Герхард Фоллмер:
Эволюционная теория познания.
Часть H. Мир средних размеров (Мезокосмос)

Ранее мы сделали различения между восприятием, донаучным опытом и научным познанием. В основе теоретико-познавательной схемы также находится это различение. Всегда, когда искусственная, дискретная схема должна разлагать континуум, находятся граничные случаи, которые не поддаются однозначной классификации: при разложении видимого спектра цветов, на границе между неорганической и органической субстанциями (например, СО₂), между мёртвой материей и живыми организмами (например, вирусами), между растениями и животными (например, евглена), между ребёнком и взрослым и так далее.

Также и ступени познания не отделяются резко друг от друга. Несмотря на это имеется грубая характеристика, которую мы использовали ранее: реконструкция реального мира в восприятии осуществляется неосознанно, в донаучном опыте осознано, но ещё некритично, в науке осознанно осознанно и критически.

Научное познание отличается, тем самым, от опытного познания среди прочего тем, что оно критично, что оно осознаёт гипотетический характер своих предложений и законов (по меньшей мере, в нашем столетии) и что, благодаря своим улучшающимся методам (наблюдения, эксперимента, вывода), обладает намного большим индуктивным базисом для своих теорий. Как можно объяснить эти различные достижения различных познавательных методов?

Наш ответ опирается на эволюционную теорию познания. Наука является результатом последних столетий, самое большее — тысячелетия. Научное мышление покоится, правда, частично на биологически обусловленных свойствах человеческого мозга, но не была сама определяющим фактором эволюции. Напротив, донаучный опыт и повседневный рассудок принадлежат к действенным компоненнтам эволюционного приспособления. Мы можем поэтому предположить, что субъективные структуры донаучного познания, к которым принадлежит также и восприятие, приспособлены к тому миру, в котором они развивались. Однако не следует ожидать, что эти структуры соответствуют всем реальным структурам или годятся для правильного понимания всех этих структур.

Окружающий мир, в котором должны испытываться наши познавательные структуры, распространяется от миллиметров до километров, от секунд до годов, от нулевой скорости до нескольких метров в секунду, от равномерного движения до земного ускорения, от грамма до тонн. Для этих размеров наши формы восприятия и мышления, так сказать, «достаточно хороши».

Они возникли именно в ходе длительного взаимодействия человека с природой, которое он, чтобы выжить, должен был осуществлять прежде всего с чисто биологических позиций. Следовательно, допустимо полагать, что они преимущественно приспособлены к миру его повседневного опыта и что это в действительности имеет место. Нет никакого сомнения, что евклидова геометрия является естественно данным инструментом для изображения пространственного опыта в нашем повседневном мире. При этом ни в коем случае не говорится, что она применима, когда мы выходим из мира нашего повседневного опыта на просторы космоса, которые нам открывает современная астрономия… (Также категории субстанции и причинности), без сомнения, являются формами, с которыми человек, с тех пор как он появился, входит в мир опыта; в этом смысле Кант прав. Но они, как и геометрия, возникли на основе доступного нашему повседневному опыту материала и остаются, по меньшей мере, подозрительными, в отношении их достаточности, когда мы выходим в области, где все привычные формы восприятия отказывают и помощь могут оказать только абстрактные конструкции мысли. (Bavink, 1949, 237)

С одной стороны, также и внутри эволюционной теории познания дедуктивно выводится утверждение, что наши структуры восприятия и опыта применимы в областях нашего непосредственного окружающего мира и что в других областях, мире непривычных размеров, они могут отказывать.

С другой стороны, эта констатация не является новой для современной науки, скорее даже — по меньшей мере, с возникновения теории относительности и квантовой механики — тривиальностью.

Общие формы созерцания и категории, такие как пространство, время, материя и причинность, сослужили хорошую службу в мире «средних размеров», к которому человечество приспособлено биологически. Здесь вполне удовлетворительны ньютоновская механика и классическая физика, которые основываются на этих категориях. Они, однако, отказывают, когда мы вступаем в миры, к которым человеческий организм не приспособлен. Это имеет место, с одной стороны, в атомарном, с другой — в космическом измерении. (V. Bertalanffy, 1955, 257)

Поэтому классическую или, по меньшей мере, ньютоновскую физику можно охарактеризовать как «физику средних размеров». Она приобретает свою значимость благодаря тому, что исходит из осуществляемого почти без трения движения луны и планет и, полученные таким образом законы (уравнения движения и закон гравитации), переносит на земные проблемы (свободное падение и другие как гравитационные силы). Она объединяет, тем самым, механические законы «подлунного» и «надлунного мира» и охватывает благодаря этому широкую область наблюдаемого мира таким образом, что нужно большое повышение измерительной точности, чтобы вообще можно было установить несогласованность. Если бы не было планет и луны, траектории которых можно было измерять на протяжении столетий, а имелись бы только кометы, или небо было бы покрыто облаками, то закон гравитации и, возможно, также уравнения движения были бы установлены значительно позднее. Но, так как ньютоновская физика описывает именно наш опытный мир с удивительной точностью и предсказательной мощью, потребовалось свыше 200 лет, чтобы она была не только дополнена, а скорректирована.

Кантовскую трансцедентальную философию также можно рассматривать как «теорию познания среднних размеров».

Фактически Кант ведь рассматривается зачастую как философ ньютоновской физики. Такая трактовка только усоловно правильна, так как, во-первых, Ньютон имел свою собственную философию, которая существенно отличалаь от кантовской и, во-вторых, пространству и времени в ньютоновской механике приписывается объективный (даже абсолютный) характер, который Кантом как раз отрицался.

Во всяком случае, Кант показал, что мы встраиваем в опыт инструменты (алфавит, сеть) так что наше опытное познание содержит эти познавательные структуры.

То, что полученное при этом понятие познания так хорошо согласуется с естественнонаучным понятием познания кантовской эпохи, может показаться нам подозрительным; но — и это является удивительным — от самого Канта и его сторонииков через много поколений данный факт рассматривался как большой успех кантовской философии. Кант полагал, что ему удалось показать, что понятие познания математического естествознания обосновано сущностью разума; он не видел, что он анализировал именно только тот разум, который был развит вместе с математическим естествознанием и что также эта ступень познания ещё не означает его завершения. (Reichenbach, 1933, 604)

Он не видел также, что научное познание может выходить за пределы опытного. (Тогда ещё не было теорий, которые бы подталкивали к пониманию такой возможности.) И, наконец, он не мог видеть, что наши субъективные структуры познания сами представляют собой приспособление к реальному миру. (Это предполагает наличие генетики и теории эволюции, которых тогда ещё не было.)

Также, как глаза выделяют из электромагнитного спектра определённый участок, который значим для выживания, (потому что атмосфера для этого участка спектра проницаема и солнечное излучение достигает там максимума, точно также наши формы созерцания и категории приспособлены к миру повседневного опыта; опыту, который могли иметь уже пещерные люди и гоминиды миллион лет назад.

В рамках эволюционной теории познания было бы поэтому рискованным антропоморфизмом предполагать, что мир во всех областях должен быть структурирован так, как мы его познаём и конструируем в среднем измерении. Перенос этого опыта на большие или меньшие размеры, времена, массы и так далее, экстраполяция на непривычные измерения, может быть рабочей гипотезой, опровержения которой можно ожидать в любое время. Физика XX столетия многократно поставляла такие коррекции наших мнимо априорных (то есть независимых от опыта) структур познания.

Куда бы ни проникала физизическая картина мира, вплоть до атома, везде обнаруживается неточность в согласовании между априорно-» н еобходимым» и эмпирически действительным, будто «мера всех вещей» для этих областей тонкого измерения была слишком грубой и приблизительной, и только в общем и вероятностно-статистически согласовывалась с тем, что должно постигаться в вещах в себе. (Lorenz, 1941, 113)

Недопустимой экстраполяцией является, например, утверждение, что материя должна быть бесконечно делимой, только потому, что в нашем макроскопическом мире нет границ делимости или, что структуры физического пространства должны быть повсюду евклидовыми, потому что на Земле мы не можем обнаружить отклонений от евклидовости. (Обоснование, согласно которому «потому что мы не можем представить не-евклидовых пространств», было бы к тому же чистым антропоморфизмом.)

В определённой степени счастливой случайностью является то, что мир средних размеров, с которым мы взаимодействуем, относительно стабилен.

Отношения на земной поверхности навязывают представление, которые оказываются неточными, хотя нам они предствляются как мысленно-необходимые. Суть данного обстоятельства состоит в том, что большинство предметов на земной поверхности, исходя из земной точки зрения, существуют длительное время и почти стабильны в пространстве. (Russel, 1972, 11 f)

Рассел разъясняет это с помощью следующего образа: Если бы мы были размером с электрон, мир вокруг нас состоял бы из крохотных частиц, кружащихся в невообразимо быстром танце. Были бы мы величиной с солнце и имели бы, соответственно, замедленные возможности восприятия (например, субъективный временной квант в районе нескольких дней или лет), то универсум представлялся бы нам как ужасающее скопище галактик, звёзд и планет.

Идея относительно большой стабильности, которая принадлежит нашему нормальному миру восприятия, покоится на факте, что мы обладаем той величиной, которой обладаем, и живём на такой планете, поверхность которой не очень горяча. Если бы этого не было, физика времён до открытия теории относительности не удовлетворяла бы наш разум. Мы бы никогда не создали таких теорий. Мы должны были бы одним прыжком перейти к физике относительности или же иначе мы бы никогда не не смогли обнаружить естественнонаучных законов. Нам повезло, что мы не были посталены перед этой альтернативой, так как почти невообразимо, что один человек мог бы создать произведения Евклида, Галилея, Ньютона и Эйнштейна. (Russel, 1972, 13)

Если наш познавательный аппарат в экстремальных условиях выдвигает ложные гипотезы об окружающем мире, то из этих ошибок мы многое можем узнать о самом аппарате. Аналогично именно из сбоев нашего «аппарата отражения» мы узнаём о его структуре (категориях, принципах заключений и так далее). Возможность таких сбоев повседневного рассудка во времена Канта не была так ясна, как сегодня, так что психологически понятно, когда Кант полагал возможным вообще исключить такие сбои.