Никлас Луман:
Реальность масс-медиа.
Глава 11. Конструкция реальности

Итак, мы возвращаемся к основной проблеме нашего исследования, к вопросу о конструкции реальности современного мира и его общественной системы. В повседневной жизни обычно предполагают, что мир таков, каков он есть, и что различия во мнениях есть результат разнообразия «субъективных» перспектив, опыта, воспоминаний. ¹ Нововременная, посттеологическая наука ещё более усилила эту предпосылку и попыталась обосновать её методологически. Если естественные науки XX столетия уже поставили эту предпосылку под вопрос, социальные науки даже и там, где они прибегают к «теории хаоса» и тому подобному, видимо, всё ещё находятся в поисках «той самой» реальности и допускают лишь некий исторически, этнически или культурно обусловленный релятивизм. ² Ведь для того чтобы могли проводиться какие-либо исследования, должен наличествовать какой-то «предмет», к которому оно могло бы относиться; ибо в противном случае постоянно говорили бы сразу о многом и всегда — по-разному. Но разве для преодоления этого возражения не достаточно предположения о том, что система обладает памятью?

Но потом оказывается, что такой системой, гарантирующей обществу становление реальности, не может быть лишь система науки. Скорее, надо было бы вспомнить о знании мира, которое производит и воспроизводит система масс-медиа. Вопрос звучит так: какое описание реальности производят масс-медиа, если исходить из того, что они активно функционируют во всех трёх программных областях? И если бы об этом можно было вынести суждение, это тотчас повлекло бы за собой следующий вопрос: какое общество возникает в том случае, если оно длительное время и непрерывно таким образом информирует себя о самом себе?

Задавая вопрос об общих чертах метода селекции информации, мы сначала сталкиваемся с распространённым предположением о ценностном (wertmassigen) или нормативном характере предварительного отбора. Например, Толкотт Парсонс усматривал в этом условия возможности действий и их систем. Эту возможность, естественно, нельзя исключать, но она мало что может объяснить; она проявляла бы себя чересчур грубо, распознавалась бы чересчур легко и тотчас провоцировала бы появление противоположных критериев. Ведь существуют и другие формы селекции, воздействующие более скрыто и в то же время — с большей неотвратимостью. Это существенно для категоризации любого рода, а значит, для изображения конкретных положений дел в более общих понятиях; это важно и для каузальных атрибуций, то есть для дополняющего изображения (Mitdarstellung) причин и/или следствий тех или иных рассматриваемых феноменов. Аналогично тому, как смысл может обсуждаться в коммуникации всегда лишь в контексте генерализаций, которые, конечно, допускают вариативность от относительно-конкретного до относительно-общего, так и каузальность может изображаться лишь благодаря вычленению определённых причин (либо определённых следствий).

В каузальной атрибуции речь ни в коем случае не идёт об одних лишь не удостоверенных предположениях в сравнении с другими, также возможными объяснениями, а о том, что селекция неизбежно исключает и причины причин и следствия следствий. ³ Диспозиционность высвечивания [тех или иных причин и следствий] может варьироваться в силу идеологических или нормативных предрассудков, но и при наличии серьёзных усилий по сохранению нейтральности эта диспозиционность остаётся неизбежной ввиду известных ценностных конфликтов. Конфликты мнений, которые протекают в масс-медиа, очень часто осуществляются поэтому в виде операций с различными каузальными атрибуциями и благодаря этому приобретают вид компактной, более не разложимой связи фактов. И наоборот, редуцирующие каузальные атрибуции в свою очередь порождают оценки, эмоции, призывы, протесты (что, возможно, происходит чаще). И то и другое существенно для новостей и репортажей, а также — для инсценировки повествований и для рекламы, которая в области каузального (если она вообще тематизируется) упоминает лишь то, что свидетельствует в её пользу.

В целом можно констатировать, — и это касается как интеракции среди присутствующих лиц, так и масс-медийной коммуникации, — что экономия и темп коммуникаций всегда требуют отнесения к смысловым комплексам (к «гештальтам» в смысле гештальт-психологии) и что поэтому коммуникация никогда не сможет вновь достичь того смысла, который она предлагает для понимания, так что в нормальном случае и не может быть отделено друга от друга то, что относится к информации, и что — к сообщению. ⁴ И в конечном счёте это означает, что подозрение в предрассудках или манипуляции хотя и воспроизводится непрерывно, но как проблема никогда не может действительно разрешиться с помощью соответствующего различения.

Всякий более точный анализ и, прежде всего, эмпирические исследования должны, видимо, исходить из той области, которая самым непосредственным образом служит отображению реальности, таковым провозглашается и воспринимается: из сферы новостей и репортажей. Здесь воздействуют вышеназванные факторы селекции, и прежде всего те, что ориентированы на дисконтинуальность и конфликт. Если под такими факторами селекции мы понимаем двухсторонние формы (Zwei-Seiten-Formen), становится понятно, что другая сторона формы, её антоним, остаётся неосвещённой. Тогда в изображении общества выявляются прежде всего разломы, — либо по оси времени, либо в социальном измерении. Соответственно, конформность и согласие, воспроизводство всегда тождественного опыта и константность рамочных условий — остаются недопроявленными. Профессиональные умения масс-медийных дизайнеров (Mediengestalter) вынуждают предпочитать беспокойство покою. Заставляет задуматься уже то, что для самоописания общества вообще выбирается эта ось, а не какая-то другая, и если она выбрана, то уже едва ли возможна какая-то другая опция, — кроме той стороны, на которой протекает действие («where the action is»). Благодаря этому типу самонаблюдения общество требует от себя самого постоянных инноваций. Оно порождает «проблемы», требующие «решений», которые порождают «проблемы», требующие «решений». И именно благодаря этому оно вместе с тем воспроизводит темы, которые могли бы подхватываться масс-медиа и трансформироваться в информации.

Эта односторонность может компенсироваться лишь самими масс-медиа, а именно предпочтением моральных оценок. Применительно к американским отношениям эффект этой дистанционной социализации (Fernsozialisation) получил обозначение «moral intelligence». Оно включает в себя требование сопротивляться определённым условиям, выдерживать трудности, а в случае необходимости ломать правила. ⁵ Однако в конечном счёте должно остаться распознаваемым, кто является хорошим, а кто плохим. То, что в виде реальности не получает достаточной значимости, предлагается в виде морали, в виде требований. Поэтому консенсус нужно предпочитать разногласиям (Dissens), надо уметь сглаживать конфликты (ведь речь и так идёт всего лишь о ценностях), а отношение к реальности, преимущественно ориентированное на квантитативности (как можно больше добра, как можно меньше зла) нейтрализуется «вопросом о смысле». Тогда дело выглядит так, будто бы сущность морали, состоит в том, чтобы выбирать опции мира, компромисса, солидарности, смысла. Однако это вовсе не так с исторической и эмпирической точек зрения. Не существует никаких, заключённых в самой морали, оснований отказываться от морального поощрения борьбы с врагами, различений между in-group и out-group, размежевания с чужеродными позициями. ⁶ И здесь масс-медиа, видимо, определяют способ прочтения мира и присовокупляют к этому описанию моральные перспективы. Выделение консенсуса, солидарности, ценностей, смыслоисканий с акцентированием их возможной утери начинается лишь во второй половине XIX века, в эпоху массовой печати и всеобщего распространения грамотности (Literalitat) среди нижестоящих слоёв, своего рода пастеризации целостного общества, — или того, что под ним понимают.

Можно было бы предположить, что эта проникновенная сосредоточенность (penetrantes Insistieren) на морали связана с кодированием информация/неинформация или с односторонней презентацией форм, другая сторона которых хотя и предполагается, однако не получает одновременного изображения; она, таким образом, связана с замалчиванием неВозбуждённой нормальности, а значит, с парадоксальностью заключённого в уме Иного, — включённого как исключённое. Ведь мораль в нормальных обстоятельствах совершенно не нужна, она является неизменным симптомом проступающих патологий. Вместо ориентации на естественно-понятное коммуникация выбирает форму морали — как чего-то такого, что одновременно является и фактическим, и не-фактическим; как нечто, что требует постоянного напоминания о себе; как то, что отсутствует и именно поэтому не может быть подчинено чему-то, находящемуся внутри или вовне. Как только был создан этот переход, это отклонение в сторону морали, оно стало протекать как бы самостоятельно, словно под уклон, иногда чересчур быстро. В этом случае мораль служит своего рода дополнением селективности в компенсаторном смысле Одо Маркварда, то есть предлагается «вместо того». ⁷ Это могло бы объяснить, почему мораль и даже её рефлексивная форма — этика — производит ныне впечатление устаревшей и обветшалой и, очевидно, интересующейся лишь патологическими случаями. Соответственно, отдельные случаи объединяются терминами типа «коррупция», и можно лишь согласиться с давней догадкой Жана Поля: «Ангелы всё ещё могут падать, а черти — множиться». ⁸ Мораль нуждается в очевидно-скандальном, — такие эпизоды её омолаживают; она нуждается в масс-медиа и в особенности — в телевидении. Даже если это и является балансом, уравновешивающим себя в себе самом, в его основании лежит высокоселективная схема. Реальность описывается таким способом (и это осуществляется исключительно в модусе поиска истины), который вызывает ощущение необходимости её уравновесить. Непрерывному воспроизводству того, что «есть», противопоставляется то, что «собственно должно быть».

Институционально-предполагаемая противоположность партий, дающая политической системе возможность менять местами правительство и оппозицию, настолько интенсивно представлена в новостях дня, что постоянные значения сферы ответственности политики неизбежно выглядят неполными (defizitar) и нуждаются в напоминании [о себе]. «Политический класс» (как пренебрежительно говорят в последнее время) не справляется с великими задачами эпохи. Охота за большими деньгами, карьерными заслугами, репутацией, рейтингом, высокопрестижным образованием представляется настолько доминирующей, что рецессивный фактор «смысла жизни» (как в эволюции) вынужден использовать мораль, чтобы вновь вступить в игру. Однако дефицит реальности, пусть и воображаемый, не может быть уравновешен нормативным. Если некоторая тема морализируется, возникает впечатление, что эта тема нуждается в этом, поскольку реальная реальность является другой.

Описание общества, представленное в новостях и репортажах, не является единственно эффективным. Как реклама, так и развлечение содействуют этому, а именно посредством индивидуальных установок и готовностью к коммуникации, то есть весьма косвенным образом. Реклама с неизбежностью распространяет свою коммуникацию через столь многие предметы и столь многие адресаты, что каждый должен получить впечатление, что есть нечто более красивое и лучшее, нежели то, что он сам способен приобрести. Ограничения достижимого теперь предстают опыту не как божественно предписанная естественная необходимость и проверка; они [больше] не регулируются жёсткими сословными границами, задававшими рамки, которые ограничивали то, с кем и в чём можно осмысленно сравнивать самого себя. Исчезло религиозное и стратификационистское регулирование имитационных конфликтов в смысле Жирара. ⁹ Вместо этого ограничения переживаются как следствие недостатка покупательской способности.

Поначалу могло складываться впечатление, которое раздражало индивидуальные системы сознания и перерабатывалось в них в высшей степени разнообразными, системно-обусловленными способами. Однако, поскольку речь идёт о массивных и стандартизированных воздействиях, можно предположить, что тем самым подвергаются влиянию и условия правдоподобности социальной коммуникации. Ведь чтобы вступить в коммуникацию, индивиды и так осуществляют по отношению друг к другу подстановку общности опыта — вопреки совершенно индивидуализированному, идиосинкразийному способу операций их систем сознания. Всемирное разложение аграрно-ремесленных семейных хозяйств и возрастающая монетарная зависимость в удовлетворении любых потребностей создают для этого фон опыта, который легко впитывает в себя предлагаемые в масс-медиа представления. Тогда общество предстаёт в виде некоего порядка, в котором в больших объёмах наличествуют деньги, но каждому их не хватает. Что же будет тогда более уместным, чем заключение о несправедливом распределении? ¹⁰ Поэтому и возникает спрос на объяснения этого обстоятельства и предложения по возможностям переустройства.

И масс-медийное развлечение способно косвенным образом воздействовать на то, что конструируется в виде реальности. Длительное время, во всяком случае, в XVII и XVIII столетиях, чтение романов рассматривалось как отвлечение, как развлечение, а его опасность усматривали лишь в том, что оно делало людей непригодными для деятельной жизни. ¹¹ Прототипами были Дон Кихот и — как всегда — женщины, подвергающиеся опасности, навлекаемой чтением романов. ¹² Уже в критике романического чтения широко распространился топос, что [в них] не выдерживается разделение реальной реальности и реальности фиктивной. Однако именно этот пункт, в свою очередь, нашёл отражение в романе и был противопоставлен аутентичному отношению к миру — так, как будто эту опасность можно было бы избежать именно благодаря тому, что читатель через чтение получал совет — стараться быть аутентичным. ¹³ Кино и телевидение обостряют эти проблемы, да и роман — как диагноз времени (в отличие от авангардистских экспериментов), кажется, имеет своей целью внушить читателю, что [воспринимаемый им] опыт является его собственным. Тот, кто этому подвергается, потом может коммуницировать так, как будто бы он и сам знал об этом. Различие между внутренней и внешней сторонами фикции, между устным повествованием или киноисторией, с одной стороны, и автором, машинерией публикаций и адресатом, — с другой, стирается непрерывным пересечением этой границы. Одна сторона копируется в другой, и это создаёт возможность коммуникации, основанной на общей искусственности опыта. Возникают крайне запутанные смешения реальной и фиктивной реальности, ¹⁴ которые, однако, рефлексируются как развлечение, предстают в виде эпизодического опыта и остаются без последствий.

Чем большую роль играет при этом «воспринятое», то есть телевидение, тем активнее коммуникация опирается также и на имплицитное знание, которое даже невозможно представить в коммуникационной форме. Если Просвещение ещё исходило из того, что общность состоит в коммуникационном интересе разума, а трансцендентальная теория даже утверждала, что самореференция допускает генерализацию до всеобщего априори субъектности, ¹⁵ то сегодня носителем коммуникации может быть — уже не контролируемое субъективно — наглядное знание (Anschauungswissen), общность которого порождена масс-медиа и направляется их модой. Привлечение и поддержание в бодром состоянии (недостаточного) внимания участников благодаря тому, что им предлагается делать заключения об их собственной жизни, так сказать, формировать переживания типа «да, так оно и есть», — может стать прямо-таки программной точкой зрения индустрии развлечений. К индивидуальности собственного сознания отдельных лиц пытаются тогда приблизиться посредством диверсификации программ.

То, что эти три программные области — новости/репортажи, рекламу и развлечение — масс-медиа реализуют одновременно при помощи весьма различных способов конструирования реальности, усложняет понимание целостного совокупного эффекта, обусловленного масс-медийной системой [в целом]. Их наиболее важная общая черта, возможно, состоит в том, что в процессе выработки информации масс-медиа вместе с тем открывают горизонт самопорождённой неопределённости, которая должна обслуживаться всё новыми и новыми информациями. Масс-медиа усиливают восприимчивость общества к раздражениям, а тем самым — и его способность перерабатывать информацию. ¹⁶ Или точнее: они усиливают комплексность смысловых связей, в которых общество подвергается раздражению со стороны самопроизведённых различий. Ведь восприимчивость к раздражениям порождается либо горизонтом ожиданий, который производит ожидания нормальности, которые, однако, в конкретном случае могут прерываться случайностями, инцидентами и катастрофами; либо она порождается зонами неопределённости, ¹⁷ которые воспроизводятся как нуждающиеся в непрерывном заполнении. В обоих случаях речь идёт об аутопоэзисе — о воспроизводстве коммуникации на основе её результатов.

У такого (как и у всякого) аутопоэзиса нет ни цели, ни естественного завершения. Информативные коммуникации, напротив, представляют собой аутопойетические элементы, служащие для воспроизводства именно таких же элементов. С каждой операцией репродуцируются дисконтинуальность, удивление, приятное или неприятное разочарование; и те структуры, которые воспроизводятся в ходе этого процесса и связывают его в знакомый и повторяемый (в противном случае информации не распознавались бы как различия), вместе с тем служат для его воспроизводства и в своих смысловых содержаниях ориентированы на это. Так, время становится доминирующим смысловым измерением, и в этом измерении различение будущего и прошлого оказывается именно тем исходным различением до/после, которое определяет время. То, что связывает прошлое и будущее, является всего лишь искусственно организованной хронометрией, а не чем-то таким, что по своей природной сущности могло бы быть необходимым или невозможным. Настоящим, этим дифференциалом обоих горизонтов времени, который сам по себе не является ни будущим, ни прошлым, является пространство, где фиксируются информации и принимаются решения. Однако настоящее в себе самом есть лишь точка преломления или лишь позиция наблюдателя, различающего прошлое и будущее. Оно вовсе не предстаёт во времени. Можно было бы предположить, что оно перенимает парадоксальность времени вневременного, — того, что до модерна мыслилось как вечность, как всеприсутствие Бога, наблюдающего все эпохи одновременно. Поэтому можно не удивляться, что такая модализация времени оказывает обратное воздействие на саму коммуникацию, прежде всего в двухколейной форме страхов и притязаний.

Можно исходить из того, что знания людей об обществе, а значит, о мире, и тем более то, что обсуждается в коммуникации с целью понимания, возникают именно таким образом. Однако с тематической точки зрения мы установили ещё не слишком много — может быть, лишь то, что всякое определение навлекает на себя подозрение в желании высказать чересчур многое. Здесь было бы недостаточно заявления об универсальном подозрении в идеологичности, ¹⁸ ибо и всё научно подкреплённые положения, как только они претендуют на статус утверждений о бытии, подвергаются тому же подозрению. Однако можно говорить о некой генеральной адаптации модуса наблюдений второго порядка. Всё, что нам сообщается, мы дешифруем, ориентируясь на того, кто это сообщает. При этом сфера новостей и репортажей скорее склоняет к подозрениям в мотивированности (которые, однако, чаще всего не принимают никакой определённой формы), а сфера развлечений, напротив, привлекает скорее к самонаблюдению в модусе второго порядка, к наблюдению собственного наблюдения. Как мир, так и индивидуальность и в этом случае воспринимаются всё ещё в виде конкретной целостности признаков, — однако всегда так, что приходится примысливать некоего наблюдателя, который подтверждает, что так оно и есть.

Речь при этом больше не идёт о старой онтологической дуальности бытия и видимости, которая в принципе мыслилась как допускающая онтологическое разрешение или — в виде религии — указывала на сокрытого бога. Но речь идёт о понимании реальности, которое полагает её в виде двусторонней формы со сторонами «Что» и «Как», — того, «что наблюдается», и того, «как это наблюдается». И это точно соответствует наблюдению коммуникации применительно к различию между сообщением и информацией. Лишь если это различие положено в основу, можно что-то понять; а именно «понять» в смысле бесконечных возможностей изысканий на стороне информации или на стороне схем (фреймов) и мотивов сообщающего.

Конечно, не следует утверждать, что всякий участник коммуникации, предлагаемой масс-медиа, рефлексивно отдаёт себе отчёт в том, что именно так он и переживает. Но речь не идёт и о резервации для «образованных слоёв». Всякое эмпирическое исследование может констатировать степень переработки этого двусмысленного характера знания. При этом наиболее простая форма раздражения может выступать в виде недоверия. Что бы ни создавала себе душа (Psyche) из этой формы раздражения — это остаётся её собственным делом; и это обстоятельство также соответствует такой картине, что для этого не существует никакого правила, которое тотчас бы не приняло на себя всё тот же груз недоверия. Ограничивающие воздействия в этих обстоятельствах могут оказывать только условия коммуникации. Лишь немногое из того, что протекает в сознании, может служить раздражением для коммуникации. Это определяет ещё возможные формы интимности — всякое ощущение-собственного-одиночества (Sichalleingelassenfuhlen) именно в тех условиях, которые дают надежду на противоположное. Однако и это тысячекратно рефлексируется в системе масс-медиа, ¹⁹ и тем самым становится знанием, которым мы обязаны чтению и кино.

Реальность масс-медиа — это реальность наблюдения второго порядка. Она замещает те ориентиры знания (Wissensvorgabe), которыми в других общественных формациях формировались на основе выделенных позиций наблюдения: благодаря мудрецам, священникам, аристократам, городу, религии или этически и политически выделяющимся формам жизни. Отличие от современности] является настолько вопиющим, что нельзя говорить ни об упадке, ни о прогрессе. Модусом рефлексии и в наше время остаётся лишь наблюдение второго порядка, а именно наблюдение того, как общество, передающее своё самонаблюдение в ведение функциональной системе масс-медиа, принимает такой способ наблюдения в модусе наблюдения наблюдателей.

Результаты этого анализа можно свести воедино в понятии культуры. Это понятие со времени своего возникновения в конце XVIII столетия объединяет рефлексивные и сравнительные компоненты. Культура знает о самой себе в самых мельчайших деталях и заявляет о том, что она является культурой. Она образует собственные сравнительно-исторические или национально обусловленные различения: раньше — в выставлении напоказ превосходства собственной культуры в сравнении с другими, ныне — скорее, в открытом и непринуждённом допущении многообразия культур. Ведь именно благодаря этому многообразию можно столь же спокойно продолжать придерживаться собственной культуры. Модная ныне опция cultural diversity ²⁰ одновременно легитимирует глубинную консервативную ориентацию на собственную культуру и исключительно туристическое отношение к иным культурам.

Именно в этом смысле — как переоформление всех и вся в некоторый знак для неё самой — культура есть продукт системы масс-медиа и вместе с тем её алиби. Преобладает, правда, противоположный тезис, будто как раз система масс-медиа и, в союзе с ней, туризм разрушают аутентичную культуру. Но это всего лишь инверсия реальности, чисто оправдательное утверждение или также риторика, которая взывает к (напрасному) поиску аутентичного опыта и через масс-медиа дополняет информацию о туризме, посещениях музеев, иностранных танцевальных группах и тому подобном. Однако такие «дополнения» (Supplemente) в свою очередь ведут лишь в культурно-осознанные, то есть инсценированные миры. ²¹ Маркирование различия между тем, что известно благодаря масс-медиа, и тем, что было действительно увидено (и сфотографировано) в определённом месте, то есть различие между телетуризмом и реальным туризмом, — само является масс-медийным продуктом, который затемняет роль масс-медиа как основания культуры. Странное выражение «sight seeing» было введено одновременно с изобретением фотографии и ротационной печати. Без воспроизводства не существовало бы никаких оригинальных творений, без масс-медиа культуру нельзя было бы распознать как таковую. И то, что эта рефлексивная культура, сознающая себя саму как культуру, одновременно порождает и противоположную понятийность «подлинности», «идентичности» («Eigentlichkeit»), «спонтанности», — лишь подтверждает то, что речь идёт здесь об универсальном феномене, включающем самореференцию.

Стоит ещё добавить, что этим мы нисколько не утверждаем, будто культура в форме знака превратилась в товар. Подобные тезисы ведут к смешению системных референций. Вполне естественно, что нужно платить за газеты и посещения кинотеатров, за туризм и осмотр достопримечательностей. ²² Однако в этом отношении данная сфера операций остаётся рынком, частью экономической системы. Как таковая она отличается от других рынков, от других услуг, других продуктов. Соответствующие переживания и коммуникации становятся культурой лишь потому, что они предлагаются в виде знака культуры, что это берёт своё начало как раз в институционализации наблюдения второго порядка в системе масс-медиа.

Своим бесконечным дописыванием конструкций реальности масс-медиа подрывают всё ещё доминирующее понимание свободы. Свобода — как и в естественном праве — всё ещё понимается как отсутствие принуждения. Как либеральные, так и социалистические идеологии использовали это понятие свободы и спорили лишь об источниках принуждения — о правовом государстве или капиталистическом обществе. Общественная «невинность» масс-медиа, их безвредность, основывается на том, что что они никого не принуждают. Это относится ко всем программным областям, и прежде всего к рекламе. И всё же в действительности свобода покоится на когнитивных условиях наблюдения и описания альтернатив с открытым, основанным на решениях, но именно поэтому и неизвестным будущим.

Открытость для других возможностей встроена как конструкция в этот — сам по себе детерминированный — мировой процесс (что означает лишь то, что он такой, каков он есть). Психические и социальные системы сами создают свою способность выбора. Но это предполагает рекурсивно стабилизированную сеть избыточных возможностей, ²³ то есть память. Мы знаем, что летать можно только самолётами, а не на ковре-самолёте. Предлагаемые системой масс-медиа конструкции реальности осуществляют, поэтому радикальные воздействия на то, что в обществе может наблюдаться как свобода, и тем самым прежде всего на вопрос о том, как в обществе распределены шансы персонально приписываемых действий. Если свобода всё ещё определяется как отсутствие принуждения, то эта — конституирующая свободу — функция масс-медиа остаётся латентной; она, по меньшей мере, не обсуждается. Можно лишь предположить, что масс-медиа приводят к переоценке свободы других, в то время как каждому отдельному индивиду очень хорошо известны когнитивные ограничения игрового пространства собственной свободы. И этот дисбаланс в атрибуции свободы в обществе, которое необъятно расширило игровые пространства решений на всех уровнях и породило соответствующие неопределённости, может повлечь больше следствий, нежели вопрос о том, кто конкретно принуждается совершать или не совершать определённые действия.