Никлас Луман:
Реальность масс-медиа.
Глава 14. Публичность

В предшествующих размышлениях можно почерпнуть указания для определения направления, в котором следует искать «функцию» системы масс-медиа. Последние вносят вклад в конструирование общественной реальности. Сюда же относится постоянная реактуализация самоописания общества и его когнитивных мировых горизонтов, — безразлично, в форме согласия или конфликта (например, если речь заходит о подлинных причинах «гибели лесов»). Масс-медиа, правда, не могут притязать на исключительное право конструировать реальность.

В конечном счёте, каждая коммуникация — как в том, что она вычленяет, так и в том, что она предает забвению, — способствует конструированию реальности. И всё-таки соучастие масс-медиа [в конструировании реальности] становится неизбежным в случае необходимости широкого распространения [коммуникации], возможности анонимного и тем самым непредсказуемого восприятия информации. И не в последнюю очередь: в случае, когда в реакциях на предоставленную информацию порождается непрозрачность — как бы парадоксально это ни звучало. Поэтому результат воздействия масс-медиа, а может быть, и их функция, видимо, состоит в воспроизводстве непрозрачности на основе прозрачности, в воспроизводстве непрозрачности воздействия на основе прозрачности знания. Другими словами, это означает: в воспроизводстве будущего. Этот тезис [прозрачности непрозрачности], — первоначальная парадоксальность которого разрешается лишь через то или иное актуальное (gegenwartige) различение прошлого и будущего, можно рассматривать и далее, — обратившись к различению между системой масс-медиа и публичностью. Для этого сначала нужно рассмотреть понятие «публичности» («Offentlichkeit»), которое достаточно явно отличается от понятия системы масс-медиа, а также от понятия «общественного мнения» («Offentliche Meinung»).

В понятие «публичного» изначально, видимо, был встроен момент непредсказуемости. В классическом правовом дискурсе «публичное» определяется через понятие «доступности для каждого», то есть через исключение контроля над доступом. Согласно этому, печатная продукция и передачи масс-медиа являются публичными, поскольку исключён контроль над теми, кто их воспринимает. Но с точки зрения этой понятийности это лишь часть сферы публичности. Общественные туалеты не являются ни мнениями, ни масс-медийными продуктами. Понятие доступности в реальном или метафорическом понимании указывает на пространство и действие. Это ограничение можно подправить, если переключить внимание с действия на наблюдение. Тогда, следуя идее Дирка Бэккера, публичность можно определить как рефлексию всякой внутриобщественной системной границы; ¹ или по-другому: как внутриобщественный внешний мир подсистем общества, то есть всех интеракций и организаций, а также общественных функциональных систем и социальных движений. Преимущество такого определения состоит в том, что его можно перенести на функциональные системы общества.

«Рынок» был тогда экономически-внутрисистемным внешним миром экономических организаций и интеракций; ² «общественное мнение» было бы тогда политически-внутрисистемным внешним миром политических организаций и интеракций. ³ Как и прежде, имеет значение то, что в операциях невозможно пересечь границы системы. Но столь же важно и то, что всякая наблюдающая система способна это рефлексировать. Находясь на внутренней стороне своей границы, она видит, что должна существовать и какая-то внешняя граница, поскольку иначе граница таковой бы не была. Если внутри повторно воспроизводится некоторый опыт раздражений, система способна предположить, что во внешнем мире наличествуют и другие системы, которые и несут за это ответственность. Если, напротив, система рефлексирует, что она подвергается внешнему наблюдению, хотя ещё и без жёсткой фиксации наблюдателя и способа наблюдения, то она постигает себя саму как наблюдаемую в медиуме публичности. Это может (но не обязательно) формировать ориентацию на генерализированные (представляемые публично) точки зрения. Функционально эквивалентными стратегиями [публичности] будут стратегии секретности и лицемерия.

Темы, группирующиеся вокруг утаивания, симуляции, диссимуляции, лицемерия (hypocrisy), разрабатывались главным образом в (печатной!) литературе XVI и XVII столетий, и ни в коем случае не только в политической теории под заголовком «государственный интерес», но это может иллюстрироваться и на примере театра, соотносится с рынком и любым социальным поведением. ⁴ Эта настоятельная необходимость социального общения в XVIII столетии получает выражение в эмпатическом требовании публичности как средства воплощения разума. Однако речь шла уже о суженном, как бы конституционалистском понятии публичности с такими требованиями, как свобода мнений, свобода прессы, ликвидации цензуры. В основе самой этой полемики лежит гораздо более общее понятие публичности, на фоне которой как раз и выделялись стратегии секретности и лицемерия, а позднее — усилия по защите «приватной сферы». Публичность, следовательно, представляет собой всеобщий общественный медиум рефлексии, который регистрирует непреодолимость границ, и вдохновлённый, — наблюдение наблюдений.

Ещё до вознш нсвения в конце XVIII столетия эмпатического понятия общественного мнения печатная пресса уже использовалась для того, чтобы политически-амбициозные коммуникации могли получить общественный резонанс, а значит, и для того, чтобы принимающие решения инстанции могли подвергаться двойному воздействию: как со стороны направленных им письменных посланий, так и создаваемого тем самым публичного резонанса. В Англии уже в XVII веке петиции, адресованные короне и парламенту, получают печатную форму, хотя тип письма с адресом и почтительная форма обращения сохранялись. В XVIII столетии во Франции суды начинают отдавать в печать направляемые королю ремонстрации, чтобы противопоставить общественности единственно признанную «публичную особу» — монарха. ⁵ Итак, публичная доступность коммуникаций в аппарате политического господства расширяется с помощью печати, и лишь впоследствии возникает представление об общественном Мнении — как последней инстанции в суждениях по политическим вопросам. Хотя (и поскольку) публичность не являлась основанием для политических решений, но некоторым образом лежала вне границ политики, последняя использовала её для политических целей и копировала её в своей системе. Поэтому функцию системы масс-медиа следовало бы усматривать не в производстве, а в репрезентации публичности. При этом о «репрезентации» надо вести речь в некотором «суживающем» («kontrahierenden»), редуцированном смысле. Именно в силу того, что для всех систем, включая саму систему масс-медиа, «публичность» всегда используется для описания другой, недоступной стороны их границ и не может специфицироваться в направлении на определённые системы-партнёры, — её (публичность) необходимо репрезентировать в форме таких конструкций реальности, в которых могут участвовать все подсистемы и даже все люди, хотя из этого и не вытекает никаких обязательств обращаться с ними строго определённым образом. Итак, репрезентация публичности средствами масс-медиа обеспечивает в происходящем одновременно как прозрачность, так и непрозрачность, то есть: определённое тематическое знание в форме тех или иных конкретизированных объектов и неопределённость в вопросе, кто и как на это реагирует.

Как уже неоднократно замечалось, речь идёт об «автологической» концепции. Она подтверждается и по отношению к самим масс-медиа. И они, репродуцируя себя в виде системы, производят границы с внутренней и — недоступной для них — внешней сторонами. И они, если не ставятся под вопрос специфические внешние отношения (скажем, с политикой и рекламодателем), рефлексируют свою внешнюю сторону как публичность. Однако эта рефлексия имеет для них-и иную значимость, ибо здесь распознаётся их функция. Поэтому путь к функционально эквивалентным стратегиям засекречивания и лицемерия им в значительной степени закрыт; даже если они в конечном счёте всё-таки лицемерят, утверждая, будто это не так. Здесь может осуществляться дополнительное, метафорическое переописание (Re-description) ⁶ — например, в форме профессиональной этики, которая позволяет журналистам понимать свои усилия как службу во имя публичности, представлять это в виде оправдания притязаний на автономию и как основание нейтральности их интересов, институционализировать для этого критические стандарты и профессиональный консенсус. Ограничение журналистикой/профессией/этикой оправдано, когда речь заходит о самоконтроле масс-медийной системы. Оно предлагает отправной пункт и для некой, как всегда утопической, независимости от желаний публики или определённых групп интересов. Однако эти достижения должны даваться ценой сильного ограничения понятия автономии. Ведь здесь и только здесь имеет смысл говорить о парадоксальной «относительной автономии».