, аннигиляции и преобразования частиц является его реализацией. Всё то, что реализуется, может быть посчитано, взвешено и измерено. Так нам представлен наш экспликативный мир. Что же касается принципов самого порядка, то они не подлежат непосредственному измерению, поскольку представляют мир неявный, импликативный, содержащий программу развития видимого, являющегося мира, все информационное и материально-энергетическое содержание формирующейся Вселенной.

Кроме представленной здесь версии возникновения нашего мира существуют и иные. Согласно одной из альтернативных теорий (так называемой «бесконечно пульсирующей Вселенной»), мир никогда не возникал и никогда не исчезнет или, иначе говоря, он рождается и умирает бесконечное количество раз. Он обладает периодичностью, и при этом под сотворением мира понимается точка отсчёта, после которой мир строится заново. Имеется большое количество приверженцев гипотезы, которая говорит о постоянном равновесном обращении энергии вакуума в материю во всём пространстве Вселенной, и наоборот, — материи в энергию вакуума через коллапсы материи в локальных чёрных дырах, обнаруженных не так давно в межзвёздном пространстве. Время существования Вселенной в таком равновесном «кипении» исчисляется ориентировочно в пределах 18–20 миллиардов лет. Вместе с тем, мы можем сказать, что ни одна из представленных версий не противоречит проводимому здесь основному положению, согласно которому видимый нами мир есть воплощением некоего невидимого «программного обеспечения».

Как связаны между собой эти два мира? Наши сведения о событиях, происшедших, например, после Большого Взрыва, ничего не говорят нам о том, что было до космической сингулярности. Однако нам дано видеть, как её содержание реализует себя, разворачиваясь во Вселенной, как оно подвергает испытаниям различные варианты этой реализации, уничтожая изжившие себя и порождая перспективные, что имеет место во всех сферах действительности. Так появляются новые биологические виды, происходят катастрофические изменения в геологических или общественных системах, возникают новые идеи и теории. При этом постоянно обновляющийся мир не перестаёт быть целесообразно организованным целым, в глубинах которого, как об этом говорилось выше, лежит принцип глобальной синхронизации всех его процессов от микро до макрокосмоса.

Мы не знаем механизма этого принципа, однако наука уже достаточно глубоко постигла механизм продуцирования им нового, где на первый план выходят не строго детерминированные явления, а процессы, отмеченные спонтанным и на первый взгляд самопроизвольным характером развития. В действительности эта спонтанность представляет собой угадываемый нами процесс перехода импликативной программы в реальность нашего мира. Он отмечен тактикой сложнейшего перебора всех своих возможностей и выбора наилучшей из них в качестве ведущего фактора дальнейшего развития. Перед нами процесс постоянного творческого воплощения некоего содержания в его материализованный вариант. Не будет преувеличением говорить об игровом характере этого воплощения, о своего рода явленной радости образования нового мира, которая сквозит нам во всех формах его бытия.

Абдуктивный механизм перспективного объяснения, о котором говорилось выше, представляет собой действенную форму этого образования. В режиме постоянно изменяющихся обстоятельств он создаёт наиболее эффективный вариант развития, который обеспечивает необходимую комплементарность существенных в том или ином случае процессов. В результате образования комплементарных связей формируются новые смыслы, представляющие собой содержание эволюционного процесса. Поскольку этот процесс реализует содержание своего «программного обеспечения» (сознания), то мы толкуем его как мышление, и в той мере, в какой неорганический мир есть результатом эволюции, он есть воплощением мыслительного процесса в указанном здесь смысле.

Таким же, только более близким нам воплощением, есть мир органической и общественной жизни. Здесь уместно ещё раз сказать, что наш мир в целом самоподобен, фрактален и, благодаря принципу универсальной синхронизации, отмечен глубоким единством своего содержания или, как мы предпочитаем здесь говорить, сознания. Оно представлено во всех формах его мыслительной деятельности, результаты которой, как мы теперь можем сказать, выступают в роли сигналов некоторого содержания.

Следует сразу же сказать, что понятие сигнала мы употребили здесь преждевременно, поскольку оно должно быть производным от содержаний таких понятий, как смысл, мысль и информация. Чтобы объяснить эту зависимость, ещё раз повторим одно из приведённых выше определений смысла. Смысл — это завершённая форма какого-либо природного, интеллектуального или общественного образования. В этом качестве смысл существует как единственно возможная синхронизация ритмических процессов какого-либо образования, составляющих его природу. Статусом смысла будет обладать, например, электрон, протон, атом, молекула, клетка, идея, теория, государство и так далее.

Действие мысли представляет собой механизм образования смысла. Выше мы говорили об абдуктивном характере этого механизма. Все те пробные ходы, все приёмы «ощупывания» возможных вариантов развития, все попытки наиболее продуктивного объяснения наличных данных, которые имеют место при переводе импликативной программы в процессы наличного нам мира, есть процессом становления тех или иных мыслительных содержаний. Выраженная здесь суть дела не даёт возможности для проведения какой-либо формальной разделительной линии между деятельностью человека, решающего задачу, животного, пребывающего в поисках пищи, или течением реки, которая, огибая бугорки и ветвясь на рукава, ищет путь к морю. Всё это есть развитие мыслей различных содержательных уровней.

Мысль, нашедшая форму своего воплощения, выступает как смысл. В качестве такой завершённой формы смысл содержит в себе принцип своего становления, некий порядок образования своей структуры. Вот этот порядок структурного образования мы будем называть информацией данного смысла. В информации нивелируется содержание элементов структуры, и на первый план выходит характер отношений между ними, который предстаёт в виде модели самого смысла. Когда появляется такая модель смысла, то она приобретает самостоятельное значение, поскольку содержит в себе принципы построения тех или иных материальных явлений. «Большая часть материи, из которой состоят наше тело и мозг, постоянно обновляется. Неизменными остаются лишь их модели», — говорит в этой связи английский математик Пенроуз. Вот эти модели смысла или его информация может быть транслируема и воспроизведена (реплицирована) в новых материальных структурах. Так смыслы распространяют себя.

4

Опираясь на принцип универсальной синхронизации всех процессов Вселенной, мы можем говорить о многоуровневом резонансном взаимодействии смысловых образований нашего экспликативного мира. Они находятся в состоянии постоянного взаимного воздействия друг на друга и непрерывного энергетического обмена. На уровне органических образований энергетический обмен дополняется ещё и информационным. Смыслы этого уровня как бы объясняют себе и друг другу своё содержание посредством взаимных информационных обменов. «Объяснение» осуществляется в процессе постоянных поисков комплементарных связей и формирования мысли в принятом нами понимании. В данном случае мысль необходимо толковать как информационный процесс отношений смыслов, результатом которого может быть формирование нового смысла.

Вот когда мы получаем возможность употребить понятие сигнала. Здесь под сигналом мы будем понимать явление или действие, которое несёт информацию о другом явлении или действии. Поскольку такое действие, как мысль, несёт информацию о каком-либо смысле, то оно является сигналом данного смысла для всех других смыслов. Мы, следовательно, можем говорить о своеобразном межсмысловом пространстве, заполненном сигналами, которые несут информацию о порядке образования смысловых структур явленного нам мира. Ритмическая природа каждого смысла, выраженная в его информации, находится в единстве с другими смыслами посредством комплементарных связей их структурных образований. Объём всех этих многоуровневых связей со всеми их неисчислимыми взаимными переходами, отрицаниями, объединениями и противостояниями как раз и представляет собой содержание мышления нашего экспликативного мира, начиная от клеточного уровня и заканчивая общественными процессами.

Здесь (заметим в скобках) появляется возможность придать новые характеристики некоторым понятиям концепции самоорганизации, объектами исследования которой, как известно, являются открытые системы, пребывающие в некоторой среде и характеризуемые обменом веществ между собой и этой средой. Если «открытую систему» мы истолкуем как смысл, «среду» — как поле сигнальных взаимодействий, а «обмен веществ» — как совокупность абдуктивных процессов мышления, то очевидно, что исследования в области самоорганизующихся процессов могут приобрести несколько иное и небезынтересное направление.

Итак, сигнал как носитель информации и информация как содержание сигнального сообщения появляются на уровне образований смыслов, способных к репликации. До этого мы наблюдаем только протосигнальный уровень резонансных взаимодействий. Но существуют ли смысловые образования на протосигнальном уровне? Если мы примем во внимание существование объектов субатомного мира, таких как электрон, протон, нейтрон, да и самого атома, то получим утвердительный ответ на этот вопрос. Действительно, все эти и подобные им объекты представляет собой единственно возможную синхронизацию ритмических процессов, то есть смысловое образование.

Вместе с тем, особенностью их есть то, что они не реплицируются, то есть не создают новых структурных образований, идентичных своим смысловым моделям. Каждая из них существует как структура, тождественная бесчисленному множеству других таких же структур. Подсчитано, что во Вселенной имеется примерно 10⁸⁰ электронов. При этом все они одинаковы и неразличимы. То же относится и к протонам, нейтронам и атомам, построенным из этих частиц. Природа производит их таким образом, что все частицы данного типа абсолютно неразличимы и не стареют вплоть до момента своего исчезновения, то есть распада. Образование, «штамповка» изначально тождественных частиц, которые для повторения себя не нуждаются в репликации посредством обмена информацией — такой, видимо, была одна из первых творческих находок мышления в процессе реализации импликативной программы в материальные структуры явленного нам мира.

Результатом иного творческого решения мысли стало образование смысловых единиц, которые обнаружили свою способность к репликации, что имело место при формировании органических структур. На этом уровне появилось сигнальное взаимодействие, где происходил обмен информацией между моделями тех или иных структур. Мысль, развитие которой привело к образованию атома, по характеру своему совсем иная, чем мысль, которая завершилась образованием, например, клетки, готовой к репликации. Репликация происходит во времени. В атомном мире, где тождественность частиц заменяет репликацию, времени нет. Когда мы говорим, что Вселенная существует 13 миллиардов лет, то мы оперируем условной величиной, не имеющей никакого значения для самой Вселенной. Вместе с тем, появление структур, которые приобрели способность множить себя, имело для Вселенной огромное значение: в ней появились эволюционные процессы…

Методологическое решение вопроса о самой возможности возникновения эволюции лежит в плоскости идей о самоорганизации природных процессов, где случайность и необходимость развития выступают как взаимно дополнительные (комплементарные) принципы. При этом характер самого развития проявляет себя в такой последовательности образований, которые отличаются устойчивым подобием своих родовых признаков. Эта особенность эволюционного развития получила название гомологии (образовано от греческого слова: homologos — соответственный, подобный), и уже на уровне химических взаимодействий была выделена последовательность органических соединений с одинаковыми функциональными группами и однотипным строением, каждый член которой отличается от соседнего на постоянную структурную единицу. Такая закономерность получила название гомологического ряда. Позже Н. И. Вавиловым был сформулирован Закон гомологических рядов, который устанавливал параллелизм в изменчивости родственных групп растений. Как было показано, в основе этого явления лежит гомология генов (их одинаковое молекулярное строение) и гомология в порядке их расположения в хромосомах у родственных видов. Ныне же в науке сформулирована точка зрения, согласно которой биологическая, социо-биологическая и социокультурная эволюции могут быть поняты как гомологические структуры, то есть такие, которые связаны общностью происхождения, а не просто формальным сходством. Такой подход вполне правомерен, поскольку вся Вселенная развилась, видимо, из единого начала, данного нам в импликативной программе.

Такая позиция пришла на смену попыткам одностороннего толкования дарвиновского механизма естественного отбора. Согласно известной логике этого толкования, полезные изменения, случайно приобретённые наиболее приспособленными к жизни особями, передаются их потомкам, организмы которых постепенно становятся похожими на своих предков. Естественным и необходимым результатом процесса будет появление новых видов. Своеобразной калькой такой логической структуры есть знаменитая идея о «невидимой руке рынка», которая естественно приводит к упорядочиванию всех необходимых хозяйственных отношений общества. Очевидно, что и в первом, и во втором случае необходимость является следствием случайного течения событий, а общей предпосылкой, объединяющей обе идеи, есть убеждённость в том, что закон есть результирующей величиной от совокупности всех случайных процессов. Что же касается целесообразности, то она здесь представляет собой не источник развития, а его итог.

Применительно к вопросу о появлении живой материи подобная точка зрения получила развитие в известной концепции абиогенеза. Согласно этой концепции, история Земли началась с того, что вулканы, грозы и не поглощаемое ничем солнечное излучение привели к образованию хаоса. Тем не менее, в этом неуправляемом ничем состоянии создавались несложные химические соединения, которые не только разрушались, но также сохраняли свою структуру и даже восстанавливали её. Устойчивая структура, возникшая однажды случайно, затем необходимо сохраняется, выживает и представляет собой основу для поиска новых форм существования.

На первый взгляд эта концепция предельно дистанцируется от идеи комплементарного единства случайности и необходимости. На самом деле она (как и все те точки зрения, в которых случайности отводится решающая роль) только иначе интерпретирует эту идею, и с точки зрения развиваемых нами представлений о смысле и абдуктивном мышлении нам не сложно дать толкование этой интерпретации. Действительно, что представляет собой та «устойчивая структура», которая возникла «случайно», но сохраняется и «представляет собой основу для поиска новых форм существования?» Это не что иное, как мысль (выраженная только не в очень отчётливой форме) о существовании смысла как единственно возможной формы синхронизации ритмических процессов. При этом случайность, которая приводит к этой синхронизации, должна быть представлена не в качестве механически-бессодержательного набора каких попало элементов. Её необходимо понять как результат напряжённой деятельности абдуктивного мышления, его творческого поиска, сориентированного «программным обеспечением» импликативного мира. Комплементарность необходимости и случайности, как видим, сохраняется, но только приобретает вид не упрощённой схемы, а достаточно сложной системы отношений.

Вне приведённой интерпретации все те концепции эволюции, которые отдают предпочтение случайности перед необходимостью, едва ли могут претендовать на состоятельность ввиду исключительной упорядоченности и очевидной разумности протекания процессов, обеспечивающих появление жизни. Предположение, согласно которому случайное соединение углерода, азота и водорода привело к образованию аминокислот и нуклеотидов как основы жизни, не учитывает, что эти элементы в свою очередь должны были как-то образоваться. Как же? За неимением иного механизма образования, кроме принципа случайного соединения различных элементов, мы должны применить этот механизм снова, обеспечивая себе, таким образом, бесперспективный уход в бесконечность. Повторяя логику рассуждения, приведённого ранее, ещё раз сделаем вывод о невозможности выявить необходимость в этой бесконечной чреде случайных событий.

Между тем элементы, упомянутые выше, характеризуются строгой и необходимо-однозначной спецификой своих образований. Так, например, только углерод обладает свойствами, которые позволяют ему быть основой жизни. Он может создавать как цепочки, так и двойные связи. Поэтому он способен моделировать разнообразные структуры. Азот тоже может создавать двойные связи, но не может цепочки, кремний может цепочки, но не может двойные связи. Кроме углерода важен водород. Это единственный элемент, способный к образованию водородных связей, обеспечивающих функционирование трёхмерных органических структур. Все эти особенности названных элементов появились, очевидно, не сразу, но все они были следствием поиска той возможности, которая явилась бы необходимым условием дальнейшего развития и появлению генетического кода.

Появление генетического кода завершает этап предбиологической эволюции и начинает новый этап эволюции жизни, связанный с формированием клетки. Упорядоченность живой клетки поражает своей целесообразностью, которая достигается, в частности, работой тысяч белков-ферментов как главных агентов упорядочения. Фермент даёт возможность осуществиться только одной-единственной реакции и только в одном направлении. У молекул, участвующих в реакции, как утверждают специалисты, нет никакой свободы выбора. Только один путь, только одна реакция, только с одной молекулой. Сегодня, как и четыре с половиной миллиарда лет назад (время развития жизни) ферменты ведут себя так, как рабочие на фабричном конвейере, выполняющие каждый свою операцию, совокупность которых ведёт к процессу репликации.

Этот процесс заключается в том, что ДНК упаковывается в хромосомы и должна быть воспроизведена в точности в дочерних клетках при делении. Для этого в клетке перед делением удваиваются все её элементы. В две дочерние клетки должна попасть не просто половина всех удвоенных хромосом, а два идентичных набора хромосом, только так будет корректно сохраняться наследственная информация. Когда клетка готовится к делению, исчезает ядерная оболочка, и нити ДНК, находящиеся в ядре, начинают упаковываться в 46 (у человека) хромосом. Затем в клетке удваиваются все её элементы, в том числе и хромосомы. Две идентичные хромосомы оказываются соединёнными только в одном месте. В следующей фазе происходит деление хромосом для чего природа использует специальный инструмент — веретено деления, которое растаскивает сестринские хромосомы к разным полюсам. Далее вокруг них образуются ядерные оболочки, а материнскую клетку делит мембранная перетяжка. Так получаются две дочерние клетки — каждая со своим набором хромосом.

Нас не могут не поражать как эти, так и иные, не сравнимые ни с чем, результаты творчества природы. И тот факт, что на протяжении всей её истории из миллиардов возможных гипотез она вывела лишь ограниченное число безупречных по красоте теорий, свидетельствует, что она руководствовалась необходимыми принципами, с самого начала задававшими природным процессам направление, которое оказалось чревато тем или иным продуктивным результатом. Попытки обосновать эту продуктивность случайным стечением событий, обстоятельств, элементов без учёта одновременно принимающей там участие необходимости рано или поздно покажут свою несостоятельность. Как остроумно заметил астрофизик Фред Хойл, вероятность того, что атомы углерода, водорода, азота случайно собрали молекулу нуклеиновой кислоты, что, в свою очередь, случайно привело к образованию генетического кода, так же возможна, как если бы ураган пронёсся над мусорной свалкой и собрал из обрывков и отбросов «Боинг–747». Случайность, имеющая место в явленном нам мире, должна сочетаться с необходимостью мира импликативного, его «программным обеспечением». Только так может происходить целенаправленное развитие.

Подведём некоторые итоги. Мир мы рассматриваем как ритмически организованное целое, представляющее собой универсальную синхронизацию всех своих процессов. В качестве такого целого он существует на двух уровнях: во-первых, на уровне импликативного «программного обеспечения» (сознания) и, во-вторых, на уровне реализации этой программы (мышления) в явленном нам экспликативном мире. Наиболее важными этапами этой реализации есть образование смыслов, каждый из которых есть единственно возможной синхронизацией ритмических процессов какого-либо образования. Таким образом, общее представление о мире как о ритмически организованном целом и определение смысла совпадают, что является естественным следствием из проводимой здесь идеи о фрактальной организации мирового целого.

В этой части работы мы рассматриваем существование смыслов на двух уровнях — протосигнальном, присущем неорганической природе, и сигнальном, который возникает на уровне живой материи. На первом уровне мы наблюдаем тождество смысловых образований, на втором — их репликацию. На этой стадии начинает действовать биологическая эволюция с переносом информации вместо переноса вещества. С момента освоения процесса репликации начинается новый этап в становлении нашего мира. Если на первом уровне каждое смысловое образование (электрон, атом) представлял собой ту или иную синхронизацию ритмических процессов, «отчеканенную» во множестве таких же образований, то на втором такое смысловое образование, как клетка копирует себя же посредством удвоения своей структуры. С тех пор и по сей день всё живое только и делает, что, пребывая в постоянном взаимодействии с окружающей средой, реплицирует, то есть делает ещё одну копию той информации, которую мы теперь называем генетической.

В последующей части работы мы намерены проследить переход на третий уровень смысловых образований, который связан с появлением знака, а затем и человеческого мышления. Его особенность заключается в способности порождать собственные смыслы — мысли, идеи, теории и так далее, что мы называем метарепликацией, послужившей причиной дуалистического раскола мира на природу и культуру.

Глава 4. Знаковая природа смысла

1

Появление знака (как следующего уровня развития сигнальных отношений), на наш взгляд, неразрывно связан с формированием ощущения. Что же касается самого ощущения, то оно явилось следствием развития информационных связей в таком смысловом образовании, как клетка. Изучение её природы средствами науки показывает нам неисчерпаемость этих связей. Умозрительно же мы можем представить эту неисчерпаемость следующим образом.

Фрактальная организация нашего мира даёт нам возможность предположить глубокую аналогию природы смысловых образований с природой мира в целом. Действительно, если формой существования мира есть универсальная синхронизация всех его ритмических процессов, то он, согласно нашему толкованию смысла, представляет собой смысловое образование. С другой стороны, смысл, как форма организации, которая нашла своё завершение в какой-либо целостности, как единственно возможной синхронизация её ритмических процессов, предстаёт перед нами как модель мира в целом. В той мере, в какой эта аналогия верна, верным должно быть предположение о наличии у каждого смыслового образования импликативного уровня (программного обеспечения) и мира экспликативного, где эта программа соответствующим образом являет себя.

Такая высокоупорядоченная структура, как атом едва ли не очевидное подтверждение сказанному. Всё здесь подчинено сложнейшим математическим соотношениям. Самая общая схема атомного устройства говорит нам о том, что дробнозарядные кварки, стянутые воедино глюонным облаком, образуют нуклоны, из которых состоят атомные ядра — объекты размером в 10^–12 см и плотностью ядерного вещества порядка 10¹14 г/см³. Числом входящих в ядро протонов определяется электрический заряд ядра и количество электронных оболочек, от которых зависят химические свойства атома. Поглощая или испуская фотон, атом переходит в более или менее возбуждённое состояние, что обусловливает наличие атомных спектров, индивидуальных для атомов всех химических элементов. Если мы к этой схематической картине добавим «детали», согласно которым частицы в ядре постоянно взаимодействуют с помощью обмена энергией и частицами; что протон постоянно периодически испускает и поглощает пион, иногда испускает положительно заряженный мезон, превращаясь в нейтрон, который через какое-то время снова поглощает этот мезон, превращаясь в протон; что электрические силы стремятся максимально приблизить электрон к ядру; что электрон реагирует на это, увеличивая свою скорость, и чем сильнее притяжение ядра, тем выше скорость, которая может быть равна 960 км в секунду и так далее, то и этим мы ни в коей мере не исчерпаем бесконечность такого смысла, как атом.

Но откуда феномен этой неисчерпаемости, и как нам понять её природу? Дело, видимо, в том, что, имея дело с каким-либо смысловым образованием, мы познаём его явленный, экспликативный уровень, а его «программное обеспечение» известно нам лишь в форме энергетических проявлений данного смысла. Ведь энергию, о чём мы уже говорили, следует понимать как процесс реализации импликативной программы (сознания) в её материальном (экспликативном) проявлении. Такое соотношение двух уровней смыслового образования позволяет говорить о возможном действии принципа, согласно которому нет энергии без смысла. В соответствии с этим принципом любое проявление энергии свидетельствует о наличии у него такого источника, как смысл, «программное обеспечение» которого выражает себя в той или иной форме деятельности.

Что же касается самого выражения, то оно, как мы уже знаем, реализует себя в абдуктивных операциях мышления, в процессе которого импликативный мир смысла стремится явить свою природу в необходимых в каждом конкретном случае комплементарных связях с внешним миром. Сформировавшаяся вследствие этого структура смыслового образования представляет собой совокупность результатов этого стремления. Изучая такую структуру во всех взаимосвязях её элементов, мы вольно или невольно имеем дело не только с итогом, но и с тем, что ему предшествовало и что, безусловно, наличествует в результате. Не исключено, что для познания элементов явленного нам смысла, мы должны «раскрутить» в обратном порядке все абдуктивные ходы импликативной программы, которая реализовала себя в процессе бесчисленных комплементарных связей с иными смысловыми образованиями. Адекватное познание атомной структуры завершится в случае, если мы учтём все усилия его импликативной природы выразить себя в тот период формирования Вселенной, когда атом, как и все иные смысловые образования, представляли собой едва ли не единое поле энергетических взаимодействий.

Можем ли мы надеяться на окончательное и завершённое познание всех этих взаимодействий?

Сказанное с ещё большим на то основанием может быть отнесено к такому смысловому образованию, как клетка. Его структура — великое и совершенное творение природы — представляет собой взаимодействие органелл, каждая из которых, взятая в отдельности, сама может претендовать на статус смыслового образования. В этом случае она должна иметь свою импликативную подпрограмму, реализация которой будет выражать себя в той или иной деятельности (энергии). Все эти виды деятельности суммарно могут быть поняты как энергетические возможности клетки.

Правда, всё это в той или иной мере может быть отнесено и к структуре атома. Однако организация такого смыслового образования, как клетка радикально осложняется вместе с появлением в ней наряду с энергетическими ещё и информационных связей, необходимых для процесса репликации клеточного организма. Очевидно, что каждая органелла принимает участие в образовании собственных информационных сигналов, необходимых для создания той информационной сети или той модели смысла, которая в итоге и реплицируется. По мнению выдающегося клеточного биолога Вернера Левенстайна, открывшего механизмы межклеточной сигнализации, только циклизованные информационные сети превращают клетку в универсальную единицу жизни. С помощью информационных сетей и программ набираются «партитуры» генов для разных сценариев деятельности клеток. Суть жизни сводится к хранению, передаче, реализации информации по сетям и каналам клетки, а все биохимические циклы, молекулярные образования и органеллы в клетке имеют подпрограммы автономной деятельности.

Если приведённую выше аргументацию относительно невозможности окончательного познания атома мы применим к клеточному организму, то она может быть использована здесь с ещё большей основательностью. Исходя из проводимого здесь положения о действии импликативой программы мира, порождающей смысловые структуры явленного нам мира, следует сказать, что информационная модель клетки не является продуктом химической или предбиологической эволюций, поскольку эволюция — не причина, а следствие появления клеточного уровня материи.

Химические структуры четырёх нуклеотидов, 20 аминокислот, переписывание последовательности нуклеотидов в аминокислотную последовательность, также как набор элементарных частиц и химических элементов — всё это обусловлено самим актом рождения наблюдаемой Вселенной и принадлежит к классу проблем, связанных с её происхождением.

Возникнув, каждая структура, приобретает характеристики, определённые её пространственной замкнутостью и набором присущих ей функций. И то, и другое обеспечивает целостность структуры и её самотождественность, то есть сохранение своих основных параметров при различных внешних воздействиях. Это то, что выше мы назвали волей смысловой организации. Толкуемую таким образом волю следует понимать как стремление (impetus у Лейбница) смыслового образования в любом акте своего изменения оставаться «самим собой». В современной науке этот феномен известен как принцип Ле Шателье — Брауна, в соответствии с которым система, понуждаемая внешними силами к изменениям, употребляет все усилия, чтобы вернуться в исходное состояние. Вот это и есть impetus, она же и воля, без которой невозможно существование не только какого бы то ни было смысла, но и самого бытия.

Клеточный организм обладает колоссальными возможностями для проявления своих волевых возможностей. Хромосомы бактерий и эукариотических клеток имеют семейства «константных» генов, структура и функции которых не меняются более миллиона лет. Этот «золотой запас» информации используется для незаменимых ключевых реакций, без которых клетке не выжить. «Золотой запас» генов формирует основу каркаса жизни, тогда как новые гены дополняют его новыми, более совершенными механизмами для ориентации в потоках информации и принятия решений. По каким-то неизвестным причинам структура генов из «золотого запаса» практически не меняется на гигантских отрезках эволюции.

В дополнение к «золотому запасу» в каждом геноме бактерий или многоклеточных имеется «экспериментальный отдел», где создаются, привносятся и испытываются новые гены или целые кассеты генов в поисках новых, неизвестных ранее возможностей и функций. С помощью «экспериментальных» генов любая клетка стремится расширить диапазон или качество воспринимаемой информации и создать новые возможности для реализации своих функций. Клетки способны ответить на вызов среды активным генетическим поиском, а не пассивно ждать случайного возникновения мутации, которая будет угодна «всемогущему» отбору. Клеточный поиск может включать и нахождение новых решений относительно перемен в количественном составе и расположении генетических элементов, и запуска программ, координирующих одномоментно работу десятков генов, и создания новых устойчивых систем генной регуляции.

Таким образом, прогрессивная эволюция, сопровождающаяся, как известно, усложнением своих процессов, осуществляется посредством не адаптации клеточных организмов к окружающей среде, а вследствие волевого воздействия на неё. Она развивается в результате постоянно идущих комплементарных мутационных процессов, главную роль в которых играют спонтанные репликации генов.

Из сказанного следует, что клетка обладает своеобразным поведением и что её деятельность можно рассматривать как такую, которая направлена к некоторой цели.

Понятие цели является одним из наиболее важных в истории философии от Античности до настоящего времени, и нет ни одной крупной философской системы, в которой вопросы телеологии не были бы предметом самого глубокого рассмотрения. Исключением были, пожалуй, только досократовские «физики», которые ещё не знали телеологической проблематики, а были стихийными детерминистами, то есть искали ответ не на вопрос «почему?», а на вопрос «как?», «по какой причине?». С появлением научного мировоззрения эти вопросы приобретают статус основных задач исследовательской деятельности, а проблема цели, начиная с Сократа, Платона и Аристотеля, формируется как специфически философская.

Если мы оставим в стороне весьма непростую религиозную трактовку цели, то философское её толкование сводится к ряду идей, которые, в свою очередь, чаще всего объединены попыткой вывести это понятие из способа существования живого организма. В той мере, в какой природа в целом могла быть понята как целесообразно действующее образование, то представление о ней как о некой органической сущности возникало как весьма естественное следствие из очевидных посылок. Характерные черты такого представления мы можем обнаружить, например, во взглядах Аристотеля, Лейбница, Гегеля, у русских космистов и так далее. В ХХ веке в кибернетике возникает новое толкование цели как иерархически выстроенной системы обратных связей организма и среды, а в синергетике предпринята наиболее радикальная попытка заменить классическое понятие цели закономерностями возникающей из хаоса самоорганизации «нелинейных систем».

Что же касается представлений о цели, развиваемых в данной работе, то они весьма близки к проблеме самоорганизации систем, но таких, которые возникают не из хаоса, а вследствие абдуктивных поисков путей реализации импликативной программы в смысловых образованиях явленного нам мира. Это — процесс «творческой эволюции» Бергсона, в которой, однако, интуиция и интеллект не отделены друг от друга как несовместные продукты эволюционного развития. Они, наоборот, представляют собой синтез комплементарных возможностей на пути последовательного образования смысловых организмов. Этот синтез, охарактеризованный нами как мышление, выступает в качестве механизма целевой деятельности (энергии), ознаменовавшего себя такими фундаментальными открытиями, как атомная структура, реплицирующая себя клетка, а также — мышление человека, которое, как бы продолжая деятельность импликативной программы нашей Вселенной, способно творить новые смыслы.

В пределах этой сферы нашего бытия следует выделить, по крайней мере, два направления человеческой целевой деятельности: религиозное и объективистски-рациональное. Первое провозглашает примат вселенской импликативной программы, персонифицированной в образе Бога, над импликативными возможностями человека, который в акте веры должен рассматривать их как божественный дар. Второе же, постоянно продуцируя новые смыслы, активно создаёт мир человеческой вселенной. Одним из вариантов этого направления может считаться гегелевское толкование человеческой деятельности как продукта «хитрости мирового Разума». По Гегелю, этот великий провидец пользуется субъективными целями людей как своим средством, чтобы в итоге прийти к реализации собственной цели. Очевидным или неочевидным для себя образом Гегель провозглашает призрачной свободу человеческих целеполаганий, вводя их во всеобъемлющее русло императивных целей мирового Разума. Иначе ставит вопрос Кант, полагавший, что механизм нашей жизни устроен по принципу: каждый преследует свои цели, а в итоге получается то, чего не желал никто.

Так что же получится «в итоге», если мы откажемся от идеи наперёд заданного суммарного результата нашей деятельности? На что нам надеяться без охранной грамоты мирового Разума? И что ожидает нас, если наша свобода не призрачна, и мы творим мир своих смыслов в соответствии с уже собственной импликативной программой?

И, наконец, главное: быть может, мы уже готовы включить «глобальную синхронизацию природных процессов» в свой собственный мир или же мы всё-таки навсегда останемся его частью? И сказал Господь Бог: вот, Адам стал как один из Нас, зная добро и зло; и теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно. [Быт. 3:22] Не новое ли мы издание очень старой истории?

Не стоит, однако, множить вопросы, которые уводят от центральной сейчас для нас темы о целевом поведении клетки. Известный английский биолог Ричард Доукинс посвятил ей целую книгу под названием «Эгоистичный ген», в которой проблему цели он толкует с точки зрения, мы бы сказали, финалистской концепции. Суть её в том, что Доукинс, вполне последовательный дарвинист, рассматривает эволюцию как результат деятельности естественного отбора. При этом появление клетки с её генным механизмом представлена автором вершиной эволюционного развития, которое после такого появления существует в форме только генного самовоспроизводства. Именно так гены, появившиеся в результате жесточайшей конкурентной борьбы, стремятся сохранить себя. В этом своём стремлении они создают организмы животных, в том числе и человека, которые существуют всего лишь как средства репликации генов. Так, например, курицу, появившуюся из яйца, мы должны рассматривать как специализированную систему для производства новых яиц.

Следовательно, гены, как и их носители, это безжалостные и бескомпромиссные эгоисты, создавшие вокруг себя мир войны всех против всех. Даже примеры альтруизма, которые нередки в животном мире, Доукинс рассматривает как скрытую форму эгоизма. Вот как об этом говорит сам автор: «Основной тезис этой книги состоит в том, что человек и все другие животные представляют собой машины, создаваемые генами. Подобно удачливым чикагским гангстерам, наши гены сумели выжить в мире, где царит жесточайшая конкуренция. Это даёт нам право ожидать наличия у наших генов определённых качеств. Я утверждаю, что преобладающим качеством преуспевающего гена должен быть безжалостный эгоизм. Генный эгоизм обычно даёт начало эгоистичности в поведении индивидуума. Однако, как мы увидим в дальнейшем, при некоторых особых обстоятельствах ген способен лучше всего достигать своих собственных эгоистичных целей, поощряя ограниченную форму альтруизма на уровне индивидуальных животных». ¹ Вот пример того, как мир, в котором живёт автор, и мир его научных интересов слились в неразличимое для него единство, выраженное в последовательно развиваемой концепции. Мы назвали её финалистской, поскольку действительно единственная цель генного организма — воспроизвести себя — представлена Докинсом в качестве конечного этапа развития природы. Вся последующая история развития живых организмов оказывается всего лишь формой, в которой развивается эгоистическая цель гена. Но, что очевидно, в эту форму никак не укладывается история человеческой цивилизации, целевые и ценностные идеалы которой выходят далеко за рамки устремлений чикагских гангстеров выжить в жестокой конкурентной борьбе. Какова же природа этих идеалов и где их истоки? На это у Доукинса нет ответа, и он полагается только на то, что мы можем научить друг друга добру, забыв при этом о нашей эгоистической природе. «Пусть читатель знает, — говорит он, — что если, подобно мне, он стремится к созданию общества, члены которого великодушно и самоотверженно сотрудничают во имя общего блага, ему нечего рассчитывать на помощь со стороны биологической природы человека. Давайте попробуем учить щедрости и альтруизму, ибо мы рождаемся эгоистами… Человек — единственное живое существо, на которое преобладающее влияние оказывает культура, приобретённая в результате научения и передачи последующим поколениям». ¹

Следовательно, независимо от нашей эгоистической природы и даже вопреки ей человек образует мир культуры, в пределах которой он развивает только ему присущее содержание, основанное на «самоотверженном сотрудничестве во имя общего блага» и, таким образом, выходит на некий новый уровень эволюционного развития.

Как же это возможно?

Попытаемся ответить на этот вопрос для чего нам, прежде всего, необходимо вернуться к проблеме возникновения ощущения, на основе которого, по нашему мнению, возникает знак и мысль как явления человеческой культуры.

2

Возвращаясь к выводам, сделанным нами относительно волевых и целевых составляющих деятельности клеточного организма, не выпустим из поля зрения того, что это — составляющие деятельности, связанной с информационными потоками. Если обмен веществом и энергиями представляет собой способ существования смыслов на атомном уровне, то в организме клетки этот обмен организуется информационными процессами в целях сохранения и эффективного функционирования этого организма как единого целого. В соответствии с нашим определением воли, мы можем сказать, что такая организация есть проявление волевых усилий клетки.

Что же представляет собой эта организация, и каким образом может быть сведена воедино та многофункциональная информационная сеть, которой располагает такой уровень смыслового образования? Отвечая на этот вопрос, наука использует понятия «фокуса взаимодействия», «информационного синтеза», «организующего центра» и так далее. В данном случае используются и сопоставляются данные об оперативной информации, а также такой, которая извлекается из долговременной памяти, и, кроме того, поступающей из мотивационных центров. Задача информационного синтеза заключается в стремлении свести воедино все эти потоки информации, чтобы организовать их в соответствии с целевыми и волевыми устремлениями клетки. «Предполагается, — говорится в одном исследовании, — что на основе происходящего в фокусе сопоставления и достигается конечная цель мыслительного процесса в виде нахождения решения. Субъективно всё это переживается как процесс думания и нахождения ответа». ²

Хотя в данном случае речь идёт о процессах, имеющих место на уровне высшей нервной деятельности, мы, как об этом говорилось выше, полагаем, что «думание и нахождение ответа» или мышление, есть свойство, проявляемое на разных уровнях реализации импликативной программы нашего мира. Что же касается такого смыслового образования, как клетка, то её «программное обеспечение» вместе с программной деятельностью органелл, осуществляет несомненное руководство абдуктивными поисковыми процессами. Перед нами — один из вариантов мышления как формы реализации волевых и целевых устремлений клеточного организма.

Представление об этой реализации можно получить, рассматривая деятельность клеток, образующих геном какого-либо организма.

В соответствии с современными данными, окружение генома имеет молекулярную операционную систему с двумя наиболее важными программами. С помощью так называемых «архитектурных» генов потоки веществ и энергии перекачиваются в многочисленные копии незрелых зародышевых клеток. На стройку нового многоклеточного здания завозятся запасы строительных модулей, из которых идёт сборка органов и тканей эмбриона. Гены эмбриогенеза контролируют сборку клеток с помощью специальных «замковых» стыковочных узлов, фиксирующих клетки в пространстве. Когда постройка многоклеточного здания близится к завершению, геном включает программу специализации клеток. Из общего пула стволовых незрелых клеток зародыша возникают клетки сердца, мозга, печени, сосудов, кишки и так далее. Избыток генов позволяет создавать более 200 фенотипов клеток из одного генотипа. Как полагает упоминаемый выше Доукинс, эволюция — это гигантское биопредприятие. Передний фронт эволюции жизни имеет отдел новых разработок (Research Department) и отдел практического внедрения (Development) в виде старых генов. Ключевые позиции в отделе разработок занимает цивилизация невидимых бактерий, поставляющая в каждом поколении на рынок информации новые гены. С помощью вирусов и латерального переноса новые гены постепенно внедряются в геном других видов.

Невозможно согласиться с тем, чтобы эта многоуровневая и высочайшей сложности созидательная деятельность природы, целенаправленно проходящая в невидимых глубинах нашей жизни, могла быть делом случайного совпадения миллионов и миллионов факторов, которые образовали совершенный организм, содержащий в самом себе принцип своего становления. Вне всякого сомнения, мы имеем дело с результатами очень активных абдуктивных целенаправленных поисков решения некой задачи, об условиях которой мы можем судить , отслеживая в обратном порядке (до начального пункта развития) все этапы этого решения. По существу, сам ход поиска представляет собой творческий процесс самоорганизации смысла, в котором его «программное обеспечение» реализует себя.

Посмотрим теперь, что может означать такая самоорганизация.

Во-первых, с нуля ли она начинается, или всё-таки здесь необходимо предположить существование той программно заданной «точки отправления», без которой никакого смысла вообще не будет? Во-вторых, сама эта самоорганизация содержательно, не задана ли этой же точкой отправления? В-третьих, что касается вектора развития этого содержания, то не корректируется ли он волевыми усилиями смысла? В-четвёртых, не этой ли отправной точкой обусловлена конечная цель, к которой саморазвитие устремлено? И, наконец, в-пятых, не является ли всё перечисленное тем, что уже не повторяется ни в одном из смысловых образований?

Поставленные вопросы представляют собой ничто иное, как характеристику персонифицированной деятельности, содержание которой определяется некой смысловой заданностью, реализуемой в форме волевых усилий и целевой устремлённости какого-либо субъекта. Если только на эти вопросы, касающиеся деятельности клетки, можно дать положительные ответы, то мы рискнём сделать предположение, что творческий процесс её самоорганизации, в свою очередь, может быть персонифицирован и представлен в качестве начальной формы субъективной деятельности.

Представление о клетке как о субъекте деятельности даёт нам возможность понять механизм её поведения в организме, который она составляет вместе с другими клетками, а также и её роль во взаимодействии этого организма со средой своего обитания. В первом случае деятельность клетки (при всей её субъективной неповторимости) в норме должна войти в резонанс с деятельностью всех других клеток, что в итоге образует синтетическую информационную единицу, какой, по сути, является любое органическое образование. Что же касается взаимодействия клетки в составе организма с окружающей этот организм средой, то здесь картина меняется. Все параметры деятельности клетки, представляющие её персонификацию (программа, содержание деятельности, её целевые и волевые характеристики), должны образовать комплементарные связи с сигналами, поступающими извне. В поисках таких связей клетка должна какие-то сигналы перекодировать на язык своей программы, какие-то сигналы будут нивелированы, а в отношении некоторых должна быть изменена (мутирована) программа самой клетки.

Для успешного выполнения такого колоссального объёма работы организм, в частности, использует деятельность таких синтезаторов информации, как рецепторы. Известно, что рецепторы (образовано от латинского слова: receptor — принимающий) — это окончания чувствительных нервных волокон или специализированные клетки, преобразующие сигналы, воспринимаемые извне или из внутренней среды организма, в нервное возбуждение, которое передаётся в центральную нервную систему, где принимает форму ощущений. Однако ещё до появления такой специальной функции организма в целом каждая клетка в отдельности должна была использовать свои рецепторы (или их подобия), без которых проявление её волевых и целевых усилий, то есть её субъективная и персонифицированная деятельность была бы невозможна. Они являются формой связи клетки с внешним миром и в этом качестве послужили основой возникновения ощущений.

Возможно, эта основа появляется на уровне раздражимости, которую мы, однако, не рассматриваем в одном ряду с ощущением, поскольку раздражимость, возможно, не является персонифицированной формой бытия живого. Вместе с тем, уже там могут формироваться такие информационные связи, которые обеспечивают появление этой формы, первоначально выраженной в ощущениях. Вот почему организмы, которые ещё не вышли на уровень психической организации своей жизнедеятельности (растения, например), не должны быть лишены свойств, подобных ощущениям. Ощущение представляет собой такой комплекс информации, в котором субъективные параметры деятельности организма стремятся выразить себя в деятельности какого-либо рецептора или его подобия.

Мы осторожно обойдём стороной те исполненные оптимизма сенсационные заявления популярной литературы, в соответствии с которыми растения способны видеть, ощущать вкус, обонять, осязать и слышать, а также испытывать боль и страдать (хотя у них и есть свои способы общения). Подобный антропоморфизм может вызывать симпатию к гуманным устремлениям найти «братьев наших меньших» не только в животном, но и в растительном мире, однако строгие исследования имеют своей целью ответить на более прозаические вопросы. Например, до сих пор неясно, есть ли у растений потенциал действия — механизм, с помощью которого проводятся нервные импульсы у животных. Очевидно, что если такой механизм задействован в растительном мире, то можно было бы делать вывод о его возможности продуцировать тот уровень клеточной жизни, на котором её персонифицированная организация выражала бы себя в деятельности одного порядка с рецепторной.

В этом случае довольно интересным примером исследований электрофизиологии растений служит эксперимент, проведённый в 1996 году исследователями Университета Восточной Англии в Норвиче. Они установили, что, если травмировать листья помидоров, можно обнаружить всплеск электрической активности в их корнях. Значит, растения, как и животные, способны передавать сигнал на довольно большое расстояние. Ведущую роль в передаче нервного импульса у животных играют ионные каналы. Эти специализированые белковые комплексы пронизывают насквозь мембрану нервной клетки, и могут существовать в двух состояниях — закрытом и открытом. Когда ионный канал открыт, он пропускает внутрь клетки или наружу строго определённые ионы — например, Na + или Cl-. Открываются каналы под влиянием некоторых химических сигналов или изменения потенциала на мембране. В 1998 году биолог Фрэнк Турано, работающий в научно-исследовательском отделе Департамента сельского хозяйства США, обнаружил два таких белка в таком растении, как арабидопсис. Позже Турано сообщил об открытии ещё десяти арабидопсисных генов для белков, входящих в состав ионных каналов.

Очевидно, что эти исследования дают нам возможность увидеть принципиальную схожесть между передачей нервного импульса у животных и операцией обмена электрическими сигналами между клетками растения. Но если в животном организме нервные импульсы принимают форму ощущений, то и растение может обладать формами, которые схожи с ощущением в принципе, и посредством которых оно на уровне своих клеточных организмов реализует заданные ему волевые усилия и целевую устремлённость. В попытке проверить такое предположение, японские специалисты по ЭВМ провели оригинальный эксперимент. Они записали электрические колебания, генерируемые различными растениями, ввели их в компьютер и попытались придать им осмысленную интерпретацию. Датчики, которые улавливали слабые электрические токи, блуждающие по поверхности листьев и цветков, показали, что напряжение менялось в зависимости от самых разных условий: температуры, влажности, давления, освещённости и даже приближения того или иного человека. Вычислительная машина, интерпретирующая эти показатели, смогла составить из них простенькие фразы, вроде: «мне хорошо» или «мне плохо».

Мы далеки от мысли утверждать, что содержание таких «эмоций» может свидетельствовать о наличии у растения ощущений. Механизм их возникновения вообще нельзя сконструировать путём умозрительных дедукций. Вместе с тем мы не можем отрицать того, что персонифицированная деятельность клетки, её субъективная организация обладает такими формами своего проявления, которые схожи с ощущением как первичной формой психической связи со средой. Пусть это будут квазиощущения. Принципиальным здесь есть то, что эти формы представляют собой начальный уровень существования новых смысловых образований, связанных не только с обменом веществом и энергией, а и с производством и обменом информацией, с проявлением волевых усилий и целевой устремлённостью, с возможностью реплицировать себя во множестве последующих поколений и тому подобные. Предыдущий (доинформационный) уровень протосигнального взаимодействия не может быть мыслим в качестве подготовительного этапа для возникновения нового, появившегося, возможно, в качестве последующего «выхлопа» импликативной программы нашего мира.

Вместе с тем возникновение жизни или, как мы предпочитаем говорить, возникновение информационного уровня наряду с протосигнальным уровнем не приводит к их раздельному существованию. В соответствии с принципом универсальной синхронизации всех процессов во Вселенной, мир приобретает новое качество и продолжает своё существование в форме целе-волевых устремлений развивающихся программ жизни. Он становится сферой всё более объёмных действий субъективного характера, того опыта, который, по Канту, даёт законы природе. Экспериментальная наука, которая не примет во внимание этот методологический принцип, даст далеко не адекватное представление о природе ощущений, если будет утверждать, что они возникают в результате способности наших рецепторов отражать внешний мир. Ведь если под отражением понимается свойство материи, заключающееся в воспроизведении особенностей отражаемого объекта или процесса, то персонифицированная и информационно организованная деятельность клетки не сможет «воспроизвести особенности» объекта, который не обладает этими характеристиками.

Клетки с такими их смысловыми образованиями, как ощущение (или квазиощущение) реагируют на сигналы, поступающие из внешнего мира. Но если это сигналы не информативного уровня (как, например, солнечные лучи для растения), то для информативной и целе-волевой организации клетки они выступают в виде чего-то хаотического и, следовательно, подлежащего упорядочиванию, перекодированию на язык клеточной программы. Таким перекодированием будет, например, процесс фотосинтеза, обеспечивающий преобразование электромагнитной энергии солнечных лучей в энергию химических связей различных органических соединений. Если перекодирование невозможно, то клетка гибнет, как это произойдёт, если она получит неприемлемую для неё дозу радиоактивного излучения. Клетка либо упорядочит хаос, либо он убьёт её. Клетка, таким образом, не отражает внешний мир, а реализует себя, своё «программное обеспечение», порождая в процессе этой деятельности новые смыслы. Но реализация своего «программного обеспечения» представляет собой процесс мышления по определению (см. Главу 3). Следовательно, целе-волевая (персонифицированная) организация клетки выражает себя в мыслительной деятельности, первичной формой которого есть ощущение или его подобие.

Имея в виду такое понимание природы ощущения, попытаемся рассмотреть возникающее на этой основе понятие знака.

Основоположником учения о знаках и о такой сфере знания, как семиотика был уже упоминавшийся ранее американский логик и философ Чарльз Пирс. В основе его учения лежат представления о природе человеческого духа как о такой сфере нашей деятельности, которую можно свести к трём родам элементов, которые «внимательное восприятие может распознать в являющемся ему мире»: первичность [Firstness], вторичность [Secondness] и третичность [Thirdness].

Первичность — это «способ бытия того, что есть, как оно есть, положительным образом и безотносительно к чему-нибудь другому». Это категория неосознаваемого ощущения, чистой возможности, непосредственности, спонтанности, свободы, ещё не дифференцированного качества и независимости.

Вторичность проявляется в отношении Первого ко Второму. «Это категория отношения, реакции, действия, фактического, грубой силы, реальности и познания во времени и пространстве». Вторичность «мы встречаем в таких фактах, как другое, отношение, принуждение, действие, зависимость, независимость, отрицание, событие, реальность, результат». ³ Если феномены первой категории содержат чистые возможности, то феномены вторичности относятся к миру фактов, которые находят выражение в оппозиции к чему-нибудь другому.

Третичность связывает Второе с Первым. «Это категория опосредствования, воспоминания, привычки, необходимости, закономерности, непрерывности, синтеза, коммуникации, репрезентации, семиозиса и знаков». ³

Если мы переведём эту непростую связь мыслей на язык уже устоявшихся и привычных философских категорий, то получим идею перехода возможности в действительность. Вместе с тем мы не найдём в этом переходе ничего похожего на «диалектическую взаимозависимость» категорий возможного и действительного в гегелевском духе, где они взаимно вначале отрицают, затем предполагают друг друга, и, наконец, производят новую категорию. Новое, введённое Пирсом в понимание связи между возможным и действительным, заключается в том, что он разрывает непосредственный переход этих содержаний друг в друга, в котором якобы наблюдается процесс как их взаимного обогащения, так и развития в целом. Из толкования Пирсом этой проблемы следует, что такой процесс будет иметь место, если связь между возможностью и действительностью будет опосредована знаком. Самое важное здесь заключается в том, что именно эта опосредованность (её уровень, характер, интенсивность) как раз и определяет природу действительности, которая возникнет из возможности.

Сам Пирс говорит об этом так: «С моей точки зрения есть три модуса сущего. Я утверждаю, что они доступны прямому наблюдению в элементах чего угодно, что в то или иное время так или иначе предстаёт сознанию. Это сущее как положительная качественная возможность, сущее как действительный факт и сущее как закон, способный управлять фактами в будущем». ³ Вот это «сущее», которое закономерно определяет будущее и есть то, что мы привычно называем знаком.

Что же такое знак в понимании Пирса?

Знак (Пирс называет его репрезентаменом) это нечто, что обозначает что-либо для кого-нибудь в определённом отношении или объёме. Он обращён к кому-то, то есть производит в каком-либо мышлении эквивалентный знак или, возможно, более развитой знак. Знак, который он производит, Пирс называет интерпретантой первого знака. Или так: знак репрезентирует некий объект. Однако эта репрезентация объекта имеет место не во всех отношениях, но только «в отношении к некоторого рода идее». Такая выборочность интерпретации и называется интерпретантой и выступает уже как знак первого знака. Интерпретанта, которую Пирс отождествляет с мышлением, представляет собой необходимый элемент знаковых отношений. По мысли Пирса, знак не функционирует как знак до тех пор, пока он не осмысливается как таковой. Иначе говоря, знаки должны быть интерпретированы, чтобы быть знаками. Знак — это репрезентамен с ментальной интерпретантой.

Интерпретацию знака назовём знаковым механизмом, и он действует везде, где осуществляется переход возможности в действительность. Так, например, солнечная энергия представляет собой только возможность превращения в другие формы энергии, а действительностью эта возможность становится только в клетке, где фотосинтез — этот уникальный физико-химический процесс, осуществляемый на Земле всеми зелёными растениями, обеспечивает преобразование электромагнитной энергии солнечных лучей в энергию химических связей различных органических соединений. Полученные органические соединения (сахар и крахмал) будут знаком воздействия солнечной энергии на растение, а фотосинтез — его интерпретацией или механизмом этого знака.

Напрямую утилизировать солнечную энергию может только одна группа организмов — зелёные растения. Все остальные организмы, по сути, поглощают энергию солнца, преобразованную зелёными растениями в энергию химических связей. Поэтому априори можно сказать, что солнечная энергия для растения и, например для млекопитающего — это не одно и то же явление, поскольку оно «расщепляется» тем или иным знаковым механизмом и вследствие этого осмысляется (то есть соответствующим образом преобразуется) как субъективно различный материал. Наличие именно знакового механизма (а не механизма «отражения») лежит в основе избирательности, селективности, которую обнаруживает организм при взаимодействии как с физическими, так и с информационными явлениями. Свойство избирательности позволяет клетке, например, не быть «затопленной» потоком непрерывно поступающих сигналов, избегая своего рода «информационной катастрофы», поскольку клетка оперирует своими информационными моделями, действующими в целе-волевом режиме своих программ.

Сказанное даёт нам возможность предположить, что знаковый механизм определяет процесс образования протеома, то есть совокупности всех белков, вырабатываемых геномом организма. Вся информация о структуре того или иного белка «хранится» в соответствующих генах в виде последовательности нуклеотидов и реализуется в процессе матричного синтеза. В данном случае протеом будет его знаком. Но если в клетке гены всегда одни и те же, то белки, наоборот, всегда меняются знаковым механизмом в зависимости от стадии развития клетки, возраста организма, предназначения клетки и множества других обстоятельств. Поэтому из одного и того же гена можно получить несколько разных белков.

Суть этого процесса заключается в том, что, используя разные куски одного гена, как из мозаики, можно собрать разные картинки. Так, например, если пометить разные куски гена буквами А, B, C, D, то белок можно собрать из всех четырёх блоков, а можно так, что будет образован белок только AD. Может получиться белок без начала: BCD. Поэтому разнообразие белков гораздо больше, чем разнообразие генов. В соответствии с научными данными, разница в содержании различных белков огромна, она достигает девяти порядков — от 1 до 1 миллиарда белков на клетку. При этом знаковый механизм использует ферменты — специфические вещества белковой природы, способные во много раз ускорять протекающие в клетках химические реакции. Это создаёт гигантские возможности для организма «играть» на соотношении разных белков в разных ситуациях, в зависимости от его потребностей, что и составляет задачу знакового механизма.

Говоря о характере знаковой ситуации, Пирс нередко говорит об «интерпретирующей мысли», что, как кажется, предполагает вместе с тем человека или, по меньшей мере, животное в качестве интерпретатора. Пирс и в самом деле во многих своих определениях описывает интерпретанту знака в категориях человеческого сознания. Тем не менее, его семиотика выходит за пределы менталистской концепции знака, так как Пирс наряду со знаками, производящими ментальную интерпретанту, определяет как знаки и такие триадические феномены, которые не связаны с человеческим сознанием. Вместо «сознания» Пирс говорит в таких случаях о «квазисознании», но и «квазисознание» он считает способным иметь мысли. «Мышление [thought], — утверждает он, — не обязательно должно быть связано с мозгом. Оно проявляется в работе пчёл, в кристаллах и повсюду в чисто физическом мире». ³

Что касается утверждения Пирса о знаковом характере отношений «в чисто физическом мире», сделанного на том основании, что и там имеет место деятельность мышления, то оно требует уточнения. Мышление как энергия реализации программного обеспечения (сознания) нашего мира действительно имеет место на физическом уровне его существования. Однако это мышление качественно отличается от того, которое появляется на информационном уровне развития нашей действительности. Последнее выразило себя в организации клетки как информационного комплекса с целевой направленностью и волевой устремлённостью, то есть в том, что представляет собой форму субъективного бытия или деятельности, направленной на репликацию своей организации.

Но репликация или умножение своей организации кроме всего прочего предполагает знание о мире, где это умножение происходит. Для получения этого знания необходимы рецепторы как органы ощущения. Поэтому субъективные параметры деятельности организма выражают себя в деятельности какого-либо ощущения, как мы говорили об этом выше.

Определяя собственное место в мире, организм именно «интерпретирует» его, реализуя в этом процессе свои импликативные программы, иначе говоря, мысля себя в этом мире, то есть отыскивая адекватные решения посредством абдуктивных поисков. Ощущение — это первичное поле субъективного осмысления организмом мира, и, видимо, только оно может быть начальной сферой образования знака. Знак — это форма реализации субъективности. Поэтому мы можем сказать: нет субъективности как таковой, она только знаковая. Но верным будет и обратное утверждение: нет знаковости как таковой, она только субъективная. Субъективный мир ощущения посредством своей интерпретации мира как бы структурирует его в том или ином отношении, формируя в нём объекты, границы которых относительны в каждом конкретном случае. В этом поле субъективных отношений каждый организм выступает в качестве возможности для другого организма, вследствие чего они с помощью своих знаковых механизмов взаимно интерпретируют друг друга, превращая это своё взаимодействие во всеобщую знаковую ситуацию. Это обстоятельство даёт нам возможность рассматривать каждую единицу жизни с её субъективной целе-волевой программой элементом необозримого сообщества живых организмов, в котором существует ещё непознанный нами, но понятный для самого сообщества универсальный язык общения.

Разнообразие и богатство этого языка поражают. В ходе эволюции растения научились улавливать и интерпретировать своим знаковым механизмом посылаемые друг другу химические сигналы. Некоторые виды африканской акации при поедании их листьев животными выделяют этилен, под воздействием которого листья соседних акаций становятся несъедобными. Растения научились изъясняться на языке насекомых, привлекая или отпугивая их химическими сигналами. Среди них такие известные нам растения, как помидоры, огурцы, кукуруза. При появлении вредителей они мобилизуют для своей защиты целые отряды хищных клещей и клопов. Многие растения не только защищают повреждённые ткани, но и заботятся о сохранении здоровых ещё листьев и ветвей для чего нетронутые части растений тоже вырабатывают необходимые ароматические вещества. Сигналом этих здоровых тканей служит появление особого вещества — жасминовой кислоты.

Кукуруза подмечает даже, какого возраста личинки, пожирающие её листья. Чем эти личинки моложе, тем активнее выделяются ароматические вещества, привлекающие муравьёв. Ведь старые личинки скоро окуклятся и перестанут причинять вред. А вот маленькие гусеницы будут питаться исключительно листьями и от них растение спешно ищет защиты.

Для привлечения муравьёв у некоторых видов акаций рядом с цветками появляются дополнительные нектарники. Если нектара окажется недостаточно, на листьях акации насекомые найдут плотные узелки, богатые белками. Такие источники питания муравьи будут защищать от любых вредителей, а значит, уберегут листву акации. Летом, когда насекомые-вредители очень активны, нектарники выделяют особенно много нектара, в другие сезоны, когда угроза меньше, акация ведёт себя экономнее. Точно так же поступают ядовитые растения. Содержание яда в их листьях повышается, когда насекомые начинают их поедать. Так, у табака в считанные часы увеличивается содержание никотина. Через пять-десять дней его уже в четыре раза больше, чем было до появления вредителей:

Не менее находчивым способом защищает себя страстоцвет, произрастающий в Центральной Америке. На его листьях появляются наросты, напоминающие яйца насекомых. Когда бабочка геликонида прилетит, чтобы отложить потомство, она увидит, что здесь уже появился чей-то «инкубатор». Гусеницы этой бабочки поедают друг друга, поэтому откладывать сюда яйца нет никакого смысла. Старшие пожрут младших. Бабочка летит прочь, в поисках более подходящего места.

Современная техника позволяет «подслушать» довольно громкие разговоры растений и даже изучить их лексикон. Так, растения, атакованные вредителями, не только сообщают об опасности, но и докладывают, какой враг на них напал. Для каждого вредителя у них свой букет запахов. Так, опыты с хлопчатником показали, что он выделяет одни вещества, когда его поедает долгоносик, и совсем другие, когда на него нападёт точильщик. Хищные насекомые знакомы с этим словарём и потому спешат на помощь, когда на листьях растения появляется их излюбленная добыча.

Во всех приведённых примерах мы имеем дело именно с языком, который представляет собой интерпретацию знаков, посылаемых друг другу различными организмами. Подтверждением этому служит тот факт, что растение, например, перестаёт посылать какие-либо сигналы о своём состоянии, если оно получило повреждение механического характера. Исследователи проводили опыты: кололи, царапали, прищемляли листья и стебли, подражая воздействию на растение насекомым. Анализируя ароматические вещества, выделенные растениями, раненными кнопкой, иглой или ножом, учёные не обнаружили и следа тех веществ, которые привлекают хищных насекомых. Как же растение сумело понять характер повреждения? Чтобы истолковать происходящее, учёные попробовали смазать слюной гусеницы надрез, оставленный скальпелем. Внезапно всё переменилось. Растение стало посылать свои сигналы. Капельки слюны оно приняло за присутствие самого насекомого. Оно объединило гусеницу с выделяемым ей секретом.

Механическое повреждение не информативно, оно не является сигналом и не интерпретируется как знак, а значит, сделать какой-либо вывод из наличной ситуации организм в этом случае не в состоянии. Если под мышлением, как мы об этом говорили выше, следует понимать реализацию во внешнем мире своей импликативной программы, то для растения таким внешним миром будет та или иная знаковая ситуация. Вне её пределов организм, каким бы он ни был, лишён возможности создать оптимальные варианты своего дальнейшего состояния, то есть новые знаковые ситуации. Поскольку знаковая ситуация представляет собой аналог мысли, а её создание — это процесс осуществления мышления, то жизнедеятельность растения есть реализация его мыслительной деятельности.

Сказанное даёт нам возможность зафиксировать два вывода, необходимых для дальнейшего рассуждения.

Прежде всего, примем во внимание, что смысловая организация клетки с её целе-волевой (персонифицированной) деятельностью находит себя в окружении не объективных предметов, которые якобы отражаются в её организме, а в мире знаков, которые она интерпретирует. В ещё большей мере это относится к многоклеточному организму. Результатом интерпретации будут, кроме всего, и явления внешнего мира, которые выступают здесь не в качестве объективного бытия, а являются ничем иным, как знаками, подлежащими последующей интерпретации.

Кроме того, во-вторых, будем иметь в виду, что процесс интерпретации представляет собой язык — явление, сложность которого обусловлена тем, что его природа заключена не в фонетических, и не в синтаксических или социальных формах, то есть вовсе не в тех структурах, где эту сложность пытаются постичь. Оказалось, что истоками своими язык уходит в глубины информационного уровня нашего бытия, в те её пределы, на которых клетка организует свою деятельность, как мы об этом пытались сказать выше. Язык, изучаемый вне этих пределов, то есть в качестве социализированных форм коммуникации и культурной интеграции, становится явлением непонятным в той мере, в какой причины его существования пытаются отыскать именно в этих формах.

Оторванный от своих корней, он оказывается не только непонятным, но и непостижимым. Действительно, языковая составляющая социальной жизни, рассматриваемая не в одном ряду с великолепными образцами коммуникации, царящей в живой природе на всех её уровнях, представляется чем-то загадочным. Объяснения, добываемые наукой относительно биологических форм языковой жизни, казались неприменимыми к языку, развиваемому в обществе, что крайне препятствовало истолкованию его природы. Положение стало меняться только в середине прошлого века, когда пришли к пониманию того, что организация биологических текстов, входящих в структуру даже самых простых известных науке организмов, сравнима по сложности с текстами, образуемыми человеческим языком. Таким образом, проблема происхождения языка и речи стала сродни проблеме происхождения самой жизни, в основе которой лежит сложнейшая сеть знаковых систем.

3

Старые и казавшиеся столь естественными представления о том, что язык и сопутствующее ему мышление формировались, начиная с каких-то случайных звукосочетаний, которые наши предки ситуативно стали совмещать с теми или иными значимыми ситуациями, что якобы и послужило основой для формирования их интеллекта, перестали отвечать новым научным данным. Ещё в конце ХIХ века американский психолог Альфред Бине опубликовал небольшую книжку об умственных способностях микроорганизмов. В ней он подробно описал разумную деятельность так называемых простейших («доживотных»), которые охотятся за конкретной добычей, запоминая расположение отверстия в стеклянной стене, строят укрытие для ожидаемого потомства, спасаются бегством от хищника или капли кислоты, помещённой в среду, а также устраивают нечто вроде брачной игры. Таким образом, делает вывод Бине, умственные способности у более высоко организованных организмов никак не могли появиться в процессе эволюции, хотя бы потому, что они уже были у простейших.

Что же касается причины разумного поведения микроорганизмов, то Бине предположил, что она каким-то образом связана с командами, которые должны возникать, вероятнее всего, в ядре клетки. Он отмечал, что если клеточное ядро повреждено или удалено, клетка либо погибнет, либо утратит большую часть своих умственных возможностей. После появления науки о знаках, после формирования представлений о знаковых ситуациях, мы теперь можем делать выводы не только о природе этих команд, но и о способах их реализации, которые и представляют собой мышление. Оно, таким образом, связано, прежде всего, с развитием информационных смысловых структур, вместе с которыми усложняются и совершенствуются знаковые механизмы их целе-волевой персонифицированной деятельности. То или иное их практическое применение представляет собой только следствие существования этих механизмов, природа которых вовсе не связана с внешними обстоятельствами. Мышление только использует их, создавая там знаковые ситуации, соответствующие своей природе.

В попытке ответить на вопрос о характере такой деятельности, мы считаем возможным прибегнуть к упомянутому выше методу «обратной раскрутки». Подобно тому, как для адекватного познания атомной структуры необходимо рассмотрение всех ходов его импликативной природы от настоящего момента до того состояния, когда только начался процесс её формирования, так и содержание мысли может быть понято при обратном рассмотрении бесконечных связей между неисчислимым количеством знаковых ситуаций в тех или иных конкретных обстоятельствах. Чем выше уровень импликативных программ и чем сложнее геном организма, располагающего такими программами, тем сложнее содержание мысли этого организма. При появлении психической организации эта сложность возрастает многократно, в деятельности человеческого генома она достигает максимума, поскольку мозг человека запечатлевает в неизменной форме всю зрительную, слуховую и другую сенсорную информацию, которая поступает в него в течение жизни.

В середине прошлого века знаменитый канадский нейрохирург У. Пенфилд обнаружил любопытный феномен: при воздействии электрического тока на отдельные точки средневисочной извилины левого полушария во время нейрохирургических операций у некоторых больных возникает как бы раздвоение сознания. Продолжая осознавать себя на операционном столе больной, одновременно, заново переживал определённый промежуток своей прошлой жизни. Причём, в отличие от обычных воспоминаний, возникающие картины прошлого практически не отличались от первичного сенсорного восприятия, то есть больной как бы переносился в прошлое и заново, со всеми подробностями переживал его. Фиксировались даже такие детали, на которые обычно не обращают внимания. Как отмечал сам Пенфилд , эти «вспышки пережитого» напоминали демонстрацию киноленты, на которой запечатлено всё, что человек некогда воспринимал. Причём события в этом «фильме» всегда происходили в той же последовательности, что и в жизни, без всяких остановок или перескоков в другие временные периоды.

Понятно, что сумма этих восприятий ещё не даст нам содержания мыслительной деятельности. Но оно вполне проявится, когда вся эта сумма окажется в поле целе-волевой деятельности субъекта, оперирующего возникающими в каждом конкретном случае знаковыми ситуациями. Полный объём этих операций, взятый на протяжении жизни конкретного человека, даст нам картину его мыслительной деятельности во всех возможных нюансах. И есть, видимо, всего два условия создания этой картины: во-первых, наличие информационных моделей, в которых выражают себя импликативные программы (сознание) генома и, во-вторых, его целе-волевые характеристики. Далее же мы имеем дело с мышлением или абдуктивными поисками реализации этих программ (вернее их практически воплощаемой части) посредством создания тех или иных знаковых механизмов. А также — с языком или интерпретацией знаковых ситуаций, которое осуществляет мышление. Таким образом, мышление и язык являются оборотными сторонами друг друга.

Что касается характеристик мыслительной деятельности, то они целиком зависят от уровня знаковых механизмов, которые могут быть как новаторскими (в разной степени), так и освящёнными традицией или такими, которые находят своё выражение в так называемом обыденном мышлении. Очевидно, что новаторское мышление со всеми своими изощрёнными способами познания, вся совокупность математических и логических аксиом с выстроенными на этой основе теоремами и методами их доказательств — всё это выросло из обыденного мышления как из совокупности менее развитых форм знаковых механизмов. Уже они виртуально содержат в себе всё возможности породивших её импликативных программ, и чреваты всеми известными и ещё не появившимися научными и метафизическими абстракциями в той мере, в какой они не выходят за рамки этих программ. Причиной этого есть то, что даже самые примитивные знаковые механизмы возникли как способы интерпретации знаков, возникших на основе результатов персонифицирующей деятельности организма, то есть ощущений. Вот почему заведомой неудачей закончится всякая попытка сконструировать научное понятие, содержание которого не уходило бы своими истоками в деятельность ощущения, с которого и начинается наше знание.

Иначе говоря, наше знание мы носим в себе как результат обнаружения своего собственного содержания (сознания), и оно вовсе не является тем, что можно получить извне для заполнения нашего изначального «незнания». В этом случае основой нашей собственной интеллектуальной деятельности было бы именно наше незнание, которое при внешнем воздействии каким-то чудесным образом превращается в знание. Такова позиция всех тех, кто полагает, что наше собственное содержание, или знание, мы, незнающие, получаем из внешнего мира посредством так называемого отражения. Противоположная точка зрения утверждает: можно знать, что ты не знаешь. При этом основой нашего незнания будет уже не незнание, а знание о нём, или то исходное для нас начало, развитие которого и становится нашим знанием. Знание, таким образом, начинается не с нуля, не с локковского tabula rasa, а с этого начала, с реализации в ощущениях нашей импликативной программы и является следствием его развития. Для науки обыденное мышление как раз и является таким началом, а всякое начало, как известно, представляет наибольшую трудность для понимания.

Рассматривая вопрос о логической основе человеческой способности к речи, Эйнштейн объяснил своё внимание этого вопроса так: «Вся наука — не более чем усовершенствованное обыденное мышление. Именно поэтому процесс критического мышления физика нельзя сузить до рассмотрения сугубо специфических понятий в какой-либо конкретной сфере. Он не смог бы решить ни одной задачи, без критического осмысления проблемы куда более сложной — проблемы анализа обычного, повседневного мышления». ⁴

В чём же особенность этой сложности? Видимо, в том, что обыденное мышление, выступая привычной и всем известной совокупностью знаковых механизмов и сопутствующих им правил интерпретаций (языка), неявно хранит в себе перспективы обрести содержание, безмерно превосходящее то, которое имеется в наличии. Вместе с тем, наука должна начинать именно с него, распознавая в нём те возможности для реализации которых необходимо создавать новые знаковые механизмы и новые способы интерпретации. Всё дело в методах этого распознавания. Возможно, один из самых простых — это, как в английском законодательстве, поиски прецедента. Его постоянно и с успехом используют в самом начале эмпирических исследований.

Как же используют свои знаковые механизмы и свой язык животные?

Глава 5. Субъективная организация смысла

1

Поскольку речь теперь должна у нас идти не о растительных, а о животных организмах, то мы будем иметь дело со знаковыми механизмами, выросшими не из предощущений, а появившимися на основе психической деятельности, связанной с формированием нервной системы и субъективного мира. Выше понятие «субъективность» мы употребили по отношению к деятельности растительной клетки для указания на целе-волевой процесс реализации импликативных программ клеточного организма. Однако это толкование субъективности не имеет ничего общего с субъективным миром — особой формой бытия, развитие которой находит своё завершение в таком смысловом образовании (следующим после атома и клетки), как структурная организация Я.

Особенностью субъективного мира, принципиально отличающей его от всех остальных смысловых образований, есть то, что его содержание формируется на основе сенсорных данных (ощущений), представляющих собой информацию, в пределах которой может быть реализовано «программное обеспечение» того или иного животного организма. Эта реализация, в свою очередь, заключается в формировании соответствующих знаковых механизмов — своего рода программ мышления, — обеспечивающих адекватное поведение животного в конкретных знаковых ситуациях. Итак, если у клетки или такого клеточного организма, как растение подобные программы заданы, то организм, обладающий нервной системой, создаёт их в своём субъективном мире. Поэтому растение соединено с внешним миром непосредственно, а животное — посредством программ субъективного мира. Очевидно, что возможности абдуктивных поисков путей реализации этих программ (мышления) по сравнению с субъективной деятельностью клетки возрастают многократно (а своего максимума достигают у человека).

При этом видимо, неверным будет представление о том, что уровень знаковых механизмов напрямую зависит от уровня сложности нервной системы, и что поэтому мыслительная деятельность млекопитающего будет не в пример сложнее деятельности «примитивного» насекомого. Дело в том, что каждый организм как смысловое образование несёт в себе принцип своего становления, порядок формирования своей структуры. Вот этот порядок, как мы об этом говорили в своём месте, есть ничем иным, как информацией, которой располагает организм, и которую нам не удаётся выразить в силу её неимоверной сложности. Вместе с тем любое животное безошибочно создаёт программы своей деятельности, позволяющие ему ориентироваться в знаковых ситуациях, обозначенных пределами его сенсорной деятельности (пределами его информации). Поэтому можно было бы сказать, что программы животных сложнее друг друга в условиях неповторимой специфики своей деятельности.

Такую специфику немецкий психолог Якоб фон Икскюль обозначает термином «умвельт», который переводится как «окружающий мир». Однако это не «вообще мир», а тот, который образован на основе сенсорных данных животного, мир только ему понятных знаковых ситуаций. В соответствии с ними животный организм создаёт собственную модель бытия, а для ориентации в нём — свою особую систему знаковых механизмов или свой субъективный мир. Всё вместе это образует, как говорят психологи, «туннель реальности», единственно возможный для каждого вида животных. Поскольку эта неповторимость зависит от уровня и способа организации нервной системы, то ясно, что генетическая близость таких уровней и способов организации обусловит схожесть соответствующих «туннелей реальности».

Собаки, кошки и обезьяны пребывают в различных умвельтах. Однако природа собачьих, кошачьих и обезьяньих ощущений, а значит, и знаковых ситуаций, остаются в достаточной степени сходными для того, чтобы между собаками, кошками и приматами могло возникать общение, то есть определённый уровень «взаимопонимания».

Змеи живут в совершенно ином умвельте. Они, например, видят тепловые волны и, похоже, не видят «объектов». Змея бросится на воздушный шарик, надутый горячим воздухом, если он «вторгнется» на её территорию, поэтому «взаимопонимание» между теплокровным животным и змеёй совершенно исключено: их «туннели» и субъективные миры нигде не соприкасаются.

Ещё более удивительным для нас образом устроена сенсорная деятельность насекомых. Они, как утверждают специалисты-этологи, могут определять температуру предметов и пробовать пищу на вкус ногами, определять присутствие света спиной, слышать коленками, усами, хвостовыми придатками, волосками тела и так далее. Во многих случаях органы слуха находятся у насекомых также в весьма непривычных для нас местах: на усах — например, у самцов комаров, муравьёв, бабочек; на хвостовых придатках — у американского таракана. Голенями передних ног слышат сверчки и кузнечики, а животом — саранча. Некоторые насекомые не имеют «ушей», то есть не обладают специальными органами слуха. Но они способны воспринимать различные колебания воздушной среды, в том числе звуковые колебания и ультразвуковые волны, недоступные для нашего уха. Чувствительными органами у таких насекомых выступают тонкие волоски либо мельчайшие чувствительные палочки. Так, у волосатых гусениц «ушами» являются волоски, а у голых — весь кожный покров тела.

Насекомые оснащены самыми разными глазами. Наиболее сложные — фасеточные глаза, которые состоят из большого числа омматидиев, образующих на поверхности глаза шестигранные фасетки. Омматидий — это крошечный зрительный аппарат, снабжённый миниатюрной линзой, светопроводящей системой и светочувствительными элементами. Каждая фасетка воспринимает лишь небольшую часть предмета, а все вместе они обеспечивают мозаичное изображение предмета целиком. Фасеточные глаза, свойственные большинству взрослых насекомых, расположены по сторонам головы. У отдельных насекомых, например у стрекозы-охотницы, быстро реагирующей на передвижение добычи, глаза занимают половину головы. Каждый её глаз построен из 28 000 фасеток. Для сравнения у бабочек их 17 000, у комнатной мухи — 4 000. Глазков на голове у насекомых может быть два или три на лбу или темечке, и реже — по её сторонам. У жука «вертячка желтоногая», бегающего по воде, глаза позволяют одновременно видеть добычу и на поверхности воды, и под нею. Для этого зрительные анализаторы жука обладают способностью вносить поправку на коэффициент преломления воды.

Животные наделены общей химической чувствительностью, которую обеспечивают различные сенсорные органы. У химического чувства насекомых наиболее значительную роль играет обоняние. А термитам и муравьям, по мнению учёных, дано объёмное обоняние — вид ощущения, лишённый для нас какого бы то ни было смысла. Непостижимой кажется чувствительность органа обоняния, например, бабочки сатурнии, самец которой способен улавливать запах самки своего вида на расстоянии 12 км. При сопоставлении этого расстояния с количеством выделяемого самкой феромона, получился удививший учёных результат. Благодаря своим усикам самец безошибочно отыскивает среди многих пахучих веществ одну-единственную молекулу наследственно известного ему вещества в 1 м³ воздуха!

Насекомые наделены прекрасными органами обоняния и осязания — антеннами-усиками. Они очень подвижны и легко управляемы: насекомое может разводить их, сближать, вращать каждый в отдельности на своей оси или вместе на общей. У большинства насекомых на втором членике усика находится джонстонов орган — универсальное устройство, назначение которого ещё полностью не выяснено. Как считают, оно воспринимает движения и сотрясения воздуха и воды, контакты с твёрдыми объектами. Удивительно высокой чувствительностью к механическим колебаниям наделены саранча и кузнечик, которые способны зарегистрировать любые сотрясения с амплитудой, равной половине диаметра атома водорода!

Говоря об обонянии насекомых, нельзя не сказать о запахе. В науке пока нет чёткого понимания того, что такое запах, и относительно этого природного феномена существует множество теорий. Новейшая теория, завоевавшая много сторонников, главную причину запаха видит в вибрационных свойствах молекул и их составляющих. Любой аромат связан с определёнными частотами (волновыми числами) инфракрасного диапазона.

Даже если бы мы были уверены в том, что ощущения представляют собой субъективный механизм «отражения» объективного мира, то и тогда вопрос о том, каким же является этот мир «в действительности», раз он представлен в таком необозримом множестве непохожих друг на друга «копий», оказался бы неразрешимым. Во всяком случае, человек должен был бы отказаться от своего гомоцентризма, в соответствии с которым мы подспудно уверены в том, что именно в наших ощущениях мир предстаёт перед нами таким, каким он есть «на самом деле».

В действительности же, если мы примем во внимание, что организм находит себя в окружении не объективных предметов, которые он отражает, а в знаковых ситуациях, которые он интерпретирует (то есть осмысливает), картина оказывается ещё более сложной. Мы уже знаем, что интерпретация знаковой ситуации осуществляется знаковым механизмом, функции которого выполняет ощущение как выражение целе-волевых устремлений импликативных программ организма. Будучи субъективным выражением этих устремлений, сенсорная деятельность животного организует окружающий его внешний мир таким образом, что начинает воспринимать его в аспекте собственной информативной системы. Благодаря этому внешняя «безликость» исчезает, и организм постоянно пребывает в мире понятных ему знаков, которые он в состоянии интерпретировать. Так образуется его собственный «туннель реальности». Исследования показывают, что животные демонстрирует поистине обескураживающую способность «игнорировать» те виды информации, которые оказываются за пределами этих «туннелей».

Сформулированная здесь точка зрения даёт возможность пересмотреть проблему адаптивного поведения животного, в соответствии с которой животное только умело приспосабливается к императивным требованиям внешнего мира. На самом деле в животном мире, видимо, нельзя абсолютизировать фактор внешнего принуждения. В силу того, что такое «принуждение» всегда выступает в виде знаковой ситуации собственного умвельта, реакция организма на него будет не только однозначной, но и вероятностной, вариативной. Такая вариативность реакции есть результат абдуктивного поиска конкретным организмом выхода из непосредственной ситуации, которая для него всегда выступает в виде проблемы, требующей решения. По существу мы имеем здесь дело с системой: «конкретный организм — непосредственная ситуация умвельта», и решений будет ровно столько, сколько возможно вариаций в состоянии этой системы.

Однако для того, чтобы такое решение было найдено, необходимо некое предположение, своеобразная гипотеза как необходимая предпосылка абдукции. Пусть она возникнет мгновенно и ответ на неё будет молниеносным (инстинктивным, говорим мы), но то и другое, то есть гипотеза и решение, обязательно имеет место, поскольку мы имеем дело не с механической системой, а с живым организмом. Подобный взгляд на эту проблему предлагает и концепция конструктивизма, сформулированная ещё Пиаже, одно из основных положений которой заключается в том, что животное (как и человек) постоянно формирует и детализирует свои гипотезы, которые никогда не бывают реалистичным отражением действительности. Поведение животного, резюмируем мы эту точку зрения, показывает, что оно является реакцией на внешний раздражитель в той мере, в какой обеспечивается специализированной деятельностью в пределах своего субъективного мира.

Чем же является такая «специализированная деятельность?» Ответ на этот вопрос мы можем получить формальный и содержательный. С формальной точки зрения поведение животного есть результат деятельности его знакового механизма в пределах наличной для него знаковой ситуации. Содержательная интерпретация этого формализма возможна с точки зрения того, что деятельность животного представляет собой результат решения гипотез разного уровня, который дан нам как феномен поведения. Формальная и содержательная точки зрения необходимо предполагают друг друга, и попытки осмыслить поведенческую деятельность вне знаковых ситуаций и интерпретирующих их знаковых механизмов, видимо, не могут дать желательного результата. Действительно, если субъективный мир животного и его умвельт, то есть источник и пространство поведения, могут быть поняты как знаковый механизм в знаковых ситуациях, то само поведение должно быть только производным этих составляющих.

2

Одним из наиболее изученных типов знаковых ситуаций, с которым в пределах своего умвельта «работает» знаковый механизм животного, есть релизер (от английского release, освобождать). Наблюдая поведение животных, К. Лоренц и его последователь, голландский этолог Н. Тинберген, заметили, что для каждого биологического вида существуют раздражители, которые вызывают у представителей этого вида целый комплекс действий, биологически необходимых в данной конкретной ситуации. При этом стимул, действенный для особей одного вида, будет лишён всякого значения для представителей другого. Кроме того, каждый знаковый стимул отвечает определённому периоду в развитии субъективного мира животного и, таким образом, будучи эффективным раздражителем на определённой стадии этого развития, оказывается безразличным для животного в иное время.

Например, у самца трехиглой колюшки в брачный период брюшко становится ярко-красным. Это и есть сигнальный раздражитель (релизер), который вызывает агрессию со стороны другого самца, охраняющего свою территорию. Тинберген в своих опытах показал, что для провоцирования агрессии достаточно грубой модели, мало похожей на природный прототип, лишь бы нижняя часть модели была окрашена в красный цвет. И наоборот, только что убитый самец колюшки, у которого сохранены все признаки живого самца, кроме яркой окраски брюшка, не может вызвать атаки со стороны других самцов. Тинберген сделал вывод о том, что животные как бы «слепнут» в отношении всех признаков внешнего мира, кроме одного, выступающего сигнальным раздражителем. Тинберген заметил, что самцы колюшки в аквариуме, помещённом на подоконнике, пытались атаковать красный почтовый фургон, проезжающий мимо окна. Рыбы принимали машину за самца — соперника.

Особый интерес у этологов традиционно вызывали такие знаковые стимулы, которые используются при взаимоотношении особей, принадлежащих к одному виду. Это так называемые «социальные релизеры». Ими могут быть форма, узор, движение, звук и так далее. Все «общественные животные» реагируют на социальные релизеры — зрительные или слуховые, которыми передаётся информация, способствующая сохранению вида. Социальные релизеры представляют собой своеобразный коммуникационный код, образовавшийся у того или иного вида животных в пределах их умвельтов.

Что же касается принципиальной оценки действия животного, вызванного релизером, то оно обычно характеризуется как врождённый навык поведения, как биологически адекватная реакция, моторный паттерн, появляющийся уже при первом предъявлении внешнего раздражителя, без всякого предварительного опыта. Таким образом, животное демонстрируют знание реакций, которые были бы адекватны стимулу. Этот поведенческий механизм в науке обозначается термином «fixed action patterns» или фиксированные комплексы действий, ФКД.

Так, например, лягушке, только что оформившейся из головастика, по выходе из воды не нужно осваивать ловлю мух с помощью броска своего языка. И хотя, когда она была головастиком, её язык был специализирован для соскребания водорослей, тем не менее, по выходу из воды, она уже сразу знает, как ловить маленькую добычу резким движением своего языка. Её рецепторные механизмы запрограммированы так, чтобы запускать бросковое движение языка при обнаружении маленькой двигающейся цели.

Изучая реакцию следования только что вылупившихся гусей, Лоренц узнал, что гусята следует за любым движущимся объектом, издающим звуки, но как только гусёнок последовал за определённым объектом, то он продолжает ходить именно за ним. Лоренц обнаружил это случайно. Он взял молодого, только вылупившегося гусёнка из-под крыла его матери-гусыни, и «пообщался» с ним, подражая приветственному звуку, который гусёнок адресовал ему. Затем, спустя какое-то время, он попробовал вернуть гусёнка под крыло матери, но гусёнок не захотел оставаться с матерью, а отчаянно старался следовать за своим новым опекуном.

С механизмом релизера связывают и явление привыкания. Этим словом обозначается затухание ответа на повторяющийся стимул, за которым не следует ни «награды», ни «наказания». Например, если стукнуть по гнезду, птенцы поднимают головы и раскрывают рты, так как для них этот звук означает появление родителя с кормом; если несколько раз после удара пища не появится, такая реакция у птенцов быстро затухает. Приручение — также результат привыкания: птица перестаёт реагировать на действия человека, поначалу вызывавшие у неё испуг.

Существует тенденция объяснять природу «релизерного» поведения наличием реакций, на которые запрограммирована сенсорная деятельность животного. Имеется в виду схема «стимул — запрограммированная реакция». В этой схеме оба её элемента связаны жёстко и не предполагают наличия промежуточной среды, в которой как стимул, так и реакция обретали бы ту или иную общую основу. Очевидно, что развитие такой точки зрения на природу поведенческой деятельности животного не может быть согласовано с концепцией конструктивизма, о которой мы говорили выше, и в соответствии с которой животное целенаправленно-волевым образом постоянно «перебирает» варианты своего взаимодействия с внешним миром. В этом случае имеет смысл говорить о некой стратегии формирования гипотез, появление которых является результатом не отражения действительности, а абдуктивного поиска необходимого решения. Что же касается схемы «стимул — запрограммированная реакция», то её разработка будет неизбежно вызывать ряд вопросов, каждый из которых грозит перерасти в новую проблему. Действительно, каким образом осуществляется селекция стимулов? Каким образом субъективная природа сенсорной программы соответствует объективной природе стимула? Каков механизм такого удивительного соответствия?

Эти и подобные вопросы, которые неизбежно продуцирует упомянутая схема, естественно, как мы полагаем, снимаются предложенной в настоящей работе точкой зрения. Согласно ей, как об этом уже было сказано, организм находит себя не в окружении объективных предметов, которые он «отражает», а в мире знаков, которые он интерпретирует. Ощущение в данном случае выступает не запрограммированной реакцией на объект как источник стимулов, а знаковым механизмом, продуцирующим гипотезы поведения, наиболее приемлемого для данного организма в конкретной знаковой ситуации. Ощущение, представляющее собой, с одной стороны, комплекс информации, в которой выражается содержание импликативной программы организма, а с другой — знаковый механизм, выступает необходимой «защитной средой», предохраняющий организм от губительного для него «лобового» столкновения с объектом.

Принимая во внимание существование «релизерного» механизма у организмов, обладающих субъективным миром, следует предположить о существовании у них, во всяком случае, двух уровней деятельности знаковых механизмов и выработки соответствующих гипотез, то есть мышления. Первый определяется наличием знаковых ситуаций, которые знаковый механизм организма интерпретирует как непременно обязательные для реализации своей импликативной программы. Такая интерпретация представляет собой гипотезу, решение которой очевидно, а следование этому решению необходимо. В данном случае вариативность гипотез отсутствует, а существующая воспринимается как единственно возможная.

Все приведённые выше примеры поведения животных под воздействием релизеров иллюстрируют образование гипотез с единственно возможным решением. Так, появление комара выступает для лягушки не объектом, стимулирующим её поведение, а знаком, интерпретация которого требует безошибочной реакции. Звуковые сигналы, адресованные Лоренцом только что вылупившемуся гусёнку, представляли для него не «Лоренца» в качестве некоего предмета, а знак, который необходимо интерпретировать в качестве обязательности следования за источником этого сигнала.

Схема «стимул — запрограммированная реакция» не усматривает в деятельности животных мыслительной составляющей. Знаковая же концепция интерпретирует эту схему с той точки зрения, что «реакция» представляет собой не программу, а действие интеллекта, которое рассчитано на предполагаемое будущее. Так, сотрясение гнёзда, интерпретируемое знаковым механизмом птенцов как гипотетическая возможность получить вслед за этим пищу, перестаёт работать в качестве знака, если пища, в итоге, не появилась. Почему? — Гипотеза не подтвердилась. «Релизерное» поведение при всей его видимой однозначности не исключает и вероятности. Например, самец бабочки в ответ на краткое воздействие такого релизера, как феромон самки может относительно долго двигаться против ветра, даже если запах феромона больше не воспринимается. Это движение рассчитано на предположение, что самка обнаружится там, откуда дует ветер. Проверка этой гипотезы выявляет её вероятностный характер и не гарантирует однозначного результата.

К первому уровню деятельности знаковых механизмов в субъективном мире животных следует отнести и импринтинг. Во время этапа «первичной социализации» животного происходит «запечатлевание» (imprinting) знаковых ситуаций, имеющих место в общении взрослых особей, прежде всего, родителей самого животного, которое интерпретирует эти ситуации как форму приобщения к остальным особям своего вида. Так вырабатывается его обобщённый образ, а в субъективном мире животного образуются свойственные этому виду устойчивые навыки поведения. Будучи однажды запечатлёнными, они действуют уже постоянно.

Импринтинг как механизм первичной социализации (у человека есть ещё и вторичная социализация, которой нет у животных — вхождение в ту или иную культурную среду) включается импликативной программой организма на достаточно короткий период, а затем отключается за ненадобностью. В течение этого времени животному необходимо овладеть всеми поведенческими особенностями, свойственными представителям его вида. Для реализации такого экстремального требования детёныш, как показывают исследования, получает физиологические импринты ещё во время внутриутробного развития. По-видимому, уже на этом уровне только ещё формирующаяся сенсорная деятельность животного обретает способность к интерпретации тех знаковых ситуаций, с которыми он, появившись на свет, будет иметь дело.

Если же мы сравним релизер с импринтингом, то сможем обнаружить в этих двух формах организации поведения животных как общие, так и отличные черты. Отличие между ними заключается в том, что релизерное поведение связано с действием раздражителя, который вызывает биологически необходимое действие, в то время как импринтинг представляет собой комплекс действий, который не нуждается в том, чтобы его вызывали. Он появляется в процессе изначального взаимодействия формирующейся сенсорной деятельности животного с системой окружающих его знаковых ситуаций.

Существеннее, однако, то, что объединяет релизер и импринтинг в качестве форм, представляющих первый уровень деятельности знаковых механизмов животного мира. Прежде всего, и та, и другая форма являются способами целе-волевой реализации организмом его импликативной программы, то есть мышлением по определению. На первом уровне деятельности знаковых механизмов эта реализация осуществляется в процессе интерпретации животным знаковых ситуаций в пределах своего умвельта. Такая интерпретация представляет собой формирование гипотез, поскольку гипотезами у животных как раз и следует называть действия, вызванные знаковой ситуацией и реализуемые с помощью знакового механизма.

Релизер и импринтинг объединяет ещё то, что в выработке гипотез этого уровня целе-волевая деятельность животного осуществляется при максимуме целевой и минимуме волевой компоненты, необходимость в которой появляется только на втором уровне деятельности знаковых механизмов, то есть на уровне креативного мышления. Поскольку же на уровне релизера и импринтинга мы наблюдаем не креативную, а невольную деятельность знаковых механизмов их спонтанную интерпретацию знаковых ситуаций, то такой способ реализации организмом своей импликативной программы следует назвать фиксирующим мышлением.

3

Вместе с тем, естественно предположить, что это мышление, выросшее из интерпретирующей деятельности знаковых ситуаций, должно быть основой, на которой будет формироваться креативная деятельность животного с его волевой составляющей, что в итоге может выразиться в мыслительной деятельности весьма продуктивного уровня. Степень этой продуктивности многими видными учёными оценивается весьма высоко. Ещё Дарвин утверждал, что интеллект человекообразной обезьяны отличается от человеческого только количественно, но не по качеству. О высоком уровне интеллектуальных способностей антропоидов говорил и И. П. Павлов, поражаясь тому, «каким манером человек ухитряется вырыть столь глубокую яму между собой и животными…» ¹

Одна из задач исследований элементарного мышления животных — показать, какой степени сходства достигают наиболее сложные когнитивные функции у человекообразных обезьян и человека, действительно ли между ними существует резкая грань и даже непроходимая пропасть. Современная наука отвечает на этот вопрос отрицательно, поскольку, как ныне считается, в способностях антропоидов и человека отсутствует резкий разрыв и наиболее сложные психические функции человека в той или иной степени представлены у шимпанзе.

Видный российский психолог прошлого века Н. Н. Ладыгина-Котс писала, что «обезьяны имеют элементарное конкретное образное мышление (интеллект) , способны к элементарной абстракции и обобщению, и эти черты приближают их психику к человеческой». ² При этом она подчёркивала, что «… их интеллект качественно, принципиально отличен от понятийного мышления человека, имеющего язык, оперирующего словами как сигналами сигналов, в то время как звуки обезьян, хотя и чрезвычайно многообразны, но выражают лишь их эмоциональное состояние и не имеют направленного характера». ² По её мнению, «о наличии интеллекта может свидетельствовать установление лишь новых адаптивных связей в новой для животного ситуации». ²

Представления Ладыгиной-Котс о наличии у животных элементов мышления нашли многообразные подтверждения. Вместе с тем, вопрос о степени сходства психики шимпанзе с человеческой существенно пересмотрен. Восторжествовала точка зрения, согласно которой пропасть между возможностями их психики не столь глубока, как считалось прежде. Американский исследователь Д. Рамбо рассматривает мышление животных как «адекватное поведение, основанное на восприятии связей между предметами, на представлении об отсутствующих предметах, на скрытом оперировании символами». Другой американский исследователь, Д. Примэк также приходит к выводу, что «языковые» способности шимпанзе (сложная форма коммуникационного поведения) связаны с «умственными процессами высшего порядка».

С точки зрения ещё одного американского психолога, бихевиориста Э. Толмена, в процессе обучения животное приобретает знания (cognition) обо всех деталях ситуации, сохраняет их в форме внутренних представлений (infernal or mental representations) и может использовать в «нужные» моменты. У животного формируется некая «когнитивная карта», или «мысленный план», всех характеристик лабиринта, а затем по нему оно строит своё поведение.

Регулярные наблюдения за поведением животных в привычной для них среде обитания привели английского этолога Дж. Гудолла к следующему представлению: для человекообразных обезьян характерно рассудочное поведение, включающее умение планировать, предвидеть, способность выделять промежуточные цели и искать пути их достижения, вычленять существенные моменты данной проблемы.

Впервые вопрос о том, обладают ли животные «theory of mind» был поставлен более 30 лет назад в ставшей классической работе Примэка и Вудруффа («Does the chimpanzee have a theory of mind?» -— Premack, Woodruff, 1978). Исследователи соотносили это понятие с наличием у животного сознательной осведомлённости о собственных намерениях и способностях понять, что чувствуют и на что способны другие особи. Иными словами, проблема животного мышления рассматривается в этой работе в единстве с субъективным миром, о котором мы говорили выше, связывая его содержание со знаковой деятельностью как механизмом мыслительной деятельности.

Принятая здесь позиция даёт нам возможность ещё раз сформулировать точку зрения на мышление как на процесс целе-волевой реализации каким-либо организмом его импликативных программ посредством абдуктивного создания и интерпретации знаковых ситуаций. Однако в таком толковании мышления мы не найдём указания на специфику целе-волевой деятельности, которая отличала бы человеческий организм от любого другого животного организма. Для обнаружения такой специфики (а она-то и представляет собой главный научный интерес) нам необходимо определиться в понимании нашего собственного мышления, чтобы оценить результат эволюционного сдвига от животной мыслительной деятельности к нашей собственной.

Существует множество определений мыслительной деятельности человека. Что же касается нашей отечественной литературы, то там до сих пор преобладают указания на такую её отличительную особенность, как быть «обобщённым и опосредованным отражением действительности», которое не может быть получено на уровне чувственного познания и благодаря которому осуществляется переход от неизвестного к известному. «Мышление как абстрактная деятельность, — говорится в одном из пособий по психологии, — есть переход от неизвестного к известному, от незнания к знанию». ³

Недостаток таких определений, по нашему мнению, в том, что они опираются на понятия, которые, в свою очередь, нуждаются в определении. Действительно, что мы назовём известным? Что есть знание? Удовлетвориться определениями, вызывающими новые вопросы, означает возможность прийти к выводам, которые войдут в противоречие с исходными посылками. Вследствие этого мы сможем прийти к определению мышления, которое будет отрицать такой его признак, как переход от неизвестного к известному. Ведь, достигнув «известного», оно немедленно закончилось бы: ведь предполагается, что только неизвестное движет мышлением. Но тогда имеет смысл предположить, что мышление — это переход от одного неизвестного к другому неизвестному посредством углубления первого неизвестного. Вот это углубление и нужно будет считать мышлением.

Ограничить мышление сферой «неизвестного» не менее логично, чем ограничить его сферой «известного», поскольку грань между тем и другим весьма условна. Но, тогда, что такое мышление?

Возможно, деятельность мышления станет нам более понятным, если мы попытаемся понять его как совокупность необходимых ему функций? Одной из попыток такого истолкования мыслительной деятельности принадлежит известному российскому психологу А. В. Брушлинскому, согласно которому мышление — это, прежде всего, «отыскание и открытие существенно нового». С нашей точки зрения, новое — это, вообще говоря, такое (не используемое до этого) содержание, которое чья-либо абдуктивная деятельность обнаруживает в пределах возможностей своей импликативной программы и своего поля деятельности. Но как знать, является ли это обнаруженное содержание существенно новым? И почему, если оно не будет обладать таким качеством (весьма неопределённым), то оно не может быть признано результатом мыслительной деятельности?

Более точным, как нам представляется, есть функциональное определение мышления ещё одним российским психологом А. Р. Лурия, который пишет: «акт мышления возникает только тогда, когда у субъекта существует соответствующий мотив, делающий задачу актуальной, а решение её необходимым, и когда субъект оказывается в ситуации, относительно выхода из которой у него нет готового решения — привычного (то есть приобретённого в процессе обучения) или врождённого». ⁴ Иными словами, речь идёт об актах поведения, программа выполнения которых должна создаваться экстренно, в соответствии с условиями задачи, и по своей природе не требует подбора «правильных» действий методом «проб и ошибок».

Мы остановились на таком истолковании мыслительной деятельности, поскольку оно по существу совпадает с нашим пониманием абдуктивного поиска, механизм которого, как нам представляется, и скрывает в себе природу мышления.

Поскольку мы пытаемся соотнести животное мышление с человеческим, то нам необходимо решить, что в приведённом определении отвечает характеру той и иной мыслительной деятельности, а также — в какой мере. Рассмотрение этого вопроса показывает нам, что в приведённом определении необходимо выделить две части: ту, в которой говорится о мотивах, делающих задачу актуальной для субъекта, а также ту, где речь идёт о решении задачи.

Что касается первой части, то здесь следует сказать, что понятия, привычно употребляемые человеком по отношению к себе, не могут употребляться в том же значении по отношению к животному. Поэтому при попытке такого применения мы, прежде всего, должны отказаться от понятия «субъект» и ограничиться понятием «животная индивидуальность», поскольку субъект, как мы полагаем, есть индивидуальность, которая может применить по отношению к себе понятие «Я». Кроме того, если у субъекта актуальность задачи действительно определяется мотивом как результатом заранее сформированного целеполагания в условиях социально ориентированной деятельности, то у животной индивидуальности его целеполагание есть биологически заданная функция, которая, видимо, не может быть мотивирована чем-то более или менее «желательным», то есть не может быть осмыслена субъективно. Поэтому актуальность задачи у животного не следует из его целеполагания, а выступает как заданность его действий. Что же касается самих действий, то они регулируются знаковой ситуацией и представляют собой результат её интерпретации.

Применительно ко второй половине определения Лурия мыслительного акта, мы можем фиксировать идентичность его по отношению как к человеку, так и к животному. Действительно, мыслительный акт завершается положительным результатом, когда с его помощью человек или животное находит выход из ситуации при отсутствии готового решения.

Этот вывод можно считать базовым при толковании мыслительного действия с точки зрения его результата. Вместе с тем, как мы попытались показать, к этому результату человек и животное идут различными путями. Если человек руководствуется мотивом, который делает задачу актуальной, а решение её необходимым, то для животного решение продиктовано заданным ему целеполаганием, следование которому есть первейшая необходимость. Поэтому человек находит себя в решении, которое невозможно вне целесообразности мышления, животное находит себя в целесообразности, подтверждением чего есть то или иное решение. Для человека целесообразность есть условием нахождения решения для животного решение есть формой подтверждения того, что его действия целесообразны.

Вне этого отличия, которое необходимо постоянно иметь в виду при сравнении человеческого мышления с животным, то и другое оказываются трудно различимым, если не идентичным. Примером здесь может быть так называемая «орудийная деятельность» шимпанзе, наблюдения за которой В. Келера дали начало особому направлению в изучении животного поведения. Использование животными орудий представлялось наиболее очевидной демонстрацией наличия у них элементов мышления как способности в новой ситуации принимать адекватное решение экстренно, без предварительных проб и ошибок Так, при добывании видимой, но недоступной приманки, которую опускали на дно узкой и довольно глубокой ямки, шимпанзе проявляли способность быстро выбирать наиболее подходящее орудие, и это происходило не как «пробы наугад», а как бы в результате сопоставления с мысленным образом нужного им орудия.

В решении этой задачи чётко проявились индивидуальные особенности поведения шимпанзе. Так, одна обезьяна (Сильва) каждый раз особым образом готовила себе орудия. Она пригибала какой-нибудь куст, отламывала или откусывала от него несколько веток и возвращалась к ямке. Там она принималась за окончательную подготовку орудий: делила ветки на короткие кусочки, очищала от листьев, а иногда и от коры. Из этих заготовок она выбирала одну, остальные бросала и принималась за дело. Если выбор палочки оказывался неудачным, она снова отправлялась к кусту, и всё повторялось в том же порядке. Другие обезьяны в этих целях использовали случайно подобранные предметы.

На основании подобных результатов «орудийной деятельности» животных Кёлер ещё в середине 50-х годов XX века пришёл к выводу, что у человека и, по крайней мере, у высших позвоночных имеется целый ряд общих элементов поведения, в том числе и довербальное мышление (thinking without words). Оно заключается в способности животных выделять и хранить в отвлечённой форме информацию о наиболее устойчивых свойствах предметов и явлений на бессловесном (довербальном) уровне. Но это есть ничто иное, как способность к обобщению и абстрагированию, что, в свою очередь, говорит об умении животного фиксировать в процессе опыта инвариантные свойства предметов и их отношений. Тогда природу «орудийной деятельности» животных предельно кратко можно определить как мышление минус речь.

Отсутствие речи, разумеется, сразу же обнаруживает принципиальное отличие между человеком и животным, но, как предполагалось, сходство мыслительных операций не делает это отличие непроходимым. А это значит, что животное в своём отношении к миру способно обнаруживать те же существующие там отношения, что и человек. Видимо, именно такое предположение легло в основу известных тестов российского биолога Л. В. Крушинского, в соответствии с выводами из которых мышление животных представляет собой их «способность улавливать эмпирические законы, связывающие предметы и явления внешнего мира, и оперировать этими законами в новой для него ситуации для построения программы адаптивного поведенческого акта». ⁵ Прибегая к терминологии когнитивной психологии, можно сказать, что эти «законы» входят в состав «познавательной карты», или «образной картины мира животного», то есть той системы знаний, которую оно накапливает в течение жизни. На необходимость и плодотворность использования таких тестов указывал Д. Примэк, и чтобы отличить мышление животных от нашей способности к обобщениям и умозаключениям, называл его «естественным мышлением» (natural reasoning).

На этом основании нельзя, разумеется, прийти к тому выводу, что наше собственное мышление следует считать «противоестественным». Поэтому большинство авторов склонялось к тому, что в основе формирования «естественных понятий» лежит просто иной способ обработки и хранения информации, чем тот, который обеспечивает формирование обобщений у человека. Тот же Примэк, например, писал о том, что в отличие от довербальных понятий, основанных на формировании «абстрактных представлений», «естественные понятия» могут иметь в своей основе «образные представления» (imaginal representations), которые можно представить как некий набор мысленных «картинок». В таком случае принадлежность объекта к данной группе те или иные животные определяют, по-видимому, на основе физического сходства, а не за счёт выделения абстрактных черт, характерных для всей группы в целом.

Такой вывод радикально меняет характер представления о способности животных улавливать «эмпирические законы», устраняя из него очевидный параллелизм между мыслительной деятельностью человека и животного. Вместе с тем, представление об этом «параллелизме» будут интуитивно возникать в той мере, в какой мы будем рассматривать организм (человека или животного) и внешний мир в качестве двух систем, непосредственно взаимодействующих друг с другом как субъект и объект. С точки зрения этой методологии (неверной, как мы полагаем) организм, как субъективная система, воспринимает объективный мир в качестве своего естественного содержания, что приводит к неизбежному выводу о принципиальной идентичности этого содержания для каждого организма. Как видим, здесь отсутствует представление о субъективном мире животного, в котором его умвельт (а не мир «вообще») представлен системой знаков, свойственной только данному субъективному миру и его умвельту. Наличие субъективного мира обязывает нас говорить не об эмпирических законах, и не о способности животных анализировать свойства предметов, а о знаковых ситуациях и соответствующих механизмах, в пределах которых тот или иной организм способен так или иначе видеть мир.

Примером того, как упомянутый выше параллелизм может подменять научное объяснение вопроса, может служить представление об «инсайте», который используется животными при решении ими практических задач. Под инсайтом, в частности, понимают умение понять ситуацию путём мгновенного улавливания отношений, составляющих характер ситуации. В. Кёлер определял «инсайт» как решение задачи на основе улавливания логических связей, между стимулами или событиями. Если животное воспринимает задачу в целом, со всеми её внутренними связями, то оно может принимать адекватное решение. Например, дятловый древесный вьюрок (Catospiza pallida) с островов Галапагос «на глаз» подбирает иглу от кактуса, чтобы извлечь ей насекомое из полости в древесине. Некоторые птицы, в частности большая синица (Parus major), сразу же начинают подтягивать к себе за нитку подвешенный на ней корм. Многочисленны примеры такого поведения у шимпанзе. В. Кёлер оценивал такое поведение обезьян как «рассудочное, которое в общих чертах присуще человеку и которое обычно рассматривают как специфически человеческое».

Излишне говорить, что когда мы говорим о «логических связях, улавливаемых животным», то невольно соскальзываем на наши представления о логике как о сфере интеллектуальной деятельности, содержащей правила вывода, обобщений и тому подобные, что искажает суть дела. Видимо, нельзя говорить о «логике вообще», а только о логике осмысления того или иного умвельта.

4

Возвращаясь к вопросу об «орудийной деятельности» животных, следует сказать, что вывод об «осмысленности» их действий при использовании орудий, всегда вызывал и продолжает вызывать большие сомнения. Так, есть много наблюдений, согласно которым наряду с использованием палок по назначению, шимпанзе совершают ряд случайных и бессмысленных движений. Особенно это касается конструктивных действий: если в одних случаях животные успешно удлиняют короткие палки, то в других соединяют их под углом, получая совершенно бесполезные сооружения.

Одной из причин, невольно порождающей такие сомнения, зачастую есть недостаточная терминологическая разработанность, благодаря чему некоторые принципиальные положения, будучи не вполне определёнными, дают возможность приписывать им несовместимые значения. Примером может быть упоминаемое выше представление о «логических связях, улавливаемых животными». Существуют ли такие? Несомненно. Но являются ли они идентичными нашим логическим связям? То же можно сказать и об «осмысленности животных действий». Они явно не бессмысленны. Но каково содержательное наполнение этого смысла? Совместимо ли оно со смысловым содержанием нашего субъективного мира?

Сказанное в полной мере относится и к понятию «орудийная деятельность» животных. Под орудийной деятельностью обычно имеют в виду трудовые операции, совершаемые человеком с помощью орудий труда. В свою очередь, если труд, реализуемый в той или иной операции, содержит в себе такие необходимые моменты, как цель, очередность действий и результат, то под орудием труда будем понимать искусственно созданную структуру, которая включает в себя эти моменты в качестве своих функций. Орудие труда в этом случае представляет собой знак той деятельности, в процессе которой человек изменяет существующие формы бытия. Именно в этом изменении заключена природа труда, сложность которого усматривается в его знаке: молотком нельзя выполнить тех операций, которые подвластны станку. Орудие труда (а оно может быть как мыслительным, так и вещественным) представляет собой ту призму, через которую человек видит мир не таким, каков он есть, а каким он должен стать.

Ничего подобного мы не можем сказать относительно животного, которое совершает не мотивированно трудовые, а физиологически целесообразные операции, рассматривая при этом мир как продолжение этой целесообразности в пределах своего умвельта. Поэтому палка, которую берёт шимпанзе, представляет собой предмет не орудийной, а физиологической деятельности: она удлиняет её лапу, как камень отяжеляет кулак. В той мере, в какой мы не будем учитывать этого принципиального исходного различия между человеческой и животной деятельностью, а будем опираться на результат, который может быть схож у человека, и у животного, у нас будет существовать соблазн рассматривать как сходную и саму их деятельность.

Человек при надобности будет доставать насекомых из трещины в древесине колючкой кактуса так же, как и упомянутый выше вьюрок. Будет ли это означать то, что эта содержательно тождественная деятельность человека и животного с самого начала не будет различна по форме? Для человека колючка — это знак той последовательности операций, которую он мог бы осуществить и не колючкой. Содержание субъективного мира человека «не закупорено» программным обеспечением его сенсорных данных. Реализация этого программного обеспечения, в свою очередь, не ограничена знаковыми механизмами, созданными на основе ощущений. Всё дело в том, что и то, и другое у человека вынесены в такую структуру (мыслительную или вещественную), как орудие труда. Его появление означало возможность рассматривать целесообразность своих действий в качестве знака этой целесообразности, оперируя с которым, можно создавать различные варианты её реализации. Этим было обусловлено то, что в субъективный мир человека «прорвался» принципиально новый механизм поиска абдуктивных решений, связанный с логикой абстрактного мышления.

Ничего подобного нет у вьюрка. Его субъективный мир ограничен сенсорными данными, на основе которых возникает деятельность знаковых механизмов или программ мышления. Система целесообразных действий может быть реализована только в их пределах и завершиться поиском того, что может адекватно отвечать знаковой ситуации. В нашем случае — это насекомое, извлекаемое с помощью колючки кактуса. Нахождение такого решения невозможно не признать мыслительным действием. Оно, конечно же, имеет свою логику, но её нельзя отождествить с логикой абстрактного мышления точно так же, как колючку кактуса нельзя отождествить с орудием человеческого труда.

Игнорирование такого существенного различия между человеческой и животной деятельностью неизбежно приводит нас к отрицанию каких-либо качественных особенностей в пределах деятельности мышления. Действительно, с функциональной точки зрения использование вьюрком колючки кактуса для отыскания пищи представляет сбой разумное решение некоторой задачи. О человеке, который найдёт это же решение, также скажут, что его действия разумны. И если судить о разуме только на основе соответствующих реакций организма на определённые условия, необходимо допустить, что разумные действия человека и вьюрка идентичны.

Следует, однако, сказать, что подобные выводы способны лишь фиксировать наше внимание на результатах разумной деятельности животных, закрывая всякую возможность выявить её истоки. Поскольку же эти результаты порой весьма удивительны, то нам остаётся только поражаться «тонкости» той «перегородки», которая отделяет животное от человека и искать возможности её преодоления. В действительности же такой возможности не существует вовсе, поскольку, как подчёркивала упоминаемая выше Ладыгина-Котс, «шимпанзе — это не только почти человек, а вовсе не человек». ²

Что же касается удивительности результатов разумной деятельности животных, то они весьма многочисленны. Это каждый раз напоминает нам о неистощимости природы и содержательном богатстве её импликативных программ, механизмы реализации которых также неисчерпаемы, как и богатство самих программ. Вследствие этого задачи конкретного исследования таких механизмов, как нам представляется, заключаются вовсе не в сведении их к одному знаменателю, а в том, чтобы каждый раз обнаруживать утончённую изобретательность их, вне всякого сомнения, разумной деятельности. Наш мир разумен и проявления этой разумности не имеют границ.

Вместе с тем все такие проявления не могут быть подобием «семян», рассыпанных таким образом, что каждое «семя» представляет собой изолированную единицу, никак не связанную с другими такими же единицами. Наоборот, они объединены между собой таким образом, что все «семена» представляют собой некую умную массу, в которой наука давно навела порядок, выделив в ней на основе сравнительно-морфологического метода различные таксоны (популяции, виды, роды, семейства и так далее) Но если сравнительно-морфологический метод предполагает изучение принципов построения организмов, то имеет смысл говорить о сравнительном изучении такой реальности, как субъективный мир животного и его знаковый механизм (при условии, разумеется, что такая реальность имеет право на существование).

Имеется, однако, много свидетельств, подтверждающих наличие такой реальности. В поведении животных наблюдается совпадение таких содержательных компонент, и оно имеет такое широкое распространение, что естественным будет предположение о некой общей составляющей этого совпадения, а также о тех или иных принципах его морфологии.

Так, например, все сообщества животных, как учит нас этология, можно разделить на два коренным образом различающихся класса: анонимные, в которых нет ничего похожего на структуру — ни группировок, ни вожаков, ни ведомых — и сообщества, основанные на личных контактах, в которых возможно распределение ролей.

Нельзя также сказать, что сообщества, основанные на личных контактах, «начинаются» с позвоночных животных. Они встречаются и у беспозвоночных. Так, пустынные мокрицы строят норки попарно, подбор супругов осуществляется путём длительных конфликтов, и затем постоянство пар сохраняется: рачки узнают друг друга, прикасаясь усиками к шипикам и бугоркам на теле партнёра. Муравьи многих видов не просто опознают членов своей семьи по принципу «свой — чужой», но действуют на своём кормовом участке в составе небольших групп, лично знакомых друг с другом. Исследования, проведённые на ящерицах, дали такой же результат: на незнакомых соседей ящерицы набрасывались, а знакомых не трогали. «Лично» знакомые между собой соседи уже разделили ресурсы, провели границы, и образовалось некое сообщество, в котором поддерживается равновесие, основанное на сигнальном взаимодействии.

И у насекомых, и у птиц, и млекопитающих встречаются сходные формы территориального, агрессивного, брачного и родительского поведения. При этом не только среди наиболее развитых в социальном отношении перепончатокрылых, но и у самых древних насекомых — стрекоз — описана территориальность, брачные тока, сложные отношения самцов. Существует удивительное явление изоморфизма (структурного сходства) социальных систем животных в различных, не связанных между собой таксонах. Так, например, практически все типы социальных структур, обнаруженные у рыб, имеют аналогии и среди птиц.

Место той или иной птицы в общей системе иерархии легко определить, если наблюдать взаимоотношения соек на кормушках, специально вывешенных для этой цели. Здесь устанавливается совершенно определённая очередность: первой кормится наиболее высокоранговая птица из всех тех, которые в этот момент находятся около кормушки. Лишь насытившись, она уступает место следующей по рангу, и так далее. Оказалось, что в пределах своей территории её собственники доминируют над всеми прочими сойками того же пола — самец над всеми другими самцами, самка — над всеми самками. Когда птица временно покидает границы участка, её положение на иерархической лестнице сразу же падает, причём тем сильнее, чем дальше она улетела от центра своей территории.

В начале 1920-х годов норвежский эколог Т. Шьелдерупп-Эббе, исследуя структуру взаимоотношений в группах домашних кур и уток, обнаружил в них строгую упорядоченность доминантных рангов. Каждая особь либо доминирует над партнёром, либо подчиняется ему. Эти взаимоотношения были названы «правом клевка». При выяснении отношений птиц друг с другом постепенно выделяется одна, которая гоняет всех остальных. Ниже её располагается птица второго ранга, которая доминирует над всеми, за исключением главной, доминантной особи, и так далее, спускаясь до самого основания иерархии, где находится особь, которую гоняют все члены группы. Иерархия вырабатывается при столкновении птиц в борьбе за ограниченный peсурс (за место на насесте, пищу), и на paнних этапах её установления происходит много драк. Однажды установившись, она оказывается в такой же мере иерархией доминирования, как и иерархией подчинения. Обычно при приближении более доминантной птицы подчинённые особи уступают ей без сопротивления.

В сообществах могут действовать параллельные системы иерархии: у самцов и у самок. «Удачное замужество» автоматически повышает ранг самки, как это бывает у галок. В колонии общественных насекомых отдельные особи постоянно вступают в прямой телесный контакт друг с другом. В колониях некоторых видов ос, где самки объединены в систему иерархии, признаком подчинения при встрече служит отрыгивание пищи, которую доминирующая оса тут же поедает.

Удивительно слаженное функционирование семей основано на разделении ролей между группами особей. Обычно чем крупнее семья, тем более чётко выражена специализация. Так, в большом муравейнике одни муравьи ухаживают за царицами и молодью (облизывют, чистят, кормят, переносят в камеры с подходящими в данный момент температурой и влажностью), другие занимаются строительством, третьи снабжают население гнёзда углеводной пищей (сладкими выделениями различных насекомых, соком растений), чевертые приносят белковую пищу (например, живых или мёртвых беспозвоночных или семена растений), пятые заняты охраной границ или выполняют функцию наблюдателей.

У голых землекопов, также как и у многих муравьёв, пчёл и термитов, специализация основана на разнице в возрасте и в размерах: молодняк, возрастом 2–3 месяца, специализируется на обслуживающих операциях, позднее эти же зверьки могут быть фуражирами и, вырастая, охранниками, извергателями почвы или производителями. Самый загадочный аспект жизни голых землекопов — их репродуктивные ограничения: как и у многих видов общественных насекомых, у неразмножающихся самок репродуктивные функции подавлены, но эти животные не стерильны. Получив возможность стать производительницей (маткой), работница совершенно преображается. Меняется не только её поведение, но и размеры, причём её тело вытягивается за счёт удлинения позвонков. Став маткой, такая самка подавляет половую активность других самок, а сама может приносить до 5 пометов в год, многократно спариваясь с разными самцами. Когда матка погибает, её место занимает одна из рабочих самок. В колониях царит жёсткая иерархия: матка и самцы-производители доминируют над неразмножающимися зверьками, а крупные рабочие особи — над мелкими, независимо от пола.

Пример стабильной замкнутой группировки, основанной на устойчивых отношениях — гиеновые собаки, обитающие к югу от Сахары. Стая, насчитывающая до 40 животных, ведёт номадый образ жизни в пределах большого участка (до 4 000 кв. км). Ядром стаи является коалиция родственных самцов двух-трёх поколений. Роль лидера в стае может принадлежать животным обоих полов. В период размножения щенится обычно только самка с наиболее высоким иерархическим статусом, пары, включающие более низкоранговых самок, временно покидают группу. В противном случае самка более высокого ранга может съесть щенков соперницы (хотя возможны и случаи кормления чужих щенков). Первые три недели после родов, когда самка остаётся со своими щенками, члены группы коллективно охотятся и регулярно кормят щенную самку и детёнышей полупереваренным мясом. Кооперация и взаимная социальная терпимость могут сочетаться в стае с коллективным деспотизмом, низводящим третируемых особей в ранг аутсайдеров, которые, однако, не выселяются за пределы группы.

Чем выше уровень развития субъективного мира, а значит, и когнитивных способностей вида, тем сложнее уровень организации разных сообществ. Отдельную и очень обширную область этологии видов представляют собой особенности «общественного устройства» у приматов, которые весьма не просты и поддерживаются благодаря разнообразным контактам, как агрессивным, так и дружеским. При этом особая грань процесса мышления животных проявляется в способности понимать поведение сородичей, учитывать значение совершаемых ими действий и на этой основе строить свои отношения в группе.

Такие знания накапливаются у обезьян постепенно, начиная с самого рождения, как за счёт непосредственного собственного опыта, так и за счёт наблюдений за другими членами группы, за их взаимодействием между собой. В результате у обезьяны постепенно складывается мысленное представление о том, «кто есть кто» в её сообществе, то есть своего рода мысленная «социальная карта». Шимпанзе оценивают структуру сообщества отнюдь не только по результатам прямых взаимодействий. По наблюдениям за контактами сородичей шимпанзе «вычисляет» полную картину отношений и собственное положение в иерархии: «если А гоняет Б, а Б угрожает С, следовательно с ниже рангом, чем А». Такое поведение Примэк называет «социальным знанием». Соотношение сил в группе шимпанзе постоянно меняется, и каждая особь должна всегда быть настороже, уметь оперативно оценивать особенности сиюминутной ситуации и мгновенно менять в соответствии с ними своё поведение, иначе может последовать суровое возмездие. Гудолл наблюдала, как молодой самец, уже начавший ухаживать за самкой, немедленно останавливался и принимал нейтральную позу, когда появлялся самец более высокого ранга.

Что же касается потомков, то у разных видов и в разных ситуациях они могут либо наследовать ранг одного из родителей, либо приобретать свой начальный paнг по весьма сложной схеме (например, «рaнг матери минус один»), либо начинать свою социальную карьеру с самых нижних позиций. У высокосоциальных видов животных характер иерархических отношений существенно зависит от раннего опыта. У приматов особое значение в этом плане имеют взаимоотношения с матерью в раннем детстве. Шимпанзе, рано потерявшие мать, имеют высокие шансы выжить в составе своей социальной группы, но обречены на низкий ранг в системе взаимоотношений. В специальных экспериментах с макаками-крабоедами было показано, что животные, воспитанные высокоранговыми матерями, будучи объединены в экспериментальную группу, формируют «деспотическое» сообщество, в котором противоречия решаются путём прямого противостояния и конфликтов. Потомки низкоранговых матерей образовали эгалитарную группу, в которой царили гораздо более дипломатичные и мягкие отношения.

Детёныш высокоранговой самки обычно довольно рано начинает замечать, что когда его мать рядом, некоторые животные ведут себя совершенно иначе, чем когда она далеко. Поэтому ему не следует пытаться отобрать у такого сородича пищу, если мать далеко и не сможет его защитить. Позже он обнаруживает, что особенно осторожным ему надо быть в присутствии В — союзника Б, потому что социальный ранг его матери может быть недостаточным для победы над Б + В. Однако если рядом с матерью находится её взрослый сын или дочь, то вместе они могут устрашить и эту пару. Усвоив постепенно, каковы их отношения с другими обезьянами, он замечает, как они меняются в зависимости от близости его самого и матери. Так мало-помалу детёныш шимпанзе расширяет свои знания о «правилах поведения» в сообществе.

В результате накопления такой информации и непосредственного опыта детёныш, в конце концов, выучивается «правильно вести себя» в различных ситуациях и предвидеть возможное влияние поведения — его собственного и союзников на других животных. Например, если детёныш видит, что обезьяна в атакует Г, он понимает, что Г может повернуться и напасть на него самого, то есть переадресовать агрессию. Если А способен предвидеть такой поворот событий, то он может избежать нападения Г: не попадать под горячую руку. Более того, если А, наблюдая взаимодействия между в и Г, понял, что в старше по рангу, то он сообразит, что В — более выгодный для него союзник против Г, чем Г как союзник против В. Накапливая такой опыт, детёныш обезьяны приобретает способность ловко лавировать в самых разных ситуациях, в которых, в итоге, возникает понимание не только социально-групповых, но и родственных отношений. Так, у верветок самка, которую оттеснили от источника пищи, ищет родственников своего обидчика и нападает на них. У макак члены матрилиний объединяются в альянсы друг с другом. Будучи атакованы представителем другой матрилинии, они выбирают из неё особь послабее и устремляют свою агрессию на неё.

Жизнь особи целиком зависит от её места в сообществе. Особь низкого ранга постоянно стремится повысить свой социальный статус и часто пытается добиться этого с помощью хитроумных обходных маневров. Так, самец должен уметь планировать свои действия и манипулировать действиями подчинённых особей, многие из которых могут быть сильнее, чем он. Он может добиться большего успеха, если сможет установить отношения дружбы и взаимной поддержки с другим самцом. Социальная среда постоянно меняется, нужно уметь быстро взвешивать характерные черты каждой конкретной ситуации и в случае надобности быстро приспосабливать к ним своё поведение. Иногда нужно принять молниеносное решение: быстро убежать от агрессора или подойти с умиротворяющими действиями. Особенно важно не только понимать цели и мотивы поступков других существ, но и уметь учиться на их опыте просто наблюдая за ними, а в каких-то случаях и ставя себя на их место. Подобный тип отношений называют «социальным маневрированием» и «социальным манипулированием».

Для того, чтобы рассматривать этот тип отношений как одну из форм мышления, нужно ответить на весьма сложный вопрос: способны ли животные к целе-волевому воздействию на поведение других особей. Иными словами, оперируют ли они в своём субъективном мире представлениями о намерениях и способностях других для того, чтобы предсказывать, что они будут делать в той или иной ситуации.

В одном из опытов описывается, как подчинённая самка Белл, которой показали местонахождение спрятанной пищи, пыталась разнообразными и всё более изощрёнными способами утаить её от доминантного самца Рока, который неминуемо забрал бы всю пищу себе. Рок быстро разгадывал хитрости Белл. Он научился даже идти в противоположном направлении, когда самка пыталась увести его от пищи. Поскольку Белл порой выжидала, пока Рок отвернется, он научился разыгрывать отсутствие всякого интереса к пище. Иногда небольшой кусочек пищи прятали отдельно от основных запасов. В этом случае Белл приводила Рока к этому кусочку и, пока он ел его, бежала к главному тайнику. Когда же Рок разгадал и эту уловку Белл и стал не спускать с неё глаз, она пришла в ярость.

Из многих описанных Дж. Гудолл случаев упомянем о поведении молодого самца по кличке Фиган, который регулярно прибегал к самым разнообразным формам обмана сородичей в разных ситуациях. Особенно наглядно проявились его способности, когда шимпанзе, приходивших в лагерь, стали регулярно подкармливать бананами с помощью особой кормушки. Чтобы открыть её, нужно было отвинтить гайку и освободить рукоятку, тогда натяжение проволоки, фиксирующей крышку, ослабевало, и кормушка открывалась. Беда была в том, что рукоятка была удалена от кормушки и открывшая её обезьяна чаще всего не могла воспользоваться добычей, так как её перехватывали «иждивенцы» — расположившиеся рядом с кормушкой взрослые самцы.

Из двух подростков, овладевших навыком открывания кормушки, только Фиган догадался, как обмануть «иждивенцев». Изображая полное безразличие, он потихоньку откручивал гайку, но делал вид, что не обращает на неё никакого внимания. При этом он незаметно придерживал рукой или ногой рукоятку, чтобы крышка не открылась раньше времени. Иногда он просиживал так более получаса, дожидаясь, пока разочарованные конкуренты разойдутся, и только тогда отпускал ручку и бежал за бананами. Впоследствии он изобретал все новые приёмы, чтобы отвлечь остальных обезьян от места, где наблюдатели подкармливали их бананами.

Одним из первых способность животных «поставить себя на место сородича» экспериментально исследовал американский учёный Д. Примэк. В его опытах участвовали двое: «актёр» (один из дрессировщиков) и самка шимпанзе Сара. Обезьяне показывали небольшие видеосюжеты, в которых знакомые ей люди пытались решать задачи, требовавшие элементарной сообразительности. Одному, например, нужно было выбраться из запертой на ключ комнаты или согреться, когда электрокамин стоял рядом, но не был включён в сеть. «Актёр» не совершал необходимого действия, а только показывал, что нуждается в его выполнении. По окончании каждого сеанса обезьяне давали на выбор 2 фотографии, причём только на одной из них было показано решение задачи: например, изображён ключ или включённый в сеть обогреватель. Как правило, Сара выбирала нужную фотографию, то есть, наблюдая за действиями человека, она имела чёткое представление, что ему нужно делать в данной ситуации, чтобы достичь цели.

Затем задачу усложнили и наряду с фотографиями правильных решений ей предлагали неправильные — сломанные ключи, камин с оборванными проводами и так далее. Из нескольких вариантов решения Сара, как правило, выбирала правильный. Более того, на выбор обезьяны влияло её личное отношение к действующему на видеозаписи субъекту. Например, в одном сюжете ей показывали, что ящик с камнями мешает человеку дотянуться до бананов. Если «актёром» был любимый ей тренер, Сара выбирала «хорошие» фотографии (где камни вынуты и ящик отодвинут), для нелюбимого она выбирала «плохие» варианты, например, где человек лежит на полу, засыпанный камнями.

Шимпанзе обучен находить кусочек лакомства, спрятанный под одним из 4 непрозрачных стаканов. Перед опытом один из экспериментаторов демонстративно уходит из комнаты, а другой прячет (незаметно для обезьяны) приманку под одним из стаканов, но под каким именно она не видит, так как они отгорожены ширмой. Затем отсутствующий экспериментатор возвращается, и теперь оба человека пытаются подсказать ей, где лакомство, однако при этом указывают на разные стаканы. Поскольку обезьяна видела, что один из людей отсутствовал, и не мог знать, где находится пища, она, как правило, следовала указаниям того экспериментатора, у которого, по её мнению, были знания о предмете. Модификацией такого опыта была ситуация, когда первый экспериментатор не уходил, а надевал на голову ведро, препятствовавшее обзору. Его «указания» обезьяна игнорировала и на этот раз.

Вне всякого сомнения, подобные действия будут восприняты как вполне разумные таким представителем отряда приматов, как человек. И это не удивительно. Как оказалось, наш геном почти идентичен геному других приматов, особенно, шимпанзе. Поэтому у нас, в принципе, та же анатомия, что и у остальных приматов, такая же нервная система, почти такие же органы чувств и так далее. Следовательно, умвельты человека и шимпанзе почти идентичны, а значит, весьма схожи их субъективные миры. Вот почему многое из того, что делают обезьяны близко и понятно нам. Отдельные стороны их жизни невольно воспринимаются человеком как содержательные и вполне разумные. Описано, например, как горилла-мать следила за тем, что ест её детёныш. Она кормилась, отвернувшись от детёныша, но в тот момент, когда он положил в рот лист несъедобного растения, перестала есть, силой вынула у него изо рта разжеванную массу и отбросила её достаточно далеко.

Многие виды обезьян кормятся пальмовыми орехами, предварительно разбивая их камнями. Навык раскалывания орехов молодые обезьяны вырабатывают постепенно. Американский этолог К. Бош наблюдал, как шимпанзе-мать в присутствии детёныша раскалывала орехи нарочито медленно: «показывая», как это делается. При этом она специально следила за направлением взора детёныша и прекращала действия, когда тот отводил взгляд от её рук. В обычных ситуациях («для себя») взрослые шимпанзе выполняют эти движения с такой скоростью, что за ними трудно уследить.

Однако даже очень большая близость субъективных миров обезьяны и человека не означает, что они тождественны. Любое отличие в их структурах приводит к изменениям в деятельности знаковых механизмов особей, то есть к появлению качественно разных способов абдуктивных поисков. Информация, в пределах которой естественно реализуется программное обеспечение одного организма, представляется terra incognita для другого. Это обеспечивает пребывание их субъективных миров в пределах только «родных» умвельтов, где господствует свой уровень логики и мыслительных операций.

Опыты на способность животных к кроссмодальному переносу обобщённых признаков, то есть на их умение сопоставлять эти признаки, подтверждает сказанное. Например, крыс, шимпанзе и детей 2 лет научили выбирать белый треугольник на чёрном фоне, а затем проводили тест на перенос. Оказалось, что когда фон сделали белым, а треугольник — чёрным, крысы перестали его узнавать и реагировали на эти стимулы, как на новые. Их приходилось предъявлять снова и снова и подкреплять правильный выбор, чтобы животные научились правильно реагировать. То же самое происходило при изменении ориентации белого треугольника на чёрном фоне. В отличие от крыс, с таким тестом справлялись и шимпанзе, и дети. Следовательно, у них произошло обобщение признака «треугольность» и они оказались способными абстрагироваться (отвлекаться) от таких второстепенных черт, как окраска фигуры и фона, а также ориентация треугольника. В то же время, когда треугольник изобразили в виде совокупности точек, его смогли опознать как «треугольник» только дети, но не шимпанзе. Таким образом, способность к абстрагированию этого признака у шимпанзе хотя и была велика, но тем не менее, оказалась ниже, чем у детей. И сколько бы мы ни поражались тому, что «у них всё, как у нас» (хотя, как нам представляется, ближе к истине обратный вариант), понятия «Они» и «мы» останутся вечно раздельными.

Невозможность радикального сближения «их» субъективного мира с «нашим» особенно проявились в экспериментах, целью которых было научить животных человеческой речи. Оказалось, что шимпанзе и другие антропоиды могут овладеть словарём из нескольких сотен «слов», которые они в состоянии выстроить в правильные грамматические предложения. Они также могут научиться с первого же раза понимать адресованные им разнообразные устные фразы и выполнять заключённые в них указания экспериментатора.

Особого упоминания заслуживают исследования, начатые в конце 60-х годов американскими психологами Аллен и Беатрис Гарднерами, а затем проводимые и другими исследователями. Речь идёт об обучении шимпанзе языку глухонемых («армсленгу»). Результаты, получаемые в этих исследованиях, убедительно подтверждают очень близкое филогенетическое родство антропоидов и человека. В экспериментах разных исследователей шимпанзе и гориллы осваивали до 500–700 слов-знаков, умели составлять комбинации (из 2–5 слов), использовать освоенные знаки адекватно происходящему действию. Обезьяны изобретают и новые знаки-слова. В возрасте 6–7 лет у обучаемых обезьян исследователи зарегистрировали пик «сочинительства» — они придумывали до 6–9 новых слов в месяц. После 7 лет эта способность снижалась. Особенно впечатляющим фактом был обмен знаками между владеющими армсленгом шимпанзе между собой и обучение знаковому языку одним антропоидом другого. Так в эксперименте Гарднеров, самка-шимпанзе, владеющая армсленгом, обучала ему своего детёныша, который освоил более 200 знаков-слов и пользовался или при общении не только с матерью, но и с людьми-экспериментаторами.

Подобные опыты вселяли уверенность в возможности преодоления речевого барьера между человеком и животными. Не оставались в долгу и скептики. В своей замечательной работе «Способность человека к речи» (все приведённые ниже примеры позаимствованы из этой работы) Дж. Уоллер мл. пишет о том, что в 1970-х было высказано немало доводов как за, так и против. Например, знаменитый профессор Дж. Болинджер, почётный член Гарвардского университета, писал в 1975 году о паре шимпанзе, которые «достигли в освоении языка уровня четырёхлетнего ребёнка и… доказали, что не только люди, но и другие живые существа имеют разум, достаточный для передачи смысла и создания синтаксических структур».

Не менее знаменитый Н. Хомски, как учёный-лнгвист, отреагировал на те же данные совершенно иначе. «Трудно представить, — язвительно пишет он, — что какой-то другой вид, скажем, шимпанзе, имеет способность к речи, но почему-то ему никогда не приходило в голову ей воспользоваться. Не существует и сведений о том, что это биологическое чудо когда-либо имело место. Напротив, интересные исследования способности высших человекообразных обезьян постигать знаковые системы, по-моему, доказали, что прав традиционный взгляд, а именно: даже самые элементарные языковые способности лежат далеко за пределами возможностей даже самой сообразительной обезьяны».

Между тем опыты продолжались.

К 1978 году самка гориллы Коко, обучаемая психологом из Стэнфордского Университета Франсин Паттерсон, с лёгкостью превзошла все результаты своих предшественников, выучив около 375 знаков из американского языка жестов. Работали с Коко шесть с половиной лет. Хотя Роберт Йеркс предполагал, что горилла может оказаться намного умнее, чем шимпанзе, до Паттерсон никто не пытался обучать горилл, поскольку считалось, что одомашнивать их небезопасно из-за внушительных размеров и недюжинной силы.

К 1981 году Паттерсон и Линден сообщили, что активный запас знаков у Коко составляет около шестисот слов (правда, она быстро забывала выученное, и приходилось постоянно напоминать ей знакомые слова). Говорили, что она умеет шутить, ругаться, спорить с учителями. Утверждали, что она курит понарошку, используя палочку, обманывает, когда её спрашивают, кто проткнул дырки в ширме трейлера, играет в чаепитие, с удовольствием слушает детские стихи типа «Потеряли котятки перчатки» и реагирует на шутки.

В 1981 году Томас Э. Себеок и Джин Умикер-Себеок тщательно взвесили успехи, достигнутые шимпанзе и гориллой, и нашли их неубедительными: «Установлено, что человекообразные обезьяны могут выучить достаточно много символов. Однако отчёты вновь и вновь свидетельствуют, что способ их применения гориллами и шимпанзе — всего лишь жалкое подобие того, как использует их человек».

На чём же основан такой радикальный вывод?

Важно отметить то, чего обезьяны не могут делать в своём «речевом» общении. Они абсолютно не способны вступить в мир абстрактных суждений и не могут отделить образы от ситуаций, к которым те относятся. Таким образом, им не достичь свободы выбора, которая приходит со способностью иметь дело с воображаемыми абстрактными ситуациями. Наконец, в своём псевдоречевом поведении обезьяны показывают полную неспособность пользоваться таким элементом мыслительной деятельности, как вопросы. Они никогда их не задают и, кажется, просто не способны понять, что это такое. Экспериментаторы, занимавшиеся этой проблемой, свидетельствуют, что обезьян можно научить только отвечать на вопросы.

Но кто не знает, что такое вопрос, не знает и что такое ответ. Скорее всего, в «ответы», которые даёт обезьяна, мы вкладываем значительную долю собственного смысла и так или иначе очеловечиваем их. С другой стороны, то, что для нас выступает в качестве вопроса, просто не может являться таковым для обезьяны. Но если только это так, то это значит, что наши субъективные миры, а, следовательно, и наши механизмы мышления устроены по-разному. Следствия такой «разности» огромны. Результаты мыслительной деятельности человека и самой умной обезьяны принципиально несопоставимы. Вероятно, так же несопоставимы их способы мыслить.

Но можем ли мы предположить, что эта несопоставимость возникает не вследствие различия элементов мыслительной системы, а есть результатом всего лишь иного способа их взаимосвязи? Если бы это было так, то умелое вмешательство в геном шимпанзе ликвидировало бы его отличие от генома человека. Скорее же всего всё дело не в этом, а в появлении у человека именно новых элементов мышления, что явилось следствием формирования у него качественно новой импликативной программы, реализующей себя в ином по содержанию субъективном мире человека и его целе-волевых устремлениях.

Итак, отличия между мыслительной деятельностью животных и человека принципиальны. Но почему мы не удовлетворяемся таким ответом и постоянно нацелены на поиски границы между нами и ними? Не потому ли, что граница не только разделяет, но и объединяет? Мы видим, как животные созидают мир своих сообществ с непростыми, а порой и весьма сложными отношениями внутри этого мира. Мы поражаемся примерам их самоотверженности, истинного благородства, а также притворства, лукавства и умением воспользоваться ошибками других (как бы нам ни казались очеловеченными приведённые здесь понятия). Мы замечаем, что животное, как и человек, обнаруживает склонность к созданию логических связей, а человек, как и животное, не может обойтись без эмоций и без иррациональной сферы, которые часто заменяют ему «чистое» мышление. Именно здесь человек может вполне адекватно воспринимать проявления «духовных» отношений в животном мире, например, таких, как выражения любви.

В действительности, любовь между животными, которые не являются людьми, не сводится к брачным играм и совершению полового акта. Есть также моменты нежности, избрания партнёра, создание постоянных отношений. Вороны «влюбляются» и создают долговременные пары, как уже описал В. Хейнрих. Также В. Вюрсиг описал брачные игры среди китов около полуострова Вальдес, в Аргентине. Во время брачных игр самец и самка дотрагиваются друг к другу своими плавниками, поглаживают друг друга, переплетают хвосты, плавают вместе, выпрыгивают из воды одновременно. «Я сам видел, — пишет он, — как они с большим энтузиазмом играют. Матери, перевернувшись на спину, поднимают детёнышей на живот. Киты даже приглашали наблюдателей присоединиться к игре».

Кроме радости, животные чувствуют жалость, депрессию и даже скорбь. Этологи, которые провели много времени со слонами, как Цинтия Мосс и Джойс Пул, научились узнавать многочисленные эмоции, даже удивительное понимание смерти и выражение скорби по случаю потери членов семьи слонов. Когда слон агонизирует, его близкие находятся рядом. Когда он умрёт, прежде всего, они постараются оживить его, потом, когда они смиряются с неизбежностью, слоны остаются рядом с телом, с нежностью трогая его хоботами. Все стадо скорбит несколько дней, переживая очень глубокие чувства.

Согласно Цинтии Мосс, «кажется, что слоны имеют понятие о смерти. Возможно, это является самой удивительной характеристикой. В отличие от других животных, слоны узнают трупы и скелеты. Они не уделяют внимания останкам других животных, но всегда реагируют, видя труп слона». ⁶ Видя останки слона, вся семья останавливается их тела напрягаются. Сначала они приближают свои хоботы, чтобы обнюхать останки, потом щупают и передвигают кости, особенно череп, как будто они стараются узнать умершего. В некоторых случаях они узнают по останкам умершего, и бросают землю и листья на останки. Смерть слона воздействует на всё стадо. Если речь идёт о детёныше, его мать несколько дней подряд скорбит рядом с трупом, и даже пытается его переносить при помощи хобота и клыков. Другие взрослые члены группы остаются рядом с ней и замедляют ход, они могут оставаться несколько дней рядом с умершим детёнышем, склонив головы и свесив уши, молчаливые и подавленные. Маленьким слонам, которым пришлось быть свидетелями убийства своих матерей, похоже, снятся кошмары, и они с криками просыпаются. Когда погибает взрослый слон, другие слоны пытаются его поднять и не отходят от тела, пока тело не начнёт разлагаться. Иногда они отгоняют от тела падальщиков и пытаются закрыть тело листьями. Смерть матриарха семьи вызывает всеобщую скорбь и может привести к распаду группы. Это поведение помогают охотникам и браконьерам убивать слонов. Если они убивают одного представителя стада, можно покончить со всём стадом, потому что остальные не только не убегают, но и стараются остаться рядом с убитым.

Английский приматолог Джейн Гудолл, которая провела много лет среди шимпанзе, смогла наблюдать в них эмоции и чувства различного характера. Это были самое крайнее любопытство и самая крайняя нежность, самая разрушительная агрессия и скорбь по поводу потери близкого члена семьи. Один пример: Флинт, молодой и здоровый шимпанзе, был очень зависим сентиментально от своей матери, матриарха Фло, которая умерла в возрасте 50 лет. Флинт очень переживал, и был в не состоянии принять её смерть. Он отказался оставить труп матери, длительное время сидел рядом, держа её за руку и издавая жалобный стон. Флинт оставлял труп только на ночь, чтобы забраться в гнездо, где он был рядом с матерью в ту последнюю ночь, когда она умерла. Он оставался в гнезде, неотрывно глядя на труп. Он был так удручён, что даже отвергал еду, которую ему приносили его братья и сестры. Он худел всё больше. Через три недели Флинт свернулся клубочком и умер.

До тех пор, пока люди будут проявлять подобное понимание сокровенных проявлений животного общежития, не исчезнет надежда на то, что наша всё более призрачная связь с природой будет сохранена.

Подведём некоторые итоги.

Мышление животного — это целе-волевая реализация каким-либо организмом его импликативных программ посредством создания и интерпретации знаковых ситуаций. В самих знаковых ситуациях следует, видимо, выделить два уровня. Первый связан со знаковыми ситуациями, которые определяются ощущениями, то есть знаковыми механизмами, как необходимые для реализации своих импликативных программ (релизеры), а также как приемлемые (импринты). Этот уровень можно назвать фиксирующим мышлением. Здесь гипотезы (релизерная и импринтная) выступают как ситуации, выход из которых выступает в виде однозначно очевидного решения, который должен быть принят в целях надлежащей деятельности организма. Организм принимает эти решения, то есть определённым образом настраивается на них и следует им без колебаний. Волевая компонента деятельности в этом случае стремится к нулю, от чего возникает иллюзия автоматизма. Второй уровень знаковых ситуаций, с которым имеет дело мышление, связан с появлением гипотез, решение которых не очевидно. Возникает возможность реализации нескольких вариантов достижения цели, в связи с чем волевая компонента деятельности производит абдуктивный выбор наилучшего в данной знаковой ситуации, то есть находит решение.

На этом уровне мы, что очевидно, имеем дело уже не с фиксирующим, а с творческим мышлением и его продуктами. Мыслительная деятельность животного, которая реализуется на этих уровнях, выступает содержанием субъективного мира животного организма в пределах его умвельта. Различие механизмов этой деятельности определяет разность характеров субъективных миров и умвельтов. Поскольку мы со своим механизмом мыслительной деятельности не в состоянии переместить себя в умвельт какого-нибудь муравья, то и его субъективный мир остаётся для нас книгой за семью печатями. Результатом мыслительной деятельности есть знание. Знание — это обнаруженный с помощью мышления уровень соответствия внешней среды (умвельта) импликативной программе организма. Тот или иной уровень соответствия (несоответствия) является определителем поведения животного.

Глава 6. Структурная организация Я

1

Мышление животного или деятельность его знаковых механизмов в пределах того или иного субъективного мира представляет собой последний этап в развитии смысловых образований перед появлением человеческого мышления или деятельности структурной организации Я. Попытаемся показать, что эта организация имеет несколько уровней, среди которых языковой выступает для нас первым и непосредственно присутствующим во всех актах нашей деятельности. И не только нашей, поскольку смысловая организация любого организма реализует себя в интерпретации знаков, а процесс этой интерпретации как раз и представляет собой языковую деятельность. Её природа представляет собой одну из глубоких научных загадок, а одной из современных попыток её решения есть гипотеза о том, что в истоках своих эта деятельность сродни информационным процессам клеточных организмов, генетические тексты которых сравнимы с текстами человеческого языка. Поскольку в нашей работе мы опираемся именно на это предположение, и поскольку без анализа проблемы языка невозможно понимание структурной организации Я, рассмотрим его детальнее.

Достаточно полно такая концепция языковой деятельности изложена в книге Стивена Пинкера «Язык как инстинкт», поэтому познакомимся с некоторыми основными её положениями.

Прежде всего, утверждает Пинкер, следует признать несостоятельным традиционное понимание языка как такой системы материальной культуры, которую человек осваивает, погружаясь в неё извне. На самом деле язык — это особый «кирпичик» в биологической конструкции нашего мозга, специальная программа, которая при определённых условиях начинает самопроизвольно развиваться в ребёнке. Люди знают, как говорить, резюмирует автор, приблизительно в том же смысле, в каком пауки знают, как плести паутину.

Язык представляет собой развившуюся систему инстинктивных действий, содержащую рецепт получения неограниченного числа предложений из ограниченного числа слов, то есть явление, которое не может быть следствием набора реакций на вешнее раздражение. Функционально эта система, представленная набором определённых генов, представляет собой механизм для фиксации результатов человеческого мышления, его интеллектуальной сферы. Поэтому, как полагает Пинкер, язык и мышление человека — это различные области человеческой деятельности. Нанесите повреждение генам или нейронам, отвечающим за работу языка, и язык пострадает, в то время как мышление продолжит работу.

Предтечей такого понимания природы языка Пинкер считал знаменитого лингвиста ХХ века Вильгельма Гумбольдта, согласно которому языком в действительности не «овладевают», что язык развивается «изнутри» предопределённым, в основном, образом, когда существуют подходящие условия окружения. Поэтому он выражал уверенность в том, что обучить языку нельзя, а можно лишь «дать нить, по которой он будет развиваться самотёком», посредством процессов, более похожих на созревание, чем на обучение. Не имея в своём распоряжении идей, связанных с появлением и развитием генетики, Гумбольдт, как бы прозревал представление о программном обеспечении органического развития. Так он писал: «Язык не может возникнуть иначе как сразу и вдруг, или, точнее говоря, языку в каждый момент его бытия должно быть свойственно все, благодаря чему он становится единым целым». ¹ Каждый элемент этого целого является полноценным его представителем, а потому «первое слово уже предполагает существование всего языка». ¹

Современная трактовка этих идей, восходящих ещё к Декарту и Канту, принадлежит крупнейшему лингвисту ХХ века Ноаму Хомски, к последователям которого Стивен Пинкер причисляет и себя. Хомски сформулировал основное положение разработанной им теории порождающей (генеративной) грамматики, согласно которому ребёнок овладевает языком своих предков потому, «что глубинные синтаксические конструкции, составляющие основу языка, передаются по наследству от поколения к поколению». Ребёнок обладает врождённой ему «системой принципов, условий и правил, присущих любому человеческому языку». Поэтому сама система не выстраивается в уме новорождённого на пустом месте, она должна быть знакома ему ещё до того, как он с её помощью начинает интерпретировать свой чувственный опыт. Оказавшись в условиях контакта с внешним миром, система включает механизмы своей деятельности, в результате чего возникает «самотёк» запрограммированного образования языковых структур. Природа этого процесса поразительна. «Скорость, с которой на определённых этапах жизни увеличивается запас слов, — пишет Пинкер, — столь велика, а точность и сложность усваиваемых понятий столь замечательна, что следует заключить: система понятий, с которыми связывают основы лексики, каким-то образом изначально присуща человеку». ²

Два фундаментальных факта лежат в основании порождающей грамматики. Во-первых, из того конечного набора слов, которым располагает наш язык, может быть составлено бесконечное количество неповторяющихся предложений. «Язык, — говорил по этому поводу Гумбольдт, — использует конечные средства бесконечным образом». ¹ Второй фундаментальный факт состоит в том, что в этом неограниченном пространстве языковых конструкций, каждое из которых является единственным в своём роде, наблюдается глубокое единство. Следовательно, все они созданы по одному рецепту, и мозг должен обладать способом производства принципиально новой комбинации слов, в основе которой лежат общие для всех людей грамматические нормы. Такие нормы получили название «ментальной грамматики».

Они являются общими для всех человеческих языков — факт, который в этом отношении не позволяет делить их на «примитивные» и «цивилизованные». Даже языки австралийских аборигенов, которые изолированно развивались в течение 45 тысяч лет, принадлежат к тому же типу коммуникационных систем, что и «цивилизованные» языки. Поэтому, утверждает Хомски, дети Homo sapiens, в которых эта сложно организованная грамматика развивается быстро и самопроизвольно, с рождения должны нести в себе некую схему, общую для грамматик всех языков. Когда дети овладевают речью, Универсальная Грамматика подсказывает им, как адекватно воспринимать новые словесные конструкции, с которыми они никогда раньше не сталкивались.

Разумеется, если рассматривать грамматику какого-то определённого языка, то при сравнении его с другими обнаружатся десятки сотен разночтений. И всё-таки во всём этом разнообразии можно услышать поразительные совпадения, некие общие для всех языков принципы построения, которые Пинкер называет универсалиями. В 1963 году, свидетельствует он, лингвист Джозеф Гринберг исследовал тридцать языков, которые разбросаны по пяти континентам. Предметом исследования были такие языки, как сербский, итальянский, баскский, финский, суахили, нубийский, массаи, берберский, турецкий, иврит, хинди, японский, бирманский, малайский, маори, майан и кечуа (потомок языка инков) и другие. Гринберг не принадлежал к школе Хомски, он просто хотел посмотреть, не обнаружатся ли в этих языках какие-нибудь интересные грамматические свойства. В результате исследования, которое было сфокусировано на порядке слов и морфем, он обнаружил не меньше сорока пяти универсалий.

С тех пор было проведено много других исследований, охватывавших множество языков изо всех частей света, и при этом были засвидетельствованы буквально сотни универсалий. Некоторые из них абсолютны. Например, ни один язык не образует вопросительную форму, ставя слова в предложении в обратном порядке, например, так: Построил Джек который дом тот это? Некоторые универсалии, утверждает Пинкер, статистически устойчивые: подлежащие, как правило, предшествуют дополнениям почти во всех языках, а дополнение примыкает к глаголу. Так, например, английский — это язык «SVO»: «подлежащее-глагол-дополнение» («Subject-Verb-Object»: Dog bites man «Собака кусает человека»). В японском — подлежащее-дополнение-глагол (SOV: Dog man bites «Собака человека кусает»); в современном ирландском порядок слов такой: глагол-подлежащее-дополнение (VSO: Bites dog man «Кусает собака человека»).

Таким образом, по мнению Пинкера, большинство языков имеет порядок слов SVO или SOV. В меньшем количестве языков порядок слов — VSO. VOS и OVS встречаются редко (менее, чем 1%), a OSV вероятно, не существует. Самое большое число универсалий связано с импликациями: если в языке есть X, то в нём будет и Y. Если порядок слов — SVO, то вопросительные слова будут стоять в начале предложения, и язык имеет предлоги. Универсальные импликации встречаются во всех аспектах языка — от фонологии (например, если в языке есть назальные гласные, то будут и неназальные), до значения слов (если в языке есть слово «пурпурный», то будет и «красный»; если в языке есть слово «нога», то будет и слово «рука»).

Исходя из теории Хомски, прилетевший на Землю марсианский учёный наверняка пришёл бы к заключению, что, несмотря на непонятную друг для друга лексику, земляне говорят на едином языке. Каким же, однако, образом это лексическое многообразие вырастает из норм, общих для Универсальной Грамматики? Причина такого явления, как полагает Пинкер, та же, что вызывает столь впечатляющую разновидность животных одного и того же биологического вида — это небольшие вариации в росте различных частей тела во время эмбрионального развития. То же можно сказать и о различии между языками. «Похоже, — полагает исследователь, — что существует общий план для синтаксических, морфологических и фонологических правил и принципов, в рамках которого допустим небольшой набор варьирующихся параметров, подобный некому перечню опций. Однажды утвердившись, какой-либо параметр может вызвать далеко идущие изменения во внешнем облике языка». ²

Вместе с тем, «внешний облик языка», как утверждает, в том числе, и генеративная грамматика, не определяет его природу. Она, повторим мы то, что уже однажды говорили выше, истоками своими уходит в глубины информационного уровня нашего бытия, в пределы, на которых организуется деятельность всего живого. В соответствии с выводами Лингвистической генетики — нового направления современной науки — общие принципы, по которым из букв алфавита складываются слова, из слов — фразы, а из фраз — сложные сообщения, те же, что и принципы формирования сложных систем из составляющих их элементов (молекул из атомов; живых клеток из молекул; организмов из клеток; комплексов наследственных признаков из кодонов; биологических популяций из особей и так далее).

В соответствии с данными этой науки, развитие языков и человеческой речи подчиняется законам формальной генетики, а человеческий язык и сложнейшие системы биологического языка (включая генетический код) связаны глубоким родством, поскольку имеют сходные математико-лингвистические и энтропийно-статистические характеристики (см., например, М. М. Маковский, Лингвистическая генетика. — М., «Наука», 1992). Это родство замечено в принципе распределения плотности букв в естественных и генетических текстах. Согласно исследованию, проведённому М. Ю. Масловым в содружестве с сотрудниками Математического Института РАН, буквы и последовательности слов в русских и английских текстах образуют структуры, сходные со структурами, образованными в «ДНК-текстах» четырьмя буквами генетического алфавита (то есть аденином, гуанином, цитозином и тимином). Иллюстрация тому — сходное распределение частот встречаемости букв в естественных и генетических языках.

Известно, что гены, то есть участки ДНК, богатые информацией, которые кодируют белки, необходимые для построения организма, состоят из высокоорганизованных линейных последовательностей биологических текстов сложной структуры. Для того, чтобы фабрики по производству белка в клетке (рибосомы) могли понять эти тексты, им необходима помощь особых связывающих белков, которые находят и отмечают нужные сегменты гена. Они делают это для того, чтобы их нашла РНК-полимераза, которая затем осуществит транскрипцию информации из ДНК на цепь-посредник РНК, а та, в свою очередь, передаст её на «фабрику» по производству белка.

Очевидно, что, несмотря на достаточно глубокое теоретическое истолкование этого производства, биохимику будет тяжело в точности объяснить, как в нужное время в нужном месте, на нужной стадии развития данного организма производится именно такой-то белок. Ещё сложнее были бы и попытки лингвиста объяснить, как в нужное время появляется необходимая грамматическая конструкция, которая задействует соответствующие термины для адекватного выражения именно такой-то смысловой организации. Глубокая и, видимо, ещё неоценённая трактовка этой проблемы принадлежит Христу, который учил: если хотите высказать истину, не думайте, но только верьте.

В итоге следует сказать, что биохимик и лингвист приходят к выводу об удивительном сходстве тех принципов которые обеспечивают жизнедеятельность как биологического организма, так и того, который образуется языком. Это сходство или, возможно, даже родство не может быть делом случая. Как выяснилось, образование даже межъязыковых и внутриязыковых слов-гибридов происходит в полном соответствии с законами формальной генетики. Так, американским исследователям с помощью математических методов удалось обнаружить далеко не единичные совпадения между речью человеческой и квазиречью ДНК. По сути, «тексты» ДНК (квазиречь) и письменность людей их разговоры (истинная речь) выполняют одни и те управленческие, регуляторные функции, но в разных фрактально разнесённых масштабах. ДНК работает на уровне генома организма, человеческая речь используется в масштабах общественных систем. По программам ДНК строится наш организм, а слова людей служат программами для строительства домов, машин, дорог и других сооружений, которые вырастают подобно рукам или ногам.

Но если это так, и верно, что ДНК и человеческая речь выполняют одну и ту же регуляторную функцию, только на разных уровнях материи, то возникшее соответствие можно истолковать в том смысле, что ДНК — это истинная речь, а человеческая речь представляет собой квази-ДНК. Ясно, что подобное истолкование такого соответствия естественно приводит к вопросу о некой общей составляющей речи человека и ДНК и о возможности её взаимной трансляции.

За решение вопроса взялись сотрудники отдела теоретических проблем РАН П. Горяев, А. Березин, Г. Комиссаров и Э. Андрианкин. Они создали генератор, фиксирующий прохождение солитонных (уединённых) волн, которые возникают в развивающихся и взаимодействующих клетках. Исследователи назвали его генератором Ферми-Паста-Улама (ФПУ) в честь первооткрывателей этих волн. Изучение возможностей трансляции речи человека в язык ДНК заключалось в том, что в генератор вводились речевые алгоритмы, к примеру, на русском или английском языке. Такие вербальные структуры превращались в солитонные модулированные поля — аналоги тех, которыми оперируют клетки в процессе волновых коммуникаций. Оказалось, что организм и его генетический аппарат «узнает» такие «волновые фразы» как свои собственные и поступает в соответствии с введёнными человеком извне речевыми рекомендациями. Однако, человеческая речь, переведённая на генетический язык, воспринималась растениями как своя собственная, если только она несла определённый смысл. В контрольных опытах, когда произносились бессмысленные фразы, результат был нулевым.

Способность геномов растений распознавать человеческую речь (вне зависимости от языка) согласуется с положением Лингвистической генетики о существовании Праязыка генома биосистем, общего для всех организмов и сохранившегося в общей структуре генофонда нашей планеты. В этом случае идея Хомски об универсальной грамматике, изначально присущей всем человеческим языкам, будет частным случаем этого положения, на основании которого некоторые учёные считают возможным говорить об Акте введения экзобиологической (то есть космического уровня) информации в первые нуклеиновые кислоты. Предполагается, что такая информация была речеподобной, а вероятность того, что код её возник вследствие эволюции — близка нулю, то есть она представляет собой искусственное образование, артефакт.

Оставляя в стороне такие экзотические предположения (впрочем, единственно возможные с точки зрения религии, ибо «Вначале было слово»), считаем возможным ещё раз обратиться к мысли, уже высказываемой ранее. Речь идёт о бесперспективности решения проблемы происхождения языка с позиций, которые лежат в стороне от вопроса о происхождении жизни. Дело в том, что, видимо, только жизнь и язык образованы в соответствии с неким универсальным принципом, аналога которому в природе больше не существует.

Принцип, лежащий в основе грамматики, говорит в этой связи Пинкер, необычен для естественной, природной среды. Грамматика — это пример «дискретной комбинаторной системы». Конечное число дискретных элементов (в данном случае — слов) отбирается, соединяется, перемещается для создания больших структур (в данном случае — предложений) со свойствами, совершенно отличными от свойств составляющих их элементов. Другая замечательная дискретная комбинаторная система в естественной среде — это генетический код в ДНК, где четыре вида нуклеотидов комбинируются в шестьдесят четыре вида кодонов, а кодоны могут составлять ряды неограниченного количества различных генов.

Может и не быть совпадением то обстоятельство, продолжает учёный, что две системы во Вселенной, наиболее впечатляющие нас неограниченностью своего сложного строения — жизнь и сознание — имеют в основе дискретные комбинаторные системы. Тот факт, что грамматика — это дискретная комбинаторная система, имеет два важных следствия. Первое — это абсолютная бескрайность языка. При попытке представить, сколько предложений способен продуцировать обычный человек, захватывает дух. Если перебить говорящего в любой случайной точке произносимого предложения, существует, как утверждает Пинкер, в среднем около десяти различных слов, которыми можно было бы продолжить предложение с данного места, так, чтобы оно было грамматически правильным и имело смысл. Если принять как факт, способность человека продуцировать предложение длиной до двадцати слов, то количество предложений, которые доступны говорящему, в принципе, может равняться 1020 (единице с двадцатью нулями или ста миллионам триллионов). Предположение о возможности держать все эти предложения в памяти невероятно. При скорости пять секунд на предложение человеку понадобилось бы детство в примерно сто триллионов лет (исключая время на еду и сон), чтобы все их запомнить. Владея языком, человек, таким образом, опирается не на готовые конструкции, а на врождённую способность их спонтанного производства.

Что касается второго следствия такой организации грамматики, то оно представляет собой пункт, с которого следует начинать рассмотрение следующего уровня структурной организации Я.

2

Суть этого следствия в том, что грамматика является кодом, имеющим статус вполне самостоятельного существования по отношению к выражаемому им смыслу. Иначе говоря, грамматическая форма и содержание, которое в ней присутствует, независимы друг от друга.

Colorless green ideas sleep furiously (Бесцветные зелёные мысли спят яростно).

В этом грамматически безупречном предложении каждое последующее слово отрицает предыдущее, что делает всё предложение бессмысленным, но что, вместе с тем, никоим образом не отражается на корректности его грамматической структуры. Примером независимости грамматической стороны языка от содержательной может также послужить часто приводимая при подобных рассуждениях (а потому ставшая знаменитой) фраза, сочинённая известным лингвистом Л. В. Щербой: «Глокая куздра штеко будланула бокра и кудрячит бокрёнка».

Если в первом случае правильность грамматической конструкции не является гарантией осмысленности её содержания, то во втором бессмысленность каждого термина, наоборот, не исключает того, что все они могут быть объединены в грамматически верной структуре. Более того, такая структура может послужить матрицей для производства бесконечного количества предложений типа: «Рогатая коза сильно ударила собаку и бодает щенка».

Перед нами — поразительный факт произвольного существования языкового термина по отношению к содержанию, которое он выражает. Этот факт знаменитый швейцарский лингвист Ф. Соссюр назвал «чудодейством языка». Нетрудно заметить, что обратной стороной этого «чудодейства» является существование самого содержания с непонятным пока статусом. Если языковой термин произволен по отношению к содержанию, то не верным ли будет и обратное? Достоевский где-то говорил, что иногда хоть тысячу страниц испиши, не удаётся высказать того, что хотел: «мысль не пошла в слова». Не значит ли это, что то, что мы называем мыслью, ведёт самостоятельное существование и живёт своей особой жизнью?

Действительно, чем мы руководствуемся в процессе говорения или писания, если не тем, что мы хотим написать или сказать? И не очевидно ли, что сам этот процесс представляет собой напряжённую борьбу между словами и тем, что они должны выразить? Нередко, написав или сказав что-либо, мы понимаем, что написали или сказали совсем не то, что хотели. Но это значит, что уже до того, как мы начали говорить или писать, мы уже знали, что мы хотим выразить. Нередко бывает и так, что мысль начинает развиваться по мере оформления её в языковых конструкциях, но нелепо предполагать, что мы извлекли нашу мысль из этих конструкций. Наоборот, они появились благодаря мысли, и теперь она «живёт» в них. Однако по своей воле она могла бы создать себе и иное «жилище», то есть выразить себя в иных словах и грамматических формах.

Вопрос, почему одно и то же содержание может быть выражено каким угодно вариантом сочетаний слов и при этом одинаковое понятие может фиксироваться разными словами, а одно слово может обозначать несколько понятий, является одним из сложнейших в науке. Очевидно, что решение этого вопроса возможно, если мы в самом явлении языка отделим механизм образования его содержания от механизма словесного оформления этого содержания, а затем попытаемся обнаружить принципы взаимодействия этих двух механизмов.

Попытки решения первой части этой задачи были предприняты нами при рассмотрении такой сферы деятельности животного, как его субъективный мир. Субъективный мир — это бытие психических образований, в огромной совокупности которых структурная организация Я представляет собой наиболее сложную форму. Существенным есть то, что содержание субъективного мира формируется на основе сенсорных данных, в пределах которых реализуется программное обеспечение того или иного организма.

Поскольку, как мы утверждаем, любой организм находит себя не в окружении объективных предметов, а в знаковых ситуациях, то реализация программного обеспечения представляет собой метод абдуктивного создания и интерпретации знаковых ситуаций или мышление. Но с этой же точки зрения мышление может быть истолковано как образование и решение гипотез разного уровня в процессе такой интерпретации или же, как содержание этого процесса. Мышление, которое представляет собой реализацию программного обеспечения организма, одновременно выступает и как содержание этой реализации.

Выше, рассматривая принципы ментальной грамматики, мы уже выразили эту же мысль, сказав, что, владея языком, человек опирается не на готовые конструкции, а на врождённую способность их спонтанного производства. Теперь же мы говорим, что это спонтанное производство представляет собой деятельность мышления, которая и образует его содержание. Очевидно, что в совокупности то и другое (деятельность мышления и его содержание) представляют собой такое взаимодействие этих элементов, в котором мышление со своим содержанием нераздельны и выступают как интеллект. Поскольку подобная связь деятельности мышления и его содержания в принципе характерна для такого смыслового образования, как субъективный мир, то мы вправе говорить об интеллектуальном взаимопонимании между всеми его представителями, и оно тем значительнее, чем ближе между собой их умвельты.

И вот здесь наиболее важное значение следует уделить формам, с помощью которых это взаимопонимание осуществляется. Из них такая, как словесная — уникальна. Даже взаимодействие людей не всегда осуществляется при помощи слов. Более того, психологами установлено, что в практической жизни от 60% до 80% межличностных коммуникаций осуществляется именно за счёт неречевых средств (эмоций, тембра голоса, позы, жеста и так далее), а на словесную форму приходится только 20–40%. Между тем, возникновение словесной формы приобрело для становления и развития человека решающее значение, а её наличие обозначило собой факт параллельного существования как интеллекта со всем его содержанием, так и механизма оформления этого содержания в словах.

Но как возможен такой удивительный параллелизм?

В попытке ответить на этот вопрос, мы неизбежно вступаем в область предположений.

Во-первых, не исключено, что факт этого параллелизма связан с появлением у человека новых элементов в его интеллекте, а они, в свою очередь, выступают как следствие формирования у него качественно новой импликативной программы, то есть принципиально нового сознания. Что же касается этого фундаментального обстоятельства, то сама возможность его существования связана с образованием генома человека. Известно, что по своим количественным характеристикам он отличается от генома шимпанзе всего на 1%, однако, видимо появление именно этого ничтожного различия привело к колоссальным качественным изменениям, которые ознаменовали собой явление человека в мире.

Кроме того, вполне возможно, что эти изменения, в первую очередь, касались различного соотношения между целе-волевыми параметрами субъективного мира и теми, связанными с релизерными и импринтными механизмами, деятельность которых мы выше назвали фиксирующим уровнем мышления. Нарушение этого соотношения привело к появлению того интеллектуального уровня, на котором творческое решение гипотез у человека стало преобладать над релизерно-импринтной заданностью у остальных животных. О некоторых особенностях, связанных с появлением этого «дисбаланса», мы уже говорили выше.

Суть их можно свести к тому, что появление качественно новой импликативной программы человеческого генома сопровождалось такими возможностями её реализации на интеллектуальном уровне, которая не была ограничена знаковыми механизмами сенсорных данных. Она была вынесена за их пределы, и в этом заключалась целая революция. Теперь эта реализация была воплощена в структурах (вещественных или мыслительных), в которых для самого человека целесообразный характер его деятельности выступал совокупностью таких элементов, как постановка цели, очередности действий, ведущих к её реализации, а также предугадывание возможного результата.

Принципиально новым было то, что теперь уже эта структура, которую человек мог рассматривать как самостоятельную реальность, выступала для него знаком его целесообразной деятельности, направленный на тот или иной результат. Появилась возможность формирования качественно нового знакового механизма, в пределах которого целе-волевая деятельность могла создавать различные соотношения элементов этой структуры, рассматривая их как варианты получения результата. Такие варианты получения результата целесообразной деятельности человека мы называем мыслями.

Стал возникать такой субъективный мир, умвельт которого безгранично расширил свои пределы и принципиально изменил характер знания, присущий животному умвельту. Отличие заключалось в том, что если знания животного умвельта носят статический характер, то знания человеческого умвельта, которые теперь воплотились в мыслях, обрели способность к постоянному развитию. Поскольку же умвельт представляет собой индивидуальный мир того или иного организма, то этот мир, поднявшийся до уровня образования мыслительных организаций, обретает личностные характеристики, совокупность которых выражается в понятии Я. Так среди всей совокупности животных индивидуальностей появляется субъект, то есть индивидуальность, которая может применить по отношению к себе понятие Я.

Субъективный мир, получивший возможность образования мыслей или мир Я, назовём интеллектуальным миром. По сравнению с иными субъективными мирами он представляет собой совершенно особую форму смысловой структуры, содержание которой находится в основании упомянутого выше параллелизма в качестве одной из его составляющих. Вопрос о природе этого содержания выступает теперь в качестве наиболее важного и здесь, как и в случае, когда выше мы говорили о возникновении атомной структуры, необходимо иметь в виду следующее.

Интеллектуальный мир — это явление экспликативного мира, представляющее собой результат усилий своего «программного обеспечения» или импликативной программы. Изучая такой результат как итог всех действий этой программы, мы имеем дело не только с итогом, но и с тем, что ему предшествовало и что теперь наличествует в самом явлении. Познание его содержания, предположили мы, требует «обратной раскрутки», то есть исследования в обратном порядке всех абдуктивных ходов импликативной программы, которые имели место в процессе её бесчисленных комплементарных взаимодействий с иными смысловыми образованиями на пути появления мысли.

Поиски этой основы интеллектуального мира предполагают погружение в такие глубины психики, которые стали доступны вследствие применения современных научных методов. Один из таких методов был разработан знаменитым американским психологом чешского происхождения Станиславом Грофом. В энциклопедиях по психологии имя Грофа идёт третьим, после Зигмунда Фрейда и Карла Юнга, в ряду крупнейших новаторов науки о тайнах человеческой души.

Если, преодолевая картезианский рационализм, Фрейд впервые показал, что за рамками нашего сознания находится обширная сфера неосознаваемых нами процессов, а Юнг дополнил представления об этой сфере учением о бессознательном, которое имеет коллективный характер, то Гроф поставил вопрос об истоках того и другого.

3

Итак, с чего же начинается психическая жизнь человека, само существование которого, в свою очередь, восходит к развитию одной единственной клетки?

До недавнего времени о внутриутробной жизни ребёнка и особенно о развитии его психических функций знали не слишком много. Считалось, что его органы и системы растут и развиваются, чтобы начать полноценно функционировать сразу после рождения. Исследования, позволившие проследить период внутриутробного развития, показали ограниченность таких представлений. Оказалось, что все системы формирующейся структуры (кровообращение, дыхание, пищеварение и другие) начинают функционировать вместе с созреванием плода. То же относится и к органам чувств. Кожная чувствительность обнаруживается уже с 7 недель после зачатия, вестибулярный аппарат — с 12, вкусовые рецепторы — с 14, органы зрения и слуха — с 16–18 недель. Это означает, что задолго до рождения ребёнка его органы чувств уже способны воспринимать информацию из окружающего мира.

Наиболее важен вопрос о деятельности мозга неродившегося ребёнка. Исследования учёных показали, что структура мозга младенца с 24–28 недель беременности соответствует его структуре у доношенного ребёнка и взрослого человека. С момента своего формирования мозг участвует в регуляции функций все органов и систем неродившегося ребёнка. Органы чувств, тесно связанные с мозгом, по мере формирования, начинают функционировать и воспринимать раздражители. Так, например, исследования показали, что музыка, воздействуя на слух плода, вызывает изменение его сердцебиения. Были изучены пути психического взаимодействия матери и её плода. Наиболее яркими по своим проявлениям являются поведенческие реакции. Ребёнок чутко улавливает поведение своей мамы и своими движениями даёт ей знать — лёгкими касаниями или толчком приятно ли ему такое поведение. Установлено, что ребёнок чутко реагирует и на мысли матери, на смену её эмоций. Он также откликается на это толчками.

Таким образом, догадки женщин о том, что ребёнок ещё до рождения что-то понимает и откликается на их чувства и мысли, получили научное подтверждение.

Вместе с тем, существенными в данном случае будут следующие вопросы: развитие ребёнка до его рождения является ли нулевой точкой отсчёта его жизни или же оно представляет собой только новую форму предыдущих периодов своего существования? С другой стороны, жизнь человека после рождения может ли считаться таким периодом, который содержательно не зависит от внутриутробного или же первое — это только «кармическое» продолжение второго?

Заслугой Грофа стало развитие теории, согласно которой все эти периоды представляют собой сплошную и нигде не прерывающуюся нить жизни. На основе многолетних исследований он создал чрезвычайно расширенную модель психики путём добавления двух больших областей — перинатальной и трансперсональной. Перинатальная область относится к воспоминаниям о внутриутробной жизни и биологическом рождении. Трансперсональная сфера содержит опыт отождествления с другими людьми, другими биологическими видами, эпизоды из жизни наших предков, как людей, так и животных, а также архетипические коллективные представления, о которых говорил Юнг.

Основой, на которой стала формироваться эта модель, послужили опыты с использованием в психотерапевтических сеансах LSD — наркотического вещества, под воздействием которого пациент, контролируемый исследователем, погружался в глубины бессознательного и начинал осуществлять операцию «обратного отсчёта» времени, прослеживая своё состояние на предыдущих этапах жизни. Оказалось, что этот отсчёт может быть неопределённо длительным. Прежде всего, человек заново испытывал переживания, связанные с различными периодами его внутриутробного развития.

Грофу удалось выделить различные комплексы этих переживаний, которые он назвал базовыми перинатальными матрицами (БПМ). Матрицами он назвал их потому, что они впечатаны в нашу психику настолько мощно, что мы невольно начинаем структурировать свои жизненные ситуации в соответствием с их содержанием. Таким образом, БПМ — это стойкие функциональные структуры («клише»), которые являются основой для многих (если не для всех) психических и физических реакций в течение всей последующей жизни человека.

Теория указывает на существование четырёх перинатальных периодов, каждому из которых соответствует своя матрица. Первая формируется в конце беременности и в начале I периода родов, вторая — в активную фазу до начала II периода родов, третья — во II периоде родов при прохождении плода по родовым путям, четвёртая — в момент рождения ребёнка и начальные минуты его жизни.

Описывая свои ощущения в первый перинатальный период, некоторые испытуемые, свидетельствует Гроф, сообщают о весьма сложных реалистических воспоминаниях начальной эмбриональной стадии. Они ощущают себя очень маленькими, с типичными диспропорциями головы и тела, могут чувствовать околоплодную жидкость, а иногда даже пуповину. Эти переживания ассоциируются с блаженным, недифференцированным океаническим состоянием сознания, которое испытывает «полноту бытия» и «пребывание в раю». Основными характеристиками этого состояния есть выход за пределы дихотомии субъекта и объекта, чрезвычайно сильная положительность (мир, спокойствие, радость, безмятежность и блаженство), особое чувство сокровенности, выход за пределы времени и пространства, переживание чистого бытия и проникновения в космическую релевантность (уместность всего в космосе).

Часто испытуемые говорят о неощутимости настоящего момента и утверждают, что они прикасаются к бесконечности, испытывая чувство «океанического экстаза». Они указывают на недостаточность лингвистических символов и неполноту нашего языка в попытке передать природу этого состояния и его значения. Описание космического единства обычно полно парадоксов, нарушающих основные законы привычной для нас логики. Человек может, например, говорить об этом опыте как о лишённом содержания и, тем не менее, содержащем все. Он ссылается на полную утрату своего Я и в то же время утверждает, что его сознание расширилось и объемлет всю Вселенную. Он может воспринимать себя и остальной мир как существующий и несуществующий в одно и то же время, формы материальных объектов как пустые, а пустоту как обладающую формой. Человек в этом состоянии чувствует, что получил доступ к прямому знанию через озарение и мудрость относительно вещей фундаментального и универсального значения.

Обычно, подчёркивает Гроф, речь не идёт о конкретной информации, о специальных технических деталях, которые могли бы быть использованы прагматически. Скорее это сложный инсайт проникновения в сущность бытия и экзистенции. Этот инсайт обычно сопровождается чувством уверенности, что такое знание, безусловно, более реально и значимо, чем наши концепции относительно мира, которые мы разделяем в обычном состоянии сознания.

Такие ощущения пациента находятся в резком контрасте с теми, которые типичны для человека, пережившего процессы БПМ–2, названной Грофом «изгнанием из рая». Они начинаются на первой стадии родов, которая характеризуется резким изменением гормонального фона и интенсивной мышечной деятельностью матки. Психологически это переживается как огромная катастрофа, связанная с неожиданным крушением прежнего мира. Возникает ощущение тревоги, смертельной, таинственной и неотвратимой опасности, нависшей над всем миром. Мучительное чувство обособленности, отчуждения, метафизического одиночества, беспомощности, безнадёжности, неполноценности и вины представляют собой стандартные компоненты БПМ–2. Тем, кто оказался перед лицом столь глубокого экзистенциального кризиса, это переживание часто помогает глубоко понять смысл выражений «memento mоri» (помни о смерти), «vanita vanitatum» (суета сует), или «ты прах, и во прах вернёшься».

БПМ–3 (Гроф назвал её «борьбой смерти и возрождения») связана со второй клинической стадией родов. Схватки продолжаются, и постепенно начинается трудный и сложный процесс проталкивания плода через родовые пути. В это время ребёнок испытывает колоссальное давление на голову и тело, что представляет собой реальную угрозу его жизни. Пассивные страдания, вызванные действиями БПМ–2, сменяются активным сопротивлением. Начинается борьба за достижение цели, абсолютной по-своему значению, которая мобилизует все усилия для реализации акта рождения.

Наиболее важной характеристикой этого рисунка переживаний, согласно Грофу, служит атмосфера титанической борьбы, которая зачастую достигает катастрофических размеров. Интенсивность болезненного напряжения доходит порой до степени, превышающей всё, что может выдержать человек. Испытуемый переживает огромную концентрацию энергии и её взрывное высвобождение и описывает ощущение мощных потоков энергии, струящихся во всём его теле.

Одна из сторон переживания, связанного с БПМ–3, заслуживает особого внимания, а именно тот факт, что имеющие место страдания и напряжение превосходят всё, что, как полагал испытуемый, может выдержать человек. Когда же они достигают абсолютного предела, ситуация теряет качество страдания и агонии: переживание сменяется буйным экстатическим восторгом космических размеров, который можно назвать «вулканическим экстазом». По контрасту с безмятежным гармоническим «океаническим экстазом», типичным для первой перинатальной матрицы.

Последнюю, четвёртую матрицу БПМ Гроф характеризовал как «переживание смерти — возрождения». Подобно другим матрицам, она имеет биологическую и духовную грани. С одной стороны, человек переживает окончательное биологическое разрушение, эмоциональный разгром, интеллектуальное ниспровержение и крайнее моральное унижение. Он чувствует себя абсолютной ошибкой в жизни с любой позиции. Кажется, что весь его мир коллапсирует, и он утрачивает всё ранее значимые точки отсчёта. Это переживание обычно называют смертью своего Я.

Однако после того, как человек пережил до самых глубин тотальное уничтожение и «ударился о космическое дно», он зачастую бывает поражён видением слепящего белого или золотого света и чувством облегчения и расширения пространства. Общей атмосферой становится атмосфера освобождения, искупления, спасения, любви и всепрощения. Человек чувствует себя очищенным и освобождённым, как если бы он снял с себя невероятное количество грязи, вины, агрессии и тревоги. Его переполняет любовь к своим ближним, он ощущает огромную ценность тёплых человеческих отношений, солидарности и дружбы.

Огромное познавательное значение перинатальных переживаний в том, что их составляющая выходит за пределы ощущений отдельной индивидуальности. Оказалось, что содержательно они находятся в поразительном контексте с идейной составляющей значительных пластов философских, религиозных и культурологических традиций. «Многие из переживаний, — говорит об этом сам Гроф, — явно походили на то, что представлено в древних духовных текстах Востока. Я нашёл это особенно интересным, поскольку из тех, кто рассказывал о подобных переживаниях, многие ничего прежде не знали о восточных духовно-философских традициях, и я, разумеется, не предполагал, что столь необычные сферы могут стать доступны таким образом». ³

Вместе с тем, верным, по утверждению Грофа, оказалось и обратное: содержание буддийских представлений, знаменитой «Книги перемен», даосизма и других религиозно-философских направлений восточной мысли раскрывают перед нами разнообразные пласты переживаний человека, внутренний мир которого находится за пределами привычной и непосредственно данной нам реальности. «Я совершенно не подозревал, — говорит он, — что древние духовные системы с удивительной точностью излагают различные уровни и типы переживаний, происходящих в необычных состояниях сознания. Я был поражён их эмоциональной силой, достоверностью и заложенным в них потенциалом для изменений взгляда людей на свою жизнь». Похоже, что те духовные системы, о которых говорит Гроф, выступают в роли ретрансляторов, делающих явным то содержание, которое каким-то образом до сих пор существовало неявно.

Глубинное единство перинатальных представлений с идеями, определяющими культурологический аспект человеческого развития, характерно не только для восточного, но для других культурных регионов. Библейские сказания о рае и об изгнании из него, идеи вечного проклятия, греха и искупления, образы ада и преисподней, тема судьбы и образы греческой трагедии — примеры этому. В этом же ряду находятся идеи противоборства добра и зла при сотворении мира, Страшного суда, а также представления о демонах, ведьмах, вампирах, сборищах ведьм и так далее, связанных с видениями, которые сопровождают пациента в тех или иных перинатальных переживаниях.

Однако обобщения, до которых поднимается перинатальная психология, распространяются не только на историкокультурологическую, но и на экзистенциональную сферу человеческого бытия. В своей книге «Приключение самооткрытия. Уровни сознания и новые перспективы в психотерапии и внутренней реализации» Гроф рассматривает жизнь человека как результат такой его психической деятельности, которая сложилась под доминирующим воздействием какой-либо из БПМ.

«Многочисленные наблюдения, — пишет он, — показали, что люди, у которых доминируют негативные перинатальные матрицы, имеют такой подход к жизни, который не даёт им чувства удовлетворения и даже может быть разрушительным или саморазрушительным. Если психика сложилась под воздействием БПМ–2, то человек относится к жизни очень пассивно. В подобных условиях находящийся под воздействием БПМ–3 стал бы «работоголиком», «всё перемалывающей мельницей», «конторской крысой». Такое различие Гроф объясняет тем, что если в первом случае, когда начинается процесс «изгнания из рая», человек получает травму, связанную с ощущением «безысходности, глобальной катастрофы», то во втором он отчаянно борется за свою жизнь, противодействуя материнскому организму, который раньше был источником любви, покоя и счастья.

Под воздействием этой матрицы человек никогда не чувствует полного удовлетворения. Мир и вся жизнь кажутся неполноценными. Внимание избирательно сфокусируется на потерях, неудовлетворённости, несправедливостях. Важно, что такая позиция выступает в качестве «врождённой» и её не могут изменить никакие достижения. Подобно плоду, который испытывает болезненные сжатия, человек постоянно стремится к чему-то отличному от настоящей ситуации, надеясь на решение своих проблем в будущем. Когда же цель, наконец, достигнута, ожидаемого удовлетворения не наступает. Наиболее важной характеристикой такой стратегии самопоражения есть то, что человек не ценит настоящего и живёт представлениями о будущем.

На коллективном и глобальном уровне, делает вывод Гроф, этот образ мыслей производит на свет такую жизненную философию, при которой делают ставку на силу, соперничество, всеобщий контроль, восхваляют линейный прогресс и неограниченный рост. В этом контексте материальная выгода и рост национального продукта считаются главными критериями благополучия и основными характеристиками уровня жизни. Эта идеология и вытекающие из неё экономические и политические стратегии приводят людей к серьёзному конфликту с природой как единой живой системой.

Если же в результате психотерапевтических сеансов испытуемому удаётся освободиться от преобладания негативных перинатальных матриц и экспериментально восстановить память о блаженном состоянии внутриутробной жизни, то в результате формируются качественно иные характеристики психики. Усиливается способность радоваться жизни, возникает чувство вневременности и удовлетворённости настоящим. Для человека становится возможным получать «большое удовлетворение от многих простых вещей: еды, общения с людьми, работы, искусства, музыки, игры, прогулок на природе. Подобное состояние даёт возможность понять, что главная ценность человеческой жизни — это качество жизненного опыта, а не количество материальных благ». По свидетельству испытуемых, глубина и мудрость учений, проповедующих или поддерживающих такую жизненную ориентацию, — будь то философия Руссо, учения даосизма или дзен-буддизма — оказываются очевидными и бесспорными.

Таковы некоторые из основных положений перинатальной психологии Станислава Грофа. Попытаемся использовать их для решения обозначенной выше проблемы.

4

Напомним, что она возникла при рассмотрении интеллектуального мира человека. Его удивительной особенностью есть явление параллелизма между содержанием мышления, и произвольным выражением этого содержания в слове. Для того, чтобы понять это явление необходимо, предположили мы, механизм мыслительной деятельности рассмотреть отдельно от механизма словесного оформления. Попытка решения первой части задачи была предпринята в анализе такого явления, как субъективный мир животного. Среди всех разновидностей субъективных миров наиболее сложным является организация человеческого Я, поскольку его мыслительная деятельность нашла своё выражение в таком явлении, как мысль. Мысль (это поистине удивительное образование импликативной программы Homo sapiens) представляет собой структуру, в которой направленность самой программы на получение какого-либо результата выражена как цель, определённая система действий и его предвидение.

Следовательно, задача рассмотрения механизма мышления, действующего обособленно от появления словесной формы её существования, сводится к проблеме появления и функционирования мысли.

Опираясь на изложенные основы психологической концепции Грофа, сделаем ещё одно предположение, согласно которому содержание и деятельность перинатальных матриц как раз и следует рассматривать в качестве этого механизма. В основание такого предположения могут быть положены две базовые аксиомы перинатальной психологии: во-первых, наличие у плода психической жизни, то есть его субъективного мира и, во-вторых, наличие у плода и новорождённого долговременной памяти. Исследования показывают, что долговременная память плода распространяется на события, происходящие во время беременности, родов, послеродовом периоде, и что эти события влияют на формирование подсознания и на формирование психических и поведенческих реакций взрослого человека.

Таким образом, результаты, полученные в экспериментах Грофа, подводят нас к тому исходному пункту образования Я, к тому его пределу, к которому мы можем стремиться, используя метод «обратной раскрутки».

Но как деятельность и содержание перинатальных матриц приводят к образованию Я, то есть к появлению той формы, в которой образуется мысль? Возможно, что ответ на этот вопрос мы сможем получить, когда особенности этой деятельности и соответствующее ей содержание мы будем рассматривать не только раздельно, но и в их единстве, а также и во взаимодействии. В результате мы сможем получить разновидность таких изначально формирующихся моделей субъективного мира, каждая из которых была образована посредством различного соотношения представленных там матриц. Каждая модель — это особый матричный рисунок, вследствие чего мы получаем совершенно особые субъективные миры с присущим только им способом образования мыслительных структур.

Если этот рисунок сложился под преимущественным воздействием, например, БПМ–4, то не исключено, что мы получим интеллектуальный мир пророка, связанный с производством мыслей о необходимости очищения и покаяния, снятия с себя бремени греховности и о всеобщей человеческой солидарности. Это мир такого духовного производства, носитель которого всю свою жизнь употребляет на формирование в обществе представлений об искуплении, спасении, освобождении от тленного и о приобщении к вечному посредством всеобщей любви.

В данном случае мы имеем дело с такой целе-волевой организацией субъективного мира, и с такой его устремлённостью на результат, все содержательные истоки которого определены преимущественно деятельностью указанной нами выше матрицы. Если же эта деятельность будет обозначена рисунком, в котором в какой-то мере присутствует содержание также и БПМ–1, и если этот рисунок получит возможность понятийно-логического (дискурсивного) выражения, то перед нами будет модель интеллектуального мира, например, Лейбница, утверждавшего, что «всё к лучшему в этом лучшем из миров».

Если же модель интеллектуального мира сложилась под решающим преобладанием БПМ–1 с её ощущением неизбывной исходной «полноты бытия», то она обеспечит производство мыслей, основной направленностью которых будет стремление понять мир, окружающий субъекта, как продолжение его исходного мира, исполненного полноты и счастья. То, что настоящая реальность противоречит желаемому положению вещей, объявляется в этой модели следствием недоразумения, которое почему-то до сих пор не устранено. В чистом виде этот интеллектуальный мир мы встречаем у Льва Толстого, который оставил нам его гениально-художественное изображение. Толстой, как утверждает В. В. Вересаев в своей книге «Живая жизнь», до глубокой старости сохранил мироощущение ребёнка, для которого зло представляет собой начало, несовместимое с извечно добрым миром. «Злые люди, — говорит Толстой, — легко объединяются для свершения своего злого дела. Но это же должны сделать и добрые люди, и тогда они несомненно победят. Это же так просто». ⁴

Зло нелепо, поскольку мир добр, и эта истина станет очевидной для всех, как только будет раскрыта некая утерянная тайна, содержащая секрет всеобщего счастья. Символом такого секрета для Толстого стала рассказанная его старшим братом Николенькой легенда о «зелёной палочке», на которой «секрет» и записан. Стоит только найти палочку, зарытую в яснополянском парке на краю оврага, и никто больше не умрёт, не станет войн и болезней, и люди будут «муравейными братьями». Дети Толстые играли в «муравейных братьев», усаживаясь под кресла, завешанные платками. Сидя все вместе в тесноте, они чувствовали, что им хорошо, потому что они любят друг друга. И они мечтали о «муравейном братстве» для всех людей. Уже старым человеком Толстой напишет: «Очень, очень хорошо это было, и я благодарю Бога, что мог играть в это. Мы называли это игрой, а между тем всё на свете игра, кроме этого». ⁴ К мысли о всеобщем счастье и любви как о естественном состоянии человека Л. Н. Толстой возвращался и в художественном творчестве, и в философских трактатах, и в публицистических статьях. Согласно завещанию, Толстой похоронен на том месте, где он с Николенькой и другими братьями искал «зелёную палочку». В каком-то смысле легенда о зелёной палочке — камертон всей жизни писателя и его творчества.

Основой мотив такой модели интеллектуального мира достаточно типичен и он ярко выражен в контексте таких культурологических пластов, символическим выражением которых являются сказания о Скрижалях Завета, Ковчеге Завета, Святом Граале, Синей птице и так далее. Тип интеллектуального мира, выросший на основе представлений об «утерянном рае», таким образом, представлен в человеческом мышлении достаточно широко и разнообразно.

Но то же можно сказать и об иных типах, связанных, например, с представлениями о жизни как о собственном владычестве, которое находит своё выражение в стремлении постоянно распространять его либо территориально, либо организационно, либо интеллектуально, либо (если хватает сил только на это) в форме бытового деспотизма, либо в самых причудливых сочетаниях всего перечисленного. Вполне возможно, что в данном случае мы имеем дело с интеллектуальным миром, выросшим на основе определённых взаимных проникновений БПМ–2 и БПМ–3. Если бы нам удалось рассмотреть все существующие типы интеллектуальных миров, то не исключено, что истоки каждого можно было бы найти в конкретном содержательном взаимодействии различных БПМ.

Понятно, что для решения столь захватывающе интересной задачи совершенно необходимо располагать не только надлежащими приёмами исследования, но и иметь в своём распоряжении соответствующие единицы измерения. Сейчас же мы можем только надеяться, что и то, и другое — дело будущего. Вместе с тем, мы полагаем, что если обозначенная нами проблема имеет научный интерес, то её решение возможно в пределах психологической концепции Грофа. Её выводы о становлении жизненной позиции человека как следствия его развития на перинатальном уровне, представляют собой необходимую предпосылку для рассмотрения этой проблемы. Ведь наши знания о жизненной позиции человека невозможны без знания его интеллектуального мира, который эту позицию формирует. Истоки же того и другого мы находим в перинатальном периоде.

Используем конкретизированное таким образом представление об интеллектуальном мире и продолжим рассмотрение вопроса об автономной (то есть независимой от словесного оформления) деятельности механизма мышления. Если мы примем во внимание, что вся деятельность человека управляется его импликативной программой (сознанием), то становление интеллектуального мира (мышления или экспликативной программы) представляет собой результат развития некой схемы абдуктивных процессов, которые будут характерны для деятельности того или иного типа интеллектуального мира. Завершившийся этап его становления обеспечит такую деятельность когнитивных структур, результат которой будет обнаруживать себя чаще всего спонтанно и практически без какого-либо вмешательства со стороны нашего Я. Из сказанного выше ясно, что этот результат будет разным для разных типов интеллектуальных миров, хотя и может выражаться с помощью одних и тех же грамматических структур и, возможно, даже при помощи одних и тех же языковых терминов.

Чем же обусловлена разность результата? Только одним: различием мыслительного материала или того содержания, которое представлено в мыслях.

Выше мы уже попытались определить мысль как такое образование интеллектуального мира, в которой направленность импликативной программы на получение какого-либо результата выражена как цель, система действий и его предвидение. Сейчас же, развивая такое представление о мысли, скажем, что это такая результативная операция какого-либо интеллектуального мира, которая вызвана специальной и единственно возможной организацией его деятельности. Специальность и неповторимость такой организации в том, что каждая мысль является органическим выражением только той смысловой структуры, которая произвела её на свет. Принципиальная индивидуальность каждого интеллектуального мира, его смысловой структуры и целе-волевой деятельности обусловливает уникальность мысли и её производства.

Попытаемся развить высказанные здесь положения.

Прежде всего, необходимо различать процесс мышления и мысль, как фундаментальную основу (а также и нетривиальный результат) этого процесса. Процесс мышления представляет собой совокупность (если же мы говорим о строгом мышлении, то — последовательность) спонтанно возникающих и непроизвольно исчезающих операций нашего интеллекта, тесно связанных с чувственно-эмоциональной сферой, и посредством которых мы более или менее успешно продвигаемся в решении конкретно — практических задач нашей жизни. Результаты этих решений могут оставлять после себя (хотя и не обязательно) память — кратковременную или живущую более длительный срок.

Что же касается мысли, то она есть такое порождённое индивидуальным человеческим мышлением образование, которое, появившись, начинает свою самостоятельную жизнь в иных индивидуальных мышлениях, приобретая характеристики последних. Значение этой жизни в том, что именно она образует необходимую (хотя иногда и неявную) основу для протекания процесса мышления, как он был охарактеризован выше. Без мысли, пусть даже представленной в процессе мышления неявно, не может быть и самого процесса. Мышление животных лишено такой мыслительной основы, и поэтому оно качественно уступает нашему, которое протекает в параметрах, заданных деятельностью образований мысли. Эти параметры образуют структуру нашего духовного мира, содержание которого мы обнаруживаем в процессе мышления и реализуем в практике жизни.

Далее следует иметь в виду, что явлений, именуемых «процессом мышления» существует ровно столько, сколько существует человеческих индивидов, чего нельзя сказать о таких образованиях, как появившаяся мысль. Они представляют собой некоторое счётное множество. «Наш мир следует понимать как движение атомов в пустоте», «Космический порядок обеспечен деятельностью объективного закона», «Наш мир есть проявление безличной энергии Брахмана», «Мы живём в мире слова, завещанного нам нашим Творцом» — вот некоторые из них.

Диспропорция представленных в них содержаний, живущих уже тысячи лет, и мизерного объёма слов, необходимого для оформления этих содержаний — ещё одно свидетельство параллельного существования мысли и слова. Мысль живёт своей собственной и независимой от слов жизнью. Сомневающемуся в этом, следует предложить так связать несколько слов, чтобы эта связь тысячелетиями воспроизводилась бы во всех последующих поколениях. Наша мыслительная деятельность, которая оперирует мыслями, а не словами, безошибочно выделяет необходимый ей материал.

Жизнь мысли продолжается посредством трансляции её содержания. Таким посредником является какая-либо знаковая система. Однако мысль не дана нам в знаковой системе непосредственно. Каждый должен овладеть ей опосредованно, чтобы затем воспроизвести в своём собственном мышлении. Итак, вначале кто-то, так или иначе, выражает мысль в какой-то системе знаков, а другой с помощью своих интеллектуальных усилий извлекает её оттуда. При этом то, что вкладывается в первом случае и то, что извлекается во втором, по-видимому, не может совпадать буквально. Вместе с тем и в том, и в ином случае мы имеем дело всё-таки с одной и той же мыслью. Она, таким образом, содержит в себе некую инвариантную основу, без которой не было бы и её самой.

Прежде всего, именно эту основу необходимо иметь в виду, когда мы рассуждаем о таком образовании, как мысль. Мысль есть «случившееся» в каком — либо мышлении образование, которое начинает жить в иных мышлениях благодаря некоему инварианту своего существования. Наличие последнего — это формальный признак существования мыслительного образования. Инвариантную основу мысли мы отождествляем со смыслом. Мысль, вообще говоря, представляет собой организацию смысла, то есть (по определению) завершённую форму, содержащую в себе принцип своего становления, порядок образования своей структуры. Напомним, что в своём месте этот порядок структурного образования мы назвали информацией данного смысла. Вот почему мысль есть образование информативное.

Информативность мысли в указанном здесь значении представляет собой одну из наиболее важных её характеристик. Если такая организация, как мысль, не даёт возможности методом «обратной раскрутки» проследить порядок становления её структуры, то она должна считаться информационно мёртвой. Такими являются искусственные структуры, мимикрирующие под мыслительные структуры: это продукты массового искусства, реклама и так далее. Это не столько организмы, сколько трупы. Они играют роль вирусов в органическом взаимодействии человеческих мыслей. Каждая мысль должна иметь свою родословную, то есть должна быть сведена к интеллектуальному миру, явленному в слове. Мысль личностна, и она ничто иное, как явление личности в мире.

Процесс мышления может проходить и без таких «осложнений», как появление мысли. Поскольку образование мысли сопровождает (иногда!) мыслительный процесс, природа которого сугубо индивидуальна, то и мысль должна быть той же природы. И если верным является высказанное выше мнение о различных интеллектуальных мирах, то необходимо сделать вывод и о различных мыслях как соответствующих продуктах этих миров, а также о том, что мысли могут быть типологизированы, как и сами миры. Отсюда понятно, что если в знаковую систему закладывается мысль одного типа, а извлекается она мышлением другого типа, то и сама мысль будет так или иначе видоизменена c сохранением, однако, той инвариантной основы мысли, о которой говорилось выше. Вместе с тем, эта основа может быть видоизменена посредством нескольких переходов одной и той же мысли из одной мыслительной системы в иную. Инвариант мысли подвержен, следовательно, мутации.

По своей природе мысль есть определённый акт. В чём же его определённость? В том, что каждый акт обладает способностью придавать материалу своего действия свою собственную природу. В чём природа любого акта? В том, что он есть действие, в котором оно выражает себя же, а не иное действие. Это есть действие по истине, и оно совершается только однажды, а всё остальное — только его репродукция. Придавая сказанному характер общего положения, зафиксируем: природа ничего не ставит на поток, и всё то, что по истине, на свете совершается только однажды. Свершившись, оно уже не исчезает, выступая в виде образца для всего остального и оставаясь для него способом ориентации в безмерном океане единичных событий.

Поскольку любое действие по истине (акт) есть превращение какой — то природы в свою, то действие, которое не заканчивается таким превращением, не есть акт. Представим себе человека, который топором рубит дерево, без устали превращая его во всё более и более мелкие щепки. Мы видим, что существо, обладающее разумной природой, производит изменение, в котором эта его природа никак не выражается. Такое изменение мы не можем назвать актом. Теперь представим себе, что мы оказываемся в мире, в котором все изменения не являются актами в указанном смысле, то есть представим себя в мире хаоса и неразберихи. Мы прекрасно понимаем, что для уничтожения этого состояния в нём должен появиться акт, то есть истинное и тождественное себе действие, некая генотипическая версия мироустройства, обладающая природой, которую она воплощает вне себя. Таким действием и является наша мысль. Человеческий мир, есть ничто иное, как развёртывание таких генотипических версий мироустройства или актов, природу которых дублируют все остальные человеческие особи как генотипические существа.

Мысль как истинное действие и версия мироустройства представляет собой образование, тождественное себе или, по определению, волевое и в этом качестве представляет собой одну из структур жизни. Следовательно, не физический, химический, биологический или какой-либо иной, но именно волевой акт лежит в основе мироздания человека. Волю следует понимать как стремление любого вида человеческой деятельности, в любом своём акте, оставаясь «самим собой», изменить предмет своей воли в соответствии со своей собственной природой и выразить результат в языковой форме. Если в предчеловеческих формах деятельности это стремление соответствовать своей природе не воспроизводится в языке, то человек становится уже способным к такому воспроизводству и в этой способности — вся его сущность. В чём же она? Если жизнь в основе своей есть процесс редупликации своих форм, то человек, повторяя себя в последующих поколениях биологически, делает это ещё раз в языке, духовно. Он, таким образом, продолжает жизнь в формах, которые создаёт не природа, а он сам. Поскольку мысль — это одна из структур жизни, то естественно, что между ними как различными структурами, должна существовать межвидовая борьба за жизненное пространство, «территорию», за преобладание на своей территории и так далее, словом, жизнь мыслей протекает в соответствии с биологическими принципами борьбы за существование.

Эксперименты убедительно показали способность антропоидов к целенаправленному употреблению орудий в соответствии с «мысленным планом». Они, таким образом, обнаруживают все признаки мыслительной деятельности. Чего же нет у животных по сравнению с нами? — Именно мысли, которой бы располагало животное и которую следует отличать от его «мыслительной деятельности». Таковая, как это видно из исследований этологов, может осуществляться животным при полном отсутствии самой мысли как версии мироустройства. Но не располагают ли животные хотя бы подобием такой версии? — Располагают, и это подобие выступает у них в виде варианта того или иного видового бытия, а жизнедеятельность каждого из представителей какого-либо вида является воплощением именно этого (видового, а не индивидуального) варианта или их умвельта. Жизнедеятельность животных мы с полным на то основанием можем назвать коллективной мыслью или, лучше, мыслительной деятельностью вида, которая не дополняется отдельно существующей мыслью (в указанном выше смысле) каждого из представителей этого вида.

Продолжая характеристику такого образования нашего Я, как мысль, скажем, что она представляет собой не только смысловое, но и эмоциональное образование, будучи, таким образом, эмоционально-смысловым комплексом.

Наиболее важной чертой этого комплекса есть то, что он всегда выступает в форме, предполагающей оценку своей содержательной стороны. Оценка — это тот результат акта нашей духовной деятельности, который (если только акт имеет место) вызывает необходимость согласиться с этим результатом или отвергнуть его. Именно оценкой завершается формирование мысли, которая затем организует интеллектуальную деятельность человека, его практику, общественную жизнь и так далее.

По поводу оговорки «если только акт имеет место», ещё раз следует отметить, что акт в его истинном значении или мысль — это событие в жизни человечества. А много ли там было таких событий? Их, если мы будем иметь в виду те, которые сделали эпоху в нашем развитии, весьма ограниченное количество. Заглянем в историю философии, науки, религии, в историю развития нравственных и общественных отношений и везде мы найдём несколько отправных точек, какое-то вполне обозримое количество фундаментальных позиций, утверждавших необходимость движения в одном направлении и отрицавших такую возможность в другом. Если бы мы смогли сделать «инвентаризацию» таких позиций, мы во многом упорядочили бы нашу духовную деятельность и сделали бы её более перспективной. Задача эта требует разработки определённой методики, наличия чётких критериев для определения типа, класса, разряда такого образования, как мысль в целях её выявления в любом случае, даже в том, если она слишком «размазана» в словах, чтобы быть легко узнаваемой.

Вслед за образованием мысли мы можем видеть деятельность эпигонов — разработчиков, поднимавших волны распространения исходных позиций. Можно проследить также как эти волны в их продольном и поперечном движении накладывались друг на друга, и как в результате этого наложения то там, то здесь появлялись новые фундаментальные положения. Но такое движение можно наблюдать только в «высших пределах» человеческого духа. Чем ниже мы будем спускаться к будничной и повседневной действительности, тем, что вполне естественно, те самые «волны распространения», которые в своём взаимодействии порождали новые мысли, становятся всё «ниже и тише».

Наконец, теряя содержательность породивших их исходных позиций, они доносят нам о них лишь самые общие сведения, создавая, таким образом, ту культурную атмосферу, которая называется «образованностью общества».

Но вот что в высшей степени важно: общие сведения, утратив содержательную глубину своих первообразцов, сохранили их оценочную функцию, то есть их утверждения, вообще говоря, о необходимости двигаться в одном направлении и о невозможности такого движения — в другом. Так называемая общая образованность, имея неопределённые сведения о конкретном содержании тех или иных мыслей, располагает вполне определённым знанием об их оценочной составляющей. Иначе говоря, она располагает мнениями. Мнение — это субъективный вариант тех самых первообразцов, от которых осталась только функция оценки, используемая в обиходе. Это то, что нередко может сойти за истинную образованность. «Он имеет вполне определённое мнение об этих вещах», — с уважением говорим мы, упуская из вида, что тот, о котором мы говорим, ничего не знает о самих вещах.

5

Попытаемся сформулировать сказанное в некоторых основных Положениях, попутно делая некоторые обобщения.

1. Мысль — это генотипическая версия мироустройства. Количество мыслей счётно.
2. Мысль — это организатор порядка из хаоса. Интеллектуальная деятельность, которая осуществляется без посредства мысли, протекает, как и у животного, самопроизвольно и не поднимается до уровня версии мироустройства.
3. Мысли различны по интенсивности своего содержания. Поэтому та или иная мысль может пребывать на таком минимуме своей активности, который не позволяет ей прийти к осознанию своего собственного существования.
4. Независимо от интенсивности своего выражения, мысль каждого личностного мира представляет собой тот (иногда неявный) фундамент его существования, без которого этого мира не существует. Человек — выражение его мысли.
5. Мысли можно классифицировать или типологизировать так же, как живые организмы, минералы и так далее. Итак, каждая мысль является генотипической версией мироустройства, которая относится к какому либо из своих типов. Можно предположить, что типы мыслительных организаций представляют собой гомологический ряд.
6. Мысль, будучи актом определённого типа, способна к созданию своих подобий. Ветвление мысли создаёт картину появления всё новых и новых образцов мыслительной организации определённого типа.
7. Один и тот же тип мысли может инвариантно реализовывать себя в разнообразных формах мыслительной деятельности (философской, художественной, научной, политической и так далее) таким образом, что его содержательная сторона, выраженная в одной форме, адекватным образом может быть переведена в другую.

Кроме всего перечисленного, наиболее важной функцией мысли есть та, что только благодаря ей у человека впервые появилось представление о мире и о своём существовании в этом мире. Для животного мир не есть то, что существует. Он вообще для него не есть, поскольку «есть» и «существование» — это проблемы, а проблем у животных нет. У животных есть только ситуации, которым они должны, так или иначе, соответствовать. Диапазон этого «так или иначе» обозначает границы так называемого животного или непосредственного мышления, которое не оперирует сформулированными вопросами, а потому лишено и возможных ответов. Обретая мысль, человек выходит из этой непосредственности и теперь его единство с миром выступает в форме человеческого отношения к нему. Именно и только в этом отношении человеку открылось существование мира как его собственное бытийное начало. Такой потрясающий факт стал источником всех вопросов и перспектив их решения, без чего невозможно индивидуальное мышление.

«Всё началось с желания, оно было первым семенем мысли», — говорится в Ведах. Но желание представляет собой уже человеческую форму мироощущения. Желают ли животные? Видимо, вернее будет сказать, что они испытывают физиологические потребности. Они не желают, а ищут и потребляют, они удовлетворяют требования организма, не более. Желание же предполагает наличие того содержания, которое мы связываем с неким духовным импульсом. Желание — не потребность, а, скорее, требование, своего рода задача, в решение которой мы вовлечены. Желание не элементарно, не атомарно, не физиологично и истоками своими уходит за пределы естественных, то есть животных условий бытия. Поэтому можно сказать, что желание — это уже очеловеченная, то есть осмысленная потребность. Итак, всё началось с мысли, она была первым семенем желания.

Появление мысли в спонтанном и неконтролируемом потоке индивидуального мышления — это необходимая основа образования личностного мира человека и формирования в этом мире его деятельного комплекса или Я. Я — это форма реализации мысли, и одно не существует без другого. И если мысль представляет собой по определению тождественное себе или волевое действие, то и Я есть выражением этих же свойств. При этом тождественность себе и волевое действие следует различать. Если самотождественность — это личностное действие, обращённое на себя, то волевое действие есть реализацией личностного начала, обращённое во вне. Насколько личность едина в себе, настолько продуктивно она может действовать и вне себя.

Поскольку мысль — это генотипическая версия мироустройства, постольку она всегда представляет собой некоторую программу, которую то или иное Я несёт в себе как свою задачу и ответ к которой оно должно найти и волевым образом реализовать в какой-либо языковой форме (практически или на уровне теории). Воля, таким образом, в себе существует как перспективное воплощение представленной в ней программы, а потому она есть началом творческим. Мысль как волевое действие есть то, что возникло как наша заданность, и воплотить оно может только её. Однако воплощение это может быть полным более или менее, оно может быть осуществлено совершенным и менее совершенным образом, может быть завершено вполне или оставаться незавершённым.

На этом пути возможно достижение уровня, результатом которого будет решение о самоограничении собственной заданности или развития её в принципиально ином направлении. Эта возможность не исключена. Примером тому — Паскаль, Толстой, Франциск и так далее. Подобное решение, однако, есть результат духовных кризисов такого уровня, на котором достигнутая вершина кажется результатом ложных усилий и делается вывод о необходимости их перенаправить. Деятельность Я в самом себе перестраивается с одних содержательных ориентиров на иные, что является следствием мощных волевых усилий, представляющих собой самую сердцевину этого Я. Не содержание Я составляет его природу, а именно и только воля быть собой, то есть этим самым Я. В его пределах человек всегда может оказаться наедине с вопросом: а могу ли я быть настолько самостоятельным, чтобы изменить свою заданность, то есть смогу ли я отказаться от самого себя? Возможность задать такой вопрос есть одним из свидетельств бесконечности нашего Я.

Итак, говоря о мыслительной деятельности, мы имеем дело не с механическим действием с его заведомо известным результатом, и не с однозначно предсказуемым развитием биологической клетки, допускающим отклонения в виде исключения. Мысль — это такое виденье мира, развитие которого есть функция действия воли и таких её характеристик, как сила, полнота, интенсивность и так далее. Здесь же следует сказать, что деятельность животного, которая изначально запрограммирована как целесообразная, нельзя считать волевой, поскольку у животного нет выбора, который есть у человека.

Выбор — это такое состояние интеллектуального мира человека, в котором он ориентирует своё Я относительно какой-либо мысли как основы своей собственной деятельности. Отсутствие выбора — это состояние, в котором наше Я не озадачено, не «беременно» никакой мыслью, не несёт свой крест, а потому, по сути, лишено статуса Я. Человек может находиться между гранями и аспектами различных мыслей, не останавливаясь ни на одной. Иногда такое состояние связывают со свободой, хотя оно является ничем иным, как ничтожеством.

Вместе с тем следует заметить, что на самом деле нет такого человека, интеллектуальный мир которого вполне бы соответствовал такому состоянию. Принципиальным отличием человека от всех прочих живых образований есть то, что он есть существо, которое производит мысли и живёт в действительности, созданной мыслями. Поэтому Я человека как форма реализации мыслительного содержания представляет собой возможность как производства этого содержания, так и воспроизводства того, которое было создано в пределах родственных интеллектуальных миров. Важным обстоятельством является, однако, то, что, как было сказано в третьем пункте приведённых выше положений, та или иная мысль может пребывать на таком минимуме своей активности, который не позволит ей прийти к осознанию своего собственного существования. Только это обстоятельство (а оно может быть следствием самых разных причин) лежит в основании «свободы», названной нами ничтожеством.

Невозможность человека быть свободным от мысли обнаруживает себя во всех видах его языковой (как речевой, так и неречевой) деятельности, представленной в разнообразных попытках выразить содержание своего Я: жест, выражение глаз, поза, интонация, речь, музыка, рисунок, теоретическая аксиоматика, вероисповедальная формула и так далее. И эта его «несвобода» присуща как собственно человеческим элементам языковой деятельности, так и таким, которые ведут своё происхождение непосредственно из животного мира. При этом каким-то элементам языка животного происхождения мы можем приписывать человеческие значения, а каким-то нет. Например, мы можем говорить об умном выражении глаз животного или о его позе, но не можем говорить о жесте животного. Ведь ему доступно только движение. Жест производится человеком, хотя он может сделать и просто движение, и нам не составляет труда различить эти действия. Жест осмыслен и символичен, движение же рефлексивно.

Итак, уже на животный уровень нашего языка прорывается смысл, и когда выше мы говорили об умном выражении глаз животного, то нам ясно, что мы не можем поставить знак равенства между этим выражением и умным взглядом человека. Последний ещё и осмыслен, и именно эта особенность превращает выражение глаз во взгляд. Однако и в том, и в ином случае мы говорим об уме, из чего следует, что нам необходимо различать ум и смысл. Ум, вообще говоря, есть умение сориентировать себя в ситуации, это целесообразно-оперативная система действий. Интуитивно ощущая эту суть дела, мы можем говорить и об «умном» поведении растений, например, яблонь, которые поворачиваются друг к другу повреждёнными сторонами своих стволов, чтобы таким способом (для нас непостижимым) помочь друг другу залечить свои раны.

Правда, характеризуя такое поведение как умное, мы аккуратно пользуемся кавычками и, видимо, напрасно. Если мы сбросим антропоморфные одежды с таких слов, как умное поведение, то обнажившаяся суть дела будет свидетельствовать о поведении яблонь как о действительно умном. То же мы можем сказать и о высших животных. Только они во много раз превосходят растения сложностью организации, которая содержание всего своего развития обнаруживает теперь не только в выражении глаз, но и в каждом движении своего тела. Можно без всякого преувеличения и каких-либо кавычек сказать, что эта организация устроена и ведёт себя в высшей степени умно. Человек, геном которого отличается от генома шимпанзе всего на какие-то 1–2%, телесно представляет собой такую же безупречно умную организацию. Однако наше преимущество заключается в том, что мы ведём себя не только умно, то есть умеем не только сориентировать себя в ситуации, но и осмысленно. Мы умеем создавать мысли. В той мере, в какой человек лишён этого качества, и действия которого отличаются только целесообразностью, без обиняков получает название тупицы.

Вместе с тем, мысль обнаруживает себя не только в жесте или во взгляде, но, что имеет непреходящее значение для всей истории человеческого развития, она научилась выражать себя в системе знаков или в речи, которую человек может озвучить или записать.

6

Каково же происхождение этого явления, именуемого в науке глоттогенезом? Уточним: явившийся вопрос требует ответа о происхождении не языка (об этом мы в меру сил говорили в предыдущих главах), а о формировании именно речи. Язык шире речи, которая представляет собой одну из форм языка для человека наиболее важную, но не тождественную с языком, не выражающую всей его природы. Может быть, вернее было бы сказать так: речь — одно из проявлений языка, природа которого имеет собственно генетические корни. Законы генетики, поэтому, суть не что иное, как законы языковой деятельности человека (и не только человека). Языковая деятельность, следовательно, запрограммирована так же, как и биологический организм. Можно сказать, что язык устроен в соответствии с генетическим кодом. Иное дело речь. Если язык выражает собой мыслительную деятельность любой биологической организации, то речь, которая существует только у человека, представляет собой отчуждённое проявление этой деятельности. Возможно, и эту суть дела имел в виду Л. С. Выготский, когда говорил о том, что мышление и речь имеют генетически различные корни.

Что касается мышления, то и здесь существует принципиальное различие между мыслительной деятельностью животного и человека. У животного эта деятельность совпадает с языком, который являет её в своих поведенческих актах. У человека же мыслительная деятельность выражает себя не только в поведении (здесь мы имеем дело с языком), а в производстве мыслей, выработавших способность обретать речевую форму. Глоттогенез имеет дело с происхождением именно этой формы, которая развилась из эволюции знаковых систем, выражающей собой порядок биологической эволюции в целом. Необходимо понять и зафиксировать те изменения в знаковых системах гоминид, в результате которых появляется принципиально новая по-своему устройству знаковая система с невиданными до сих пор возможностями, позволяющими обмениваться содержанием не биологического, а какого-то совсем иного (надбиологического) свойства, то есть мыслями. При этом такое содержание не только передавалось от индивида к индивиду, но в процессе этой передачи имело свойство расти как экстенсивно, так и интенсивно.

Таким образом, во-первых, мы можем говорить о возникновении совершенно нового содержания динамического характера. Во-вторых, что существенно, это содержание требует принципиально новой формы своего распространения. Но любая форма, по определению, представляет собой устойчивую связь своих элементов. Возникает вопрос: каким образом постоянно развивающееся содержание находит своё адекватное выражение в системе устойчивых связей? Этот вопрос — одна из основных проблем глоттогенеза для решения которой вначале необходимо найти основное отличие человеческой речи от семиотических систем животных.

По мнению российского исследователя А. Н. Барулина («Теория глоттогенеза и сравнительно-историческое языкознание»), таким отличием является комбинаторный характер человеческой речи и система уровней (фонемы — слоги — морфемы). Именно между произнесением нечленораздельных звуков и сознательным их комбинированием по определённым правилам и пролегает та непроходимая эволюционная пропасть, которая отделяет речь человека от коммуникационных систем животного.

Итак, в нашем распоряжении, по крайней мере, два типа сообщений. Первый основан на чередовании отдельных сигналов, которые (если речь идёт о звуковых сигналах) не могут члениться на звуки и их комбинации. Второй построен именно на комбинировании сформировавшихся фонем, слогов и самих знаков. Переход от первого типа ко второму и есть собственно переход от зоосемиотической системы к человеческому языку. Из этого следует, утверждает Барулин, что изобретение техники «сплавления» метрических (озвученных) и сигнификативных (морфологических) единиц, разграничение которых совершенно не нужно в зоосемиотических системах, — последний, завершающий шаг на пути перехода к естественному языку.

Как же совершается это переход? Для его реализации, утверждает наука, необходимы, прежде всего, радикальные физиологические изменения, которые привели бы к появлению параметров, необходимых для деятельности организма типа Homo sapiens. Наиболее важным из таких параметров стало формирование артикуляционного аппарата, которое по некоторым данным завершилось 40–50 тысяч лет тому назад. Поэтому австралопитеки, жившие около 1 миллиона лет назад, ещё не имели в своём распоряжении такого аппарата. Американский антрополог Либерман, изучавший реконструкции черепа австралопитеков, нашёл, что форма их нёба и гортани очень близка к шимпанзе. Если он прав, то это значит, что ранние гоминиды не были способны производить звуки человеческой речи. Такие же выводы, по мнению Либермана, можно сделать из изучения анатомии и вокальных возможностей неандертальского человека (200–35 тысяч лет назад), и если это верно, то глоттогенез следует отнести уже к поздним этапам человеческого видообразования.

Его возникновение явилось следствием существенных изменений в устройстве человеческой гортани по сравнению с тем, как она устроена у обезьяны. Базовыми различиями артикуляционных аппаратов человека и обезьяны являются: во-первых, наличие у человека, наряду с ротовым и назальным (носовым) ещё и глоточного резонатора, появившегося у него в результате значительного опущения надгортанника. Во-вторых, появление глоттогенеза связано с воздействием на речевую деятельность человека более сложно организованной работы мозга и появлением двух координируемых каналов управления речевым аппаратом: подкоркового, отвечающего за синтез слога, фонетического слова, такта, и аппарата, расположенного в коре и отвечающего за артикуляцию членораздельных звуков и знаковых построений. Кроме того, следует сказать о появлении отдельного режима речевого дыхания, отличного от режима дыхания во время ходьбы и бега, а также сложной системы управления речевого дыхания.

Можно, видимо, говорить и о других физиологических изменениях, однако не только они лежат в основе глоттогенеза. Попытки вывести речь только лишь из изменений в конституции человеческого организма и вызванной ими эволюции звуковых систем животных не могут привести к успеху. Одной из решающих основ формирования речи есть то обстоятельство, что у человека образовалась принципиально иная (по сравнению с иными животными) импликативная программа его деятельности, благодаря чему основой его экспликативных операций стало такое образование, как мысль. Следствием этого обстоятельства стало то, что субъективный мир человека принял форму его личностного мира, его Я. Благодаря этому у человека, как об этом было сказано выше, появилась проблема отношения к тому, что есть вне этого Я, проблема самого этого есть, или вопрос бытия. Мысль, выделившая человека из остального животного мира, стала той призмой, различные преломления которой начали играть решающую роль в решении этого вопроса. Вместе с этим человек сразу поднимается над своим биологическим началом, он становится биологически-надбиологическим существом.

Будучи в любом из таких «преломлений», организатором порядка в мире, носителем определённого бытийного начала, мысль в лице её носителя должна была обязательно выражать себя в каком-либо материальном явлении как знаке этого начала. Таким явлением изначально являлся, видимо, звук. Однако, это был уже не тот звук, которым животное выражает свою мыслительную деятельность, а способный к артикуляции, то есть подчиняющийся волевым устремлениям человека выплеснуть свою организационную устремлённость, свою волю быть. Поэтому звук, произнесённый человеком, это не просто физическое явление. Это, как сказал поэт, «изогнутый лекалом мысли звук». Это — очеловеченный звук или голос как выражение интеллектуального мира человека, знак его мысли. Вот почему в артикуляциях голоса на первый план выходит не звук как физическое явление, а его внутренняя структура, форма, несущая в себе усилия интеллекта.

Однако звучания голоса мгновенно улетучиваются. И тогда одновременно с ним появляется знак письменный: черта, зарубка, волнистая линия, зигзаг, круг или другое замкнутое пространство и так далее. Эти знаки, как видимые носители невидимого начала, приобретали значение иероглифов, то есть «священных зарубок» (иероглиф — от греч. hieros — священный и glyphe — то, что вырезано). Разумеется, этим «зарубкам» было ещё далеко до развитой иероглифической системы, однако начало ей было положено, видимо, именно усилием человека обозначить своё бытие в мире.

Важным является то, что эти знаки первого письма начинают повторяться и, так или иначе, комбинироваться. Как отмечают исследователи иероглифического языка, начертания иероглифов складываются из стандартных черт, повторяющихся в различных комбинациях. Видимо, те же процессы имели место и в артикуляции, только вместо «чёрточек» и разнообразных «линий» там выступали всё более отчетливее произносимые звуки, которые также комбинировались. Совокупность различных комбинаций одних и тех же звуков была носителем различного содержания. Возможно, именно так появляется система, позволяющая выражать постоянно развивающееся содержание в системе устойчивых связей. Дальнейшее развитие этой системы находит своё выражение в том, что отдельные группы по-разному сочетаемых звуков становились обозначениями различных элементов мира, создаваемого человеком.

Эти элементы как первые результаты мыслительной деятельности, воплощённые практически, представляли собой названия простейших (для нас!) и непосредственных предметов быта человека говорящего.

Так, например, в древнем финикийском языке буквы алеф, бет, гимель и так далее имеют смысл: бык, дом, верблюд и так далее. При этом, если угодно, эти названия можно группировать, получая некоторые осмысленные предложения, например: «дом (финикийца) — это бык и верблюд». То же можно сказать и о еврейском языке, относительно которого доктор Эрос Е. Эттиш из Тель-Авива утверждает, что «буквы еврейского алфавита — это настоящие иероглифы… Многие буквы еврейского алфавита носят имена видимых предметов; эти разные предметы применялись древними египтянами как иероглифы; по иудейской традиции в буквах сокрыты такие тайны, которые, если правильно расставить буквы, должны составить целое с внутренним смыслом». ⁵

Затем же первые буквы названий предметов начали обозначаться начертаниями, составившими основу буквенных алфавитов других языков. Скажем, в греческом алфавите буквы альфа, бета, гамма и так далее, являясь искажёнными заимствованиями из финикийских алеф, бет, гимель, уже не имеют «предметного» значения. Результатом вторичного перевода одного алфавита в другой может быть то, что буквам опять начинают придавать некоторый смысл, но уже не обязательно связанный с обозначением конкретных предметов. Так произошло со славянским алфавитом, в котором греческие альфа, бета, гамма и так далее принимают смыслы, задающие целую мировоззренческую программу истолкования нашего мира. Так, чтение букв а, б, в, г, д, е, ж, з, и даёт нам текст: «Азъ бук(в) и вед(а)й, (чтоб) глаголя добро (н)ести. Живёт зъло (на) земле иже (вечно); к, л, м, — «Како люди мыслите»; р, с, т, — «Рцы слово твёрдо» и так далее.

Каким бы ни было дальнейшее развитие глоттогенеза и письма, нам представляется необходимым выделить в качестве исходного и, видимо, наиболее важного пункта этого развития следующее. Человек, существование которого начинается с момента образования в его экспликативном мире (на основе импликативной программы) такого образования, как мысль, усилием своей воли успешно реализует попытку выразить наличие этого образования в слуховом или зрительном образе. Эволюция этих образов, выполняющих функцию знаков мысли, находит своё выражение в формировании структуры этих знаков или языке.

Представляется возможным предположить, что становление такой структуры есть результат синтеза тех волевых усилий выразить свою мысль, которые постоянно предпринимались участниками того или иного конкретного первобытного сообщества. Итак, язык есть структурный синтез этих усилий. В той мере, в какой формирующийся таким образом язык приобретает устойчивость, он становится универсальным знаком создавших их мыслей. Таким образом, интеллектуальный мир каждого отдельного человека, пользующегося этим знаком, становится естественным интерпретатором его значения. В зависимости от типа и степени интенсивности мысли человека эта интерпретация имеет только свой вариант, неповторимый в пределах иных интеллектуальных миров.

Поскольку весь этот процесс понимания человеком языка имеет в своей основе импликативную программу, то есть её генотипически заданные параметры, то, следовательно, в геноме человека имеется, как об этом говорит уже Хомски, врождённый механизм, благодаря которому у ребёнка запускается процесс овладения языком, развивающийся вместе с развитием его мыслительной деятельности. В 3–4 месяца младенец начинает лепетать, чем дальше, тем больше, пока не наступит процесс образования вразумительных слов. Тогда лепет уменьшается. Родители принимают лепет за попытку имитировать взрослую речь, но это, как утверждают исследователи, неверно: наблюдения за глухими детьми показывают, что они делают то же самое. Очевидно, это спонтанная, передаваемая по наследству функция, которая начинается, когда управляющие ей нервные центры достигают определённого уровня зрелости. Так называемый «лепет» — это включившийся механизм языковой деятельности. Эта необходимая подготовка к усвоению языка у нормальных детей видоизменяется по мере накопления звуков настоящей речи. У глухих детей она постепенно теряется из-за отсутствия обратной связи.

Говоря о языке как знаке выраженных в нём мыслей, следует иметь в виду одну очевидность: какому бы анализу мы не подвергали текст языка, мы не найдём там самой мысли. Скорее правилом, нежели исключением из него является то, что процессы мыслительной деятельности, которые привели к формированию некоторого положения, могут быть идентично выражены в совершенно разных текстах. Например, тексты: «Если две величины, взятые порознь, равны третьей, то они равны между собой» и «Если А = С и В = С, то А = В» выступают перед нами как очевидно разные и вместе с тем они выражают одно и то же положение. Итак, результат деятельности мысли не столько выражает себя в тексте, сколько прячет себя в нём, хотя и открыт каждому. И открыт именно в тексте, точнее сказать, в разных текстах: логически безупречных, а также небрежных или выраженных одним междометием с добавлением выразительного взгляда (который, как знак, тоже является элементом текста), а, возможно, и без такого добавления и так далее. При этом каждый из них и все они вместе могут выражать одно и то же содержание.

Так что же верно: прячется это содержание в таких формально различных построениях или выражается в них? Верно и то, и другое. Прячется, поскольку не может быть выявлено в этих построениях путём анализа их структуры. Выражается, поскольку оно не доступно нам без этих структур. Сила их беспредельна. Будучи единственным и универсальным посредником между интеллектуальными мирами, выступая в качестве знака их деятельности, структуры языка представляют собой способ, каким люди организуют свой мир. Вильгельм фон Гумбольдт пишет: «Человек живёт с предметами так, как их преподносит ему язык». «Когда вы изучаете другой язык, — продолжает он, — вы узнаете, как другой народ видит мир, Вселенную». ¹

Поскольку наш язык — это призма, показывающая нам мир, то разные языки — это разные призмы и, соответственно, разные картины мира. Об этом повествует теория лингвистической относительности Сэпира — Уорфа, которая приводит к неизбежному выводу: если язык действительно определяет восприятие реальности, то тот, кто контролирует язык, контролирует и восприятие реальности.

Почему это возможно? Видимо, только потому, что язык является знаком не только некоторой мысли, но, как об этом было сказано выше, он представляет собой материальное выражение синтеза интеллектуальных усилий какого-то большого сообщества людей, которое, благодаря этому синтезу, почувствовало себя единым целым. И хотя, как мы утверждаем, экспликативный мир человека не бывает свободным от мысли (ведь она есть выражением его импликативной программы), эта мысль, как нам уже приходилось говорить, может быть на таком минимуме своей активности, что человек не в состоянии воспользоваться ею. Его мысль не может быть интерпретатором языка. В этом случае суррогатом его мысли, заменителем его мыслительной деятельности является сам язык как знак коллективных интеллектуальных усилий. Очевидно, что в этом случае человек может быть не интерпретатором, а только выразителем этого суррогата, который за него интерпретируют или действительные носители мысли, или общественные структуры, контролирующие функционирование языка в обществе.

В этом случае язык начинает играть роль фетиша или ложного божества. Действительно, будучи только знаком (очень сложным) коллективных волевых усилий выразить свою мысль, язык представляет собой исторически сложившуюся структуру этих усилий. И здесь он выступает как действительно великое образование. Но, как очевидно, величие этого образования заключено в связи его образующих элементов, в том их тяготении друг к другу, которое мы назовём силой. Какова же особенность этих элементов, создающая их тяготение друг к другу, то есть — силу? Разбирая эту особенность, мы увидим, что тяготеющие друг к другу элементы, в свою очередь, зависят от более мелких своих частей, которые также имеют свою структуру. Но ведь эти части сами представляют собой некую целостность, состоящую из своих подэлементов, взаимодействующих между собой и так далее. Но насколько «далее?» — Думается, что не до бесконечности, поскольку рано или поздно мы увидим, что вместо «элементов» мы, в итоге, найдём одну сплошную силу. Но теперь возникает вопрос: силу чего? Мы пришли к вопросу, на который у нас есть единственный ответ: это сила мысли, волящая выразить себя. И только она представляет собой действительную силу, организующую мир человеческого бытия.

Представляет ли она собой величину постоянную? В рассмотрении этого вопроса сошлёмся на то наше истолкование мысли, согласно которому мысль есть результативная операция того или иного интеллектуального мира, вызванная специальной и единственно возможной организацией его деятельности. Такая организация есть расходом энергии. Следствием этого расхода будет некая программа истолкования мира и проблема соответствующего его преобразования, которая, как правило, ведёт к переходу на уровень новой и обязательно более масштабной проблемы. Выходит, расход энергии интеллектуальной деятельности ведёт не к падению исходного энергетического уровня, а к накоплению ещё большего его потенциала. И в данном случае неважным есть то, что это накопление осуществляется при смене поколений: ведь развивается одни и те же мысли, основой которых есть некий инвариант. Не действует ли интеллект в соответствии со вторым началом «навыворот», ведущим не к рассеянию энергии, а её увеличению?

Так откуда же она, и кто «завёл» машину? Предлагаемая работа является попыткой ответить на поставленный вопрос. Кратко этот ответ можно сформулировать так: развитие качественных состояний нашей Вселенной, ведущее к появлению мыслящего человека, представляет собой следствие глобальной синхронизации всех её ритмических процессов, направленность в развитии которых обеспечена действием импликативной программы нашего мира.

Заключение

В рассмотрении мысли, которая оперирует языком, показан «вертикальный срез» субъективного мира человека. Если же мы попытаемся составить представление ещё и о его «горизонтальном» измерении, то нам необходимо будет вступить в круг общения человека с себе подобными, то есть в социальное пространство его бытия. Поскольку человека изначально следует понимать как биологическое существо с встроенной в него способностью создавать мысли, то и социум такого существа не может быть лишён характеристик, присущих биологическому миру.

Изучением социальной организации человека с точки зрения воздействия на неё биологических механизмов занимается такая наука, как социобиология. Ведущим для неё является положение, согласно которому мир социальных животных, в том числе и социум человека, представляет собой уровень существования, производный от биологического уровня. В соответствии с этим положением, Э. Уилсон, американский этолог и один из основателей современной социобиологии, прямо говорит, что она изучает «распространение принципов популяционной биологии и эволюционной теории на социальную организацию». ¹

Изучение механизмов такого распространения может быть осуществлено, по мнению учёного, на основе двух выдвинутых им постулатов. Первый говорит нам о том, что у вида (включая человека) не может быть целей, которые возникли бы вне его собственной биологической природы, или противоречили бы ей. Организм располагает механизмами, запрещающими такую возможность. Второй постулат утверждает, что особенности природы человека — это лишь малая часть свойств других видов, что большинство стереотипных форм поведения человека свойственны и другим живым существам, а во многих отношениях (например, в кооперации, разделении труда, альтруистическом поведении) люди уступают сообществам насекомых. Если же попытаться выделить основные формы общественного поведения человека и других живых существ, то, как считает Уилсон, ими будут: сексуальная, альтруистически-эгоистическая и агрессивная.

Такая точка зрения многими авторами считалась откровенно редукционистской, а потому и малопродуктивной. Действительно, человеческое поведение настолько сложно, что любые попытки объяснить его посредством сведения этого поведения к жизнедеятельности менее сложных психических организаций могут быть подвергнуты сомнению. Однако в процессе своего творчества Э. Уилсон стал достаточно активно расширять проблематику социобиологии за счёт собственно социологических идей. Так, в начале 80-х годов прошлого века он совместно с Ч. Ламсденом (физиком-теоретиком по образованию) разработал концепцию «геннокультурной коэволюции».

Согласно этой теории, развитие человеческого социума осуществляется в результате взаимодействия двух информационных линий — генетической и культурной. Культура формируется на уровне взаимодействия психических механизмов, присущих только человеку. В свою очередь, эти механизмы направляются генетическими программами и представляют собой достаточно устойчивые структуры. Будучи зависимыми от ДНК, они обладают врождёнными стратегиями своей деятельности, которые направляют все процессы нашего развития в соответствии с так называемыми «эпигенетическими правилами». Устойчивой единицей взаимодействия психических механизмов на основе «эпигенетических правил» является «культурген» или условная единица той информации, которой располагает культура. В процессе психического развития человека в своём культурном пространстве эти единицы культуры функционируют в соответствии с эпигенетическими правилами, которые определяют эффективность того или иного культургена, а также вероятность его выживания и транслирования в культуру будущих поколений.

Если Э. Уилсон и Ч. Ламсден рассматривают эволюцию как процесс двустороннего взаимодействия генетических и культурных факторов, то уже упоминавшийся ранее английский биолог Р. Доукинс является последовательным редукционистом во взглядах на природу общества и его культуры. Для истолкования этой природы он вводит понятие «мемы» как единиц культуры, производных от генов. «Мемы» продуцируются в ходе психической деятельности живого организма, каждый цикл которого задан генетически, то есть напрямую зависит от кода ДНК.

Разработка таких понятий, как «культурген» и «мема» представляет собой результат попыток понять человеческий социум как систему, которая развивается на основе неких конструктов, задающих то или иное направление этому развитию.

Имея в виду эвристическую ценность этих попыток, мы считаем возможным поставить вопрос о существовании такого же конструкта, но только полученного на пересечении «вертикального» и «горизонтального» измерений субъективного мира человека. Этот мир, как уже говорилось, образуется структурной организацией Я как высшей формы существования ритмических процессов Вселенной. Исключительная особенность этой формы в том, что, будучи в каждом конкретном случае уникальным образованием, она способна производить индивидуальные версии мироздания или мысли.

Если мы примем во внимание то положение социобиологии, согласно которому основными формами социального поведения человека (как и других живых существ) будут: сексуальная, альтруистически-эгоистическая и агрессивная, то взаимодействие этого измерения человеческого существования, имеющего универсальное значение, с таким уникальным образованием, как мысль даст огромное количество индивидуально устойчивых и биологически подвижных структур, которые мы назовём генинами.

Каждый человек как социальное существо, а также как носитель мысли производит генин на протяжении всей своей жизни. Это значит, что присущая его субъективному миру мысль, выражает себя через основные формы социального поведения человека таким образом, что создаёт вокруг человека его бытийную структуру, некую личную оболочку его существования, своеобразный социальный умвельт. Эта оболочка вместе со своей структурой (генин или социальный умвельт) в каждом конкретном случае будет располагать своими характеристиками, которые зависят от содержания мысли и степени её проявления, а также от степени проявления форм социального поведения.

Например, человек с активно выражаемым сексуальным, агрессивным и эгоистическим потенциалом будет структурировать выражение своей мысли (то есть создавать свой генин) совсем не так, как человек, у которого столь же высокая сексуальность будет взаимодействовать с пацифистскими наклонностями и альтруизмом. Вместе с тем, оба эти генина приобретут опять-таки различные характеристики у человека с очевидной для него версией мироздания (Демокрит, Платон, Гегель) по сравнению с тем для которого эта версия существует в неявном виде.

С другой стороны, различные версии мироздания (мыслей) у людей, которые, вместе с тем, обладают идентичными проявлениями всех форм их социального поведения, также приведут к образованию неодинаковых генинов. Пусть весь набор этих форм и степень их активности будет в равной мере присущ Ницше и Паскалю — они всё равно создадут разные генины, и каждый из них будет жить в своём социальном умвельте. В зависимости от уровня проявления мысли, а также от степени активности форм социального поведения человека один и тот же социальный умвельт будет по-разному обнаруживать себя, но при этом всегда будет хранить свою узнаваемость. Мысль, как структурообразующая компонента генина, образует инвариантную основу его многообразного существования и развития.

Очевидно, что количество возможных вариантов выражения различных мыслей (неявных и обнаруживших себя) через существующие формы социального поведения (каждая из которых может проявлять себя в той или иной степени) не поддаётся исчислению. То или иное изменение в какой-либо из форм поведения при всех прочих равных значениях даст нам иной генин. Итак, количество генинов или социальных умвельтов бесконечно. Вместе с тем, следует предположить, что поскольку их характеристики определяются версиями мироздания (мыслями), то бесконечное количество генинов не исключает возможности их классификации, как об этом сказано в пунктах 5 и 6 изложенных выше Положений.

Таким образом, действительность, созданная человеком, при ближайшем рассмотрении может оказаться достаточно чётко (хотя и сложно) структурированной реальностью, все элементы которой представляют собой выражение деятельности не отдельных индивидуальных образований, связанных социальными структурами, а связью генинов, составляющих основу этих структур. Генин, как образование, возникшее из недр жизни, и отличающееся от всех остальных её форм только тем, что каждое такое образование несёт в себе свою версию целого мироздания, представляет собой не следствие социального развития, а её источник. Противоположный ход мысли приводит к тому, что человек в качестве уже не генина, а индивида превращается в исчезающе малую величину перед лицом, прежде всего, языка, который является только лишь знаком действующей в человеке мысли.

Предназначение человека в том, чтобы быть её выразителем и таким образом реализовать в мире то содержание, которое было даровано ему импликативной программой нашего мироздания.