Альфред Шютц:
Смысловая структура повседневного мира. Проблема рациональности в современном мире

I

Проблема, связанная с терминами «рациональность» или «рациональное действие» в том виде, в каком они представлены в современной литературе, — наинаиболее важная для методологии и эпистемологии научного исследования социального мира. Эти термины не только используются в различных смыслах (иногда даже у одного и того же автора, например у Макса Вебера), но ещё и очень неадекватно представляют основополагающую концептуальную схему. Для того чтобы выявить скрытые двусмысленности и коннотации и отделить вопрос о рациональности от смежных проблем, мы должны более глубоко исследовать структуру социального мира и различные установки по отношению к нему, которых придерживаются, с одной стороны, актор, действующий в этом мире, и, с другой стороны, учёный, наблюдающий его.

Что именно обычно понимается под термином «рациональное действие», лучше всего показано в определении «рациональности» или «разумности», данном профессором Т. Парсонсом в его замечательном исследовании «Структура социального действия»: «Действие рационально постольку, поскольку оно преследует цели, возможные в условиях данной ситуации, с помощью средств, которые, из всех доступных актору, по сути, лучше всего приспособлены для данной цели по причинам, понятным позитивной эмпирической социальной науке и верифицируемым ею» ⁸³.

В своей обычной осторожной манере, обозначив методологическую точку зрения, с которой он осмысливает проблему, профессор Парсонс следующим образом комментирует это определение: «Поскольку наука есть преимущественно рациональное достижение, представленный здесь подход описан в терминах аналогии между научным исследователем и актором в его обычной практической деятельности. Изначально актор понимается как познающий фактическую сторону ситуации, в которой он действует, и, следовательно, необходимые условия и доступные средства для реализации своей цели. Применительно к отношению средства-цели речь идёт в основном о точном предсказании вероятных следствий различных возможных способов изменения ситуации (применение различных средств) и о вытекающем из этого выборе между ними. Кроме вопросов, относящихся к выбору целей и «усилию»… не трудно, там, где стандарт вообще применим, считать актора подобным учёному, чьё знание является принципиальной детерминантой его действий до тех пор, пока его настоящая линия поведения совпадает с ожиданиями наблюдателя, обладающего, по словам Парето, более широким знанием обстоятельств».

Это прекрасное краткое определение для широко употребляемого понятия рационального действия применительно к уровню социальной теории. Однако важно подчеркнуть своеобразие этого теоретического уровня, сопоставив его с другими уровнями переживания нами социального мира. Поэтому мы должны сначала проанализировать, что мы действительно имеем в виду, когда говорим о различных уровнях наблюдения социального мира. Тогда краткое описание социального мира, как он является актору, находящемуся внутри него в своей повседневной жизни, даст нам возможность понять, становится ли категория рациональности определяющей для его действий. Мы будем исследовать социальный мир таким, каким он дан научному наблюдателю, только после этого предварительного рассмотрения; и вместе с этим мы должны будем исследовать вопрос о том, совпадают ли категории интерпретации, используемые учёным, с теми, которые используются наблюдаемым актором. Предвосхищая результаты, можно сразу сказать, что с переходом с одного уровня на другой должны модифицироваться все концептуальные схемы и все термины интерпретации.

II

Для того чтобы показать, как один и тот же объект по-разному является различным наблюдателям, некоторые философы приводили пример города, который, будучи всегда одним и тем же, предстаёт тем не менее по-разному перед различными людьми в зависимости от их индивидуальных позиций. Я не хотел бы злоупотреблять этой метафорой, но она позволяет увидеть различие между нашим видением социального мира, в котором мы наивно живём, и социального мира как объекта научного наблюдения. Человек, выросший в городе, ориентируется на его улицах благодаря навыкам, которые он приобрёл, занимаясь повседневными делами. Возможно, у него и нет полного представления о городе, и, если он пользуется метро, чтобы добраться до работы, большая часть города может оставаться ему незнакомой. Тем не менее он имеет адекватное представление о расстояниях между различными местами и о направлениях, в которых они расположены относительно того, что он считает центром. Этим центром обычно является его дом, и ему достаточно знать, что поблизости есть станция метро или остановка автобуса, с помощью которых он может добраться до нужного места. Поэтому он может сказать, что знает свой город, и, хотя эти знания являются весьма отрывочными, их достаточно для всех его практических целей.

Когда в город приезжает посторонний человек, он должен изучить его и научиться ориентироваться в нём. Здесь он ничего не знает и должен спрашивать эксперта (в данном случае коренного жителя города), как из одной точки добраться в другую. Конечно, он может посмотреть карту города, но для того, чтобы ей успешно пользоваться, он должен знать смысл её обозначений, точное место в черте города, в котором он находится, его обозначение на карте и, по меньшей мере, ещё одно место, чтобы правильно соотнести знаки на карте с реальными объектами.

Совершенно иные средства ориентации должен использовать картограф, чтобы составить карту города. Для него существует несколько путей. Он может начать с фотографии, снятой с самолёта; может установить теодолит в известной точке, измерить определённое расстояние и вычислить тригонометрические функции и так далее. Наука картография разработала стандарты для таких операций, элементы, которые картограф должен знать до того, как он начнёт составлять карту, и правила, которые нужно соблюдать, чтобы сделать это правильно.

Город является одним и тем же для всех трёх упомянутых лиц — для коренного жителя, для постороннего человека и для картографа, — но для коренного жителя он имеет особый смысл: «мой родной город»; для постороннего человека это место, где он некоторое время должен жить и работать; для картографа это объект его науки, и он заинтересован в нём только с точки зрения составления карты. Мы можем сказать, что один и тот же объект рассматривается с разных позиций.

Мы наверняка удивимся, если обнаружим, что для составления карты картограф ограничился только сбором информации у коренных жителей. Тем не менее социальные учёные часто выбирают этот странный метод. Они забывают, что их научная работа выполняется на уровне интерпретации и понимания, который отличен от наивных установок ориентации и интерпретации, свойственных людям в повседневной жизни. Когда социальные учёные говорят о различных уровнях, они часто имеют в виду различие только в степени конкретности или общности. Однако за этими двумя терминами стоят гораздо более сложные проблемы, чем кажется на первый взгляд.

В нашей повседневной жизни, как и в нашем научном мире, все мы как люди обычно полагаем, более или менее наивно, что то, в чём мы некогда удостоверились как в значимом, останется значимым и в будущем и что то, что казалось не заслуживающим внимания вчера, останется таким и завтра. Такое наивное предположение можно делать без опаски в том случае, если мы имеем дело с высказываниями чисто логического характера или с эмпирическими утверждениями очень высокой степени общности, хотя можно показать, что и эти виды высказываний имеют очень ограниченную сферу применимости. С другой стороны, на так называемом конкретном уровне мы вынуждены принимать очень многие допущения и импликации как данность.

Мы можем даже считать, что уровень нашего действительного исследования определён совокупностью само собой разумеющихся предпосылок, зависящих от специфической точки зрения, с которой мы рассматриваем взаимоотношение изучаемых проблем и аспектов. Соответственно, переход с одного уровня на другой подразумевал бы, что определённые исходные положения нашего исследования, прежде считавшиеся безусловными, теперь перестают быть таковыми и что то, что прежде было данным нашей проблемы, теперь само становится проблематичным. При смещении точки зрения возникают новые проблемы и аспекты, в то время как те, что были в центре нашего внимания, исчезают; это приводит к полной модификации смысла всех терминов, корректно используемых на прежнем уровне. Поэтому необходимо тщательно контролировать возможные модификации смысла, если мы хотим избежать риска наивного переноса с одного уровня на другой понятий и высказываний, которые обоснованы только на определённом уровне, с учётом соответствующих ему допущений.

Философская, и особенно феноменологическая, теория внесла значительный вклад в понимание этого феномена. Однако мы не станем рассматривать здесь эту очень сложную проблему с феноменологической точки зрения. Достаточно обратиться к выдающемуся мыслителю англоязычного мира Уильяму Джемсу и его теории формирования понятий. Именно он учил нас, что каждое из наших понятий имеет свою периферию, окружающую ядро его немодифицированного смысла. «В нашем свободном мышлении, — говорит он, — имеется тема или предмет, вокруг которого вращаются все элементы мысли. Отношение к нашей теме или интересу постоянно ощущается на периферии наших понятий. Каждое слово в предложении воспринимается не просто как слово, а как слово, имеющее смысл. Таким образом, смысл слова в предложении, рассматриваемый в его динамике, может сильно отличаться от его смысла в статике или вне контекста».

Мы не будем останавливаться здесь на теории Джемса о природе таких периферий и их генезисе в потоке мышления. Для наших целей достаточно констатировать, что контекст, в котором используется понятие или термин, и его отношение к интересующей нас теме (и в нашем случае интересующей нас темой является проблема) уже создают специфические модификации периферий, окружающих ядро, и даже самого ядра. Именно Уильям Джемс объяснил, что мы апперципируем не изолированные феномены, а скорее поле различных взаимосвязанных и взаимопереплетённых вещей, как оно является нам в потоке нашего мышления. Эта теория даёт нам достаточное объяснение феномена смысла, модифицируемого при переходе на другой уровень. Я думаю, что этих общих замечаний достаточно, чтобы указать на проблему, с которой мы имеем дело.

Термин «рациональность», или, по меньшей мере, понятие, стоящее за ним, играет в социальной науке специфическую роль «ключевого». Особенностью ключевых понятий является то, что при введении в явно единообразную систему они устанавливают различия между точками зрения, которые мы называем уровнями. Следовательно, смысл таких ключевых понятий не зависит от уровня проводимого исследования, а, напротив, сам уровень, на котором может быть проведено исследование, зависит от смысла, приписанного ключевому понятию, введение которого впервые разделило на несколько различных уровней то, что прежде представало как гомогенное поле исследования. Предвосхищая то, что мы должны доказать позднее, мы скажем, что уровень, ставший доступным путём введения термина «рациональное действие» как главного принципа методики социальной науки, является не чем иным, как уровнем теоретического наблюдения и интерпретации социального мира.

III

Как научные наблюдатели социального мира мы испытываем к нему не практический, а когнитивный интерес. Это значит, что мы не действуем в нём с полной ответственностью за последствия, а скорее созерцаем его с таким же хладнокровием, с каким физики наблюдают за проведением своих экспериментов. Но давайте вспомним, что, несмотря на нашу научную деятельность, мы все остаёмся людьми в повседневной жизни — людьми среди других людей, с которыми мы взаимосвязаны множеством способов. По правде говоря, даже наша научная деятельность сама основана на кооперации между нами, учёными, и нашими учителями и учителями наших учителей, проявляющейся во взаимном влиянии и взаимной критике; но коль скоро научная деятельность социально обоснованна, она является одним из порождений нашей человеческой природы и определённо имеет отношение к нашей повседневной жизни, управляемой категориями призвания и увлечения, труда и досуга, планирования и свершения. Научная деятельность как социальный феномен — это одно; особая установка, которую учёный должен принять по отношению к исследуемой проблеме, — это нечто другое. Рассматриваемая просто как человеческая деятельность, научная работа отличается от других видов человеческой деятельности тем, что она конституирует архетип для рациональной интерпретации и рационального действия.

В нашей повседневной жизни очень редко бывает так, что мы действуем рационально, если мы понимаем этот термин в смысле, предусматриваемом вышеупомянутым утверждением профессора Парсонса. Мы даже окружающий нас социальный мир рационально интерпретируем только при особых обстоятельствах, вынуждающих нас отойти от нашей базовой установки просто жить своей жизнью. Представляется, что каждый из нас наивно организовал свой социальный мир и свою повседневную жизнь таким образом, что находится в центре окружающего его социального космоса. Или, лучше, он уже был рождён в организованный социальный космос. Для него это космос, и этот космос организован в той мере, в какой он оснащён всем необходимым, чтобы повседневная жизнь и его, и его спутников была налаженной и комфортабельной. Существуют, с одной стороны, различные институты, орудия, машины и так далее; а с другой — привычки, традиции, правила, опыты — как собственные, так и перенятые у других. Более того, существует шкала систематизированных отношений, в которых любой человек состоит со своими спутниками, начиная с отношений с членами семьи, отношений с родственниками, с собственными друзьями, с теми, кого знаешь лично, с теми, кого видел раз в жизни, и до отношений с теми неизвестными людьми, которые где-то работают; и хотя он не представляет себе как именно, но в результате их работы письмо, опущенное в почтовый ящик, достигает адресата вовремя, а лампа включается поворотом выключателя.

Таким образом, социальный мир с alter egos в нём организован вокруг Я (Self) как центра; элементы этого мира имеют различные степени близости и анонимности. Здесь Я, и рядом со мной alter egos, чьи «души открыты» мне, как говорит Киплинг. Далее следуют те, с кем я разделяю время и пространство и кого я знаю более или менее близко. Следующими по порядку идут многообразные отношения с теми, личности которых мне интересны, хотя я имею лишь косвенное знание о них, полученное, например, из их работ, сочинений или из сообщений других.

Отношением такого рода является моё социальное отношение с автором книги, которую я читаю. С другой стороны, я состою в социальных отношениях (в техническом смысле термина), хотя и поверхностных и неконсистентных, с другими людьми, личности которых меня не интересуют, просто выполняющими нужные мне функции. Возможно, продавщица в магазине, где я покупаю крем для бритья, или человек, который чистит мою обувь, являются намного более интересными личностями, чем многие мои друзья. Я не вдаюсь в подробности этого. Я не заинтересован в социальном контакте с этими людьми. Я всего лишь хочу получить крем для бритья или иметь вычищенную обувь — всё равно, каким образом. В этом смысле для меня нет разницы, когда я хочу позвонить по телефону, как это происходит — с помощью оператора или цифрового набора.

Между прочим — и здесь мы вступаем в самую удалённую сферу социальных отношений — цифры набора также имеют свою социальную функцию, так как они, как и другие продукты человеческой деятельности, созданы человеком, который их изобрёл, спроектировал и произвёл. Но если у меня нет особого мотива, я не спрашиваю об истории, генезисе и конструировании всех орудий и институтов, созданных другими людьми. Я не спрашиваю также о личности и судьбе спутников, чью деятельность я рассматриваю как чисто типическую функцию. В любом случае, и это важно для нашей проблемы, я могу успешно пользоваться телефоном, не зная, как он функционирует; я заинтересован только в том факте, что он функционирует. Мне безразлично, достигается ли интересующий меня результат с помощью человека, чьи мотивы остаются скрытыми от меня, или механизма, действие которого я не понимаю. Имеет значение только типический характер события внутри типизированной ситуации.

Таким образом, в организации социального этом смысле для меня нет разницы, когда я хочу позвонить по телефону, как это происходит — с помощью оператора или цифрового набора. Между прочим — и здесь мы вступаем в самую удалённую сферу социальных отношений — цифры набора также имеют свою социальную функцию, так как они, как и другие продукты человеческой деятельности, созданы человеком, который их изобрёл, спроектировал и произвёл. Но если у меня нет особого мотива, я не спрашиваю об истории, генезисе и конструировании всех орудий и институтов, созданных другими людьми. Я не спрашиваю также о личности и судьбе спутников, чью деятельность я рассматриваю как чисто типическую функцию. В любом случае, и это важно для нашей проблемы, я могу успешно пользоваться телефоном, не зная, как он функционирует; я заинтересован только в том факте, что он функционирует. Мне безразлично, достигается ли интересующий меня результат с помощью человека, чьи мотивы остаются скрытыми от меня, или механизма, действие которого я не понимаю. Имеет значение только типический характер события внутри типизированной ситуации.

Таким образом, в организации социального мира людьми, наивно живущими в нём, мы уже обнаруживаем зачатки системы типов и типических отношений, которую мы распознаем позднее в её наиболее полных следствиях как существенную черту научного метода. Эта типизация возрастает по мере того, как личность спутника исчезает в нераскрытой анонимности его функции. При желании мы можем интерпретировать этот процесс прогрессивной типизации как процесс прогрессивной рационализации. По меньшей мере, это подразумевается в одном из нескольких смыслов, который Макс Вебер приписывает термину «рационализация», когда говорит о «расколдовывании мира» (Entzauberung der Welt). Этот термин означает трансформацию неконтролируемого и непостижимого мира в структуру, которую мы можем понять и, следовательно, контролировать и в рамках которой становится возможным предсказание.

Я полагаю, что фундаментальная проблема различных аспектов, при которых наши спутники и их поведение и действия представляются нам данными, не получила ещё от социологов того внимания, которого она заслуживает. Но если социальная наука, за малыми исключениями, потерпела неудачу в рассмотрении подобной рационализации своих концептуальных рамок, то каждый из нас, «просто живя», уже выполнил эту задачу, причём, не планируя это и без всяких усилий. При этом мы не руководствовались ни методологическими соображениями, ни концептуальной схемой отношений средства-цели, ни какой бы то ни было идеей ценностей, которую мы должны были реализовывать.

Только наш практический интерес в том виде, как он возникает в определённой ситуации и как он может быть модифицирован при возможном её изменении, является единственно релевантным принципом построения перспективы, в которой наш социальный мир является нам в повседневной жизни. Так же, как все наши визуальные апперцепции согласуются с принципами перспективы и включают ощущение глубины и расстояния, все апперцепции социального мира в своей основе с необходимостью имеют видение перспективы. Конечно, социальный мир старого китайского буддиста эпохи династии Мин будет организован иначе, чем социальный мир двадцатилетнего американского христианина наших дней, но остаётся фактом, что оба мира организованы, и организованы они в рамках категорий знакомства и чуждости, личности и типа, близкого знакомства и анонимности. Более того, каждый из этих миров будет центрироваться в Я (Self) человека, который живёт и действует в нём.

IV

Продолжим наш анализ знания о мире — как социальном, так и природном, — которым обладает наивно живущий человек. В повседневной жизни здоровый, взрослый и вполне сознательный человек (мы не говорим о других живых существах) обладает таким знанием, так сказать, автоматически. Из наследия и образования, из многообразных влияний традиции, привычек и из предшествующих размышлений человека формируется совокупность его переживаний. Ясные и различимые переживания сочетаются со смутными догадками; предположения и предрассудки пересекаются с достаточно убедительными свидетельствами; мотивы, средства и цели, а также причины и следствия, связываются друг с другом при отсутствии ясного понимания их реальной связи. Повсюду имеют место разрывы, пропуски, пробелы.

Очевидно, существует своего рода структура, состоящая из привычек, правил и принципов, которые мы регулярно и с успехом применяем. Но происхождение наших привычек почти не поддаётся нашему контролю; применяемые нами правила являются правилами голосования на дороге, и их значимость никогда не подвергалась проверке. Принципы, с которых мы начинаем, частью некритично заимствованы у родителей и учителей, частью выведены из специфических ситуаций нашей жизни или жизни других, без исследования их консистентности. У нас нет гарантии надёжности всех этих допущений, которые направляют наше поведение. С другой стороны, этого опыта и правил нам достаточно, чтобы обустроить жизнь.

Поскольку мы обычно должны действовать, а не размышлять, чтобы выполнить требования момента, мы не заинтересованы в «поиске достоверности». Мы удовлетворены, если у нас есть хороший шанс реализовать наши цели, и этот шанс, как мы хотели бы думать, у нас есть в том случае, если мы приводим в движение тот же самый механизм привычек, правил и принципов, который ранее выдержал испытание и выдерживает его сейчас. Наше знание в повседневной жизни не исключает гипотез, индукций и предсказаний, но все они имеют характер приблизительных и типических. Идеалом повседневного знания являются не достоверность и не вероятность в математическом смысле, но лишь возможность.

Представления о будущем положении дел являются предположениями о том, на что надо надеяться и чего бояться, или, лучше, о том, что можно разумно ожидать. Когда впоследствии предвосхищённое положение дел обретает реальную форму, мы не говорим, что наше предсказание оправдалось или оказалось ложным или что наша гипотеза выдержала испытание, а говорим, что наши надежды или страхи были обоснованны или необоснованны. Консистентность этой системы знания является не консистентностью естественных законов, но консистентностью типических последовательностей и отношений.

Этот род знания и его организацию я хотел бы назвать «знанием из «поваренной книги». Поваренная книга содержит рецепты, списки ингредиентов, формулы их смешивания и наставления по приготовлению. Это всё, что нам нужно для приготовления яблочного пирога, а также всё то, что нам нужно, чтобы справляться с рутинными делами в повседневной жизни. Если приготовленный таким образом пирог нам нравится, мы не спрашиваем, является ли способ приготовления, указанный в рецепте, наиболее правильным с точки зрения санитарных или диетических норм, или является ли он самым быстрым, самым экономным или эффективным. Мы только едим и получаем удовольствие. Большая часть наших повседневных дел — от подъёма до отхода ко сну — имеет такой же характер. Они выполняются по рецептам, сведённым к автоматическим привычкам и стереотипам. Такое знание связано только с регулярностью событий во внешнем мире, независимо от её природы. В силу этой регулярности можно обоснованно ожидать, что солнце взойдёт завтра утром. На основании такой же регулярности можно обоснованно предсказать, что автобус повезёт меня к месту моей работы, если я правильно выбрал маршрут и оплатил проезд.

V

Выше мы в самых общих чертах охарактеризовали концептуальную схему нашего повседневного поведения, насколько термин «концептуальная схема» вообще здесь применим. Должны ли мы классифицировать такое поведение как рациональное или иррациональное? Для того чтобы ответить на этот вопрос, нужно проанализировать различные неявные импликации термина «рациональность», используемого на уровне повседневного опыта.

1. «Рациональный» часто используется как синоним «разумного». Мы определённо разумно действуем в нашей повседневной жизни, если используем проверенные в аналогичных ситуациях рецепты, которые нашли в хранилище нашего опыта. Но действовать рационально часто означает избегать механистического применения прецедентов, отказаться от аналогий и искать новые способы совладания с ситуацией.
2. Иногда рациональное действие отождествляется с благоразумным действием, но термин «благоразумный» (deliberate) сам неоднозначен:
   • рутинное действие повседневной жизни основывается на благоразумии в том смысле, что оно всегда ссылается на изначальный акт благоразумия (deliberation), который некогда предшествовал созданию формулы, взятой ныне актором в качестве стандарта для своего действительного поведения;
   • будучи удобно определённым, термин «благоразумие» может включать идею о применимости к настоящей ситуации рецепта, который доказал свою успешность в прошлом;
   • термину «благоразумие» мы можем придать значение, включающее простое предвосхищение цели, — и это предвосхищение всегда является для актора мотивом к тому, чтобы начать действие;
   • с другой стороны, термин «благоразумие», используемый так, как например, его использует профессор Дьюи в своей работе «Человеческая природа и поведение», означает «репетицию в воображении различных конкурирующих между собой возможных направлений действия». В этом смысле, который очень важен для теории рациональности, мы не можем отнести к рациональному тип повседневных действий, которые мы рассматривали до сих пор как основанные на благоразумии. Напротив, для этих рутинных действий характерно, что в сознании актора не возникает проблема выбора между различными возможностями. Мы должны будем вернуться непосредственно к проблеме выбора.
3. Рациональное действие часто определяется как «запланированное» или «спроектированное» действие, без точного указания на смысл терминов «запланированный» или «спроектированный». Мы не можем просто сказать, что не-рациональные рутинные действия повседневной жизни не планируются сознательно. Напротив, они присутствуют в рамках наших планов и проектов. Они являются даже инструментами для их реализации. Всякое планирование предполагает цель, которую нужно реализовывать ступенчато, и каждую из этих ступеней можно назвать, в зависимости от точки зрения, либо средством, либо промежуточной целью.

   Таким образом, функция всякой рутинной работы состоит в стандартизации и механизации отношений средства-цели как таковых путём соотнесения стандартизированных средств со стандартизированными классами целей. Результат этой стандартизации состоит в том, что промежуточные цели исчезают из сознательно предвидимой цепи средств, которые должны быть привлечены для достижения запланированной цели. Но здесь возникает проблема субъективного смысла, о которой мы говорили выше. О единичном акте (unit-act) мы не можем сказать, что он конституируется или демаркируется наблюдателем. Мы должны серьёзно спросить: когда начинается и завершается некоторое действие (act)? Мы увидим, что на этот вопрос может ответить только актор.

   Возьмём следующий пример: предположим, что профессиональная жизнь бизнесмена организована и запланирована таким образом, что он намерен продолжать заниматься бизнесом следующие десять лет, после чего он надеется уйти в отставку. Продолжение работы подразумевает, что каждое утро он должен идти в свой офис. Для этого он должен выйти в определённом часу из дома, купить билет, сесть в электричку и так далее. Он делал это вчера и будет делать завтра, если не произойдёт ничего экстраординарного. Допустим, что однажды он опаздывает и думает: «Я опоздаю на электричку — я опоздаю на работу. Мистеру X придётся меня ждать. У него будет плохое настроение, и он наверняка не подпишет контракт, от которого зависит моё будущее». Допустим, далее, что наблюдатель видит этого человека, спешащего на электричку «как обычно» (так он думает). Является ли его поведение запланированным? Если да, то в чём состоит план? Только актор может ответить на эти вопросы, потому что только он знает свои планы и проекты. Возможно, вся рутинная работа является средством для достижения целей, которые вообще лежат вне рутинной работы и определяют её.

4. «Рациональное» часто идентифицируется с «предсказуемым». Нет необходимости возвращаться к этому вопросу. Мы уже анализировали специфическую форму предсказания в повседневном знании как просто оценку вероятности (правдоподобия).
5. Согласно интерпретациям других авторов, «рациональное» относится к «логическому». Определение профессора Парсонса является одним таким примером, а теория не-логического действия Парето, к которому он обращается, — другим. Поскольку речь идёт о научном понятии рационального действия, можно полностью применять систему логики. Однако на уровне повседневного опыта логика в её традиционной форме не может сослужить нам службу, в которой мы нуждаемся и которую мы ожидаем. Традиционная логика является логикой понятий, основанных на определённых идеализациях.

   Например, настаивая на постулате ясности и различимости понятий, традиционная логика пренебрегает периферией, окружающей ядро внутри потока мышления. С другой стороны, в повседневной жизни главный интерес мышления направлен как раз на отношения периферий, которые связывают ядро с действительной ситуацией мыслителя. Это, очевидно, очень важный момент. Он объясняет, почему Гуссерль классифицирует большую часть наших высказываний (propositions) повседневного мышления как «окказиональные высказывания», то есть значимые и понимаемые только относительно ситуации говорящего и их места в его потоке мышления. Он объясняет также, почему наше повседневное мышление интересуется антитезой «истина-ложь» меньше, чем скользящим переходом «вероятно-невероятно». Наши повседневные высказывания направлены не на достижение формальной значимости в определённой области, которую мог бы признать кто-либо ещё, как это имеет место в логике, а на получение значимого только для нас знания и достижение наших практических целей. В этом отношении, и только в этом, неоспоримо обоснован принцип прагматизма. Это описание стиля повседневного мышления, а не теория познания.

6. Рациональное действие предполагает, согласно интерпретации других авторов, выбор между двумя и более средствами для достижения одной и той же цели или даже между двумя различными целями и отбор наиболее подходящего. Эта интерпретация будет проанализирована в следующем разделе.

VI

Профессор Джон Дьюи заметил, что в нашей повседневной жизни мы более всего озабочены следующим шагом. Люди останавливаются и размышляют только тогда, когда прерывается цепь действий и разрыв (disjunction) создаёт проблему, вынуждающую их остановиться и репетировать альтернативные пути — поверх, вокруг или через, — которые предлагает их прошлый опыт столкновения с этой проблемой. Образ театральной репетиции будущего действия, использованный Дьюи, весьма удачен. На самом деле мы не можем решить, какая именно из альтернатив приведёт к желаемой цели, не представляя это действие уже завершённым. Поэтому мы должны мысленно поставить себя в будущие обстоятельства, которые мы полагаем в качестве уже реализованных, хотя их реализация и будет целью нашего предполагаемого действия. Только рассматривая действие как завершённое, мы можем судить о том, являются ли подходящими предполагаемые средства его осуществления, или согласуется ли сама подлежащая реализации цель с общим планом нашей жизни.

Я хотел бы назвать эту технику рассуждения «мышлением в будущем прошедшем времени». Но между действительно выполненным действием и действием, только воображаемым как выполненное, существует большая разница. Действительно выполненное действие является необратимым, и его последствия должны рассматриваться с точки зрения того, было ли оно успешным или нет. Воображаемое всегда повторяемо и может быть пересмотрено вновь и вновь. Поэтому, просто репетируя несколько проектов, я могу приписывать каждому различную вероятность успеха, но его неудача никогда не вызовет у меня недовольства. Подобно всем другим предвосхищениям, отрепетированное будущее действие также имеет разрывы, которые заполняет только выполнение действия. Следовательно, актор только ретроспективно увидит, выдержал ли его проект испытание или же потерпел неудачу.

Техника выбора следующая: мысль актора проходит через одну альтернативу, потом через другую, пока из неё не выпадет — используя слова Бергсона — решение, подобно тому как спелый плод падает с дерева. Но предварительное требование для всякого выбора, который актор ясно держит в уме, состоит в том, чтобы действительно существовали альтернативные способы применения различных средств или даже альтернативных целей. Было бы ошибочным допускать, что сознание таких альтернатив и, следовательно, выбор с необходимостью даны до каждого человеческого действия, и в результате все действование (acting) предусматривает рассуждение и предпочтение.

Такая интерпретация некритически смешивает отбор в смысле простого выделения без сравнения альтернатив и выбор в смысле избрания предпочтённого. Отбор является, как указал Джемс, кардинальной функцией человеческого сознания. Интерес является не чем иным, как отбором, но он не включает с необходимостью выбор между альтернативами, который предполагает размышление, воление и предпочтение. Когда я гуляю по саду, обсуждая некоторую проблему с другом, и оборачиваюсь налево и направо, я при этом не совершаю выбора. У меня в уме нет никакой альтернативы. Определение мотивов такого поведения является проблемой психологии, но я не могу сказать, что предпочитаю одно направление другому.

Несомненно, существуют ситуации, при которых каждый из нас садится и начинает думать о своих проблемах. Вообще человек будет делать это в критические моменты своей жизни, когда его главный интерес состоит в контроле над ситуацией. Но даже и в этом случае при поиске наиболее удобного решения он будет руководствоваться своими эмоциями так же, как и рациональными рассуждениями, и будет прав, потому что эти эмоции также коренятся в его практическом интересе.

Он обратится к своему набору рецептов, к правилам и навыкам, вытекающим из его профессиональной жизни или практического опыта. Он наверняка найдёт множество систематизированных решений в своём стандартизированном знании. Он, возможно, проконсультируется у эксперта, но не получит опять-таки ничего, кроме рецептов и систематизированных решений. Его выбор будет выбором, основанным на рассуждении, и, отрепетировав все возможности действия, доступные ему в будущем прошедшем времени, он реализует то решение, которое покажется ему имеющим наибольший шанс на успех.

Но каковы условия, при которых мы можем классифицировать основанный на рассуждении акт выбора как рациональный? По-видимому, мы должны различать рациональность знания, которая является предварительным условием рационального выбора, и рациональность самого выбора. Рациональность знания имеется только в том случае, если все элементы, из которых актор должен сделать выбор, воспринимаются им ясно и различимо. Сам выбор рационален в том случае, если актор отбирает из всех доступных ему средств одно, наиболее подходящее для реализации преследуемой цели.

Мы видели, что ясность и различимость в строгом смысле формальной логики не относятся к типическому стилю повседневного мышления. Но было бы ошибочным отсюда делать вывод, что в сфере повседневной жизни не существует рационального выбора. На самом деле было бы достаточно интерпретировать ясность и различимость терминов в модифицированном и ограниченном смысле, а именно как ясность и различимость, адекватные требованиям практического интереса актора. В нашу задачу не входит выяснение того, часто или нечасто в повседневной жизни имеют место рациональные действия, соответствующие вышеупомянутым характеристикам.

Нет сомнения, что «рациональные действия» вместе с их антитезой, определённой Максом Вебером как «традиционные» и «привычные» действия, представляют собой скорее идеальные типы, которые в чистой форме редко встречаются в повседневном действии. Я хочу только подчеркнуть, что идея рациональности не есть и не может быть отличительной чертой повседневного мышления, оно не может, следовательно, быть также методологическим принципом интерпретации человеческих действий в повседневной жизни. Это станет более ясным, если мы рассмотрим скрытые импликации утверждения — или, лучше, постулата — о том, что рациональный выбор имел бы место только тогда, когда актор обладал бы достаточным знанием о подлежащей реализации цели, а также о различных средствах, способствующих успеху. Этот постулат подразумевает:

• a) знание места подлежащей реализации цели в рамках планов актора (которые тот также должен знать);
• b) знание взаимоотношений этой цели с другими целями и её совместимости или несовместимости с ними;
• c) знание желательных и нежелательных последствий, которые могут проявляться как побочные продукты при реализации главной цели.
• d) знание различных сочетаний средств, которые технически или даже онтологически пригодны для достижения этой цели, независимо от того, контролирует ли актор все или только некоторые из этих элементов;
• e) знание о влиянии этих средств на другие цели или другие сочетания средств, включая вторичные эффекты или случайные последствия;
• f) знание о доступности этих средств актору, выделение средств, которые находятся в пределах его досягаемости и которые он может и имеет право применять.

Этими положениями ни в коем случае не ограничивается сложный анализ рационального выбора в действии. Трудности резко возрастают, когда рассматриваемое действие является социальным, то есть когда оно направлено на других людей. В этом случае дополнительными детерминантами рассуждения актора становятся следующие элементы.

1. Во-первых, правильная или неправильная интерпретация действия актора его спутником (fellow-man).
2. Во-вторых, реакция других людей и её мотивация.
3. В-третьих, все выделенные элементы знания (от а до f), которые актор справедливо или несправедливо приписывает своему партнёру.
4. В-четвёртых, все категории знакомства и чуждости, близости и анонимности, которые мы обнаружили при инвентаризации элементов социального мира.

Этот краткий анализ показывает, что мы не можем говорить об изолированном рациональном действии, если мы понимаем под ним действие, которое основано на сделанном в результате рассуждения выборе, но только о системе рациональных действий ⁸⁴.

Но где обнаружить эту систему рационального действия? Мы уже отмечали, что естественное место понятия рациональности — не на уровне повседневного понимания социального мира, а на теоретическом уровне научного его наблюдения, и именно здесь оно обнаруживает своё поле методологического приложения. Следовательно, мы должны перейти к проблеме социальных наук и научным методам её интерпретации.

VII

Наш анализ социального мира, в котором мы живём, показал, что каждый из нас рассматривает себя как центр этого мира, который он организует вокруг себя в соответствии с собственными интересами. Отношение же наблюдателя к социальному миру совершенно иное. Этот мир есть не сцена его деятельности, а объект его созерцания, на который он смотрит с отстранённым спокойствием. Как учёный (не как человек, занимающийся наукой) наблюдатель принципиально (essentially) одинок. У него нет спутника (companion), и мы можем сказать, что он поставил себя вне социального мира с его многообразными отношениями и системой интересов.

Чтобы стать социальным учёным, необходимо сознательно поставить вместо себя в центр этого мира кого-то другого, а именно наблюдаемого человека. Но вместе со смещением центральной точки преобразуется вся система, и, если можно использовать эту метафору, все уравнения, доказавшие свою значимость в прежней системе, теперь должны быть выражены в терминах новой. Если бы рассматриваемая социальная система достигла идеального совершенства, то было бы возможно создание универсальной формулы преобразования, подобной той, что создал Эйнштейн для перевода высказываний в терминах ньютоновской системы механики в высказывания теории относительности.

Первое и фундаментальное следствие этого смещения точки зрения состоит в том, что учёный заменяет людей, которых он наблюдает как акторов на социальной сцене, куклами, созданными и управляемыми им самим. То, что я называю «куклами», соответствует техническому термину «идеальные типы», который Вебер ввёл в социальную науку.

Анализ нашего общего социального мира показал нам происхождение типизации. В повседневной жизни мы типизируем интересующую нас человеческую деятельность только как средство для получения желаемых результатов, а не как проявления личности нашего спутника. Научный наблюдатель делает абсолютно то же самое. Он наблюдает определённые события как вызванные человеческой деятельностью и пытается установить тип таких действий. После этого он соотносит с этими типическими актами типических акторов как их исполнителей. Таким образом, итогом его работы является конструирование персональных идеальных типов, которые, как он полагает, обладают сознанием.

Это фиктивное сознание конструируется таким образом, что фиктивный актор, если бы он был не куклой, а человеком из плоти и крови, имел бы то же направление мышления, что и живой человек, действующий таким же образом, но с той важной модификацией, что искусственное сознание не подчиняется онтологическим условиям человеческого существования. Кукла не родилась, она не росла и не умрёт. У неё нет ни надежд, ни страхов; ей не известно страстное желание как главный мотив всех её деяний. Она не свободна, то есть её действия не выходят за границы, установленные её создателем — социальным учёным. Следовательно, у неё не может быть иных конфликтов между интересами и мотивами, чем те, которые внедрил в неё социальный учёный. Персональный идеальный тип не может ошибаться, если это не является его типическим предназначением. Он не может совершить действие, которое находится вне типических мотивов, типических отношений средства-цели и вне типической ситуации, представленной учёным.

Одним словом, идеальный тип является не чем иным, как моделью сознательной мысли, но без способности к спонтанности и без собственной воли. В типических ситуациях нашей повседневной жизни мы все также принимаем определённые типические роли. Изолируя один из видов нашей деятельности от его взаимоотношений со всеми остальными манифестациями нашей личности, мы надеваем маски потребителей или налогоплательщиков, граждан, членов церкви или клуба, клиентов, курильщиков, зрителей и так далее. Пассажир, например, должен вести себя таким специфическим образом, который, как он полагает, ожидает от типического пассажира тип «работник железной дороги».

В нашей повседневной жизни для нас эти установки являются не чем иным, как ролями, которые мы добровольно принимаем как целесообразные и которые мы можем отбросить, когда захотим. Но принятие такой роли не меняет нашей общей установки на социальный мир или на собственную жизнь. Наше знание остаётся некогерентным, наши высказывания — случайными, наше будущее — неопределённым, наша общая ситуация — нестабильной. Следующий миг может вызвать катаклизм, который повлияет на наш выбор, модифицирует все наши планы и, вероятно, разрушит всю ценность нашего опыта. И мы сохраняем — даже в роли — свободу выбора, поскольку свобода вообще дана нам внутри границ наших человеческих и социальных условий. Эта свобода включает возможность снятия масок, отказа от роли, возобновления нашей ориентации в социальном мире. Мы продолжаем оставаться субъектами, центрами спонтанной деятельности, акторами.

Напротив, кукла, именуемая «персональный идеальный тип», никогда не является субъектом или центром спонтанной активности. Перед ней не стоит задача управления миром, и, строго говоря, у неё вообще нет никакого мира. Её участь изначально определяется и регулируется её создателем, социальным учёным, с такой совершенной предустановленной гармонией, какую воображал для мира, сотворённого богом, Лейбниц. По воле своего конструктора она наделена только тем знанием, которое необходимо для выполнения работы, ради которой она была включена в научный мир.

Учёный распределяет свой собственный запас знания, и это значит — научного опыта, данного в ясных и различаемых терминах, между куклами, которыми он населяет социальный мир. Но этот социальный мир также организован совершенно иным образом; он не центрируется в идеальном типе; он лишён категорий близости и анонимности, знакомства и чуждости: короче говоря, он лишён базового характера перспективного явления. Значение имеет только точка зрения, с которой учёный рассматривает социальный мир. Эта точка зрения определяет общую перспективную рамку, в которой выбранный сектор социального мира предстаёт перед научным наблюдателем, а также перед фиктивным сознанием кукольного типа. Такая центральная точка зрения учёного называется его «исследуемой научной проблемой»

В научной системе проблема имеет точно такое же значение для научной деятельности, какое практические интересы имеют для деятельности в повседневной работе. Будучи сформулированной, научная проблема имеет двоякую функцию:

• a) она определяет границы, в которых возможные высказывания становятся релевантными для исследования. Она, таким образом, создаёт предметную область науки, в которой все понятия должны быть совместимыми;
• b) сам факт, что проблема сформулирована, создаёт схему соотнесения для конструкции всех идеальных типов, которые могут быть использованы в качестве релевантных.

Для лучшего понимания последнего замечания мы должны учесть, что понятие «тип» не является независимым, оно всегда нуждается в дополнении. Мы не можем говорить просто об «идеальном типе» как таковом; мы должны указать на схему соотнесения, внутри которой может быть использован этот идеальный тип, то есть на проблему, для решения которой он был сконструирован. Заимствуя математический термин, мы можем сказать, что идеальный тип всегда нуждается в подстрочном индексе, относящемся к проблеме, которая определяет формирование всех используемых типов. В этом смысле рассматриваемая проблема является средоточием всех возможных типов, которые могут иметь отношение к исследуемой системе.

Здесь я не могу углубиться в логическое обоснование этого тезиса, который я называю принципом релевантности. Но мы можем интерпретировать это как применение теории Джемса, занимающейся периферией понятий. Идеальный тип, как и все остальные понятия, также имеет периферию, относящуюся к главной теме, вокруг которой вращаются все элементы мысли. Легко понять, что сдвиг в главной теме — то есть в проблеме — автоматически влечёт за собой модификацию в периферии каждого понятия, вращающегося вокруг неё. Поскольку сдвиг в проблеме означает также изменение границ релевантности, по этой же причине вместе со сдвигом в точке зрения возникают новые факты, а те, что прежде были в центре нашего рассмотрения, исчезают.

Но это утверждение является не чем иным, как изначальным определением, которое мы дали переходу с одного уровня на другой. Конечно, должно допускаться, что термин «уровень» строго применим только ко всей системе проблем; тем не менее последствия в принципе те же самые. Для учёного важно помнить, что каждый сдвиг в проблеме влечёт за собой полную модификацию всех понятий и всех типов, с которыми он имеет дело. Большинство недоразумений и споров в социальных науках проистекают из того, что понятия и типы переносятся со своего «естественного» уровня на другие уровни без необходимой модификации.

Но зачем вообще следует конструировать персональные идеальные типы? Почему просто не собирать эмпирические факты? Или, если можно успешно применять технику типологической интерпретации, почему не ограничиться конструированием типов безличных событий или типов поведения групп? Разве современная экономика не являет пример социальной науки, имеющей дело не с персональными идеальными типами, а с кривыми, математическими функциями, движением цен или с такими институтами, как банковская система или валюта? Статистика выполнила огромную работу по сбору информации о поведении групп. Зачем возвращаться к схеме действия и к индивидуальному актору?

Ответ таков: верно, что очень большая часть социально-научной работы может выполняться и выполняется на уровне, который обоснованно абстрагируется от всего того, что происходит с отдельным актором. Но в любом случае это оперирование генерализациями и идеализациями на высоком уровне абстракции является не чем иным, как своего рода интеллектуальной стенографией.

Социальный учёный должен иметь возможность свести уровень своего исследования до уровня индивидуальной человеческой деятельности везде, где исследуемая проблема делает это необходимым, и там, где ведётся реальная научная работа, такой сдвиг всегда будет возможен.

Действительная причина этого состоит в том, что с явлениями в социальном мире мы не можем иметь дело таким же образом, как с явлениями, принадлежащими к природной сфере. В последней мы собираем факты и регулярности, которые непонятны для нас, но которые могут быть соотнесены только с определёнными фундаментальными допущениями о мире. Мы никогда не поймём, почему ртуть в термометре поднимается, когда на него светит солнце. Мы можем только интерпретировать это явление как совместимое с законами, которые мы вывели из основных допущений о физическом мире. Социальные же явления мы, напротив, хотим понять, и мы не можем понять их в отрыве от их местоположения внутри схемы человеческих мотивов, человеческих средств и целей, человеческого планирования, короче говоря, внутри категорий человеческого действия.

Поэтому социальный учёный должен спросить, или, по меньшей мере, всегда быть способным спросить, что происходит в сознании индивидуального актора, чьё действие породило рассматриваемое явление. Более корректно этот постулат субъективной интерпретации мы можем сформулировать следующим образом: учёный должен задаться вопросом, какой тип индивидуального сознания можно сконструировать и какие типические мысли должны быть приписаны ему, чтобы рассматриваемый факт объяснить как результат его деятельности в пределах доступного пониманию отношения.

Этот постулат дополняется другим, который я предлагаю назвать, заимствуя термин у Макса Вебера, постулатом адекватности. Он может быть сформулирован следующим образом: каждый термин, используемый в научной системе, относящейся к человеческому действию, должен быть сконструирован таким образом, чтобы человеческое действие, выполняемое индивидуальным актором внутри жизненного мира способом, указываемым типической конструкцией, было бы обоснованным и понятным как для самого актора, так и для его спутников. Этот постулат имеет наиболее важное значение для методологии социальной науки. Вообще обращение социальной науки к событиям в жизненном мире возможно в связи с тем, что интерпретация любого человеческого действия социальным учёным может быть такой же, как и интерпретация самого актора или его партнёра.

Принцип релевантности, постулат субъективной интерпретации и постулат адекватности применимы на каждом уровне социального исследования. Ими руководствуются, например, все исторические науки. Следующий шаг состоял бы в выделении внутри социальных наук категории тех, что мы называем теоретическими. Отличительной чертой этих теоретических наук является интерпретация социального мира в терминах системы окончательной логической структуры ⁸⁵. Эта система средства-цели также является идеально-типической, но, как подчёркивал профессор Парсонс, она является аналитической, а не системой — как он её называет, — имеющей дело с конкретными действиями.

Я некогда сформулировал ту же идею в утверждении, что персональные идеальные типы действия, сконструированные так называемыми теоретическими науками, обладают максимумом анонимности, то есть типизируемое есть не что иное, как поведение «людей как таковых», «каждого человека». Какую бы формулировку мы ни использовали для описания своеобразия теоретической области, ясно, что логически взаимосвязанная система предполагает, что система отношений средства-цели, вместе с системой постоянных мотивов и системой жизненных планов, должна быть сконструирована таким образом, чтобы:

• a) она была полностью совместима с принципами формальной логики;
• b) все её элементы воспринимались ясно и различимо;
• c) она содержала только научно верифицируемые допущения, которые должны быть полностью совместимыми со всей совокупностью нашего знания.

Эти три требования могут быть сведены к одному постулату для конструирования идеальных типов — к постулату рациональности. Он может быть сформулирован следующим образом: идеальный тип социального действия должен быть сконструирован таким образом, что актор в реальном мире выполнял бы типизированное действие, если бы ему были свойственны ясное и отчётливое научное знание обо всех элементах, релевантных для его выбора, и постоянная тенденция выбирать самые подходящие средства для реализации самой подходящей цели.

Действительно, как мы уже сказали в начале, конституцию уровня, именуемого «чистая теория», можно обеспечить всеми элементами только путём введения ключевого понятия рациональности. Постулат рациональности подразумевает, к тому же, что всё остальное поведение должно интерпретироваться как выводимое из базовой схемы рационального действования. Основанием для этого является то, что только действие внутри рамок рациональных категорий может обсуждаться научно. Наука не имеет в своём распоряжении иных методов, кроме рациональных, и она не может, следовательно, верифицировать или фальсифицировать чисто случайные высказывания.

Как мы сказали выше, каждый сконструированный учёным тип имеет свой подстрочный индекс, относящийся к главной проблеме. Следовательно, в теоретической системе допустимы только чистые рациональные типы. Но в чём учёный находит гарантию, что он создал действительно единую систему? Где научные инструменты для выполнения этой сложной задачи?

Ответ состоит в том, что в каждой отрасли социальных наук, достигшей теоретического уровня в своём развитии, существует фундаментальная гипотеза, которая определяет поле исследования и одновременно даёт регулятивные принципы для построения системы идеальных типов. В классической экономической науке такой гипотезой является, например, принцип утилитаризма, а в современной экономической науке — принцип предельной полезности. Смысл этого постулата следующий: конструируйте ваши идеальные типы так, как будто главной целью, на которую все акторы ориентируют свои жизненные планы и, следовательно, всю свою деятельность, является получение максимальной пользы при минимальных издержках; человеческая деятельность, ориентированная таким способом (и только такого рода человеческая деятельность), является предметом вашей науки.

Но за этими утверждениями скрывается весьма щекотливый вопрос. Если социальный мир в качестве объекта нашего научного исследования является не чем иным, как типической конструкцией, то зачем забивать себе голову этой интеллектуальной игрой? Наша научная деятельность — в частности та, что имеет дело с социальным миром, — также выполняется внутри определённых отношений средства-цели, а именно с целью получить знания для конструирования мира, реального мира, а не мира, созданного с благоволения учёного. Мы хотим выяснить, что происходит в реальном мире, а не в фантазиях немногочисленных интеллектуально изощрённых эксцентриков.

Чтобы успокоить собеседника, приведу несколько аргументов. Прежде всего, конструирование научного мира не является произвольным актом учёного, который он может осуществлять по своему усмотрению:

1. Существуют исторические границы научной области, которые каждый учёный унаследовал от своих предшественников в виде комплекса принятых положений.
2. Постулат адекватности требует, чтобы типическая конструкция была совместима с целостностью как нашей повседневной жизни, так и научного опыта.

Но тому, кто не удовлетворён такими гарантиями и требует больше действительности (большего приближения к действительности), я хочу сказать, что, боюсь, не знаю, что есть действительность, — и единственное, что меня успокаивает в этой неприятной ситуации, это то, что я разделяю своё незнание с величайшими философами всех времён. Я хочу ещё раз обратиться к Уильяму Джемсу и его основательной теории различных действительностей, в которых мы одновременно живём. Мы ложно понимаем существенный характер науки, когда думаем, что она имеет дело с действительностью, и при этом считаем образцом действительности мир повседневной жизни. Миры естествоиспытателя и социального учёного реальны не больше и не меньше, чем может быть реальным мир мысли вообще. Это не мир, внутри которого мы действуем и в котором мы живём и умрём. Но это действительное прибежище тех важных событий и достижений, которые человечество во все времена называет культурой.

Поэтому социальный учёный может смело продолжать свою работу. Его чёткие методы, направляемые упомянутыми постулатами, дают ему уверенность, что он никогда не потеряет контакта с миром повседневной жизни. Поскольку он успешно использует методы, которые хорошо себя зарекомендовали и продолжают зарекомендовывать, то он абсолютно прав, работая и не беспокоясь о методологических проблемах. Методология не является наставником или учителем учёного. Она всегда его ученик, и в его научной области нет ни одного великого мастера, который не смог бы научить методологов тому, как надо работать.

Подлинно великий учёный всегда должен учиться у своих учеников. Знаменитый композитор Арнольд Шёнберг начинает предисловие к своей мастерски написанной книге по теории гармонии словами: «Тому, что изложено в этой книге, я научился от своих учеников». В этой роли методолог должен задавать разумные вопросы о технике своего учителя. И если эти вопросы помогают другим размышлять о том, что они действительно делают, и, возможно, устранять определённые внутренние проблемы, сокрытые в фундаменте научного здания, куда учёные никогда не заглядывали, то можно сказать, что методология выполнила свою задачу.