Автономность

Автономность — это характеристика высокоорганизованных (технических, биологических, социальных и других) систем (см. Система), согласно которой функционирование и поведение таких систем определяется их внутренними основаниями и не зависит от воздействия внешней среды и других систем. Автономность систем подразумевает наличие у них имманентных собственных закономерностей существования и развития, их действие по внутренним основаниям и побуждениям, по законам функционирования своей внутренней организации, а также обусловленное этим состояние саморегулируемости. Соответственно этому и строится система базовых понятий, выражающих идею автономности.

При характеристике автономных биологических (живых) систем первостепенное значение приобретает проблема внутренней активности при их функционировании и поведении. Эта внутренняя активность — наиболее важное и исходное начало в понимании живого. Её отмечали и зачастую абсолютизировали все естественнонаучные и философские направления, стремившиеся раскрыть тайны живого. Например, витализм провозглашал наличие особой «жизненной силы» (энтелехии, психеи, археи) у живых систем, определяющей их особенности; проблема активности ныне рассматривается и на уровне микрофизики. Раскрытие природы активности составляет одну из наиболее важных задач науки, при этом в современных исследованиях выделяются два аспекта — энергетический (физический) и информационный (сигнальный). Активность систем опирается на их энергетику, на способность аккумулировать и освобождать значительные количества энергии. Вопросы энергетики живого ныне активно рассматриваются в рамках биофизических исследований. Информационный аспект касается вопросов управления, то есть взаимодействия структурных начал в организации живого.

Идея активности предполагает наличие внутренней динамики и самодетерминации функционирования и поведения систем. В этом смысле, приложения идеи автономности к социальным процессам привели к представлениям о свободе как условии и предпосылке развития общества и человека к выдвижению этического принципа автономности: «Автономность есть […] основание достоинства человека и всякого разумного естества» (Кант И. Сочинения. Т. 4, ч. 1. — М., 1994. С. 278). В целом, понятие автономности в социальных науках фиксирует в своём содержании феномен дистанцирования индивидуума от социального контекста.

В процессе развития человека выделяются определённые этапы исторического становления автономности как социального феномена:

1. Исходное выделение человека из природы (автономность социума или нулевой цикл формирования автономности) и индивида из рода (индивидуальная автономность или собственно автономность).
2. Формирование в рамках традиционного общества парадигмы автаркии, основанной на имплицитной идее автономности (стоицизм в античной Греции, буддизм в Древней Индии и другие). Уже на этом этапе конституирования автономности может быть зафиксировано существенное отличие протекания данного процесса в контексте восточной и западной культур: если на Востоке автономность мыслится как дистанцирование от социального контекста в условиях растворённости человека в природных (космических) циклах, то применительно к Европе, где отношение к природе конституируется в парадигме природопользования, феномен автономности конституируется в экстремальном своём варианте — автономность как тотальное противостояние внешней среде. Вместе с тем, на данном этапе принцип автономности не конституирован в качестве эксплицитно сформулированного идеала, — напротив, в культурном пространстве доминирует идеал принадлежности к общности, общине.
3. Оформление в рамках христианской традиции (особенно после «Исповеди» Августина) не только идеалов, но и техник глубинной интроспекции и морально-психологической рефлексии, культивирование интеллектуального самоанализа. Христианство, в целом, существенно сдвигает культурные акценты: безусловно сохраняющая свой статус идея всеобщего единения (в духовном аспекте) дополняется и уравновешивается идеей автономности в плане отношения к наличному социальному контексту. Интерпретация последнего в свете презумпции Второго Пришествия предполагает перенесёние аксиологических акцентов (при осмыслении феномена социальной темпоральности) с настоящего к будущему, что задаёт в христианстве парадигму автономности как радикального дистанцирования от социального контекста как воплощения несправедливости и источника страданий. Согласно позиции Тертуллиана, христиане есть «одиночные частные лица», признающие над собой лишь «божественную Божью власть», — именно в раннем христианстве закладываются эксплицитно конституированные идейные основы автономности индивидуального субъекта по отношению к светской власти (равно как и космополитизма и индивидуализма): «для нас нет дел более чужих, чем дела государственные», и «для всех только одно государство — мир» (Тертуллиан). В этом контексте существенно трансформируется семантика религиозных таинств: если в традиционной [дохристианской] культуре культ выступал именно в функции регулятора сферы повседневности, то христианские таинства, напротив, мыслятся как акты реального приоткрывания сакральной сферы в сфере повседневности. В целом, христианство формирует культурную ориентацию на автономность, понятую в конкретном аксиологическом контексте как нормативную ориентацию на нездешнее: «быть в мире, но не от мира сего». Таким образом, ядром христианства как особого типа культуры является его центрация на личности особого типа, ориентированной на сохранение самотождественности и духовной автономности в социально-политических и духовно-идеологических контекстах, и, вместе с тем, на индивидуальную ответственность за судьбы мира.
4. Новый импульс развитию культурного идеала автономности был придан феноменом индивидуализма Нового времени: развитие книгопечатания привело к формированию «культуры зрения», или визуальной культуры, фундированной презумпцией автономности «собственного видения», «личной точки зрения», «индивидуального взгляда на вещи» (в противоположность суггестивно ориентированной традиционной «культуре слуха»). Глобальная интеграция человечества в условиях индустриальной системы хозяйствования отнюдь не предполагает содержательного духовного единения, которое бы делало доступным для индивида переживание своей принадлежности к общности, что вызывает к жизни такие феномены, как знаковая демонстрация принадлежности к виртуальной группе; неизменно обречённые на неудачу модернизационные попытки реанимации экстатических техник переживания единства, свойственных архаической культуре (суррогатный характер подобных поисков проанализирован Э. Фроммом в работе «Иметь или быть?»). Платой за автономность индивида, репрезентированную как в когнитивно артикулированной автономностью точки зрения, так и в социально артикулированной автономностью частной жизни, оказывается утрата чувства общности, последняя начинает рефлексивно осмысливаться в качестве ценности (в отличие от культуры традиционного общества, где она выступала как данность и в силу этого не подвергалась эксплицитному осмыслению). Однако конституирование идеи автономности в качестве аксиологического экстремума шкалы культурных ценностей индустриализма обусловило не подвергаемую ни малейшему сомнению готовность человечества заплатить эту цену: в системе отсчёта субъекта западного типа индивидуальность и индивидуальная автономность выступают абсолютным мерилом ценностного пространства.
5. В XX веке понятие автономности было не только аксиологически актуализировано в новом культурном контексте, но и получило радикально новое содержательное развитие в неклассической философской традиции, а именно — в концепции экспертократии, которая к концу XX века сменяет собой концепцию технократии. Концепция экспертократии отличается от последней тем, что, органично включая в своё содержание идеи гуманизации и гуманитаризации культуры, она в новом ключе интерпретирует статус и роль интеллигенции в обществе. По оценке А. У. Гоулднера, интеллигенция выступает в социальной системе в качестве «значимого маргинала». Концепция экспертократии базируется на теории «нового класса», под которым понимается группа высокообразованных специалистов, чей доход не определяется собственностью, но является прямо пропорциональным интеллектуально-творческому потенциалу. В центре концепции экспертократии стоит, таким образом, не технический специалист и не менеджер, но эксперт — специалист-учёный. И если неоконсервативное направление концепции экспертократии фокусирует внимание на интерпретации интеллигенции в качестве класса («класс экспертов»), объединённого общностью образования, стиля мышления и ценностных идеалов (Д. Мойнихен), то радикальное направление данной концепции акцентирует идеологический характер данной общности и критический потенциал его коллективного сознания. Так, Гоулднером показано, что интеллигенция как класс обладает не только высоким и во многом универсально-общим культурным потенциалом, но и «культурой критического дискурса». Феномен дискурса содержательно переосмыслен в рамках данного направления и получает свою расширительную трактовку, которая основывается на трактовке дискурса в качестве своего рода рефлексивной речевой коммуникации, предполагающей самоценное обсуждение (проговаривание) и интерпретацию всех значимых для участников коммуникации её аспектов. Это создаёт своего рода коммуникационную реальность, не совпадающую с реальным социальным фоном её протекания: последний и не принимается на уровне позитивистской констатации, и не отрицается на уровне субъективного алармизма, — он просто дистанцируется, освобождая место для «коммуникационного пространства» (Гоулднер). В радикальном направлении концепции экспертократии семантико-аксиологический фокус смещается с коммуникационных аспектов дискурса на социально-критические. По мнению Гоулднера, дискурс принципиально идеологичен, поскольку автономность является как целью, так и способом существования интеллигенции как «нового класса», а дискурс выступает средством её, автономности, достижения; между тем, формирование в структуре общества класса, который, с одной стороны, автономен, дискурсивно дистанцирован от нормативной социальной структуры, а с другой — критически ориентирован по отношению к последней, означает конституирование не просто маргинальной, но дестабилизирующей социальной силы, поскольку в рамках критического дискурса как средства достижения автономности интеллектуалами проговариваются деструктивно-критические интерпретации наличной социальной среды, являясь готовыми идеологическими программами для оппозиции. Более того, в случае если социальный фон дискурсивных практик оказывается неадекватным (оказывает сопротивление автономизации), он выступает специальным целеположенным объектом деструкции — во имя всё той же возможности автономности. Подобная, казалось бы, маргинальная позиция интеллигенции как субъекта автономности на деле оказывается социально акцентированной и доминирующей, а решающее значение «критической свободной мысли интеллектуалов» (Гоулднер) в истории позволяет говорить о реальной экспертократии, целью которой фактически оказывается автономность интеллектуалов.