Никлас Луман:
Реальность масс-медиа.
Послесловие. Масс-медиа — трансцендентальная иллюзия реальности? А. Ю. Антоновский

Откуда возникает новость, а вместе с ней и единственная известная реальность, выходящая за пределы повседневности, — главный вопрос этого исследования Лумана. И этот вопрос подразумевает другой: что делает новость новостью, а известие — известием. Ведь не сам же факт транслируемого события. Событие уже произошло, неважно, было ли оно освещено в СМИ или нет. И тем не менее едва ли не обиходной стала мысль, что реальность и её история творится (а не репрезентируется!) средствами массовой информации. Речь, следовательно, идёт о «внешнем» селекционном критерии «реальной реальности», который был бы достаточным для «преобразования» последней в «реальность масс-медийную», а по существу, являлся бы единственным критерием реальности, когнитивно доступной для общества в целом. Ведь средства массовой коммуникации есть не что иное, как медиум самоописания общества, то есть средство, при помощи которого общество «смотрит» на самого себя, средство, с которым по универсальности и широте взгляда может соперничать разве что «социальная система науки». Но можно ли найти такой «внешний» критерий, если мы не можем вырваться из пределов системы масс-медиа, если и это исследование Лумана, в свою очередь, всего лишь масс-медийное событие, если это рядовая публикация, вплетённая в рекурсивную структуру масс-медийных коммуникаций? Призванное выявить действительную, глубинную основу масс-медиа, оно остаётся элементом последних, а значит, дефинитивно не способно выйти за пределы своих собственных системных границ. И именно пишет Луман в первых строчках своего труда: «То, что мы знаем о нашем обществе и даже о мире, в котором живём, мы знаем благодаря масс-медиа».

Неофит в глобальной системе Никласа Лумана, охватывающего все общественные сферы от религии и науки до медицины и любви, не сразу продерется через новые понятийные тернии, призванные отобразить специфику современности. «Избыточность», «контингентность», «рекурсивность», «самореферентность», «Re-Entry», «редукция комплексности», «аутопоэзис» — всего лишь некоторые из них. Ведь новое (мировое общество, глобализация информационных потоков, глобальная наднациональная дифференциация) может быть понята только новой теорией. С некоторых пор мы не можем отвечать на старые вопросы старыми ответами, какими бы надёжными и очевидными они нам не казались. Очевидность превращается в тривиальность и больше не служит в качестве удостоверяющего средства — в том числе и в силу масс-медийно-обусловленных требований, предъявляемых к любой публикации. Но эта новая теория появления нового и, прежде всего, ежеминутно обновляемой масс-медийной информации должна претендовать и на пространственно-историческую универсальность, не может быть теорией только этих современных явлений, а значит, быть новой. Ведь чтобы объяснить новое, нужно по-другому переобъяснить старое. Нужна не теория масс-медийной глобализации и информационного общества, а теория общества, объясняющая все, включая коммуникации в примитивных сообществах, и уже исходя из этого предсказывающая будущую глобализацию. Нужна такая теория общества, которая бы рассматривала и себя саму как часть общества, как функциональную подсистему социальной системы науки, одновременно являющейся в этом случае и наблюдающей, и наблюдаемой инстанцией, а поэтому неизбежно сталкивающейся с парадоксами.

В этой статье мы не можем подробно останавливаться на этом. Но об одном нельзя умолчать: фундаментальной предпосылкой всей лумановской теории является следующая. Единственным объектом «адекватной» социологической теории является коммуникация, ориентированная на коды-различения. Все остальные подходы, например, рассмотрение в качестве объекта теоретического анализа таких антропомерных фикций или «староевропейских» категорий, как субъект, сознание, человеческая рациональность, цели и средства, люди или классы людей, стратификация, человеческая мораль и свобода, язык, конечно, тоже дают возможность построения теории. Но не человек и его сознание со всеми перечисленными импликациями, а коммуникация и способы её воспроизводства (коды, среди которых и код масс-медиа) — подлинный предмет социологического анализа и единственная общественная реальность, по отношению к которой всё человеческое представляет собой «внешний мир». Коммуникации, как уже сказано, «самостоятельно» выстраивают свои системы, «отбирая» именно то, что этой системе коммуникаций должно принадлежать. Одним из таких регулятивных селективных кодов является код власти/безвластия.

I. Масс-медиа и власть: вопрос о манипуляциях

Есть много истин, правда лишь одна,
Штампованная, признанная правда…
На все потребности и вкусы, и мозги.

Её обычно сервируют к кофе,
Оттиснутой на свежие листы,
Её глотают наскоро в трамваях,
И каждый, сделавший укол с утра,
На целый день имеет убежденья
И политические взгляды,
Может спорить, шуметь в собраньях и голосовать.

Максимилиан Волошин.

Парадокс этого отношения в том, что газета хочет и должна убеждать, и в этом — залог её успеха. Правда, иметь успех и убедить себя и других в своём успехе — суть равнозначные масс-медийные достижения, поскольку успех, как «реальный», так и «мнимый», в любом случае принимает масс-медийную форму. Однако в их способности к убеждению масс-медиа ограниченны по определению: просто в силу их ориентированности на новое, страстное желание отказаться от всего старого и, прежде всего, от старых убеждений. Это конститутивный парадокс масс-медиа: убеждать, не имея для этого средств, ведь завтра всё должно быть по-другому, а старые, пусть и надёжные, убеждения — безнадёжно устарели. Задача убедить в своей правоте становится ещё более трудной, ведь масс-медиа — не просто «априорные лгуны», они ещё и будто бы являются и «средствами» манипулирования со стороны чужих интересов.

Кричащим примером такого «влияния» стала инсценированная «прямая связь» президента Владимира Путина с «народом». Заготовленные вопросы производили впечатление, что власть — устами масс-медиа — разговаривает сама с собой. Но ведь, по Луману, по-другому и не бывает в силу замкнутости любой социальной системы. И эта «недоступность» политических коммуникаций для «исключённых» участников системы усиливается «недоступностью» средств массовой коммуникации для «обратного влияния» со стороны её адресатов. «Обратная связь» и в случае масс-медиа, и в случае политики всегда конструируется самими этими системами. Они, как монады, не имеют окон. Но заметная глазу грубость конструирования «обратной связи» и отбора «народных участников» эфира — свидетельство лишь топорности работы, но не фальсификации или манипуляции. Если бы даже задающие вопрос люди даже не отбирались специально, или отбирались более искусно, — это бы ничего не изменило в факте «инсценированности» такого рода обратной связи, в том обстоятельстве, что устами и президента и его собеседников «говорят» масс-медийные коммуникации, по своему определению исключающие всякий обратный контакт.

Конструкции могут быть искусными (НТВ) и грубыми (ОРТ, РТР), но когда в дело вступила системная дифференциация и обособилась масс-медийная система, у неё больше нет времени заниматься глупостями и вступать в «посторонние контакты» с теми, кому они обращаются. Она не может вырваться из системы своих внутренних коммуникаций: лишь в беседе режиссёра и директора решается вопрос реальности, вопрос о том, что мы, зрители, любим и хотим смотреть, слушать и читать, с каким событием мы должны быть ознакомлены. И после того, как это решено, всегда найдутся те, кто это любит и этого хочет. Система масс-медиа конструирует, таким образом обе реальности: и реальную, и масс-медийную, а вопрос об их разделении — всегда интерпретация, а значит, собственная конструкция какого-то наблюдателя, например, системы науки.

Итак, масс-медиа формируют (в том смысле, что «представляют себе» его именно таковым) «общественное мнение», и сами вынуждены реагировать, приспосабливаться к этим своим «представлениям» о нём, учитывать их в выстраивании своих собственных коммуникаций (беседа режиссёров, корреспондентов, редакторов, etc). В этом смысле РТР-реальность и НТВ-реальность равнозначны — просто потому, что не существует критериев для идентификации подлинно-реального. РТР сформировала свою — для неё всегда гипотетическую — аудиторию и «приспосабливается» к ней (что значит: к себе самой) в своих внутренних коммуникациях.

Из специфики — всегда недостающего — системного времени проистекает интересный факт: то, что получает «информационную значимость» для «безответных» коммуникаций с аудиторией, адресатами масс-медиа, всегда протекает в модусе «рутинных» операций. Масс-медийное выстраивание реальности, поиск информационно-значимого (интересного, захватывающего, нового) — едва ли не бессознательная активность, следствие её оптимизации в условиях дефицита времени. Безучастный стиль новостных программ, «имперсональность», «фактуальность», «объективность», тщательное разделение между новостями и их оценкой в комментариях (особенности прежде всего англо-саксонской прессы оказываются) — вовсе не стиль, не свидетельство непредвзятости в поиске истины, а единственно возможное протекание системных операций. Бесстрастность, объективность и беспартийность, которые так удивляют нас в новостях CNN, — это вовсе не позиция, не масс-медийная политика. Это всего лишь выражение рутинности в отборе информационно-значимых сообщений. Им это просто не может и не должно быть интересно, ибо только в такой рутинной форме возможно достичь оптимальной скорости эффективной переработки информации в условиях ограниченности ресурса времени. Интересное — отвлекает, на него нужно время, поэтому эмоция — удел читателей, слушателей и телезрителей.

Манипуляция — или «подозрение в манипуляциях» (то есть представление о том, что масс-медиа формируют общественное мнение) — реальность совсем иного уровня. В метасфере, в области наблюдения наблюдателей (социологии масс-медиа, репортажа масс-медиа о масс-медиа и даже в данной статье) осуществляется фундаментальное и неизбежное человеческое исчисление, открытое ещё Аристотелем, распределение причин событий на внутренние и внешние. Отсюда проистекало и понимание свободы как движения или изменения, имеющего внутренний источник. Манипуляция в этом случае была бы проявлением внешнего влияния, а следовательно, несвободы.

Вопрос, однако, состоит в том, существует ли это манипулирование само по себе, или же оно всегда лишь такая же масс-медийная фикция, поскольку оно само доступно наблюдению лишь в масс-медийной форме. И кроме того: чтобы сделать вывод о «чуждом» или «внешнем» влиянии, нужно ведь узсе «применить» данный схематизм или различение: скажем, честность/тенденциозность, — которые в конструктивистской теории Лумана являются фундаментальными средствами конструирования реальности. Вот и оказывается, что этот выбор между «двумя сторонами формы» между внутренним и внешним, между манипуляцией и «честным» материалом — всего лишь плод нашего «исчисления», его осуществляют не масс-медиа, этот «выбор» делаем мы — наблюдатели второго порядка, — скажем, в наших кухонных или академических дискуссиях.

Не существует мотивов, «существующих сами по себе», но есть «приписывание мотивов» — уже в силу «оперативной замкнутости» систем друг для друга. Тривиальный пример: то, бросила ли девушка платок с целью привлечения внимания молодого человека (манипуляция) или она его случайно уронила, никогда не удастся достоверно определить. Ведь «системы сознания» тоже закрыты друг для друга. Фальсификация РТР означает только одно — это СМИ так «видит» (конструирует) свою реальность, думая, предполагая, но никогда не зная этого точно, что её так же «видят» из Кремля, хотя там носят другие очки, конструируют другую реальность и применяют другие «конструктивные различения». Подозрение в манипуляции есть подозрение в неиспользовании собственного масс-медийного кода: информация/неинформация. Но на это сама система не способна реагировать по определению. Она может выбрать между информационно-значимым и неинформативным, но не в состоянии выбирать между двумя кодами, скажем, между кодом власти и кодом информации и превратить эту различие в фактор отбора своих сообщений (то есть информации), в метод конструирования её реальности. Различать между различениями, как уже говорилось, могут лишь наблюдатели особого рода.

Подведём итог: в самих масс-медиа нет манипуляций и нет фальсификаций, а есть лишь правила селекции событий. Фальсификация и манипуляция — значения, которые приписывает наблюдатель для организации своих собственных (например, научных или политических) коммуникаций. Вся беда в том, что обвинитель и обвиняемый здесь равноправны. А не манипулирует ли тот, кто обвиняет? — спросит обвиняемый, а чем он мотивирован и чьи интересы он представляет? Ведь и «наблюдатель наблюдателей» (любимое сочетание Лумана) — остаётся наблюдателем со своим ограниченным сектором обзора. А значит, нет процедур однозначного (независимого от чьего-то наблюдения со своими кодами) и общезначимого выявления этого «чуждого» влияния и «чуждых» интересов, тенденциозности или объективности.

Между властью и масс-медиа, конечно, же существует много аналогий, просто потому, что и то и другое являются социальными системами и регулируются смысловыми схематизмами или кодами. Смысл — различение между потенциальностью (неопределённостью, то есть горизонтом возможных системных элементов, коммуникаций) и актуальностью (реализовавшимся, присоединяющимся действием, и поэтому осмысленным в контексте именно специфической системы) — равным образом используется обеими системами. Неопределённость, порождаемая, транслируемая, редуцируемая власть имущим, является одним из наиболее важных властных ресурсов. Но порождение неопределённости и её снятие в эпилоге — основание любого (масс-медийного) развлечения — фильма, романа. Властитель развлекается, создавая неопределённость и её редуцируя, а роман берёт власть над читателем, не отпускает его, создавая и разрешая неопределённость.

II. Масс-медиа и деньги

Из государственных мануфактур,
Как алкоголь, как сифилис, как опий,
Патриотизм, спички и табак, —
Из патентованных наркотиков газета
Есть самый сильнодействующий яд.

Максимилиан Волошин.

Да, действительно, масс-медиа, как правило, являются «экономическими субъектами», ориентируются на прибыль и в этом смысле предлагают на рынке то, что стоит дороже, а не истину или «объективную реальность». Все знают об этой «экономической тайне» или конститутивной «продажности» масс-медиа, и тем не менее покупают газеты и смотрят телевизор. Им не верят, но именно поэтому и читают. Этот парадокс подмечен и у Булгакова: «Никогда не читайте советских газет». Юмор как раз в том, что нельзя читать, но нельзя и не читать, потому что других («правдивых», «объективных») газет не бывает. Проблема ведь не в том, что вымысел более интересен, чем реальность, о которой и идёт речь в этой книги. Нынешняя научная, космическая, техническая реальность куда как увлекательнее явного вымысла.

Напротив, всякий вымысел интересен, если он «позиционируется» как реальность. Феномен бульварной прессы доказывает, что людей привлекает нечто другое. Им интересны парадоксы. Например, парадокс «достоверной лжи», то есть заведомая ложь, «сервированная» под правду, в которую никто не верит. Немецкий «Бильд», американский «Фокс Ньюс» или «Московский Комсомолец» — примеры институционализации такого рода синтеза несовместимого. Помимо «новостей и комментариев» к системе масс-медиа, согласно Луману, принадлежит и реклама. И снова парадокс: реклама не скрывает своих целей: формирует мотивы, откровенно манипулирует, принимая на себя «смертельный грех» всех остальных масс-медиа, чем обеспечивает им «спасение». Но именно благодаря этой «откровенности» в обнародовании мотивов рекламе удаётся их «спрятать». Она делает их «неузнаваемыми»: адресат знает, что от него требуют покупок, но не догадывается, как у него выманивают денежки. Ведь адресат рекламы не различает информации (латентных свойств товара) и сообщения (способов его навязывания) и волей-неволей концентрируется на рекламе как целом, не понимая этой её внутренней коммуникационной структуры. Для этого масс-медиа нимного нимало обращаются едва ли не к кантовскому пониманию красоты и берут на вооружение прекрасное. Ведь прекрасное — эта «целесообразность без цели» — не служит никакой функции, не является чем-то полезным, утилитарным. «Прекрасная форма», в которой предстаёт рекламируемый товар, сбивает с толку и мотивацию воспринимающего рекламу делает непонятной для него самого.

Конечно же, масс-медийная система и система экономическая обладают некоторым набором общих системных свойств, необходимых для воспроизводства их операций. Одним из главных является порождение потребностей. Система хозяйства не приспосабливается к объективным потребностям существующим где-то вне её, тем, что их удовлетворяет. Она порождает эти потребности, а потом приспосабливается к ним, а в результате — к самой себе. Так и масс-медийная информация продуцирует «масс-медийный голод», в утолении которого видит потом свою задачу. Как «экономика, обособившаяся на основе денежных платежей, порождает непрерывно возникающую потребность возместить потраченные деньги, так и масс-медиа производят потребность замещать избыточную информацию на информацию новую: fresh money and new information — вот центральные мотивы современной общественной динамики». Смысл «наблюдения второго порядка» как раз и состоит в сравнении смысловых различений, используемых наблюдающими системами. В данном случае речь идёт о сравнении экономических и масс-медийных кодов — денег и информации.

Но хозяйство, являясь общественной системой, тоже ведь смотрит на себя глазами масс-медиа как средства общеобщественного самоописания. Однако экономическая реакция на масс-медийные общественные реалии всегда останется экономической, ибо «оперативная замкнутость» не может быть поколеблена. На масс-медийные общественные реалии, на рост представленных прессой экономических показателей экономика ответит в закрытой форме: экономическими коммуникациями — платежами и покупками, их ростом или сокращением. Между системами возможны каузальные отношения. Но это несколько не отменяет закрытый характер функционирования систем. Экономическая система не способна использовать смысловой код системы масс-медиа — различение информации и неинформации. Её кодом является различие «деньги/неденьги». Деньги покупаются, если их нет, и продаются, если они есть.

Прежде место коммуникационного кода «деньги» в экономической системе занимала «собственность», а коммуникационным ориентиром являлось различение между собственностью и её отсутствием, мотивирующее экономические коммуникации. Но если произошла такая переориентация в системе экономики, то может быть, и в системе масс-медиа прежде могли осуществляться какие-то эволюционные трансформации? Может быть, прежде ей управляли какие-то иные смысловые схематизмы или коды? Так, наверняка можно сказать, что в нашей стране код информативности не являлся центрально-мотивирующим. Масс-медийный код был представлен схематизмом суггестивное/не-суггестивное. Не исключено, что в формировании масс-медийной реальности более предпочтительной могла оказываться и другая сторона кода, а именно негативное значение неинформативного.

Это парадокс нашего — традиционного — советского общества. Информационно-значимым и интересным становилось то, что осталось после отбора и уничтожения (в урну, в стол) самого интересного. Устранение интересного вызывало интерес; устранение нового (людей, идей) само становилось новостью. В общем, то обстоятельство, что мотивирующей оказывается негативная сторона кода, не является чем-то чрезвычайным. Так, например, и в системе медицины ориентирующей (то есть мотивирующей «присоединение» следующих коммуникаций и возникновение коммуникационной системы) является негативное значение или сторона кода «здоровье/болезнь», а именно болезнь.

III. Масс-медиа и истина

Как глаз на расползающийся мир
Свободно налагает перспективу
Воздушных далей, облачных кулис
И к горизонту сводит параллели,
Внося в картину логику и строй,
Так разум среди хаоса явлений
Распределяет их по ступеням
Причинной связи, времени, пространства,
И укрепляет логикой числа.

Мы, возводя соборы космогонии,
Не внешний в них отображаем мир,
А только грани нашего незнанья…

Максимилиан Волошин.

Всякое негативное значение (ложь, преступление, etc) — функционально, ибо привносит рефлексию, является не отрицанием, а просто «другой стороной» всякой позитивности: истины, добра и красоты. Для пояснения сказанного зададимся, например, таким вопросом (каким бы абсурдным он ни казался): почему мы видим только одну сторону Луны? Среди многочисленных возможных ответов один был бы странным, но верным: «Потому что мы не видим вторую». Ведь форма восприятия реальности и обсуждения в коммуникации принципиально двузначна. Далёкое и притягательное, — и именно такую «аттрактивную» природу имеют эти коды или «катализаторы» коммуникации, — всегда двузначно. И этих значимых двузначных форм не так уж много: истина, право, любовь, власть, деньги, собственность. Эти формы — «глаза коммуникации», делающие возможной селекцию будущих состояний системы, будущих обсуждений. И у каждой из них есть своя «другая сторона луны», родственная негативность с функцией привнесения рефлексии.

Достаток, истина и право — естественны, а бедность, ложь и бесправие заставляют задуматься: о причинах и следствиях, о том, как этого избежать. Любят (позитивная сторона «кода любви») просто так, а не любят (негативная сторона) за что-то. Никто не спрашивает, почему ты отвечаешь правду и не нарушаешь нормы закона, этот вопрос всплывает только в противном случае, но именно этот случай — одна из гарантий истинных, правовых и экономически эффективных действий и коммуникаций.

Точно так же истина гарантируется исключением лжи. Другими словами, истина отвечает за замкнутость системы, является символом, ориентиром, который «замыкает» коммуникации в системе науки. Если коммуникация не стремится к истине, если её операции не проходят «под знаком истины» (но значит, и лжи — как рефлексивного значения, «другой стороны» истины), то она не относится к системе науки. Это может быть политика, экономика, интимные отношения etc. Истина обеспечивает корпоративное единство, закрывает горизонты. Она существует как бы сама собой. В повседневной работе учёных её словно не замечают: истинность в научной коммуникации является обыденностью и поэтому она — «слепое пятно» системы науки. Так и произведением искусства мы восхищаемся, не формулируя эксплицитно «Мадонна Рафаэля — прекрасна».

Так можно сказать, пожалуй, лишь детям. А для знатоков и даже поверхностных любителей искусства — это было бы чистое commonplace. Так и учёный делает утверждения, не заявляя эксплицитно об истинности своих утверждений. Если же такое происходит, он превращается в наблюдателя наблюдателей, теоретика познания, что для Лумана почти идентично социологу. Сам факт научного утверждения заявляет о себе как о естественно-истинном. Но если это утверждение ложно, оно вызывает резонанс. Поэтому-то ложь — рефлексивна, заставляет научные коммуникации повернуться к самим себе, заставляет их «задуматься» о своей истинности. Правда, для этого требуется более глубокая дифференциация научной системы и выделение в ней подсистемы «теории познания», способной не просто «бессознательно» руководствоваться схемой истина/ложь для отбора своих коммуникаций, но и умеющей делать предметом осмысления и сам этот коммуникационный код, а значит, оперировать с парадоксами, применять истинное или ложное значение по отношению к самой истине.

Здесь возникает вопрос: а есть ли подобный критерий и у журналистской деятельности. В чём состоит её функция и что связывает масс-медийные коммуникации друг с другом? Оказывается, что их функция состоит не просто в информировании; она не представляет собой и функцию «четвёртой власти» в структуре сдержек и противовесов, ведь «власть» — чужой коммуникационный код; она не сводится и к выражению народного сознания или общественного мнения (даже, напротив, это пожалуй, единственное, что они не замечают дефинитивно, ведь обратная коммуникация с адресатом исключена). Их единственная задача состоит в аутопоэзисе своих операций: в перегонке информации в неинформативные значения. Если «приписывание» первого значения является собственным достижением системы, следствием её селекционных устремлений, то второе — необходимые отходы, если не сказать отбросы этого процесса. Но они нужны этой системе так же, как ложь нужна науке, чтобы в поисках истины «отталкиваться» от них во всех значениях этого слова. Чтобы выбрать новое, нужно посмотреть, а не является ли оно старым. И в этом беспрерывном процессе «поедания» информации и «выделения» «уже-не-информативного» и состоит аутопоэзис системы. Используя лишь собственные коды-различения, система осуществляет два процесса — самореференцию и инореференцию. В этой связи мы чуть ниже рассмотрим конфликт, вызванный «закрытием» НТВ, и реакцию на это со стороны самих масс-медиа.

Ведь в данном случае возникает вопрос о «реальности» того, что для системы не было таковой. Повседневная реальность — в том числе рутинный модус протекания собственных масс-медийных операций — не наблюдается масс-медиа уже в силу конститутивного недостатка системного времени. Эта реальность — когнитивно-недоступна, а в этом смысле — нереальна. Чтобы получить «информативное значение», обычное событие должно быть конвертировано в необычное, а значит, в каком-то смысле потерять идентичность. Факт масс-медийного наблюдения события почти — как квантовой физике — изменяет его параметры. Найти в обычности специфичность — вот парадоксальная задача масс-медиа. Поэтому мы не можем узнать что-то «обычное», познакомиться с «чистым», не вовлечённым в контекст наблюдения объективно протекающим событием «как оно существует само по себе». Обычное и повседневное должны получить облачение экстраординарного. Чтобы обрести масс-медийную действительность, собака, укусившая почтальона, должна превратиться в стаю псов и растерзать последнего.

Применяя эти коды, масс-медиа тем самым различают между наблюдаемыми ими событиями, но не способны различить между самими этими «сторонами формы», хотя и пользуются ими для отбора «реальных» событий, — просто потому, что не способны подвергать рефлексии то, как они наблюдают, какие они используют при этом средства наблюдения. Сами эти различения скрыты от них, это их «слепое пятно». Но именно эта «слепота» в отношении самих значений (как объектов анализа) поставляемой информации служит своеобразной гарантией от дезинформации. Ведь масс-медийным коммуникациям почти не верят, они и сами не верят себе, или по крайней мере не принимают себя за истинностную инстанцию. А раз так, то и не очень дорого стоила бы попытка ввести эту дезинформацию. И опять перед нами парадокс: «адекватность» или «объективность» масс-медийной реальности или, по крайней мере, притязание на них вытекают из универсального недоверия к масс-медиа, из ожиданий, что они лгут и манипулируют. С другой стороны, на фабрикацию правдоподобной лжи уйдёт гораздо больше времени, чем на удивительную «правду» вокруг нас.

IV. Масс-медиа и свобода

Случай с НТВ есть случай самореференции, ведь их темой становится они сами. Старое НТВ оправданно претендовало на роль независимого (то есть закрытого и автономного) от мира наблюдателя, ибо единственно так только и возможно осуществлять наблюдение. Но, желая сохранить свою идентичность, оно обращается к самому себе, превращаясь в наблюдаемую, описываемую реальность, рассказывает о себе, а значит, возвращает себя в этот, как казалось бы, внешний, наблюдаемый им мир. Но тут-то, парадоксальным образом, оно и теряет идентичность. Его реальность удваивается, идентифицируется через удвоение. Одно дело — собственные операции (съемка, подготовка, обсуждение), другое дело — самопоказ через тематизацию различения между системой масс-медиа и её внешним миром (обществом, политикой, экономикой). Масс-медиа тематизируют свою границу со своим внешним миром, утверждают свою автономию или закрытый характер своих операций, хотя и используют термины независимости или свободы. При этом НТВ неизбежно сталкивалось с парадоксом, с утверждениями его оппонентов, что утверждать о несвободе можно только в условиях свободы.

Чтобы разрешить указанный выше парадокс (утверждения о несвободе в условиях свободы), были применены типичные конструкции, привлечено «время», то есть конструктивное различение будущее/прошлое. Заявляется: свобода «пока ещё» существует, но в будущем ей угрожает опасность. Но и это не разрешало парадокса. Ведь речь в таком случае шла бы об одной из внутрисистемно постулируемых коммуникационных возможностей, а следовательно, обеспечивалась бы их избыточность, и в этом смысле — свобода выбора. Несвободы в этом смысле не существует, поскольку о ней нельзя высказаться, не используя «свободу слова» как предпосылку. Эта опасность маячит где-то на заднем плане и как всякая негативность (ложь, безвластие, бедность, бесправие, нелюбовь) обладает рефлексивной ценностью, и именно как одна из существующих, фоновых возможностей, заставляющих делать выбор, а следовательно, это негативное значение как неотделимое от своей позитивной «другой стороны» обеспечивает и гарантирует свободу (или коррелятивные ей дифференцированность и оперативную замкнутность социальных систем).

Здесь мы сталкиваемся с фундаментальным понятием лумановской теории систем. Система проводит в себе самой свою внутреннюю границу, дифференцируя своё, отличая её от иного: система различает между самореференцией и инореференцией. Но эта граница является внутренней, потому что она проводится в рамках посредством их собственных операций: в рамках трансляции, телешоу, где и тематизируется это отношение масс-медиа и политики, масс-медиа и экономики. Эта граница системы и внешнего мира «повторно вводится» в систему («Re-Entry»). Она — всего лишь масс-медийное шоу, внутреннее дело самой системы, которая поэтому бессильна против деструктивного воздействия со стороны когнитивно недоступного для неё (то есть не конструируемого ей самой) мира. Её собственный внешний мир, её шоу-образные «представления» о политике и экономике, их тематизация в передачах, новостях и развлечениях есть фиктивная реальность, конструирующаяся в ходе всех процессов идентификации любой системы.

В основе обособления системы масс-медиа лежат процессы исключения коммуникаций, что, по Луману, является центральной характеристикой современного общества. Оно конституируется не процессами стратификации или расслоения — как это было в классической социологии от Карла Маркса до Питирима Сорокина, а процессами включения/исключения. Стратификацию можно было бы трансформировать (ликвидировать или хотя бы смягчить и компенсировать неравенство с помощью реформ и революций). Но это не удаётся осуществить именно в силу неустранимости процессов исключения/включения коммуникаций в дифференцированном обществе.

Нельзя включить в систему типичных американских коммуникаций коммуникации среди жителей эмигрантских кварталов Бронкса. Исключения нельзя исключить. Так и система средств массовой коммуникаций исключает личный контакт с её адресатами. Письма читателей спровоцированы, отобраны, информационно переработаны в системе именно внутренних, то есть масс-медийных коммуникаций, но самое главное — опубликованы, то есть они обретают фактическую масс-медийную форму протекания. Исключение из масс-медийных всех остальных типов коммуникаций представляет собой наиболее важное условие их обособления и успешного функционирования.

Это один из глубинных парадоксов масс-медийной коммуникации: включая телевизор и включаясь в нашем воображении в актуально разворачивающуюся канву обсуждения, мы исключаем себя из коммуникации масс-медиа. И это исключение лежит в основе их идентичности, замкнутого характера их операций. Поэтому-то в случае с НТВ по определению было обречено на неудачу всякое «обращение за помощью» к «народу» во имя защиты свободы слова (читай, защиты обособленности масс-медиа), ибо успех такого предприятия свидетельствовал бы как раз о необособленности этих коммуникаций.

V. Масс-медиа и человек

Ну а как быть с индивидом? Выше речь в основном шла о коммуникациях, тогда как индивид и его сознание, по Луману, суть внешние миры коммуникационной реальности. Как идентифицировать реальность индивидуальную? Как человек включён в масс-медийную связь? Сознание человека как «внешний мир» коммуникации тоже является системой, использующей смысл для связи своих динамических элементов — переживаний. Часто употребляемое Луманом понятие «Эго» (адресат коммуникации) — не имеет под собой никакого «субстанционального», «субстратного» начала, а является лишь схемой различения, кодом, фикцией, функция которой — организовать порядок в хаосе переживаний. Эго-схема — средство самоописания, самопредставления (для коммуникационной экстернализации) переживаний. Немецкий исследователь Т. Метцингер называет эту схему даже особым органом с функцией самообособления.

«Модель самости есть внутренняя модель той или иной системы в её внешнем мире. Это значит: модель самости есть ментальная модель именно той системы, посредством которой она порождена. В случае этого внутреннего самомоделирования мы сталкиваемся здесь с интересной эпистемической структурой: часть системы (к примеру, комплексный нейронный паттерн активации в мозге) функционирует как ментальный репрезентат системы как целого. Модель самости внутренне репрезентирует систему как целое для системы. Она — как и все прочие ментальные модели — инструмент, который используется для достижения некоторых целей. Так всякое событие, его причина приписывается либо «мне», либо миру; оно пространственно близко либо далеко от Эго, современно ему или нет. То, какое из этих Эго-соотнесённых значений выбирается или приписывается событию, определяет, достигает оно порога осознания или нет, транслируется ли оно дальше в коммуникации. «Я» — особая конструкция, необходимая как для протекания операций сознания, так и коммуникаций: «Я как центральный фантом рекурсивности в переживаниях и действиях всё ещё живёт благодаря телесности всякого восприятия», — пишет Луман.

«Я» — всего лишь слово, инструмент или символ для операций самоотграничения системы в её внешнем мире, то есть отбора коммуникационно-релевантных, «заслуживающих переживания» событий. «Я» принадлежит сознанию как его «орган», функция, инструмент, но конструируется или интерпретируется им так, как будто бы, напротив, сознание4 принадлежит «Я» — некоему субстанциальному, субстратному стержню. Благодаря этой конструкции логические системы, то можно было бы характеризовать его как абстрактный орган, который развивается для того, чтобы выжить. В этом смысле ментальные модели самости следует интерпретировать не столько как «внутренних представителей-заместителей» и духовные образы себя самого, но как всё более совершенствующиеся орудия, которые используются организмами в борьбе за переработку информации (Informationsverarbeitungskrieg)» (Th. Metzinger. Schimpansen, Spiegelbilder, Selbstmodelle und Subjekte. Der Moment der Selbsterkenntnis. Padeborn, 1993. S. 3).

Под сознанием Луман понимает систему, элементами которой являются переживания в самом широком смысле (любые акты сознания, эмоции, мысли, аффекты и так далее), последовательно сменяющие друг друга во времени. Сознание предстаёт самому себе (то есть переживается им в его дискретных актах) как нечто целостное, как отнесённое к какому-то единому основанию, а не просто как последовательность ежесекундно сменяющихся переживаний. И в этом процессе утверждения фиктивной идентичности человека или его сознания важное место занимает сектор развлечения масс-медийной системы. И развлечения порождают реальность, а также схемы, посредством которых осуществляется личностная идентификация. Ведь кино и литература предлагают характеры — образцы для идентификации. Но что же такое идентичность, индивидуальность, аутентичность индивида?

Так, характер Дона Кихота, его «непригодность» к жизни формировалась рыцарскими романами, а следовательно, последние выражают неаутентичное, предлагает индивиду для заимствования какой-то «нереальный» или, по крайней мере, неадекватный опыт. Но это различение реального, аутентичного и нереального, книжного опыта возвращается (повторно вводится — «Re-Entry»!) в роман, в сферу неаутентичного и учит индивида различать между реальной и фиктивной реальностями. Ведь именно из романа заимствуется схема донкихотства (назовём её схематизмом практичность/непрактичность). В этом состоит парадокс аутентичности неаутентичного (или реальности фиктивного и фиктивности реального). Этому различению фиктивности и реальности учит масс-медийная система, и прежде всего её литературно-развлекающая составляющая.

Отличать реальное мы учимся на «дон кихотах», — фиктивных, парадоксальных и неразличимых единствах собственного (аутентичного) и заимствованного из сферы фикций (литературы) опыта, а следовательно, и здесь фиктивность — одно из условий «реальности», конституируемой в том числе и сегментом «развлечения»: «Эти размышления раскрывают особый вклад сегмента «развлечение» во всеобщее производство реальности. Развлечение делает возможным самолокализацию (Selbstverortung) в изображённом [посредством масс-медиа] мире. И тогда уже возникает второй вопрос — приводит ли этот маневр к удовлетворённости собой и миром. Остаётся открытым и вопрос о том, идентифицируем ли мы себя с характерами масс-медийных сюжетов или регистрируем различия. То, что предлагается в виде развлечения, никого не обязывает, однако даёт достаточно отправных точек (которые невозможно было бы обнаружить ни в новостях, ни в рекламе) для работы над собственной «идентичностью». Фиктивная реальность и реальная реальность очевидно различны, и именно поэтому индивид, — в том, что касается его индивидуальности, — оказывается на самообеспечении (wird Selbstversorger)», — пишет Луман.

Итак, масс-медиа внушают чужой опыт, вторичные переживания, нечто неаутентичное, вторичное, сначала пережитое кем-то другим, но одновременно обеспечивают индивидуальное наблюдение при помощи этого различения аутентичное/вторичное, а тем самым позволяют создавать (отличать) «мою» подлинную, «мной» переживаемую реальность (то, что я вижу из окна, а не с экрана). Но анализ подводит к тому, что эту мою реальность я выделяю только потому, что уже применил это различение, то есть учёл, а значит, использовал, переработал, операционализировал масс-медийную реальность, пусть и негативно. Чтобы понять, что я смотрю в окно, я должен знать, что это — не экран. В этом тоже — фиктивность (схематичность) моей аутентичности, моего аутентичного опыта, а переживание аутентичности оказывается следствием существования масс-медийной реальности и применяемых мной различий.

Но не только аутентичность личностного восприятия со-определяется благодаря масс-медиа, но даже и сама культура. Переживания культуры (например, туризм) — возможны лишь на фоне того, что было прочитано и увидено по телевизору в «культурных» передачах о «памятниках культуры». Туризм, таким образом, немыслим без «телетуризма». Оригинальность творения — всегда соотнесена с тем, что было воспроизведено миллионными тиражами, и лишь на фоне (то есть как отличное от) этого «масскульта» произведение получает значение «подлинного» или «оригинального». «Без воспроизводства не существовало бы никаких оригинальных творений, без масс-медиа культуру нельзя было бы распознать как таковую». «Весна» Боттичелли оригинальна именно потому, что она не является репродукцией, а значит, оригинальность — следствие репродуктивности, а масс-медиа — «латентное» и невидимое, фоновое основание культуры.

Итак, в вопросе о реальности индивид, словами Лумана, находится «на самообеспечении» Мы сами решаем, кто мы такие. Мы идентифицируем себя с автомобилем, одеждой, домом, другим человеком, расширяя соматическое пространство. Раздвигаем экзистенциальное время, создавая мифы о жизни после смерти, и тут же сжимаемся в непространственную точку: «Не Я это говорил, это вырвалось из моих уст», «не я это сделал, черт меня попутал». И моё тело — всего лишь моя собственность, а «Я» — неуловимый дух. Нет ни предметов, ни независимой реальности, ни самотождественного Я. Не существует реальности «самой по себе». Она конструируется из коммуникационных излишков, из которых выбираются и транслируются лишь некоторые. Коммуникации — вообще «субстанция» реальности. Всё, что есть и что может быть, может быть представлено как тема коммуникации. А если коммуникация «способна» обсуждать, то она в известном смысле способна «мыслить», «осуществлять отбор», то есть «выбирать» свою следующую, присоединяющуюся коммуникацию. В этом смысле коммуникация аналогична человеческому сознанию. Акт сознания — переживание — влечёт за собой следующий, а коммуникация по поводу какого-то предмета «осуществляет выбор» среди множества возможных присоединяющихся коммуникаций. Такую «самостоятельность» коммуникации, «принимающей» в ходе своего аутопоэзиса квазичеловеческие «решения» о своём будущем продолжении, не следует понимать чересчур метафизически. Речь идёт лишь о том, что содержание диалога определяется не сознанием его участников, а вытекает из специфики самой коммуникации, из её контекста, степени общественной дифференциации, применяемых кодов-дифференций.

Наблюдатель конструирует реальность: скажем, газета отбирает факты, информацию. Наблюдатель наблюдателя конструирует метареальность: используя свои (латентные для него) различения, выявляет (конструирует) те, которыми пользуется первый наблюдатель. Так, различение истина/неистинное скрыто для учёного. Он им не занимается, а «бессознательно» руководствуется. Но если этот учёный — социолог, а особенно если это Луман, он не просто конструирует чужие различения. Он оказывается способным снять их латентность, поскольку может сопоставить с различениями первого порядка: сравнить такие различения, как истина и власть, любовь и вера, красота и право, — на поверку оказывающиеся весьма схожими средствами конструкции = редукции комплексности мира, множества потенциальных коммуникаций, селективными критериями и ориентирами для конструирования отдельных специфических миров.

Всякая реальность есть конструкция и функция от применяемых нами различений. Но и познание состоит в различениях, а значит, познавать реальность и её конструировать — одно и то же.