Альфред Шютц:
Смысловая структура повседневного мира. Аспекты социального мира

1. Введение ⁶⁶

Ранее ⁶⁷ мы фундаментально рассмотрели вопрос о том, как человек может понимать своих спутников (fellow-men). Мы обнаружили, что понимание субъективных процессов, происходящих в сознании Другого, базируется на субъективных переживаниях человеком этого Другого. Однако само допущение о существовании Другого создаёт аспект интерсубъективности. Я (Self) переживает мир в опыте как населённый другими Я (Selves), как мир для других и мир других. Мы показали, что интерсубъективная реальность ни в коей мере не является гомогенной. Социальный мир, в котором оказывается человек, имеет комплексную структуру; спутники являются различными аспектами Я; им соответствуют различные когнитивные стили, посредством которых Я воспринимает и постигает мысли, мотивы и действия Другого. Основная цель настоящего исследования — описать происхождение дифференцированных структур социальной действительности, а также раскрыть принципы, лежащие в основе её единства и связности.

Следует подчеркнуть, что необходимой предпосылкой методологии эмпирических социальных наук является тщательное описание процессов, способствующих пониманию одним человеком мыслей и действий другого. Вопрос о том, каким образом возможна научная интерпретация человеческого действия (action), может быть решён только в том случае, если вначале дан адекватный ответ на вопрос о том, как вообще в естественной установке повседневной жизни и здравого смысла человек может понимать действие другого человека.

Очевидно, что в рутине повседневной жизни человек не интерпретирует действия своего спутника в соответствии с научной процедурой и канонами объективности, принятыми среди учёных. Но такие наивные и донаучные интерпретации конституируют предмет социальных наук. В противоположность физику, социальный учёный сталкивается с действительностью, структура которой проявляется в конструктах и типизациях здравого смысла. Следовательно, рассмотрение способа, которым устанавливаются эти конструкты и типизации, должно с необходимостью предшествовать обсуждению природы научных конструктов и процедур, с помощью которых социальные науки интерпретируют социальную действительность. Построение категорий и моделей в социальных науках основывается на донаучном, связанном со здравым смыслом переживании социальной действительности ⁶⁸.

Для описания конституции социальной действительности в естественной установке повседневной жизни необходим метод, который не является ни методом эмпирических социальных наук, ни методом здравого смысла. Для социального учёного процессы сознания других людей — это конструкты, постигаемые через процессы типизации и отбираемые по критерию релевантности, внутренне присущему данной научной проблеме. С другой стороны, в повседневной жизни, разделяя переживания в опыте с моими спутниками и руководствуясь при воздействии на них обычными прагматическими мотивами, я нахожу готовые конструкты и считаю само собой разумеющимся, что могу постигать мотивы моих спутников и понимать их действия адекватно всем практическим целям. Я не обращаю внимания на различные смысловые слои, лежащие в основе такого понимания. Однако для того чтобы эксплицировать структуру социального мира, необходимо обратить внимание на те переживания, в которых становится доступным сознание другого человека, потому что они являются основой конструктов, с помощью которых интерпретируются его мотивы и действия. По различным соображениям именно эти переживания всегда считаются само собой разумеющимися в повседневной жизни, а также в социальных науках ⁶⁹.

Мир повседневной жизни не есть частный мир, он общий для меня и моих спутников. Другие люди, которых я в опыте переживаю в этом мире, предстают передо мной в различных аспектах, и мои отношения с ними имеют различные степени близости и анонимности. Модификации, которые определяют моё отношение к другим и мои переживания их, являются центральным фактором в конституции различных областей социального мира. Социальный мир содержит область, характеризуемую непосредственным переживанием мной других. Люди, находящиеся в этой области, являются моими спутниками; они разделяют со мной общий сектор пространства и времени; нас окружает один и тот же мир; процессы моего сознания являются для него элементами этого мира точно так же, как и процессы его сознания — для меня. Но мой социальный мир содержит нечто большее, чем переживания мною спутников, данные непосредственно в общем отчётливом настоящем. Он содержит область социальной действительности, которая не переживается мной непосредственно, здесь и сейчас, но которая современна моей жизни и которую я могу поэтому сделать доступной моему непосредственному переживанию.

Социальный мир, недоступный в данный момент моему непосредственному переживанию, содержит, однако, область, которую я непосредственно переживал в опыте прежде и которую я могу, по меньшей мере в принципе, восстановить для непосредственного переживания. За непосредственным миром моих спутников, таким образом, находится более широкий мир моих современников. В настоящий момент я не нахожусь в непосредственных отношениях с ними, но потенциально они являются моими будущими спутниками. Процессы их сознания не даны мне в непосредственной очевидности, но у меня есть некоторое знание о них, так как я могу с высокой степенью правдоподобия приписывать современникам типические мотивы, воздействовать на них так же, как и на моих спутников, и состою с ними в типических социальных отношениях.

За пределами этого региона Других, с которыми я сосуществую во времени и которые могут разделить со мной сектор времени и пространства, то есть за пределами мира современников и спутников с его внутренними модификациями непосредственности и очевидности, существуют регионы социальной действительности, которые не доступны непосредственному переживанию в опыте ни реально, ни потенциально. Они выходят за пределы не только моей настоящей ситуации, но и моей жизни. Существует мир моих предшественников, то есть мир Других, о которых я могу знать, действия которых могут влиять на мою собственную жизнь, но на которых я никаким образом не могу повлиять. Существует мир моих последователей, то есть мир Других, о ком я имею только смутное и неадекватное знание, но на кого я могу оказать определённое влияние моими собственными действиями.

Очевидно, что, подобно тому, как другие люди являются моими спутниками, современниками, предшественниками и последователями, я тоже являюсь их спутником, современником, предшественником и последователем. Далее мы предпримем детальное описание этих структур социальной действительности и проанализируем их фундаментальную конституцию. Мы уделим больше внимания ключевой области, то есть социальному миру, который сосуществует со мной во времени, — миру моих современников. Особый интерес в нём будут представлять те секторы, в которых современники становятся доступными мне в непосредственном переживании, поскольку, как мы попытаемся показать, все остальные области получают свою фундаментальную легитимацию в непосредственном переживании мной спутника.

2. Социальная действительность, доступная в непосредственном переживании

Ситуация лицом-к-лицу и «чистое» мы-отношение

Я переживаю своего спутника непосредственно, если и когда он разделяет со мной общий сектор времени и пространства. Общий сектор времени подразумевает одновременность наших потоков сознания: мой спутник и я растем (стареем) вместе. Общий сектор пространства подразумевает, что мой спутник является мне в качестве самого себя, а не кого-то другого. Его тело является мне в качестве единого комплекса конкретных симптомов, через которые для меня манифестируется его сознание. Эти непосредственности, временная и пространственная, являются существенными характеристиками ситуации лицом-к-лицу, которые оказывают влияние на стиль и структуру социальной интеракции в таких ситуациях.

Сначала рассмотрим, как конституируется ситуация лицом-к-лицу. Для того чтобы осознать такую ситуацию, я должен сознательно направить своё внимание на своего спутника, находящегося непосредственно передо мной. Мы назовём это осознание ты-ориентацией. Поскольку ситуация лицом-к-лицу предполагает такую ориентацию, опишем её признаки.

Ты-ориентация есть общая форма, в которой любой конкретный спутник переживается лично. Сам факт, что в пределах непосредственно доступного для моего переживания я распознаю нечто как живого сознательного человека, конституирует ты-ориентацию. Во избежание недоразумений следует подчеркнуть, что ты-ориентация не является суждением по аналогии. Осознание стоящего передо мной человека не зависит от приписывания жизни и сознания объекту моего окружения путём рефлексивного мышления. Ты-ориентация является допредикативным переживанием мной спутника. В этом переживании я постигаю существование спутника как отдельно взятого лица, которое должно быть здесь и сейчас. Ты-ориентация предполагает наличие спутника во временной и пространственной непосредственности.

Признание того, что спутник стоит передо мной, является существенным признаком ты-ориентации; ориентация не предполагает, что я знаю, каковы особенные характеристики этого спутника. Формальное понятие ты-ориентации относится к «чистому» переживанию мной другого Я как человека, живого и сознательного, в то время как специфическое содержание этого сознания остаётся неопределённым. Конечно, у меня никогда нет такого «чистого» переживания другого Я. Я всегда стою лицом-к-лицу с отдельно взятым спутником, живущим своей отдельной жизнью и имеющим свои особенные мысли. Поэтому фактически ты-ориентация не является «чистой», а всегда актуализируется в конкретности и специфичности различной степени.

Ты-ориентация может быть либо односторонней, либо взаимной. Она односторонняя, если я обращаюсь к тебе, а ты игнорируешь моё присутствие. Она взаимная, если я ориентирован на тебя и ты, в свою очередь, учитываешь моё существование. В этом случае конституируется социальное отношение. Мы назовём это отношение формально «чистым» мы-отношением, по меньшей мере зная, что фактически мы-отношение всегда наполнено содержанием, то есть что «чистое» мы-отношение актуализируется по аналогии с «чистой» ты-ориентацией в различной степени конкретности и специфичности.

Если я и ты наблюдаем птицу в полете, то мои «наблюдения полёта птицы» являются последовательностью переживаний в моём собственном сознании точно так. же, как твои «наблюдения полёта птицы» являются переживаниями в твоём сознании. Ни ты, ни я, ни кто другой не может сказать, идентичны ли мои переживания твоим, поскольку никто не имеет прямого доступа к сознанию другого. Хотя я и не могу знать специфического и точного содержания твоего сознания, я тем не менее знаю, что ты человек, наделённый сознанием. Я знаю, что, каковы бы ни были твои переживания во время полёта птицы, они одновременны с моими (со-временны моим). Более того, я, может быть, наблюдал движения твоего тела и выражение твоего лица в эти моменты, интерпретируя их как показатели сосредоточенности твоего внимания на полете птицы. Поэтому я могу координировать событие «полет птицы» не только с фазами моего собственного сознания, но также с «соответствующими» фазами твоего сознания. Поскольку мы вместе растем (становимся старше) во время полёта птицы и поскольку у меня есть тому свидетельство — мои собственные наблюдения, — постольку я могу сказать, что мы видим птицу в полете.

Я рождён в мир, населённый другими, которые будут сталкиваться со мной в ситуациях лицом-к-лицу. Моё переживание отдельно взятых спутников и моё знание о том, что существуют другие люди, из которых только некоторых я переживал непосредственно как спутников, возникают в этом a priori, данном при моем рождении. Шелер ⁷⁰ справедливо утверждает, что мы-отношение образует основу переживания индивидом мира вообще. Здесь не может быть решена сложная проблема трансцендентальной конституции этого переживания, а также переживания мной alter ego. Допуская обыденное существование других Я, мы можем обратиться к описанию происхождения переживаний спутников в мы-отношении.

Я «участвую» в сознательной жизни другого Я только тогда, когда я вовлечён в конкретное мы-отношение лицом-к-лицу. Если ты говоришь со мной, я понимаю объективный знаковый смысл слов. Но поскольку я «участвую» в последовательной конституции твоих выраженных в речи переживаний в одновременности (со-временности) мы-отношения, я могу также постигать субъективную конфигурацию смысла, которую слова образуют для другого. Процесс, посредством которого я постигаю субъективную конфигурацию смысла, представляющую переживания ближнего, не должен смешиваться с собственно мы-отношением. Его слова являются первичными знаками в объективном контексте смысла. Они являются также показателями субъективного контекста, в котором любое переживание, включая речь, предстаёт перед ним. Но процесс, через который я постигаю его сознательную жизнь, с необходимостью является процессом моей сознательной жизни. Именно я интерпретирую слова как знаки в объективном контексте и как показатели его субъективных намерений. Сама возможность сделать это предполагает переживание мной другого Я как спутника, который разделяет переживания со мной в настоящем единстве пространства и времени; она предполагает «чистое» мы-отношение.

Поток конкретных переживаний, который наполняет мы-отношение «содержанием», очень схож с многообразным и продолжительным потоком моего собственного сознания. Но здесь есть одно фундаментальное различие. Поток моего сознания внутренен, это «чистая» продолжительность. А мы-отношение заключается не только в со-общности времени, то есть в синхронизации двух его внутренних потоков; оно состоит также в со-общности пространства, то есть в телесном и, таким образом, внешнем присутствии спутника лицом-к-лицу со мной. Поэтому переживание мной спутника в мы-отношении, строго говоря, также «опосредованно»: я понимаю его сознательную жизнь, интерпретируя его телесные выражения как показатели субъективно-смысловых процессов. Тем не менее из всех само-трансцендирующих переживаний именно мы-отношение больше всего напоминает направленную вовнутрь временность потока моего сознания. В этом смысле мы можем сказать, что я переживаю моего спутника «непосредственно» в мы-отношении.

Непосредственным переживание мной спутника является постольку, поскольку я прямо вовлечён в мы-отношение, то есть поскольку я участвую в общем потоке наших переживаний. Если я размышляю о нашем переживании, эта непосредственность разрушается. Я должен прервать мою прямую вовлечённость в мы-отношение. В некотором роде я должен выйти из ситуации лицом-к-лицу. В то время как я был вовлечён в мы-отношение, я был полон внимания к тебе; для того чтобы думать об этом, я должен разрушить прямую связь между нами. Прежде чем я смогу размышлять о нашем общем переживании, его реальные фазы, в которые мы были совместно вовлечены, должны завершиться. Непосредственная вовлечённость в мы-отношение возможна только в текущих переживаниях ситуации лицом-к-лицу, в то время как размышление имеет место ex post facto ⁷¹. Оно начинается после того, как завершилось конкретное мы-отношение.

Ретроспективное постижение общих переживаний может быть ясным и отчётливым или же смутным и неопределённым.

Чем более я вовлечён в размышление об общем переживании, тем менее непосредственно я живу им и тем отдалённее живой, конкретный человек, являющийся моим партнёром в мы-отношении. Спутник, которого я переживаю непосредственно, когда я активно вовлечён в наше общее переживание, становится, как только я начинаю размышлять о нас, простым объектом моей мысли.

Социальные отношения в ситуации лицом-к-лицу

Предварительное описание чистого мы-отношения позволяет перейти к анализу мы-отношения как конкретного социального отношения в ситуациях лицом-к-лицу. Мы обнаружили, что чистое мы-отношение конституируется во взаимной ты-ориентации; что последняя в её чистой форме состоит в простом осознании существования стоящего передо мной спутника; и что это, следовательно, не подразумевает с необходимостью постижение специфических черт этого спутника. Однако в конкретном социальном отношении имеется в виду именно это.

Конечно, моё знание черт, характеризующих моих партнёров, в различных социальных отношениях различно. В чистом мы-отношении я постигаю только существование спутника и тот факт, что он стоит передо мной. Для того чтобы установилось конкретное социальное отношение, я должен также знать, как он ориентирован на меня. В ситуациях лицом-к-лицу об этом специфическом аспекте сознательной жизни моего партнёра я узнаю через конкретные манифестации его субъективных переживаний в общем потоке мы-отношения. Поэтому мы можем сказать, что конкретное социальное отношение в ситуации лицом-к-лицу основывается на чистом мы-отношении. Последнее не только логически предшествует первому в том смысле, что оно содержит существенные черты любого такого отношения; постижение специфических черт партнёра, который является элементом социальных отношений, предполагает со-общность пространства и времени, характеризующую чистое мы-отношение. Таким образом, чистое мы-отношение может также рассматриваться как формальное понятие, обозначающее структуру конкретных социальных отношений в ситуации лицом-к-лицу.

Этот момент становится ясным, если иметь в виду, что чистому мы-отношению не соответствуют никакие «чистые» переживания. В текущем мы-отношении участник понимает это отношение только в разделяемых переживаниях, которые с необходимостью относятся к конкретному партнёру, стоящему перед ним. Существенные черты чистого мы-отношения можно увидеть в размышлении, после того как завершается конкретное мы-отношение; они переживаются только в многообразии его актуализаций.

Обсудив связь между чистым мы-отношением и конкретным мы-отношением, мы должны теперь описать различные актуализации последнего и показать, как оно отличается от всех остальных социальных отношений. Переживания, которые конкретно протекают в мы-отношении, дифференцируются различными способами. Я не переживаю партнёров с одинаковой интенсивностью во всех мы-отношениях, я также не знаком близко со всеми ними. Более того, мои партнёры предстают передо мной в различных перспективах, что определённым образом влияет на мои переживания партнёра.

Наконец, в мы-отношении я могу специально обращать внимание на переживания моего партнёра, то есть на процессы его сознания и субъективные мотивации, или я могу быть лишь отдалённо заинтересован в них, концентрируясь вместо этого на его поступках и внешних проявлениях его состояний. Конкретные актуализации мы-отношений определяются этими факторами; внутри временной и пространственной непосредственности, данной через ситуацию лицом-к-лицу, эти факторы придают переживаниям в мы-отношении большую или меньшую степень «непосредственности».

Это можно проиллюстрировать на следующем примере. И половой контакт, и обычная беседа являются мы-отношениями, в которых партнёры находятся лицом-к-лицу. Сколь же различна степень непосредственности, которая характеризует переживания в этих отношениях! Здесь вовлечены пласты сознательной жизни партнёров совершенно различной глубины, радикально различны интенсивность и степень близости. Однако во всех вышеупомянутых аспектах в этих отношениях различаются не только мои переживания. Мы можем сказать, что различия в «степени непосредственности» являются характеристиками собственно мы-отношения.

Обсуждая относительную непосредственность социальных отношений, мы касаемся проблемы, чрезвычайно важной для понимания конституции социальной действительности и субъективного переживания. Мы должны будем вновь вернуться к этой проблеме, когда будем описывать переход от непосредственного переживания мной спутника в ситуациях лицом-к-лицу к переживанию социальной действительности, трансцендирующей эту ситуацию. Теперь обратимся к анализу характеристик социальных отношений в такой ситуации.

Ранее мы обнаружили, что в ситуации лицом-к-лицу сознательная жизнь моего спутника становится понятной для меня через множество явных знаков. Поскольку он находится непосредственно передо мной, совокупность признаков, по которым я могу судить о том, что происходит в его сознании, гораздо шире того, что он целенаправленно сообщает мне. Я наблюдаю его движения, жесты и выражения лица, я слышу интонацию и ритм его высказываний. Каждая фаза моего сознания координирована с фазами сознания моего партнёра. Так как я воспринимаю длительные манифестации сознательной жизни моего партнёра, я столь же длительно приспосабливаюсь к ней.

Одно из важных следствий из этого обстоятельства состоит в том, что мой партнёр дан мне более отчётливо и, в некотором смысле, более «непосредственно», чем я понимаю это сам. Поскольку я знаю моё прошлое, я «знаю» себя бесконечно более детально, чем кто бы то ни было. Но это всё же ретроспективное знание, знание в размышлении; оно не является непосредственным и живым переживанием. Поэтому, несмотря на то, что я прямо вовлечён в повседневную жизнь, моё собственное Я (Self) не дано мне в равно широком наборе симптомов, как дан спутник, с которым я сталкиваюсь в Здесь и Сейчас конкретного мы-отношения.

В ситуации лицом-к-лицу я переживаю моего спутника непосредственно. Но когда я встречаюсь с ним, я привношу в каждую конкретную ситуацию комплекс предконституированного знания, который включает сеть типизации человеческих индивидов вообще, типических человеческих мотиваций, целей и образцов действия. Он включает также знание экспрессивных интерпретативных схем, объективных знаковых систем и, в частности, национального языка. Помимо такого общего знания у меня есть также более специфическая информация об особых видах и группах людей, об их мотивациях и действиях. Если раньше у меня было непосредственное переживание этого отдельно взятого спутника, стоящего сейчас передо мной, я могу, конечно, прибегнуть к очень специализированной информации, осевшей в этих переживаниях. В текущих переживаниях мы-отношения я проверяю и пересматриваю моё прежнее знание о моём партнёре и накапливаю новое знание о нём. Тем самым мой общий комплекс знаний также подвергается постоянной модификации.

Таким образом, переживание мной спутника в мы-отношениях пребывает в многообразном смысловом контексте: это переживание мной человека, это переживание мной типического актора на социальной сцене и это переживание мной этого отдельно взятого спутника в этой особой ситуации — Здесь и Сейчас. Когда я смотрю на тебя в со-общности пространства и времени, у меня есть прямое свидетельство того, что ты ориентирован на меня, то есть что ты переживаешь то, что я говорю и делаю, не только в объективном контексте смысла, но и как манифестации моей сознательной жизни. Я знаю, что то же самое верно и для тебя и что ты относишь переживания тобой меня к тому, что ты постигаешь в переживаниях мной тебя. Переживания нами друг друга не только координируются в со-общности пространства и времени, но и взаимно определяются продолжительным перекрестным обращением друг к другу. Я переживаю себя через тебя, а ты переживаешь себя через меня.

Взаимное отражение Я (Selves) в переживаниях партнёров является конститутивным признаком мы-отношения в ситуациях лицом-к-лицу. Однако хотя мы-отношение и партнёр в нём не рефлексивно воспринимаются, а непосредственно переживаются, многогранные отражения Я (Self) в зеркале другого Я (Self) особо не осознаются. Переживание мной текущих фаз моей сознательной жизни и переживание мной координированных фаз твоей сознательной жизни являются единым переживанием: переживание в мы-отношении является подлинно общим.

Этот факт важен не только для структуры социальных отношений, но и для социальных интеракций в ситуациях лицом-к-лицу. Я в состоянии наблюдать твои замыслы и их осуществление или крушение в ходе твоих действий. Вне текущего мы-отношения я могу просчитать объективные шансы на успех сформулированных другим человеком целей, привлекая свои знания о социальной действительности, и я могу для этого прервать, так сказать, текущее мы-отношение. Но только в мы-отношении я могу непосредственно видеть результат планов моего партнёра, наблюдая ход его действий.

Вообще я склонен приписывать спутникам мир, который соответствует миру, как я переживаю его сам. В мы-отношении я делаю это с бесконечным доверием, потому что доступный моему спутнику мир, как мы видели, совпадает с моим миром. Я могу допустить не только то, что стол передо мной является тем же самым столом, что и стол перед тобой, но также и то, что твои переживания этого стола соответствуют моим. Поэтому я всегда могу проверить адекватность схем, с помощью которых я интерпретирую твои высказывания и выражения, указывая на доступный нам обоим объект в мире. Это весьма важное обстоятельство для формирования комплекса моих знаний и для моего практического приспособления к социальной действительности. Проверив допущение, что ты интерпретируешь твоё переживание способом, который для всех практических целей приблизительно идентичен моему, — по меньшей мере в отношении объектов нашего общего окружения — я получаю некоторое основание для соотнесения моих интерпретативных схем с твоими экспрессивными.

Co-общность окружения и совместность переживания в мы-отношении придают доступному нашему переживанию миру его интерсубъективный, социальный характер. Это окружение не является ни моим, ни твоим, ни даже их суммой; это — интерсубъективный мир, доступный нашему общему переживанию. Интерсубъективный характер мира в целом и возникает, и подтверждается в этом общем переживании.

Co-общность мира, доступного нашим переживаниям в мы-отношении, помогает постоянно проверять мою интерпретацию переживаний других людей. Стоящему лицом-клицу со мной спутнику можно всегда задать вопрос. Поэтому я понимаю не только то, как он интерпретирует свои собственные переживания, то есть какой смысл его переживания имеют для него. Мы можем сказать, что осознание соответствия и различия смысла наших переживаний возникает в мы-отношении. Мы уже подчёркивали, что комплекс моих знаний в той мере, в какой он относится к этому отдельно взятому спутнику и к людям вообще, постоянно подвергается проверке, исправляется и расширяется в мы-отношении.

В мы-отношении определённой модификации подвергаются также и мои собственные переживания; это вполне верно и для моего спутника. Ни он, ни я не занимаемся нашими соответствующими переживаниями без осознания каждым из нас Другого. Я осознаю, что мои переживания переплетаются с его переживаниями, и с необходимостью обращаюсь к ним. Перекрестное обращение к переживаниям партнёров в мы-отношении имеет особенно важные последствия для структуры социальной интеракции в ситуациях лицом-к-лицу. Я обычно приписываю определённые подлинные потому-что и для-того-чтобы мотивы каждому, на кого направлены мои действия ⁷². При этом я опираюсь на комплекс своих знаний, содержащий типизации спутника в терминах типических множеств инвариантных потому-что и для-того-чтобы мотивов. Хотя временное приписывание таких мотивов другим характеризует всё социальное действие, интеракция в ситуации лицом-к-лицу привилегированна в том отношении, что мотивы партнёра в мы-отношении доступны актору более непосредственно, нежели мотивы других людей.

Однако следует заметить, что общая структура мотивационного взаимодействия остаётся той же самой. Планируя моё собственное действие, я учитываю моего спутника, воображая — можно сказать, репетируя, — возможные курсы его действия в терминах инвариантных мотивов, которые я ему приписываю. Тогда действительное поведение моего партнёра либо подтверждает мои ожидания, приближается к ним, либо разрушает их. Таким образом, замысел моего действия всегда ориентирован на моего партнёра, предвосхищает его будущее поведение. Но в ситуациях лицом-к-лицу вследствие длительной взаимной модификации переживания партнёром меня в мы-отношении я могу «участвовать» в конституировании мотивов в сознательной жизни партнёра. Я способен поместить твои переживания в настоящее время в для-того-чтобы контекст, интерпретируя их как антецеденты твоего будущего поведения. В то же время я могу поместить твои переживания в потому-что контекст, интерпретируя их как консеквенты твоих прошлых переживаний.

Постижение мной мотивов другого человека в целом ориентирует моё действие, адресованое ему; в мы-отношении я постигаю мотивы моего спутника особым, только что описанным, образом. Я наблюдаю конституцию мотивационных связей в сознательной жизни моего партнёра, поэтому я наблюдаю его реакции на моё поведение; я присутствую, когда мои для-того-чтобы мотивы становятся потому-что мотивами его действий и так далее. Я всегда становлюсь старше между репетированием поведения другого человека, которому адресовано моё действие, и его действительным поведением. Но если я адресовал действие спутнику, партнёру в мы-отношениях, то я не вырос в одиночку — мы выросли вместе. Поскольку мы совместно вовлечены в общие переживания, то я «участвую» в формировании и реализации его планов.

Социальная интеракция, характеризующаяся во всех своих формах переплетением мотивов акторов, приобретает отличительную черту, если она происходит в ситуациях лицом-к-лицу. Мотивационная связь действий моего спутника, а также его внешне наблюдаемое поведение интегрируются в общее переживание мы-отношения.

Непосредственные наблюдения

Наше описание социальных отношений в ситуации лицом-к-лицу раскрыло фундаментальную структуру этой ситуации. Теперь рассмотрим модификацию этой ситуации, при которой я нахожусь непосредственно рядом со спутником, но он не учитывает моё присутствие или вообще не осознает его. Наиболее важной для социальных наук версией этой ситуации является такая, когда я наблюдаю поведение спутника. Для понимания процедур, с помощью которых социальные науки собирают знание о социальной действительности, необходим анализ наблюдения и самого наблюдателя ⁷³.

Социальные отношения в ситуации лицом-к-лицу характеризуются взаимностью ты-ориентаций двух партнёров. Если я просто наблюдаю, моя ты-ориентация, конечно, является односторонней. Моё наблюдение есть поведение, ориентированное на него, но его поведение не обязательно ориентировано на меня. Тогда возникает вопрос о том, как я могу постичь его сознательную жизнь.

Для того чтобы ответить на этот вопрос, мы должны начать с рассмотрения тех признаков мы-отношения, которые применяются и к простому наблюдателю, поскольку для него тело Другого также является полем непосредственных выражений. Он также может рассматривать свои наблюдения как отражения процессов сознания Другого.

Наблюдатель может интерпретировать знаки любого рода, слова, жесты и движения как выражения субъективных смыслов наблюдаемого индивида. Наблюдатель может постигнуть, в единстве и интегрированно, как манифестации сознательных процессов Другого, так и их последовательную конституцию. Это возможно потому, что он наблюдает текущие переживания Другого одновременно со своими собственными интерпретациями его внешнего поведения в объективном контексте смысла. Телесное присутствие Другого предоставляет партнёру в мы-отношении, как и наблюдателю, максимум чётких симптомов.

Доступный наблюдателю мир конгруэнтен миру, доступному наблюдаемому лицу. Существует, таким образом, определённая вероятность, что переживания наблюдаемым лицом доступного мира приблизительно совпадают с соответствующими переживаниями наблюдателя. Но наблюдатель не может быть уверен, что это действительно так. Поскольку он остаётся простым наблюдателем, он не может верифицировать свою интерпретацию переживаний Другого, сверяя её с собственными субъективными интерпретациями последнего. И всё же лёгкость, с которой наблюдатель может превращаться в партнёра в социальном отношении лицом-к-лицу, ставит его в привилегированную позицию, связанную с комплексом знаний о социальной действительности. Наблюдаемый индивид может стать спутником, которому можно задавать вопросы, в то время как простой современник не доступен мне Здесь и Сейчас, а предшественник, конечно, навсегда остался вне досягаемости для вопросов.

Вследствие того, что в качестве наблюдателя я односторонне ориентирован на наблюдаемого индивида, субъективный контекст, в котором его переживания имеют смысл для меня, не соотносится с субъективным контекстом, в котором мои переживания имеют смысл для него. Следовательно, здесь нет характерного для мы-отношения многогранного отражения зеркальных образов, которое позволяет мне отождествлять мои переживания с его переживаниями.

Наблюдатель ориентирован на Другого, но не оказывает на него влияния. Следовательно, их мотивы не пересекаются; наблюдатель не может рассчитывать, что его для-того-чтобы мотивы станут потому-что мотивами Другого. Наблюдаемое поведение Другого не позволяет правильно определить, осуществляются ли в ходе его действия субъективные проекты и как именно это происходит. Возможно, наблюдатель не может даже сказать, являются ли наблюдаемые фрагменты внешнего поведения действиями по достижению спланированной цели или нет.

Поскольку наблюдатель не может воспринимать мотивы наблюдаемого индивида так же непосредственно, как партнёр в мы-отношении, он должен следовать одному из следующих трёх способов. Во-первых, из своего прошлого переживания он может вспомнить ход действия, похожий на наблюдаемый, и его мотивы. Сопоставляя данный курс действия с этим образцом потому-что и для-того-чтобы мотивов, он будет приписывать индивиду мотивы, которые имел бы он, наблюдатель, если бы сам осуществлял это действие. Отождествление своих гипотетических мотивов с действительными мотивами Другого может быть непосредственным, происходить в ходе текущего действия Другого, или иметь место при ретроспективной интерпретации наблюдаемого события.

Во-вторых, если наблюдатель в своём собственном переживании не находит некое правило, позволяющее интерпретировать наблюдаемый ход действия, он всё же может найти в своём общем комплексе знаний типизации наблюдаемого индивида и вывести оттуда его типические мотивы. Абсолютно чужой, скажем, для нашего общества человек, который проходил через лекционный зал, судебную комнату и место ритуального поклонения, наблюдал бы во всех трёх местах приблизительно одинаковые ситуации, но вряд ли он мог бы определить мотивы наблюдаемого поведения. Если бы, однако, наблюдатель знал из прежнего опыта, что здесь учитель, там судья, а там священник — каждый на своём месте — выполняют свои служебные обязанности, он мог бы вывести их типические потому-что и для-того-чтобы мотивы из того сегмента своих знаний, который относился к типическим учителям, судьям и священникам.

В-третьих, если наблюдатель не обладает никаким знанием о наблюдаемом индивиде или обладает недостаточным знанием о типе наблюдаемого индивида, он должен прибегнуть к выводу от «следствия к причине». Это означает, что, наблюдая завершённое действие и его результаты, он полагает, что это отдельно взятое завершённое действие и эти результаты на самом деле и были для-того-чтобы мотивами актора.

Описанные способы понимания мотивов наблюдаемых индивидов могут быть верными с различными вероятностями. Это касается как адекватности знаний наблюдателя о типических мотивациях типических индивидов, так и его интерпретации для-того-чтобы мотивов других людей, которая будет тем более сомнительной, чем дальше она от живого контекста мы-отношения. Например, информация о том, что индивид, выступающий на собрании, является священником, не позволяет с уверенностью заключить, что он произносит проповедь. Приписывание кому-то для-того-чтобы мотива на основе увиденного завершённого действия является ещё более ненадёжным. Вполне может быть, что это действие вовсе не достигло цели, поставленной актором. С другой стороны, постижение кем-то подлинных потому-что мотивов не особенно страдает от того, что этот кто-то является скорее просто наблюдателем, чем партнёром в мы-отношении. И наблюдатель, и партнёр в социальном отношении лицом-к-лицу должны стараться реконструировать ex post facto переживания, которые мотивировали Другого предпринять данное действие. С учётом этой задачи, зависящей от «объективного» знания человека, позиция партнёра в мы-отношении не является привилегированной ⁷⁴.

Наблюдение социальных отношений более сложно, нежели наблюдение индивидуального поведения, но оно протекает в соответствии с теми же основными принципами. Наблюдатель должен опять привлечь свои знания о социальных отношениях вообще, об этом особенном социальном отношении и о партнёрах, вовлечённых в него. Конечно, схема интерпретации наблюдателя не может быть тождественной схеме интерпретации любого из партнёров в данном социальном отношении. Модификации внимания, характеризующие установку наблюдателя, не могут совпадать с установками участников текущего социального отношения. С одной стороны, то, что ему кажется релевантным, не тождественно тому, что они считают релевантным в этой ситуации. Более того, наблюдатель находится в привилегированной позиции: ему известны текущие переживания обоих наблюдаемых партнёров. С другой стороны, наблюдатель не может обоснованно интерпретировать для-того-чтобы мотивы одного участника как потому-что мотивы другого, как это делают сами партнёры, пока взаимосвязь мотивов в наблюдаемой ситуации не становится явной.

3. Мир современников как структура типизации

Переход от непосредственного к опосредованному переживанию социальной действительности

При анализе мы-отношения оказалось, что в ситуациях лицом-к-лицу спутники переживают друг друга на различных уровнях близости и с различной степенью непосредственности. Внутри временной и пространственной непосредственности, данной самой ситуацией лицом-к-лицу, мы обнаружили, что различия в степени непосредственности, которые характеризуют переживание мной другого Я (Self), являются конститутивными чертами конкретного мы-отношения. Мы видели, что независимо от того, насколько безучастными и невовлечёнными мы можем быть по отношению к отдельно взятому спутнику (например, к чужому человеку в метро), переживание лицом-к-лицу является принципиально прямым.

Расслоение установок по степеням близости и интенсивности распространяется и на мир современников, то есть тех Других, которые не находятся лицом-к-лицу со мной, но сосуществуют со мной во времени. Градации непосредственности переживания вне ситуаций лицом-к-лицу характеризуются сокращением многообразия симптомов, с помощью которых я понимаю Другого, и прогрессивным сужением перспектив, в которых я его переживаю. Мы можем проиллюстрировать это на примере этапов, проходя которые, спутник, находящийся лицом-к-лицу со мной, становится простым современником. Вот мы ещё стоим лицом-к-лицу, прощаясь, пожимая руки; теперь расходимся. Вот он опять обращается ко мне; я снова могу видеть, как он машет мне рукой; а сейчас он исчез за углом. Нельзя сказать, в какой именно момент завершилась ситуация лицом-к-лицу и мой партнёр стал просто современником, о котором я имею некоторые знания (возможно, он добрался домой), но которого я не переживаю непосредственно.

Градации непосредственности можно также проиллюстрировать на последовательности переходов от беседы лицом-к-лицу, через беседу по телефону, обмен письмами, до сообщения, передаваемого через третье лицо. Оба примера свидетельствуют о последовательном снижении богатства симптомов, через которые я переживаю моего партнёра, и сужении перспектив, в которых мой партнёр является мне. Хотя мы и можем с полным основанием провести различие между непосредственными и опосредованными переживаниями социальной действительности, мы должны понимать, что это — полярные понятия, между которыми существует много конкретных переходных форм.

В рутинной повседневной жизни проблема, возникающая при переходе от ситуаций лицом-к-лицу к ситуациям, связанным с просто современниками, как правило, не замечается: мы приспосабливаем как наше собственное поведение, так и поведение наших спутников к смыслам, которые трансцендируют Здесь и Сейчас текущего переживания. Поэтому признаки непосредственности или опосредованности данного социального отношения кажутся нам иррелевантными. Более того, переживание мной спутника лицом-к-лицу сохраняет свои конститутивные черты даже после того, как я перестаю его видеть. Текущее непосредственное переживание становится прошлым непосредственным переживанием. Как правило, мы не видим причин того, почему бывший партнёр в конкретном мы-отношении, с которым мы взаимодействовали, кого мы любили или ненавидели, должен превратиться в нечто «отличное» просто потому, что ему случилось отсутствовать в данный момент. Может статься, мы все ещё любим или ненавидим его, и ничто в рутине повседневной жизни не вынуждает нас заметить, что переживание нами его подверглось существенной структурной модификации.

Однако тщательное описание ситуации показывает, что такая модификация действительно происходит. Воспоминание о спутнике в ситуации лицом-к-лицу действительно содержит конститутивные черты этой ситуации, а эти последние структурно отличны от тех, которые характеризуют установку или вообще акт сознания, ориентированный на простого современника. В ситуации лицом-к-лицу спутник и я были партнёрами в конкретном мы-отношении. Он присутствовал непосредственно, существовали множество симптомов, через которые я мог постигать его сознательную жизнь.

В едином пространстве и времени мы были настроены друг на друга; его Я отражало мое; его переживания и мои образовывали общий поток нашего переживания; мы вместе росли. Однако поскольку мой спутник покидает меня, его переживание мной подвергается трансформации. Я знаю, что он находится в некотором собственном Здесь и Сейчас, и я знаю, что его Сейчас современно с моим, но я не принимаю участия в нём, я не разделяю также его Здесь. Я знаю, что мой спутник стал старше после того как покинул меня, и по размышлении я знаю, что, строго говоря, он менялся с каждым дополнительным переживанием, с каждой новой ситуацией. Но мне не удаётся учитывать все это в рутине повседневной жизни. Я придерживаюсь знакомого представления, которое я имею о тебе. Я считаю само собой разумеющимся, что ты такой же, каким я знал тебя прежде. Я считаю неизменным сегмент моих знаний, касающийся тебя, который я создал в ситуациях лицом-к-лицу, до следующего наблюдения, то есть до тех пор, пока я не получу новую информацию. Но тогда это будет информацией о современнике, на которого я ориентирован как простой современник, а не как спутник. Конечно, это современник, которого я прежде переживал непосредственно, о котором я имел более специфическое, полученное в общих переживаниях прошлых мы-отношений знание, нежели о других, которые являются и всегда были простыми современниками.

В этой связи мы должны обсудить природу тех социальных отношений, которые, согласно Веберу ⁷⁵, характеризуются «вероятностью повторяющегося поведения, соответствующего своему субъективному смыслу, поведения, которое является понятным следствием смысла и, следовательно, ожидаемым». Обычно мы рассматриваем брак или дружбу как отношения преимущественно лицом-к-лицу, которые содержат переживания высокой степени непосредственности. Это привычно для нас в силу общей тенденции рассматривать действие или последовательность действий в рамках более широких единиц независимо от того, интегрировали ли свои действия — то есть планы своих действий — в такие единицы сами акторы. Более подробное изучение представляет предполагаемое единство брака или дружбы как многообразную последовательность ситуаций. В некоторых из них брак (или дружба) был социальным отношением лицом-к-лицу, в других — социальным отношением между простыми современниками. Если рассматривать понятия в их точном смысле, эти социальные отношения являются на самом деле не непрерывными, а повторяющимися. Посмотрим тогда, что имеют в виду участники социального отношения такого типа — например, два друга, — когда они говорят о своей дружбе.

Во-первых, А, говоря о своей дружбе с В, может думать о ряде прошлых социальных отношений лицом-к-лицу с В. Эти прошлые мы-отношения с В явно скорее выстраиваются в ряд, нежели являются непрерывными. При этом А обнаруживает в своём прошлом опыте фазы одиночества и фазы, включающие мы-отношения с индивидами, отличными от В.

Во-вторых, кроме конкретных мы-отношений, включающих В, А может иметь в виду, что его поведение или некий аспект его поведения ориентированы самим фактом, что существует такой человек, как В, или, точнее, некоторыми аспектами будущего поведения В. То есть А имеет установку, включающую В как (просто) современника, и он состоит с В в социальном отношении, которое является социальным отношением между современниками. В то время как в конкретном мы-отношении действия переплетаются, в социальном отношении, которое включает (просто) современников, они всего лишь взаимно ориентированы. Таким образом, мы обнаруживаем, что социальные отношения между двумя друзьями как (просто) современниками вклинены в бесконечный ряд мы-отношений между ними.

В-третьих, А может обратиться к тому факту, что социальное отношение с В в ситуации лицом-к-лицу всегда восстановимо — не учитывая технические препятствия — и что он уверен, что В будет участвовать как друг в будущем мы-отношении так же, как в мы-отношениях, которые А и В переживали в прошлом опыте.

Выше мы рассматривали переход от ситуации лицом-к-лицу к ситуациям, включающим просто современников. Тем самым мы исследовали пограничную область, лежащую между сферами непосредственно переживаемой социальной действительности и опосредованно переживаемого мира современников. Чем ближе мы подходим к последнему, тем ниже степень непосредственности и выше степень анонимности, которая характеризует переживание мной других.

Соответственно, сам более широкий мир современников содержит различные страты: это мои партнёры в бывших мы-отношениях, которые теперь являются просто современниками, но которых можно вернуть в ситуации лицом-к-лицу; партнёры в бывших мы-отношениях моего настоящего партнёра в мы-отношении, которые потенциально доступны моему непосредственному переживанию (твой друг, которого я ещё не встречал); современники, о которых у меня есть знание и которых я должен встретить вскоре (профессор X, чьи книги я читал и с которым у меня назначена встреча в ближайшем будущем); современники, существование которых я осознаю и на которых ориентируюсь в типичных социальных действиях (сотрудники почты, связанные с обработкой моих писем); коллективные социальные реалии, которые известны мне через их функцию и организацию, в то время как их персонал остаётся анонимным — хотя я мог бы при определённых условиях обрести непосредственные личные переживания этих индивидов (палата лордов); коллективные социальные реалии, которые анонимны в силу самой их природы и которые я не могу переживать ни при каких обстоятельствах; объективные контексты смысла, которые институированы в мире моих современников и которые принципиально анонимны (статьи конституции, правила французской грамматики); и, наконец, артефакты в самом широком смысле, которые удовлетворяют некоторому субъективному смысловому контексту некоторого неизвестного лица, то есть смыслу, который артефакт «имел» для его создателя, пользователя, владельца и так далее. Все эти слои обширной сферы опосредованно переживаемой социальной реальности характеризуются различной степенью анонимности и переходом от относительной близости к непосредственному переживанию — к абсолютной удалённости от него.

Современник как идеальный тип и они-отношение

Несмотря на то что я переживаю спутника во временной и пространственной непосредственности ситуации лицом-к-лицу, в переживании мною просто современников эта непосредственность отсутствует. Современники не присутствуют лично, но я знаю об их сосуществовании со мной во времени: я знаю, что поток их переживаний одновременен с моим.

Однако это знание с необходимостью опосредованно. Следовательно, современник не есть Ты в том чреватом последствиями смысле, который данное понятие имеет в мы-отношении. Эти термины описывают социальную топографию моего Здесь и Сейчас, содержание которых, конечно, постоянно меняется. Ориентиром всегда являются мои переживания в настоящем времени. Просто современник может быть прежним спутником, и я могу рассчитывать на периодически повторяющиеся встречи с ним лицом-к-лицу. Тем не менее структуры испытываемых переживаний радикально различны. Другой, который является просто современником, не дан непосредственно как уникальное отдельно взятое Я. Я не постигаю его самость (Selfhood) в прямом допредикативном переживании. У меня даже нет непосредственного переживания существования Другого. Я могу переживать его только в актах вывода, с помощью которых я сужу о том, что Другой именно такой, а не иной, приписывая ему определённые типические признаки. В то время как я переживаю индивидуальное Ты непосредственно в конкретном мы-отношении, современника я постигаю только опосредованно с помощью типизации. Чтобы прояснить этот момент, рассмотрим различные виды таких опосредующих типизации.

Один из способов, которым может конституироваться переживание мной современников, состоит в выводах из прошлых непосредственных переживаний мной современников в ситуациях лицом-к-лицу. Мы уже рассмотрели этот способ и обнаружили, что знание, полученное о спутнике непосредственно в мы-отношении, сохраняется в качестве значимого — до следующего наблюдения — даже после того, как спутник вышел из ситуации лицом-к-лицу. Акт, которым я постигаю бывшего спутника как современника, является, таким образом, типизацией в том смысле, что я считаю неизменным моё прежде полученное знание, хотя мой бывший спутник тем временем стал старше и должен был с необходимостью обрести новые переживания. Об этих переживаниях я либо ничего не знаю, либо имею знание, полученное с помощью вывода, через спутника или другие косвенные источники.

Другой способ, которым конституируются переживания современников, является вариантом вышеупомянутого. Современники, которых я постигаю как бывших спутников моего нынешнего партнёра в мы-отношении, переживаются мной также опосредованно, через моего партнёра, исходя из представления о неизменности его прошлых непосредственных переживаний. Следовательно, я даже не могу прибегнуть к моим собственным переживаниям того лица, а должен сначала интерпретировать коммуникации моего партнёра относительно его бывших непосредственных переживаний и затем присоединиться к нему.

Эти способы конституции относятся ко всему, что мы знаем о современниках через опосредование нашим собственным прошлым, через непосредственные и опосредованные переживания нами Других, и ко всему, что мы знаем через опосредование прошлыми переживаниями Других, о которых нам сообщается как непосредственно, так и анонимно. Абсолютно ясно, что все это знание указывает на фундаментальное (originary) непосредственное переживание нами спутника и легитимируется этим переживанием. Но я могу приобрести знание о моём современном социальном мире и другими способами.

Переживание мною вещей и событий в физической действительности, предметов, произведённых человеком, инструментов и артефактов, культурных объектов, институтов и образцов действия также относится к моим современникам (или отсылает к миру предшественников — обстоятельство, которое мы обсудим позднее): я всегда могу интерпретировать их как свидетельство сознательной жизни людей, которые производили и использовали эти орудия и артефакты, которые придерживались этих институтов, совершали эти действия.

Такие интерпретации по самой своей природе состоят из выводов, основанных на переживаниях мною либо отдельно взятых спутников, либо людей вообще и опосредованных этими переживаниями. Находясь лицом-к-лицу со спутником, одновременно с моей текущей сознательной жизнью я наблюдаю последовательную конституцию его поведения, переживаний, имеющих для него смысл, результатами которых являются завершённое действие (act), артефакт, орудие и так далее, и интерпретирую их как указатели таких субъективных последовательных процессов. Без первоначальных переживаний такого рода объекты и события внешнего мира были бы не чем иным, как безразличными к человеческому миру материальными вещами и физическими процессами.

Мои переживания современников являются, таким образом, с необходимостью производными и косвенными. Тем не менее очевидно, что я могу быть ориентирован на простых современников так же, как я могу быть ориентирован на спутников. Эти ориентации также могут ранжироваться от простых установок до социального действия и социальной интеракции. По аналогии с понятием ты-ориентации мы подведём все сознательные акты, ориентированные на современников, под понятие они-ориентации.

В отличие от того, как я переживаю сознательную жизнь спутников в ситуациях лицом-к-лицу, переживания современников даются мне как более или менее анонимные процессы. Объектом они-ориентации является моё знание о социальной действительности и сознательной жизни других людей вообще, независимо от того, приписываются ли они отдельному индивиду или нет. Объектом они-ориентации является не существование отдельного человека, не текущая сознательная жизнь спутников, которая непосредственно переживается в мы-отношении, не субъективный контекст смысла, который я постигаю, если переживания спутника конституируют себя перед моими глазами.

Моё знание о современниках по самой своей природе пребывает в объективном контексте смысла. Интерпретации, относящиеся к субъективному смысловому контексту, я добавляю только post hoc ⁷⁶ — момент, к которому я вернусь позднее, когда буду описывать конституцию персональных идеальных типов. Моё знание о мире современников является типическим знанием о типических процессах. В основе своей я оставляю нерешённым вопрос о том, в чьём сознании протекают такие типические процессы. При всей их удалённости от субъективного смыслового контекста, эти процессы — типические переживания — выражают идеализацию «вновь и вновь», то есть типическую анонимную повторяемость.

Единство просто современника изначально формируется в единстве моего переживания, более точно — в синтезе моих интерпретаций переживаний Другого. Оно не констатируется в моём непосредственном переживании его текущей сознательной жизни, в Здесь и Сейчас конкретного Ты. Через этот синтез моих интерпретаций типических переживаний более или менее анонимного современника я постигаю его как персональный идеальный тип.

Следует ясно осознавать, что, чем более завершённо замещение переплетающихся и взаимозависимых объективных смысловых контекстов, тем более анонимным будет объект моей они-ориентации. Наш анализ показал, что синтез интерпретаций, посредством которых я знаю моих современников как идеальных типов, не постигает уникальное Я человека в его живом настоящем. Это акт мышления, который оставляет неизменным некоторый типический признак спутников и пренебрегает модификациями и вариациями этого признака в «реальной жизни», то есть чем-то встроенным в текущие переживания конкретного и уникального индивида. Следовательно, персональный идеальный тип относится просто к конкретному Другому или множеству Других, но никогда не идентичен ему/им.

Это положение можно проиллюстрировать несколькими примерами. Если я опускаю письмо в почтовый ящик, я действую, ожидая, что определённые мои современники (почтовые служащие) адекватно истолкуют желание, которое я обозначил написанием адреса, приклеиванием мерки и так далее, и действительно выполнят его. Ожидание, которое ориентировало моё действие, было направлено не на специфических индивидов, а на род «почтовые служащие». Макс Вебер подчёркивал, что принятие денег в качестве законного платёжного средства зависит от субъективной вероятности, что другие современники также примут эти крошечные физические объекты в качестве средства платежа. Это также является примером они-ориентации, относящейся к типическому поведению типических современников. Если я выполняю некоторое определённое действие или воздерживаюсь от его выполнения, для того чтобы избежать вмешательства определённых людей с бляхами и в униформе (если взять другой веберовский пример), то есть если я ориентирую своё поведение на закон и на принуждающие к исполнению закона органы, я состою в социальном отношении с моими современниками, персонифицированными в соответствии с идеальными типами, то есть в они-отношении.

В этих примерах я действовал, ожидая, что некоторые способы поведения вероятны со стороны других: почтовых служащих, вовлечённых в денежные трансакции индивидов, полицейских. У меня есть определённая установка на них: я считаюсь с ними, когда планирую мои действия, одним словом, состою в социальном отношении с ними. Но мои партнёры в этих отношениях не являются конкретными и специфическими индивидами. Они предстают как примеры родов «почтовый служащий», «пользователь валюты», «полицейский». Я приписываю им специфические образцы поведения, специфические функциональные действия.

В качестве современников они действительны для меня лишь постольку, поскольку они являются типическими исполнителями таких функций, то есть выступают в качестве идеальных типов. В они-отношении я использую комплекс моих знаний, согласно которому существуют «люди», которые являются «типическими» служащими, полицейскими и так далее и которые заняты «типическими» делами в качестве служащих, полицейских и так далее. Мне не интересно, как они «чувствуют» себя, будучи служащими и выполняя полицейскую работу, другими словами, как они переживают своё (текущее) поведение в субъективном контексте смысла. Для меня их действия пребывают в основном в объективном контексте смысла. В они-отношении мои партнёры являются не конкретными и уникальными индивидами, а типами.

Этот существенный признак переживания мной современников не должен привести кого-либо к ложному выводу, что человек понимает поведение других через типизацию только в мире современников. Действительно, переживание мной современников всегда происходит в форме типизации, но то же самое верно и для постижения мира предшественников. Более того, поскольку знание типических образцов действия и персональных идеальных типов конституирует часть комплекса знаний человека о социальной действительности вообще, типизации такого рода также используются в переживании мной партнёров в конкретном мы-отношении, то есть в переживании уникального индивида, стоящего лицом-к-лицу со мной. Следовательно, идеальные типы служат также в качестве схем интерпретации для той области социальной действительности, которая переживается непосредственно. Однако есть важное различие: в конкретном мы-отношении типизирующие схемы модифицируются уникальным Ты, постигаемым в непосредственности разделяемого живого настоящего. Типизирующие схемы являются, так сказать, формальными моделями без содержания, приспособленными к конкретному спутнику и тем самым лишёнными своего статуса простых типизации. Проиллюстрируем это положение.

Я нахожусь лицом-к-лицу с несколькими спутниками. Их переживания предстают передо мной в качестве неделимой и непрерываемой последовательности событий в их сознательной жизни. Но Они, с которыми я стою лицом-к-лицу, всегда могут быть преобразованы в Ты, Ты и Ты таким образом, что я могу присоединиться к каждому Ты в конкретном мы-отношении.

Если, например, я наблюдаю, что три спутника играют в карты, я могу направить своё внимание на каждого из игроков. В ты-ориентации я могу постичь способ, которым этот отдельно взятый индивид участвует в наблюдаемом занятии, субъективный контекст смысла, в который он помещает это занятие и так далее, контекст, который будет меняться от игрока к игроку. Но в качестве отстранённого наблюдателя я могу также перемещать, так сказать, ситуацию из живого настоящего в типизированный мир современников. Я привлекаю комплекс моих знаний и говорю: они играют в рамми (карточная игра). Утверждения такого рода относятся к сознательной жизни конкретных игроков лишь постольку, поскольку для каждого из них типическое действие «игра в карты» координировано с последовательностью текущих переживаний. Можно предположить, что эти переживания пребывают для него в субъективном контексте смысла. Но тем самым я просто постулирую, что, если он на самом деле играет в рамми, его поведение должно регулироваться правилами игры.

Конечно, этот постулат применим вообще к людям, которые играют в рамми, в любое время, в любом месте, и ни в коем случае не ограничен тремя лицами передо мной. Никакое конкретное переживание А не идентично какому бы то ни было конкретному переживанию В или С, поскольку оно принадлежит к сознательной жизни отдельного индивида в данный момент его биографии. Конкретное переживание уникально и не может повторяться. Оно не идентично никакому реальному переживанию В и даже не соизмеримо с ним. Типичное — и только типичное — гомогенно. Лишь постольку, поскольку я пренебрегаю уникальными индивидами А, В и С и говорю, что Они играют в карты, я признаю в них пример анонимного рода «карточные игроки». Типизируя их, я осуществил интерпретативный акт мышления, который наделил анонимностью А, В и С.

Объективный контекст смысла, который возникает при конструировании типических переживаний типических современников, координированных с типическими действиями, может быть ретранслирован в субъективный контекст смысла. Я применяю типизации, являющиеся частью моего комплекса знаний, к конкретным спутникам в ситуации лицом-к-лицу. Я постигаю современников как «подобных другим» индивидов обозначенного типа. Одновременно в мы-отношении эти спутники непосредственно переживаются как партнёры. Следовательно, это «люди, подобные другим» и в то же время — уникальные индивиды, наделённые сознательной жизнью, которая протекает перед моими глазами. Этот двойной статус спутника является базисом дальнейшего, более сложного перемещения: современник, который по существу постигается мной как тип, воспринимается как индивид, наделённый «подлинной» текущей сознательной жизнью. Но я воспринимаю его сознательную жизнь не непосредственно, а только через акт интерпретации. Следовательно, современник, в конечном счёте, остаётся типом, чьё сознание также «типично», и в этом смысле гомогенным.

Понятие идеального типа, так широко используемое в социальных науках, и отношение научного конструкта к основанным на здравом смысле типизациям чьих-либо спутников и современников нуждается в тщательном анализе. Комплексные процессы, через которые для-того-чтобы и потому-что мотивы координируются с образцами типического действия и удерживаются как инвариантные по отношению к переживанию и наблюдению конкретных индивидов, и процедуры, через которые типические мотивы приписываются типическим индивидам, рассматриваются подробно в другом месте ⁷⁷. В оставшейся части мы продолжим обсуждение одного из аспектов этой сложной проблемы, наиболее важного для нашего настоящего исследования, — анонимности идеального типа.

Анонимный слой в мире современников

В предшествующем анализе мы рассматривали конститутивные элементы они-ориентации. Различные конкретные переживания мной современников происходят фактически внутри базовой структуры они-ориентации. Конечно, эти переживания с необходимостью являются актами мышления, через которые Другие, чьё существование просто допускается или воображается, постигаются с учётом типических признаков. При наличии этой фундаментальной идентичности переживания дифференцируются различными способами. Наиболее важным является тот факт, что они, будучи всегда косвенными, не являются всё равно анонимными.

Мы можем сказать, что мир современников стратифицирован относительной степенью конкретности или анонимности, характеризующей идеальный тип, с помощью которого постигаются Другие. Чем более анонимен персональный идеальный тип, который опосредует переживание мной современника, тем более продвинуто замещение объективными контекстами субъективного контекста смысла, приписанного Другому. Чем более продвинуто замещение, тем более зависим, в свою очередь, персональный идеальный тип, конституирующий данное переживание, от субстрата более или менее анонимных персональных идеальных типов и соответствующих контекстов смысла.

Анонимность идеального типа есть понятие, требующее дальнейшего пояснения. На предшествующем шаге нашего исследования мы показали, что «чистая» ты-ориентация состоит в простом — но непосредственном — осознании существования Другого. Постижение спутника в соответствии с некоторой характерной чертой предполагает это осознание. Но в случае они-ориентации дело обстоит не так. Даже в своей «чистой» форме они-ориентация основывается на привнесении типического признака в акт мышления. В таком акте я полагаю, конечно, настоящее или предыдущее существование типического признака. Но я не нуждаюсь в том, чтобы полагать наличие типического признака у данного конкретного индивида в отдельной точке пространственно-временного континуума.

Идеальный тип анонимен по отношению к любому существующему лицу. Следовательно, современник, который может быть постигнут только как идеальный тип, в этом смысле анонимен. Существование современника не переживается непосредственно независимо от того, допускается ли оно, рассматривается ли как возможное, или даже считается само собой разумеющимся. В моём настоящем переживании современник имеет статус индивидуированного пересечения типических признаков. В этой связи следует отметить, что характер субъективной вероятности, которую имеет для меня существование моего современника, повышает вероятностный характер моих действий, адресованных ему, по сравнению с действиями, адресованными спутникам в ситуациях лицом-к-лицу. Как мы покажем в дальнейшем, это имеет важные последствия для природы социальных отношений, включающих просто современников.

Понятие анонимности идеального типа может быть также понято как указание на относительный масштаб типизирующей схемы. Масштаб типизирующей схемы определяется относительной завершённостью и обобщённостью того сегмента знаний, на основании которого я отобрал признак, подлежащий типизации в качестве инвариантного атрибута этой схемы. Если схема выведена из предшествующих переживаний мной отдельно взятого спутника, то типизация относительно конкретна; если она выведена из персональных идеальных типов моего комплекса общих знаний, касающихся социальной действительности, она относительно анонимна. Мы можем сказать, что степень конкретности типизирующей схемы обратно пропорциональна уровню обобщённости переживаний, отложившихся в комплексе знаний, из которого эта схема выводится.

Отсюда очевидно, что каждая типизация предполагает другие типизации. Чем больше субстрат типизирующих схем включено в данный идеальный тип, тем более он анонимен и тем больше регион вещей, само собой разумеющихся при применении идеального типа. Конечно, субстраты не представлены эксплицитно в ясных и различаемых актах мышления. Это становится очевидным, если кто-то берёт такие социальные реалии, как государство, экономическая система или искусство, и начинает эксплицировать все субстраты типизации, на которых они базируются.

Следовательно, относительная степень конкретности или анонимности идеального типа должна быть увязана с лёгкостью, с которой они-отношение — для которого данный тип является конституентой — может быть трансформировано в мы-отношение. Чем более вероятно, что я должен постигать непосредственно «чьи-то» идеально-типические черты как элементы текущей сознательной жизни конкретного индивида, тем менее эти черты анонимны. Проиллюстрируем это на двух примерах.

Я думаю об отсутствующем друге А в они-ориентации. Я знаю, что А стоит перед трудным решением. Из прошлого непосредственного переживания А я сохранил идеальный тип «мой друг А вообще». Я могу также сформировать типизацию образца действия «поведение А перед лицом трудных решений». Этот идеальный тип также принадлежит скорее к они-ориентации, нежели к ты-ориентации: «люди, «подобные» А, при столкновении с трудными решениями имеют обыкновение действовать таким образом»; всё же идеальный тип «мой друг А», будучи основан на прошлом переживании мной А в ситуациях лицом-к-лицу, очень конкретен. Более того, если оставить в стороне технические трудности, мой современник А всегда может стать моим спутником А.

Другой пример: мой друг А говорит мне о X, которого он недавно встретил и которого я не знаю. Он описывает его, то есть он конструирует идеальный тип X, сохраняя неизменными свои непосредственные переживания X и трансформируя их тем самым в типизации. Конечно, типизации, осуществляемые А, зависят от его комплекса знаний, его биографической ситуации, его интересов при встрече с X, его интересов при рассказе мне об X и так далее. Я соотношу идеальный тип, который А сконструировал и о котором он мне рассказал, с моим комплексом знаний в соответствии с моей собственной биографической ситуацией, моими интересами и так далее. Следовательно, идеальный тип X не является идентичным для меня и для А. Я могу даже поставить под сомнение характеристику X, данную А, с учётом моей собственной характеристики А: «А легко возбудимый тип… он склонен видеть людей по-своему».

Оба примера относятся к идеальным типам, которые относительно конкретны. Они выведены из первичных непосредственных переживаний мной современника как индивида. Воспоминание о его текущей сознательной жизни оживляет объективный контекст типизации, который в настоящем действительном переживании заменил непосредственное постижение уникального индивида. Идеальные типы такого рода могут быть обозначены как характерологические персональные типы. Другим видом персонального идеального типа является функциональный тип, который учитывает только типические функции современников.

Для иллюстрации мы можем опять обратиться к примеру почтового служащего. Этот идеальный тип уже более анонимен, нежели характерологичен, так как он не относится к индивиду, с которым я состоял, состою сейчас и буду всегда состоять в мы-отношении любой степени близости; даже в ситуациях лицом-к-лицу я вижу его как «почтового служащего». Более того, когда я отправляю своё письмо, я не обращаюсь к персональному идеальному типу «почтового служащего», для которого его поведение пребывает в специфическом субъективном смысловом контексте (зарплата, безопасность, начальник и так далее). Для меня актуален только образец действия, в данном случае стандартизированная типическая обработка писем. Это только дело случая, что я связываю, так сказать, с этим образцом действия «кого-то», кто его выполняет. Этот «кто-то», конечно, является относительно анонимным персональным типом.

По сравнению с характерологическим идеальным типом функциональный идеальный тип относительно анонимен, но по сравнению с другими идеально типическими схемами, особенно теми, которые относятся к социальным коллективностям, он конкретен. Типизации социальных коллективностей, даже если они сохраняют персональный характер, в высшей степени анонимны, поскольку коллективности не могут переживаться непосредственно и по своей природе принадлежат к трансцендентному социальному миру просто современников и предшественников. Обширный класс таких типизации также содержит различные слои анонимности.

Например, Совет директоров данной корпорации или Конгресс являются типизациями социальных коллективностей, которые все ещё относительно конкретны, поскольку основаны на ограниченном количестве субстрат персональных идеальных типов. Такие же типизации, как государство, народ, экономика, социальные классы и так далее, используются и в том смысле, как если бы им соответствовали персональные идеальные типы современников. Однако это «как если бы» не может быть ничем иным, как антропоморфизмом для абсолютного анонимного контекста. Неверным будет подразумевать, что этот контекст является или мог бы быть субъективным смысловым контекстом для реального современника. Как говорил Макс Вебер: «Но для субъективной интерпретации действия в социологической работе эти коллективности должны толковаться как возникающие исключительно из организации частных действий отдельных лиц и как способы этой организации, поскольку только они могут толковаться как агенты в ходе субъективно понимаемого действия … Для социологических целей не существует такой вещи, как коллективная личность, которая «действует».

Когда в социологическом контексте делается ссылка на «государство», «нацию», «корпорацию», «семью», «армию» или на подобные коллективности, то скорее имеется в виду только определённый вид развития действительных или возможных социальных действий отдельных лиц» ⁷⁸. Деятельность государства может быть представлена как действия государственных «функционеров», которые на самом деле постигаются посредством персональных идеальных типов и к которым можно вернуться в они-ориентации. В социологической перспективе государство можно рассматривать как сокращённое обозначение сложной системы взаимозависимых персональных идеальных типов. Однако при обычном употреблении таких терминов, как «государство», эта комплексная структура типизации считается само собой разумеющейся. Более того, объективные контексты смысла, проявляющиеся в анонимных образцах действий функционеров, необоснованно приписываются персональным псевдотипам социальной коллективности таким же способом, которым типический актор координирует индивидуальное действие. Но не может быть сконструировано никакое индивидуальное сознание, из которого «деятельность» социальной коллективности конституирует субъективный контекст смысла.

Анализ структур идеальных типизации, формирующих субстраты социальных коллективностей, является важной задачей, которую социологии ещё предстоит решать. Необходимо описать стратификацию социальных коллективностей в терминах относительной анонимности и, в соответствии с их происхождением, в непосредственных или косвенных переживаниях реальности. Необходимо также выявить, в какой степени можно говорить о субъективном смысле социальных коллективностей, то есть в какой степени деятельность социальной коллективности, постигаемая как типические действия «функционеров», может быть приписана субъективным контекстам смысла последних и, тем самым, их «ответственности». Это — проблема особой важности для политической и правовой теории.

Тщательного анализа заслуживает также вопрос о том, при каких обстоятельствах и в какой степени понятие социальной коллективности может служить в качестве схемы для интерпретации поведения современников в силу того факта, что в объективном контексте смысла оно включает ценностные суждения, которые приняты в качестве значимых и которым следуют в данном обществе или социальной группе. Наблюдения над социальными коллективностями прилагаются также к системам сигнификации — таким, как, например, английский язык. От объективного контекста смысла — структуры английского языка — всегда можно перейти к высокоанонимному персональному типу лица, говорящего на английском языке. Опять же, не может существовать никакого типического «индивида», для которого объективная структура является субъективным контекстом смысла. «Объективный дух языка» есть незаконная фикция.

Эти замечания применимы также к разного рода культурным объектам — как идеальным, так и материальным. Артефакты, например, могут интерпретироваться с учётом персонального идеального типа их создателя, производителя, владельца и пользователя. Орудие является продуктом прошлых действий, «чьим-то», средством реализации будущих планов действий «кого бы то ни было». Отношение средства-цели конституирует объективный смысловой контекст, от которого всегда можно перейти к самим идеальным типам производителя или пользователя.

Здесь мы завершаем описание уровней анонимности, которые структурируют переживание мной мира современников. Переходя от непосредственного переживания мной спутников в ситуациях лицом-к-лицу к опосредованному переживанию бывших спутников, мы последовательно описали все более анонимные типизации, опосредующие переживание мной трансцендентных социальных ролей от относительно конкретного характерологического персонального идеального типа к более анонимному функциональному типу и далее к типизирующим схемам для очень анонимных социальных коллективностей, культурных объектов и артефактов.

Социальные отношения между современниками

Подобно тому как социальные отношения в ситуациях лицом-к-лицу основаны на «чистой» ты-ориентации, социальные отношения между современниками основаны на «чистой» они-ориентации. Это означает, что в то время как социальные отношения лицом-к-лицу конституируются во взаимном отражении непосредственных переживаний Другого, в социальных отношениях между современниками Другой дан только как идеальный тип. Человек, вовлечённый в социальное отношение с современником, должен быть удовлетворён, полагая, что Другой, кого он постигает через более или менее анонимную типизацию, в свою очередь ориентирован на него посредством той же типизации. Социальные отношения, включающие просто современников, имеют гипотетический характер.

Например, садясь в поезд, я веду себя в соответствии с ожиданием, что определённые индивиды будут выполнять действия, которые сделают вероятным и возможным, что поезд доедет до места назначения. Я состою с этими индивидами (работниками железной дороги) в они-отношении, поскольку, во-первых, мой комплекс знаний содержит функциональный идеальный тип — работника железной дороги, который следит за тем, чтобы «подобные мне люди», то есть пассажиры, доехали до места своего назначения, и, во-вторых, я строю своё поведение в соответствии с этим идеальным типом. Этот пример показывает также, что социальные отношения между современниками характеризуются не только тем, что я ориентируюсь в соответствии с персональным идеальным типом, но также и тем, что я допускаю, что «работник железной дороги» ориентирует своё поведение относительно комплементарного персонального типа «пассажир», то есть любого, кто удовлетворяет рассматриваемому образцу поведения. Следовательно, в социальном отношении между современниками я нахожусь в они-отношении и приписываю своему партнёру схему типизации и ожиданий по отношению ко мне как персональному идеальному типу.

Социальное отношение между современниками состоит в субъективной вероятности, что взаимно приписанные типизирующие схемы (и соответствующие ожидания) будут использоваться партнёрами одинаковым образом. В ситуациях лицом-к-лицу взаимосвязь между моими переживаниями Другого и переживаниями меня Другим непосредственно имеет место. В они-отношениях эта взаимосвязь замещается актами рефлексии над типизирующей схемой, которая по допущению ориентирует обоих партнёров. Значимость моего допущения о том, что мой партнёр разделяет со мной данную типизирующую схему (работник железной дороги, пассажир), не может быть проверена, поскольку мой партнёр отсутствует. Следовательно, чем более высокостандартизирована данная типизирующая схема, тем выше субъективная вероятность, что та схема, которую я приписал партнёру, принимается им на самом деле. Так обстоит дело с типизирующими схемами, которые «институционализированы» через право, обряды посвящения, традицию и так далее, и со схемами, которые касаются отношений средства — цели, то есть рациональны в смысле веберовского анализа.

Эти особенности социальных отношений между современниками имеют важные следствия. Исходя из того, что они-отношения основаны на субъективной вероятности, только ex post facto можно принять решение о том, действительно ли между А и мною имело место данное социальное отношение. Соответственно, допущение о том, что А и я разделяем определённую типизирующую схему и что А адекватно постигается мной в терминах персонального идеального типа, может быть проверено только ретроспективно. Следовательно, я могу считаться с для-того-чтобы и потому-что мотивами А для планирования моего собственного поведения лишь постольку, поскольку они эксплицитно являются частью идеального типа как инвариантные и постоянные мотивы А. Начиная с допущения, — которое имеет, конечно, характер субъективной вероятности, — что типизация моим современником меня как идеального типа («клиент почтовой службы») совпадает с моей типизацией его («почтовый служащий»), я согласовываю его потому-что мотив с для-того-чтобы мотивом моего действия (написание, отправление по почте, обработка и так далее моего письма, для-того-чтобы X мог получить письмо от меня). Однако в отличие от интеракции в ситуациях лицом-к-лицу, я не могу не продолжать придерживаться допущения о том, что мой для-того-чтобы мотив будет его потому-что мотивом.

Взаимосвязь мотивов, характерная для интеракции в мы-отношении, в социальном отношении современников замещается взаимозависимостью обоюдно приписываемых идеальных типов партнёров, которые типы включают инвариантные мотивы. Более того, в то время как моё переживание спутника в мы-отношении постоянно модифицируется и обогащается переживаниями, разделяемыми нами, в они-отношении это не так. Конечно, каждое новое переживание мной современников дополняет мой комплекс знаний; идеальные типы, через которые я ориентирован на других в они-отношении, на самом деле подвергаются модификациям в результате изменений в моей ситуации. Но эти модификации остаются минимальными, поскольку данная ситуация и мои интересы в ней, определившие первоначальное применение данной типизирующей системы, остаются постоянными.

В мы-отношении я могу проверить своё допущение о том, что способ, которым я переживаю моё окружение, координируется со способом, которым ты переживаешь твоё окружение. Я обычно распространяю это допущение на моего современника и говорю, что если бы он был в моей ситуации, его переживания были бы приблизительно идентичны моим. Однако это допущение не может быть проверено. При они-отношении невозможно с достоверностью ответить на вопрос о том, совпадают ли интерпретации мира моего партнёра с моими.

В процессе коммуникации со своим партнёром в социальных отношениях, я использую знаковые системы. Чем более анонимен мой партнёр, тем более «объективно» я должен использовать знаки. Здесь опять становится явным изменение степени анонимности в социальном отношении при постепенном замещении объективными контекстами смысла субъективных смысловых конфигураций. Например, я не могу знать, что мой партнёр в они-отношении воспримет нюансы моих слов или что он поместит моё утверждение в подходящий контекст, до тех пор, пока я не рассмотрю этот контекст «объективно» и подробно. При они-отношении отсутствует прямое свидетельство того, что я был понят, которое имеет место, если мой партнёр присутствует в данном пространстве и времени.

Наконец, следует отметить, что они-отношения, которые с самого начала характеризуются низкой степенью анонимности, могут быть преобразованы через различные переходные фазы в мы-отношения. Соответственно, близкие мы-от-ношения можно преобразовать в относительно конкретные они-отношения. Обсуждение Зиммелем письменной корреспонденции представляет собой прекрасный анализ одной из таких переходных фаз. Вообще, мы должны отметить, что переход от структуры мы-отношений к структуре они-отношений неодинаков в разных ситуациях. Например, когда я присутствую на спектакле в театре, я нахожусь лицом-к-лицу с актером. Тем не менее я важен для актёра просто как анонимный член аудитории. В этом исследовании мы должны опустить обсуждение характерных черт наблюдения мной современников. Эта проблема чрезвычайно действительна для понимания процедур эмпирических социальных наук и детально рассмотрена в другом месте ⁷⁹.

4. Мир предшественников и проблема истории

Если я состоял в мы- или они-отношении, я могу вспомнить мои прошлые переживания в них, либо шаг за шагом воспроизводя их в моей памяти, либо охватив их в едином акте ретроспекции. В обоих случаях конститутивные характеристики этих переживаний остаются нетронутыми; они вспоминаются как непосредственные лицом-к-лицу переживания мной спутников или как опосредованные переживания современников, согласно соответствующим структурам переживаний. Тем не менее они имеют отпечаток не действительности, а историчности, являются не текущими, а прошлыми переживаниями. Кроме того, произошла другая важная модификация.

Наступающие фазы переживания предвосхищались в текущем переживании; будущее переживания оставалось открытым. Теперь эти предвосхищения либо осуществлены, либо нет; переживание завершено. Всё то, что имело характер просто субъективной вероятности в моём действительном социальном отношении — в частности, предвосхищённое поведение моего партнёра, — теперь так или иначе определилось. Планируя своё действие, я предвосхищал поведение своего партнёра. Теперь моё спланированное действие уже произошло, успешно или неудачно, и его предвосхищённое поведение либо осуществилось, либо нет. Специфическая временная структура действия ⁸⁰, будучи незатронутой в воспоминании, теперь перемещается в новый контекст временной замкнутости: например, «когда начинал, я хотел того-то, но в результате получил только это». Основание для воспоминания пережитых прежде социальных реалий возникает, с другой стороны, в моей настоящей ситуации и обусловлено проблемами и интересами Здесь и Сейчас.

Линия, разделяющая непосредственное переживание социальной действительности и мира современников от мира предшественников, изменчива. Путём сдвига в интерпретации я мог бы рассматривать мои воспоминания о прошлых переживаниях спутников и современников как переживания прошлой социальной действительности. Однако следует отметить, что такие воспоминания всё же не являются переживаниями мной мира предшественников в строгом смысле. В воспоминании остаётся сохранённой подлинная современность, в которой конституировало себя переживание мы- или они-отношения. Это означает, что я координирую каждую прошлую фазу жизни спутника или современника с прошлыми фазами моей собственной жизни и что я могу ретроспективно обратить своё внимание на последовательную конституцию субъективных контекстов в моём собственном сознании или в сознании моего партнёра в мы- или они-отношении.

С другой стороны, мир моих предшественников явно характеризуется тем фактом, что я не могу координировать мою собственную сознательную жизнь и сознательную жизнь моих предшественников в подлинной современности. Это определённо прошлый мир; у него нет никакого открытого будущего. В конкретном поведении моих предшественников нет ничего переменного: их действия завершены, не остаётся ничего, что нужно предвосхитить. В противоположность моим спутникам — в определённом смысле и моим современникам — мои предшественники не могут переживаться как свободные. «Свобода» моих современников также ограничена в силу того факта, что я постигаю их как идеальные типы, чьи мотивы и действия считаются постоянными и инвариантными.

Однако когда я постигаю моих предшественников также с помощью идеально-типических конструктов, я не считаю инвариантным ничего из того, что по своей природе не является инвариантным; всё возможное совершилось. Следовательно, я могу быть ориентированным на моих предшественников, но не могу воздействовать на них. Даже моя ориентация на предшественников фундаментально отличается от моей ориентации на спутников и современников. О моих действиях можно сказать, что они ориентированы действиями моих предшественников лишь постольку, поскольку мои переживания действий предшественников становятся потому-что мотивами моего поведения. Нет необходимости подчёркивать, что подлинные социальные отношения с предшественниками невозможны, несмотря на такие настоящие и регулярные акты ориентации, как, например, поклонение предкам в некоторых культурах. На действия моих предшественников, которые ориентированы через предвосхищение моего будущего поведения — как в случае распоряжений завещания, — можно ответить взаимностью только с помощью ориентации на них и, конечно, поведения, для которого действие предшественника является потому-что мотивом.

Переживание мира предшественников является, конечно, опосредованным. Знание мной предшественников — как и знание современников — может быть получено из коммуникационных актов спутников или современников, в которых они сообщают о своих собственных прошлых переживаниях (например, из воспоминаний о детстве моего отца) и их прошлых переживаниях спутников и современников (например, учитель рассказывает мне о ветеране Гражданской войны, которого он знал). Эти примеры ясно показывают, насколько изменчивы переходы от мира современников к миру предшественников. Мой отец, например, состоит со мной в мы-отношении, и его переживания в детстве, предшествующие моему рождению, являются, тем не менее, его переживаниями как моего спутника. Хотя они и несут на себе отпечаток историчности, они по праву принадлежат миру моих предшественников, потому что я не могу координировать с ними прошлые фазы моей собственной сознательной жизни. Такие прошлые непосредственные и опосредованные переживания социальной действительности моего спутника принадлежат, следовательно, подлинно прошлой сфере социального мира, но я приобретаю знание о них посредством коммуникационных актов в подлинном мы- и они-отношении. Следовательно, я могу приписать эти акты субъективному смысловому контексту в сознательной жизни коммуникатора.

Кроме того, я приобретаю знание о моих предшественниках через документы и «памятники» в самом широком смысле. Последние являются манифестациями сознательной жизни моих предшественников. И не важно, являются ли они манифестациями коммуникационных актов моих предшественников, нацеленными на будущее, то есть на нас или на современников. Поскольку переживание мной предшественников опосредовано коммуникациями моих спутников и современников, оно более или менее анонимно, более или менее конкретно, хотя эти характеристики, так сказать, явно производны и вторичны. Если я получаю знание о мире предшественников через их коммуникационные акты, то знаки, используемые в коммуникации, являются прежде всего элементами объективной смысловой связи и абсолютно анонимны.

Но эти знаки также являются манифестациями сознательной жизни коммуникатора, и я могу сместить моё внимание с объективной связи знаков на субъективную смысловую связь, то есть на сознательную жизнь коммуникатора, который использовал их в специфическом коммуникационном акте. Этим смещением я достигаю некоторого рода псевдосовпадения во времени моей сознательной жизни с сознательной жизнью коммуникатора.

Собственно историческое исследование обычно не направлено на коммуницирующего субъекта. Однако нельзя забывать, что исторические источники всегда имеют отношение к непосредственным или опосредованным переживаниям коммуникатором социальной действительности и что это обстоятельство наделяет большей или меньшей конкретностью или анонимностью «объективное содержание» знака. В этой связи следует отметить, что мир предшественников всегда является современным миром Другого и что он имеет, следовательно, ту же самую внутреннюю стратификацию более или менее конкретных и анонимных структур переживания, что и мой собственный современный мир.

Хотя и мир современников, и мир предшественников может переживаться только опосредованно с помощью идеальной типизации, между ними существует важное различие. Предшественник помещён в окружение, которое радикально отличается не только от моего собственного, но также и от окружения, которое я приписываю моим современникам. Постигая спутников или современников с помощью типизирующих схем, я могу считать само собой разумеющимся, что партнёр в мы- или они-отношении разделяет со мной несколько смутно определённый центральный сегмент общего знания. Например, я могу допустить, что чрезвычайно анонимный персональный идеальный тип, «мой современник», причастен к столь же анонимной — и смутно определённой — «современной цивилизации». С другой стороны, комплекс знаний, на который опирался в своих мыслях и действиях мой предшественник, фундаментально отличен от комплекса знаний «нашей современной цивилизации». Поэтому контекст смысла, в который было помещено переживание предшественника, радикально отличается от контекста, в котором «то же» переживание явилось бы современнику. Следовательно, переживание не может быть «тем же самым». Однако я могу сказать, что переживание моего предшественника было человеческим переживанием: я могу интерпретировать его в контексте моего знания структуры человеческого переживания вообще ⁸¹.

Схемы, которые мы используем при интерпретации мира предшественников, с необходимостью отличаются от схем, с помощью которых предшественники сами интерпретируют свои переживания. Если я уравниваю способ, которым я интерпретирую мои переживания, со способом, которым мой предшественник интерпретирует свои, то я делаю это только осторожно и приблизительно. Возможность измерения субъективной вероятности, которую имеет это уравнивание, меньше, чем субъективной вероятности такого же уравнивания, применённого к современникам. Это верно даже для моей интерпретации объективных знаковых систем, с помощью которых коммуницировали мои предшественники.

Конечно, знаковые системы инвариантны, то есть у них нет открытого горизонта и «свободы» текущего переживания. Однако нельзя сказать с определённостью что-либо о степени совпадения между схемой выражения, которая определила коммуникационные акты, и моей схемой интерпретации. Вся интерпретация коммуникационных актов предшественников имеет характер субъективной вероятности. История философии предоставляет много свидетельств о спорах по поводу того, в чём состоит «правильный смысл» термина, то есть какой смысл вкладывался в него рассматриваемым философом. Другим более специфическим примером является спор о «подлинной» интерпретации произведений И. С. Баха в терминах «объективно данной» системы музыкальной нотации. Интерпретация коммуникационных актов современников, конечно, также имеет характер субъективной вероятности, но я могу проверить свою интерпретацию, задавая вопросы современнику, — если необходимо, то встретившись с ним лицом-к-лицу.

Наиболее важная задача истории как науки — определить, какие события, действия, коммуникационные акты из целостной социальной действительности прошлого следует отбирать для интерпретации и реконструкции. Если мы сравним поток исторических событий с потоком наших собственных прошлых переживаний, мы обнаружим, что они одинаково продолжительны и многообразны. Все же последние имеют место в течение индивидуальной сознательной жизни, а первые — в объективном времени ⁸². Поток истории содержит анонимные события, и гомогенные события повторяются. Тем не менее все исторические события можно свести к подлинным переживаниям других людей, которые имели место в течение индивидуальной сознательной жизни и относились к спутникам и современникам.

Это были переживания, которые имели место в мы-отношениях и они-отношениях. Индивиды, вовлечённые в такого рода отношения, менялись от одного поколения к другому. Спутники стали предшественниками: в некотором роде продолжительное мы-отношение существует от зари человечества до настоящего дня. Конкретные индивиды в отношении следуют друг за другом, конкретные переживания меняются, но отношение сохраняется. Это видение истории, хотя и позволяет метафизические интерпретации, само по себе является не метафизическим, а скорее необходимым условием для единства нашего переживания не только мира, но и социальной действительности вообще. Оно также является условием для концепции истории как процесса, имеющего смысл для её субъектов. Исходным пунктом для исторической интерпретации может быть объективный смысловой контекст совершившихся событий, завершённых действий; но им может быть также субъективный смысловой контекст некоторого Мы, в который помещено каждое действие. Поэтому может существовать как «история объективных фактов», так и история поведения, имеющая смысл для индивидуальных исторических субъектов.

Чтобы завершить обсуждение различных регионов социальной действительности, мы кратко опишем главные черты мира преемников. Эта область полностью неопределённа и неопределима. Поэтому наше поведение не может быть ориентировано на мир преемников никакими своими характеристиками, кроме как просто знанием, что этот неопределённый мир будет существовать. Мы не можем постигнуть эту область социальной действительности никаким образом, даже через типизацию. Этот метод, возникающий при переживании спутников, современников и предшественников, нельзя обоснованно применить к действительности, для которой у нас нет никаких принципов интерпретации, основанных на переживании. Типизирующие схемы, полученные из нашего переживания спутников и современников, о которых мы можем предположить, что они нам предшествуют, мы можем применять только по отношению к ним.

Таким образом, с определённой долей правдоподобия мы постигаем характер переходного региона между миром современников и миром преемников. Однако чем дальше отстоит этот регион от реального мы-отношения или они-отношения, тем более неявны интерпретации, с помощью которых мы пытаемся его понять. Мир подлинных преемников абсолютно свободен и находится по ту сторону моего понимания. Вера в исторический закон, стоящий над историей, с помощью которого можно объяснить не только прошлое, но и настоящее, а также предсказать будущее, не имеет, очевидно, никакого основания в природе переживания человеком социальной действительности.

5. Глоссарий

1. Mitwelt, world of contemporaries — мир современников.
2. Vorwelt, world of predecessors — мир предшественников.
3. Folgewelt, world of successors — мир потомков.
4. Umwelt, fellow-men in direct experience; (or if the context permits, simply) fellow-men; the domain of directly experienced social reality — ближние в непосредственном переживании; область непосредственно переживаемой социальной действительности. Сам Шютц использовал слова associates, consociates, в некоторых контекстах также fellow-men.
5. Du-Einstellung, thou-orientation — ты-ориентация, ты-установка.
6. Du-Beziehung, thou-relation — ты-отношение.
7. Ihr-Einstellung, they-orientation — они-ориентация.
8. Ihr-Beziehung, they-relation — они-отношение.
9. Subjektiver Sinn, subjective meaning — субъективный смысл.
10. Objektiver Sinn, objective meaning — объективный смысл.
11. Subjektiver Sinnzusammenhang, subjective configuration of meaning — субъективный контекст смысла.
12. Objektiver Sinnzusammenhang, objective matrix of meaning — объективный контекст смысла.
13. Personaler Idealtypus, personal ideal type — персональный идеальный тип.
14. Charakterologischer Idealtypus, characterological ideal type — характерологический идеальный тип.
15. Habitueller Idealtypus, functional ideal type — привычный (функциональный) идеальный тип. (Определение Шютца: «Sein Kennzeichen ist, dass er das mitweltliche alter ego nur in seiner habituellen und deshalb als typisch angesetzten Funktion erfasst» («Его особенность состоит в том, что он охватывает alter ego в лице современника только в его привычных и поэтому типичных дополнительно установленных функциях».)