Никлас Луман:
Реальность масс-медиа.
Глава 15. Образование схем

В проводимых выше исследованиях мы решительно и безоговорочно выбрали «общество» и «масс-медиа» в качестве системных референций, а всё остальное отнесли к их «внешнему миру». Поэтому индивиды — как живые тела и системы сознания — остались вне поля нашего внимания. Мы, правда, имели возможность высказываться и об индивидах, ибо фактически ни одна система не может обойтись без того, чтобы называть имена или передавать человеческие изображения. Но они, очевидно, всего лишь темы коммуникации или отображённые объекты, и во всяком случае в системе масс-медиа, то есть в коммуникациях, принимаются решения о том, чтобы упоминать и изображать индивидов. Речь не идёт о собственно индивидах. Это всего лишь индивидуальные лица (Personen), лишь «собственные значения», которые должна порождать всякая система коммуникации, чтобы иметь возможность воспроизводить саму себя. ¹

Тезис об оперативной замкнутости аутопойетических систем, очевидно, не означает, что эти системы могли бы существовать без их внешнего мира. Гипотеза «солипсистского» существования изначально была абсурдной и скорее высказывается о том, кто её формулировал в качестве возражения, нежели о собственно той теории, которой она возражает. Когнитивные системы, правда, не способны в своих операциях достигать их внешнего мира и поэтому также не могут познавать его независимо от собственных структурных образований. Тем не менее существуют структурные сопряжения между аутопойетическими системами и системами в их внешнем мире, которые совместимы с аутопоэзисом. Они не влекут за собой никакой детерминации состояний системы состояниями или событиями внешнего мира. Системы могут детерминироваться лишь самими собой — и лишь посредством самопорождённых структур. Но тем не менее возможно возникновение мощных и повторяющихся раздражений, которые внутри системы могут затем в том или ином виде перерабатываться в информации. Итак, в долгосрочной перспективе структурное развитие объясняется длительным притоком раздражений из определённых источников — и отсутствием побуждений со стороны других сегментов внешнего мира. Матурана назвал эволюционную тенденцию «структурным дрейфом».

Само собой разумеется, это сопряжение в отношениях между индивидами и социальными системами предполагает, что индивиды обладают способностью восприятия, то есть способны экстернализировать внутренне исчисляемый внешний мир. Кроме того, оно зависит ещё и от восприятия процесса восприятия других; ведь в противном случае ни один индивид не мог бы произвести нечто, что бы было предназначено для восприятия других. Точно так же, несомненно, должен наличествовать язык, причём как для восприятия, так и для коммуникации. На основе этих предпосылок всё-таки ещё нельзя сформулировать гипотезы о том направлении, в котором осуществляется структурный дрейф, если знакомство с миром почти целиком порождается масс-медиа. У нас ещё нет понятия, которое могло бы, к примеру, объяснить (или вело бы к гипотезам, которые могли бы дать объяснение), как знание о мире, которое давала жизнь в рамках семейных домохозяйств традиционных обществ, вытесняется или трансформируется влиянием масс-медийных трансляций. Для решения этого вопроса мог бы оказаться полезным вызвавший широкую дискуссию ² репертуар понятий, включающих в себя схемы, когнитивные карты, скрипты, фреймы.

Всё это — психологические понятия, которые, однако, всё активнее привлекаются для объяснения социальных координации или так называемого «коллективного» поведения. ³ Их исходный пункт состоит в необходимости использования памяти в потоке операций, которые завладевают вниманием системы, вынужденной непрерывно выбирать между забыванием и воспоминанием, ибо без забывания были бы тотчас заблокированы мощности системы по осуществлению дальнейших операций; другими словами, будущее состояло бы из тех же самых переживаний и действий. Забывание освобождает. Но в силу того, что забвение недоступно для воспоминания, требуется схема, которая регулирует процессы сохранения и повторного использования. Это могут быть и схемы восприятия, позволяющие фокусировать взгляд и на основе известного распознавать неизвестное. Это могут быть и более абстрактные категоризации, или же — обе составляющие одновременно: когда, например, на основе расовых признаков заключают о свойствах или поведении людей.

Схемы не принуждают к повторениям, они также не детерминируют к действиям; их функция состоит именно в порождении игрового пространства для свободно выбираемого поведения в системе, которая благодаря собственному прошлому переводит себя в то состояние (и ни в какое другое), в котором она как раз и пребывает. Для этого служит не обязательно понятийная) абстракция, отвлечение от… репрессия бесчисленных деталей, маркирующих ситуации как единственные и неповторимые. Но абстракция подразумевает и то, что новые ситуации могут модифицировать схему. Схема делает возможным дополнения и новые наполнения, может применяться не «схематично». ⁴ Именно в том случае, когда руководствуются схемой, отклонение от неё становится неожиданным; оно бросается в глаза и благодаря этому запечатлевается в памяти. Схемы суть инструменты забывания — и научения, это ограничения гибкости, которые вообще только и делают возможным гибкость в рамках предструктурированных границ.

Как нас учил Кант, ⁵ схемы являются не отображениями, а правилами осуществления операций. Так, схема круга, к примеру, не есть образ какого-то круга, а правило его вычерчивания. Многообразие, данное внутреннему чувству в форме временных различий, может реконструироваться лишь как (также предполагающий время) процесс с целью познания. У Канта это копирование (Hinuberkopieren) времени из эмпирической в трансцендентальную сферу являлось причиной того, что вопреки радикальному различию между предметами и представлениями о них можно было бы предполагать наличие отношения однородности между ними. Эта проблема исчезает при переходе к радикально-конструктивистской теории познания. Однако сохраняется представление, что схемы не являются образами, которые конкретно фиксируются в момент отображения, а всего лишь правилами для повторения (в свою очередь, конкретных) операций. Ведь память также не состоит из некоего резервуара образов, которые по мере надобности можно вновь подвергать рассмотрению. Речь, напротив, идёт о формах, которые в беспрестанном временном потоке аутопоэзиса делают возможным рекурсии, то есть обращения к известному и повторение операций, которые это обращение актуализируют.

Схемы могут соотноситься с вещами или лицами. Умение обращаться с вещами (Gebrauchssinn) — это одна схема, а иерархические отношения между лицами или стандартизированные ролевые ожидания — это уже другое. Понятием «скрипта» обозначают особый случай стереотипизации временных последовательностей (например: билет нужно купить до того, как сесть на поезд). Наблюдение каузальных отношений в типичном случае следует некоторому скрипту, поскольку он затеняет другие, столь же реалистические возможности каузальной атрибуции. ⁶ Лишь благодаря определённому скрипту возникает возможность приписывать действиям их следствия. Скрипт, следовательно, уже представляет собой весьма комплексную (то есть затеняющую многое) схему, которая предполагает как стереотипизацию событий, так и стандартизированное сопряжение их последовательности. Если схемы вещи или индивидуального лица (Person) связываются друг с другом в некотором скрипте, то это также означает, что наблюдатель более не свободен выбирать между предметной и временной схемами или колебаться в своём видении от одной к другой; а также и то, что предметная и временная схемы вступают в отношение взаимной зависимости, и ни одна из них не может выбираться вне её соотношения с другой. Мы уже рассматривали подобный случай на примере нарративной-структуры романов: последовательность действий характеризует лица, мотивы которых затем, в свою очередь, делают понятной последовательность действий — с достаточным игровым пространством для неожиданностей.

Итак, мы предполагаем, что для структурного сопряжения масс-медийных коммуникаций и психически удостоверенных упрощений используются и даже порождаются подобные схемы. Этот процесс протекает циркулярно. Масс-медиа придают значение понятности. Однако понятность лучше всего обеспечивается схемами, которые могут порождаться лишь самими масс-медиа. Для своего собственного производства они используют психическое закрепление, ⁷ которое может предполагаться в виде результата потребления масмедийных представлений, причём без дальнейших проверок. Мы проясним это на двух примерах: производства каузальных скриптов в областях, которые недоступны для индивидуального опыта, то есть в весьма типичном случае — в проблемах экологии; и установления различий в схематизации индивидуальных лиц (Personenschematisierungen) в зависимости от того, идёт ли речь о своей собственной или о других персонах.

Коммуникация по поводу экологических проблем — особенно удачный пример для наших целей, ⁸ поскольку она выходит далеко за пределы мира индивидуального опыта. (Кто на основе собственного знания мог бы сказать, что произошло бы с содержимым платформы Brent Spar на морском дне в результате давления воды, если бы она затонула?) Масс-медиа тоже не отвечают этим чрезмерным требованиям; и когда они обращаются к науке, то получают от неё в типичном случае больше знания и больше незнания одновременно. Итак, мы зависим от образования схем. При этом речь может идти о нормативных предположениях, которые направлены против «виртуальной реальности» и чаще всего работают в метафорической форме. Например: море нельзя использовать как мусорный контейнер. Это, так сказать, самоочевидно. Если следуют дальнейшие вопросы, в работу вступают следующие скрипты. Из бесчисленных возможных каузальных констелляций выхватываются те, которые могут представляться убедительными. В типичном случае речь идёт о последствиях действий, а не о процессах самой природы. А затем могут присовокупляться эффекты, вызывающие достаточно страха для прекращения дальнейших вопросов о том, насколько вероятны эти последствия. Речь, другими словами, ведётся о схемах изменения, которые соответствуют критериям отбора новостей и репортажей (например, новизне, действию, драматизму, морали). Загрязнение окружающей среды изменяет жизненные условия людей на Земле вплоть до таких условий, которые делают невозможной дальнейшую жизнь. При этом никто не испытывает трудностей с памятью и миром индивидуального опыта. Они ещё не переживали таких условий, но, если предлагается скрипт, то может активироваться подходящий собственный опыт (слой грязи на автомобиле, припаркованном на улице). Речь, следовательно, идёт не о «перевоспитании» индивидов, не о более или менее сложном отучивании от чего-то, что считается знанием. Экологическая метафорика, её схемы, её скрипты развиваются как бы на свободной поляне, формируя ещё не занятую территорию.

Иногда говорят о «трансформации ценностей». Вопрос, однако, состоит в том, начинается ли эта переориентация с вновь внушаемых ценностей или же именно скрипты каузальности, в первую очередь, оказывают впечатляющее воздействие, то есть именно изменение ли очаровывает, а затем приводит к тому, что с ними ассоциируются ценности. Салансик и Порак говорят о «дистиллированных идеологиях» и подразумевают тем самым «ценности — производные от каузальных рассуждений в комплексной среде». ⁹

Этот анализ не примет тот, кто не хочет отказываться от представлений об «объективной истине» или психически обязывающем «консенсусе», а масс-медиа он упрекнёт в поверхностности, если ни в манипуляции. Если, с другой стороны, всерьёз принимать индивидуальность и оперативную замкнутость аутопойетических систем, то будет очевидно: по-другому вообще не бывает. Если исходить из перспективы общества, то преимущество структурного сопряжения посредством схем состоит в ускорении структурных изменений, а именно в ускорении, которое — в случае успеха — не позволяет разорвать структурную связь масс-медиа и индивидов, но лишь переводит её в другие схемы. Если исходить из перспективы индивида, то преимущество схем состоит в структурировании памяти, однако без жёсткого определения действия. Одновременно они освобождают от бремени чрезмерной конкретности и предлагают некий слайд (Folie), на котором могут распознаваться отклонения, диспозиции к действию и ограничения. Отдельный человек при этом все ещё сохраняет свободу вовлечения и отклонения. Он может дать волю чувствам и идентифицировать себя с ними или именно это наблюдать у других, полагая это странным и даже опасным. Тем самым мы переходим ко второй теме, к дополнительной гипотезе об отношениях между масс-медиа и индивидами.

В психологии уже давно стало привычным различение, когда по отношению к индивидуальным лицам (Personen) схематизации собственного лица (то есть ответы на вопросы: кто я?) отличают от схематизации других лиц. ¹⁰ Это различение представляет интерес в самых разных аспектах, — и именно как различение. Ведь каждый человек существует, прежде всего, как конкретный индивид, то есть отличается от других своей внешностью, именем и другими признаками. Тогда почему же недостаточно (и с каких пор этого более не достаточно?) отличать себя самого от других точно также, как всякого индивида отличают от любого другого? Почему же нам мало использовать один и тот же список объективных признаков (возраст, пол, наличие семьи, красивый или не очень красивый внешний вид, место жительство, добродетели и пороки) и, комбинируя лишь их, конкретизировать то или иное подразумеваемое лицо? Для этого имелись бы неограниченные и по мере потребности дополняемые возможности. И далее: зачем вообще требуется схемообразование, когда речь заходит о конкретных индивидах? При этом, как и в случае с экологией, нужно предположить наличие непрозрачности (Intransparenz), которая только и даёт толчок для упрощений или, как говорят ныне, для «идентичности». Но как же может кто-то являться для самого себя непрозрачным, то есть нуждаться в схеме, — если он, следуя Декарту, не может сомневаться в своей мыслящей экзистенции?

Можно с уверенностью исходить из того, что отличие собственного Я от других индивидов дано изначально, это значит: уже через несколько дней после рождения. Новорождённый должен практиковать дополнительное, а не подражающее поведение, к примеру, обращать друг в друга восприятия правого и левого. ¹¹ Дальнейшая ранне-детская социализация предполагает то, что Стайн Братен называет «диалогической закрытостью», а именно, закрытые во внешнем направлении системы, в которых предусмотрено место для «виртуального другого», то есть для эффективного замещения. ¹² Эта позиция виртуального другого может замещаться лишь с помощью схем, поскольку она требует повторного распознавания, то есть памяти. С другой стороны, не требуется никакого «виртуального Эго». Любой изначально является тем, кем он является. Но как же тогда всё-таки возникает вторичная потребность в самотематизациях? И что происходит, когда подрывается условие непосредственного «диалогического закрытия» и замещение позиции «виртуального другого» более не осуществляется эффективно (в смысле «virtus» ¹³), но «обогащается» фиктивными компонентами?

Можно предположить, что в этой точке становятся зримыми результаты воздействий масс-медиа. Новое развитие начинается, прежде всего, в драматическом театре раннего Нового времени (Buhnentheater). Он предложил возможность в языковой форме сделать видимыми для публики внутренние процессы формирования мнения, конфликты и смятения (Unsicherheiten) актёров, — пусть даже артисты обращались прямо к публике в формах, предполагающих, что другие участники на сцене этого не слышат (но как усвоить такую необычную, контрафактическую подстановку); пусть даже это принимало форму монологов или разговоров с самим собой. Публика здесь могла наблюдать, как действующие на сцене обосновывали свои действия, обманывали самих себя и других и что этот процесс поначалу оставался незримым для других участников спектакля. ¹⁴ В отточенных диалогах венского театра (к примеру, в «Волокитстве» Шнитцлера или «Неподкупном» Гофмансталя) даже сами выражения конструируются так, чтобы публика имела возможность наблюдать больше, чем адресаты [этих выражений]. Возникновение этой сложной, так сказать, нагруженной культурной формы наблюдения наблюдения и образование подходящих для этого схематизации не является, следовательно, непосредственным продуктом печатного станка или масс-медиа. Но как только укоренилась (и стала предпосылаться в качестве способа наблюдений) эта специфическая форма наблюдения второго порядка с её схемами мотивов (любовью, преступлением, искренностью/неискренностью etc.), стало возможным применять её и в других контекстах, скажем, в романе и, наконец, даже в философии. Тогда уже и зритель, и читатель побуждаются вторично взглянуть на собственный способ наблюдения и его мотивы.

Шефтсбери, видимо, был одним из первых, кто, явно не доверяя печати и её коммерческим издателям, помощью которых он всё же пользовался и сам, уединяется для приватного разговора с собой для обретения ясности в отношении самого себя. ¹⁵ Руссо также отдаёт в печать свою «Исповедь», хотя и явным образом выводит себя из-под критериев суждения, значимых для других. ¹⁶ Романтизм играет с двойниками, близнецами, отражениями, изображая тем самым трансформацию идентичности в коммуникацию. В конце XIX столетия Уильям Джеймс, Георг Зиммель и многие другие заявляли о необходимости «социальной самости» или «идентичности», которой должен стать (или претендовать на это) фрагментарный, турбулентный, хаотический индивид, — чтобы для других явиться чем-то, чем он по своей самости (von selbst) не является. ¹⁷ И тогда же начинаются «поиски смысла» — по меньшей мере, в печатных текстах. Мы подступаем к эпохе, в которой литература и жизнь в литературе уже не могут быть разделены. Изобретается проблема «самореализации», которая подхватывается и распространяется масс-медиа. Индивидам внушается, что они хотя, безусловно, и обретают реальную жизнь после зачатия, и тем более — после рождения, тем не менее должны стать более реальными (или нереальными?), чем они уже есть.

Эту семантическую амбивалентность можно понять, если рассматривать её как индикатор потребности в некоторой схеме, в которой, однако, не признаются. Использование схем можно распознать на других и на себе самом, если понимать их как когнитивные рутины, как сокращения для чего-то, что допускало бы разъяснение. Однако и это, в свою очередь, было бы схемой, которая скрывает положение дел, о котором в конечном счёте идёт речь. Образование схем остаётся неизбежным из-за ненаблюдаемости мира и непрозрачности индивидов для них самих и для других. Без них не было ни памяти, ни информации, ни отклоняющегося поведения, ни свободы. Вместе со Спенсером Брауном можно понимать это и как необходимость некоторой формы, которая маркирует различение, одна сторона которого должна быть обозначена для того, чтобы могли осуществляться наблюдения и следовать дальнейшие операции. Это не исключает постановки вопросов об общественных условиях убедительности таких схем. В эпоху масс-медиа они вряд ли мыслимы без содействия последних. Подобно театру, масс-медиа помещают индивида на сцену вне [всякой] инсценировки.

Мы описали это как техническое условие обособления медийной системы. На индивидов эта дистанция должна действовать амбивалентно. Ведь, с одной стороны, сами они ещё не являются текстом, который исполняется перед ними; а если они, подобно Руссо, его написали и опубликовали, то с этого момента они перестают быть этим текстом. Они не видят самих себя по телевидению, а если иногда такое и происходит, они получают особое удовольствие от самоузнавания, — что имеет место лишь в исключительных случаях. С другой стороны, масс-медиа порождают мир, в котором индивиды уже обнаруживают самих себя. Это относится ко всем программным секторам: к новостям, рекламе, развлечениям. То, что им предлагается, затрагивает, следовательно, и их, ведь именно в этом мире они должны проживать свою жизнь; и это касается их даже тогда, когда им отлично известно, что сами они никогда не попадут в те ситуации и никогда не будут играть те роли, которые им — как действительные или фиктивные — презентируются. Вместо этого им остаётся возможность идентифицировать себя с культовыми объектами или мотивами, которые предлагают им масс-медийные скрипты. Индивиды, воспринимая масс-медиа как текст или образ, существуют вне их реальности; переживая в себе эффекты их воздействий, они существуют внутри неё. Они неизменно вынуждены колебаться между «вне» и «внутри», причём в парадоксальной ситуации: быстро, почти не теряя времени, будучи не в состоянии принимать решения. Ведь всякая позиция возможна лишь благодаря другой — и наоборот.

Из этого с необходимостью вытекает, что индивид должен сам для себя разрешать эту парадоксальность и сам конституировать свою идентичность или свою «самость». Используемые для этого материалы могут быть самыми обычными. Однако не существует никакой возможности перенимать некоторое «Я» по аналогии извне. Никто не может быть таким же, как кто-то другой. Никто не понимает себя как отображение другого. Тождество индивидов состоит лишь в необходимости использовать схемы для того, чтобы поддерживать их память. Но самосхематизация не может быть разгружена посредством иллюзии «объективной» (хотя и оспариваемой) реальности. Она, с одной стороны, не может быть оспорена, ибо никто не может предложить её другому, а с другой — постоянно испытывает угрозу нового разложения. Ведь ни один индивид не может знать, что он останется тем же, кем он думал быть. Он не может это знать, ибо сам распоряжается этим знанием.

Структурные сопряжения между индивидами и обществом затрагивают всю реальностью. Это имеет значение для всех общественных формаций. Масс-медиа, тем не менее, варьируют структурные условия своих структурных сопряжений, ибо они изменяют как потребность в схемах, так и их ассортимент. Схемы и скрипты экологических страхов и необходимость схематизации собственной личности суть лишь крайние, специально отобранные примеры. И возможно, неслучайно, что оба этих внешних мира общественной коммуникации, комплексность внечеловеческой природы и собственная динамика и непрозрачность человеческих индивидов, особенно зависимы от схем, а следовательно, от структурных сопряжений с системой масс-медиа.