Альфред Шютц:
Смысловая структура повседневного мира. Возвращающийся домой

Феакийские моряки оставили спящего Одиссея на берегу Итаки, его родины, куда он стремился вернуться в течение двадцати лет, полных невыразимых страданий. Он проснулся в стране отцов, но не знал, где находится. Итака показала ему непривычное лицо; он не узнал троп, уходящих вдаль, тихих бухт, скал и обрывов. Он поднялся и стоял, глядя на родную землю и печально восклицая: «Увы! Где я теперь? Что я здесь делаю?» Долгое отсутствие было не единственной причиной, по которой он не узнал родной страны; отчасти это также было вызвано тем, что богиня Афина Паллада окутала туманом пространство вокруг него, чтобы оставить его неузнаваемым, «при этом помогая ему быть мудрым по отношению к вещам и событиям». Так Гомер рассказывает историю о самом знаменитом в мировой литературе возвращении домой ⁹⁷.

Дом показывает вернувшемуся — по меньшей мере, вначале — непривычное лицо. Сам он думает, что находится в чужой стране, чужой среди чужих, пока богиня не рассеет застилающий взор туман. Но установка вернувшегося отличается от установки чужого. Последний хочет присоединиться к группе, которая не является ему родной и никогда не была таковой. Он знает, что окажется в незнакомом мире, организованном иначе, чем тот, из которого он пришёл, мире, полном ловушек и трудно управляемом ⁹⁸. Возвращающийся же ожидает, что вернётся в окружение, которое он всегда знал и, как он думает, по-прежнему знает изнутри и которое он должен всего лишь принять как данность, для того чтобы определить линию своего поведения в нём. Ищущий близости чужой должен более или менее формальным образом предвосхитить то, что он обнаружит; вернувшийся же должен всего лишь обратиться к воспоминаниям прошлого. И поскольку он так полагает, он испытывает тип шока, описанного Гомером.

Далее эти типические переживания вернувшегося домой будут анализироваться в общих терминах социальной психологии. Ярким примером рассматриваемой ситуации является, конечно, вернувшийся ветеран. Специфические проблемы ветеранов недавно широко обсуждались в литературе ⁹⁹, и я обращаюсь к ним только для примера. Мы можем обратиться также к путешественнику, который возвращается из других стран; эмигранту, который возвращается в свою родную страну; мальчику, который «насладился жизнью» за границей и теперь живёт в родном городе ¹⁰⁰. Все они — примеры «возвращающегося домой», которого мы определим как человека, возвращающегося навсегда, а не на некоторое время, как, например, солдат, получивший месячный отпуск, или студент, проводящий дома рождественские каникулы.

Что, однако, следует понимать под словом «дом?» Д ом — это то, откуда начинается человек», — говорит поэт ¹⁰¹. «Дом — это место, куда человек собирается вернуться, если он вне его», — говорит юрист ¹⁰². Дом есть исходная точка, а также конечная цель. Это нулевая точка системы координат, которую мы приписываем миру, чтобы сориентироваться в нём. Географически «дом» означает некоторую точку на поверхности земли. Там, где мне случается быть, находится моё «прибежище»; там, где я намерен остановиться, — моё «место проживания»; там, откуда я пришёл и куда я хочу вернуться, — мой «дом». Мой дом — это не просто место жительства (homestead), — мой дом, моя комната, мой сад, мой город, — но всё, что он символизирует.

Понятие «дом» имеет трудно передаваемый эмоциональный и символический характер. Для разных людей «дом» означает разное. Это, конечно, отчий дом и родной язык, семья, любимый человек, друзья; это любимый ландшафт, «песни, которым учила меня мать», особая еда, знакомые предметы каждодневного пользования, народные обычаи и личные привычки — короче, специфический образ жизни, состоящий из маленьких и важных элементов, к которым относятся с любовью. Chevron, газета военно-морских сил, провела опрос на тему, по чему больше всего скучают солдаты США на юге Тихого океана, далеко от семьи и любимых. Вот некоторые из ответов: «По сандвичу со свежим салатом и помидором и холодному молоку». «По свежему молоку и утренней газете на крыльце». «По запаху аптеки». «По поезду и свистку паровоза» ¹⁰³. Все эти вещи, по которым испытывают ужасную тоску, когда их нет, может быть, и не ценились бы особенно, будь они доступны в любое время. Они занимают всего лишь скромное место среди коллективных ценностей «домашние вещи». Таким образом, дом означает одно для человека, который никогда не покидал его, нечто другое для человека, который обитает далеко от него, и ещё что-то третье для того, кто туда возвращается.

«Чувствовать себя как дома» — это выражение высокой степени знакомства и близости. Жизнь дома следует привычно организованному образцу; у неё есть свои определённые цели и хорошо зарекомендовавшие себя средства для их достижения, состоящие из множества традиций, привычек, институтов, распорядков деятельности разного рода и так далее. С большинством проблем в повседневной жизни можно справиться, следуя этому образцу. Нет нужды определять и переопределять ситуации, которые имели место много раз, или искать новые решения для старых проблем, с которыми до сих пор справлялись удовлетворительно. Образ жизни дома как схема выражения и интерпретации управляет не только моими действиями, но и действиями других членов мы-группы (in-group).

Используя эту схему, я полагаю, что понимаю, что имеет в виду Другой, и могу стать понятным ему. Система релевантностей ¹⁰⁴, освоенная членами мы-группы, демонстрирует высокую степень конформности. Субъективно и объективно я могу с большой вероятностью предвидеть действие Другого, направленное на меня, а также его реакцию на мои социальные действия. Мы можем не только предсказать, что произойдёт завтра, но также достаточно правильно спланировать отдалённое будущее. В основе своей вещи будут оставаться такими же, какими они были до сих пор. Конечно, возникают новые ситуации, неожиданные события. Но дома существуют и определённые способы управления экстраординарными ситуациями. Существуют способы — и хорошо зарекомендовавшие себя способы — борьбы с кризисами в деловой жизни, решения семейных проблем, создания установки по приспособлению к болезни и даже смерти. Хотя это звучит парадоксально, существует даже рутинный способ управления новшеством.

В терминах социальных отношений можно сказать, что жизнь дома является большей частью — по крайней мере, потенциально — жизнью в так называемых первичных группах. Этот термин был придуман Кули ¹⁰⁵ для обозначения близкого отношения лицом-к-лицу и стал общераспространённым, хотя и оспариваемым, в учебниках социологии ¹⁰⁶. Для нашей цели было бы полезно проанализировать некоторые из импликаций, скрытых в этом весьма двусмысленном термине.

Прежде всего, мы должны различать отношения лицом-к-лицу и близкие (intimate) отношения. Отношение лицом-к-лицу предполагает, что те, кто участвуют в нём, разделяют общее пространство и время в течение того времени, пока продолжается отношение. Общность пространства означает, с одной стороны, что тело Другого, выражение его лица, жесты и так далее доступны каждому партнёру в непосредственном наблюдении в качестве симптомов мышления Другого. Поле выражений Другого широко открыто для возможной интерпретации, и актор по реакции своего ближнего может сразу и непосредственно контролировать результат своих собственных социальных действий. С другой стороны, общность пространства означает, что определённый сектор внешнего мира равно доступен всем партнёрам в отношении лицом-к-лицу. В пределах досягаемости, зрения, слуха и так далее находятся одни и те же вещи. Внутри этого общего горизонта содержатся объекты общего интереса и общей значимости; вещи, с которыми и над которыми работают в настоящее время или могут работать потенциально.

Общность времени относится не столько к количеству внешнего (объективного) времени, разделяемого партнёрами, сколько к тому, что каждый из них участвует в регулировании внутренней жизни Другого. В отношении лицом-к-лицу я могу постичь мысли Другого в живом настоящем времени в процессе их развития и формирования; точно так же может поступать и он по отношению к потоку моего сознания; каждый из нас знает и учитывает эту возможность. И Другой для меня, и я для Другого являемся не абстракцией, не простым примером типического поведения, а, поскольку мы разделяем общее живое настоящее, конкретными уникальными личностями в данной уникальной ситуации. В этом заключаются основные черты отношения лицом-к-лицу, которое мы предпочитаем называть «чистым мы-отношением». Это действительно имеет важное значение само по себе, потому что можно показать, что все остальные социальные отношения могут — для некоторых целей и должны — интерпретироваться как выведенные из чистого мы-отношения.

Важно понимать, что чистое мы-отношение относится к формальной структуре социальных отношений, основанных на общности пространства и времени. Она может быть заполнена большим многообразием содержаний, имеющих разные степени близости и анонимности. Разделять живое настоящее с женщиной, которую любишь, и разделять живое настоящее с соседом в метро — это разные виды отношений лицом-к-лицу. Однако понятие первичных групп Кули предполагает особое содержание таких отношений, а именно близость ¹⁰⁷. Мы должны воздержаться здесь от анализа этого плохо определённого понятия, эксплицируемого только с помощью исследования пластов сложной личности, предположенных заранее схем выражения и интерпретации и общей для партнёров системы релевантности. Достаточно сказать, что категория близости независима от категории отношения лицом-к-лицу.

Термин «первичная группа», при его обычном употреблении, подразумевает третье понятие, независимое от упомянутых выше, а именно повторяющийся характер социальных отношений. Оно ни в коем случае не ограничено чистыми мы-отношениями, хотя мы выбираем наши примеры оттуда. Брак, дружба, отношения в семейной группе, детском саду состоят не из перманентного, постоянно продолжающегося, первичного отношения лицом-к-лицу, а скорее из ряда перемежающихся отношений лицом-к-лицу. Точнее, так называемые «первичные группы» являются институционализированными ситуациями, которые позволяют восстановить прерванное мы-отношение и продолжить его там, где оно было разорвано в последний раз. Конечно, нет уверенности, а есть просто вероятность, что такое восстановление и продолжение будет успешным. Но для первичной группы в понимании Кули характерно, что существование такой вероятности считается само собой разумеющимся всеми её членами.

После этих вводных и весьма разрозненных разъяснений мы можем вернуться к нашему прежнему утверждению о том, что жизнь дома означает главным образом жизнь в реальных или потенциальных первичных группах. Теперь стал ясным смысл этого утверждения. Оно означает иметь в своём распоряжении совместно с другими часть пространства и времени, а значит, окружающие объекты в качестве возможных целей и средств, а также иметь общие интересы, на которых базируется более или менее гомогенная система релевантностей. Более того, оно означает, что партнёры в первичном отношении переживают друг друга как уникальные личности в живом настоящем в соответствии с текущим процессом своего мышления, разделяя, вследствие этого, предвосхищения будущего как планы, надежды и страхи; оно означает, наконец, что каждый из них имеет возможность восстановить мы-отношение, если оно было прервано, и продолжать его, если оно прервано не было. Для каждого из партнёров жизнь Другого становится, таким образом, частью собственной биографии, элементом личной истории. Кто он есть, кем он вырастет, кем он станет — все это определяется его участием в многообразных реальных и потенциальных первичных отношениях, преобладающих в родной (домашней) группе.

Такова социальная структура родного мира для человека, живущего в нём. Данный аспект полностью меняется для того, кто его покинул. Жизнь дома более недоступна ему непосредственно. Он шагнул, так сказать, в иное социальное измерение, не охваченное системой координат, применяемой дома. Он более не является участником мы-отношений, которые образуют ткань родной группы. Покинув дом, он заменил эти живые переживания воспоминаниями о том, что значила жизнь дома вплоть до момента его ухода. Текущее развитие остановилось. То, что до сих пор было рядом уникальных констелляций, образованных отдельными людьми, отношениями, группами, приобретает характер простых типов; и эта типизация с необходимостью влечёт за собой деформацию основополагающей структуры релевантностей. В определённой степени это верно и для тех, кого покинули. Например, разрыв общности пространства и времени сужает поле, в котором манифестировались и становились доступными интерпретации выражения Другого. Личность Другого более не доступна как единство; она разбилась на части. Не существует больше тотального переживания любимого человека, его жестов, его манеры ходить, говорить и слушать; остаются только воспоминания, фотографии, рукописные строки. Эта ситуация напоминает отчасти ситуацию тяжёлой утраты: «partir, c’est mourir un peu» ¹⁰⁸.

Конечно, остаются ещё средства коммуникации, например письма. Но человек, пишущий письмо, адресуется к типизации адресата, каким он его знал, когда они расставались, и адресат читает письмо как написанное человеком, типически таким же, который покинул его ¹⁰⁹. Предполагать такую типичность (и любую типичность) — значит допускать, что то, что было типичным в прошлом, весьма вероятно, будет типичным и в будущем, или, другими словами, жизнь будет оставаться тем же, чем она была до сих пор: релевантными останутся те же вещи, будет преобладать та же степень близости в личных отношениях и так далее. Однако в результате простого изменения окружающей обстановки для обоих стали важными другие вещи, старые переживания подвергаются переоценке; в жизни каждого партнёра возникли новые, недоступные Другому переживания. На фронте многие солдаты удивляются, что в письмах из дома отсутствует всякое понимание их ситуации: пишут о вещах, которые для солдата в его нынешней ситуации незначимы, хотя могли бы быть предметом многих раздумий, если бы он должен был иметь с ними дело дома.

Изменения в системе релевантности приводят к изменениям в степени близости. Термин «близость» означает здесь просто степень надёжного знания, которое мы имеем о другом лице или о социальном отношении, группе, культурном образце или вещи. Поскольку речь идёт о человеке, близкое знание позволяет нам интерпретировать, что он имеет в виду, и предсказать его действия и реакции. При высшей форме близости мы знаем, если цитировать Киплинга, «распахнутую душу» Другого. Но разлука прячет Другого за маской, которую трудно сбросить. С точки зрения отсутствующего человека сильное желание восстановить прежнюю близость — не только с людьми, но и с вещами — является главной характеристикой того, что называется «тоской по дому». Только что описанное изменение в системе релевантности и в степени близости по-разному переживается отсутствующим человеком и родной группой. Группа продолжает свою повседневную жизнь, придерживаясь обычного образца. Конечно, этот образец также изменится, и даже более или менее непредвиденно. Но оставшиеся дома, хотя и знают об этом, жили вместе в этом меняющемся мире, непосредственно переживали его как меняющийся, приспосабливали к нему свою интерпретативную схему и сами приспосабливались. Другими словами, система, возможно, полностью изменилась, но она изменилась как система; она никогда не подрывалась и не низвергалась; даже при своей модификации она всё ещё остаётся подходящим инструментом для управления жизнью. Мы-группа имеет теперь другие цели и другие средства для их достижения, но она всё ещё остаётся мы-группой.

Отсутствующий человек знаком с общим стилем этого образца. Из прежнего опыта он может сделать вывод о том, как мать отнесётся к ведению домашнего хозяйства при системе нормированного снабжения продовольствием, как будет чувствовать себя сестра на военном заводе, что значит воскресение без увеселительной поездки за город ¹¹⁰. Те же, кого он оставил дома, не знают на личном опыте, как солдат живёт на фронте. Стереотип солдатской жизни «где-то во Франции» или «где-то в Тихом океане» формируется за счёт сообщений газет и радио, документальных фильмов, официальной и неофициальной пропаганды.

Большей частью эти стереотипы возникают не спонтанно, а целенаправленно формируются, подвергаются цензуре по военным и политическим соображениям и предназначены для поднятия морального духа в тылу, или повышения эффективности военного производства, или для подписки на военные облигации (бонды). Нет никакой гарантии, что описываемое как типическое всеми источниками информации является также релевантным для отсутствующего члена мы-группы.

Каждый солдат знает, что его стиль жизни зависит от военной группы, к которой он принадлежит, от того, какую работу предложат ему в группе, от отношения к нему офицеров и товарищей. Именно это имеет значение, а не бюллетень «На западном фронте все спокойно». Но что бы ни происходило с ним в этих особых обстоятельствах, это является его индивидуальным, личным, уникальным переживанием, которое он никогда не позволит типизировать. Когда солдат возвращается и начинает рассказывать о войне — если он вообще начинает об этом рассказывать, — он с недоумением замечает, что его слушатели, даже самые сочувствующие, не понимают уникальности этих индивидуальных переживаний, которые сделали его другим человеком. В том, что он сообщает, они пытаются найти знакомые черты, подводя это под свои заранее сформированные типы солдатской жизни на фронте. Для них в его подробном рассказе лишь некоторые детали отличны от того, что рассказывал каждый вернувшийся домой и что они читали в журналах и видели в фильмах. Может случиться, что многие действия, которые людям дома кажутся высшим выражением храбрости, для солдата во время сражения — просто борьба за выживание или выполнение долга, в то время как многие примеры настоящей стойкости, жертвенности и героизма дома остаются незамеченными и неоценёнными ¹¹¹.

Разрыв между уникальностью и исключительной важностью, которые отсутствующий человек приписывает своим переживаниям, и их псевдо-типизацией людьми дома, которые приписывают им псевдозначимость, является одним из самых больших препятствий к взаимному восстановлению прерванных мы-отношений. Успех или неудача возвращения домой будет зависеть от возможности периодически возобновлять эти социальные отношения. Но и без подобного разрыва полное решение этой проблемы останется неосуществимым идеалом.

Мы здесь рассматриваем не что иное, как неповторимость внутреннего времени. Это то, что имел в виду Гераклит, говоря, что мы не можем дважды войти в одну и ту же реку; это имел в виду Пегю, когда говорил, что дорога, ведущая из Парижа в Шартр, отличается от дороги из Шартра в Париж; то, что Бергсон в своей философии называл duree (длительностью), а Кьеркегор описывал как проблему «повторения»; эта же проблема в несколько иной форме занимает Д. Г. Мида в его «Философии настоящего». Сам факт, что мы становимся старше, что внутри нашего потока мышления постоянно возникают новые переживания, а прежние получают дополнительные интерпретативные смыслы в свете новых переживаний, которые отчасти изменили состояние нашего сознания, — все эти основные черты нашей мыслительной жизни исключают повторение прежнего. Повтор — это не то же самое, чем оно было когда-то. Можно стремиться к повторению и жаждать его, но то, что принадлежит прошлому, никогда не может быть восстановлено в другом настоящем точно в таком же виде. Изначально существовали только предвосхищения — горизонты будущих событий, определённые возможности; теперь эти предвосхищения обернулись как сбывшиеся или несбывшиеся, перспективы изменились: то, что было на горизонте, оказалось в центре внимания или, наоборот, полностью исчезло; бывшие возможности обернулись реальностями или невозможностями — короче, прежний опыт имеет теперь иной смысл.

Мы не будем сейчас анализировать в высшей степени сложные философские проблемы времени, памяти и смысла. Они лишь упоминаются здесь по двум причинам: во-первых, при нынешнем состоянии социальных наук всегда полезно показать, что анализ конкретных социологических проблем с необходимостью ведёт к определённым базовым философским вопросам, которые социальные учёные не могут обойти с помощью таких неясных терминов, как «окружение», «приспособление», «адаптация», «культурный образец» и так далее. Во-вторых, совокупность этих проблем определяет форму, если не содержание, установки возвращающегося домой, даже если он не обнаруживает тех субстанциональных изменений, которые произошли в жизни родной группы или же в его отношениях с ней. Но и в этом случае дом, в который он возвращается, ни в коем случае не является домом, который он покинул, или домом, который он вспоминал и в который стремился вернуться. По той же причине возвращающийся домой не есть тот же человек, который покинул его, — ни для себя, ни для тех, кто ждал его возвращения.

Это утверждение верно для любого возвращения домой. Даже после короткого отпуска мы обнаруживаем, что старое привычное окружение в результате наших переживаний во время отсутствия приобрело дополнительный смысл. Какой бы ни была сопровождающая оценка, вещи и люди будут иметь, по меньшей мере вначале, иное лицо. Понадобится определённое усилие, чтобы вернуть нашу деятельность в рутинное русло и возобновить наши периодические отношения с людьми и вещами. И в этом нет ничего удивительного, поскольку мы планировали свой отпуск как перерыв в нашей повседневной рутине.

Гомер рассказывает о высадке спутников Одиссея на острове, жители которого питались лотосом: они не приговаривали вторгшихся к смерти, а угощали их блюдом из сладких цветов лотоса; тот, кто его отведал, предпочитал остаться на острове, отбросив всякую мысль о возвращении домой.

В какой-то степени каждый возвращающийся домой вкусил магического фрукта чуждости, будь он сладким или горьким. Даже стремясь домой, человек всегда испытывает желание привнести в старый образец нечто из новых целей, из новых средств их достижения, из навыков и опыта, приобретённых за рубежом. Поэтому мы не должны удивляться тому, что опрос Министерства обороны США, проведённый в июне 1944 года ¹¹², показал, что 40 процентов ветеранов, уволенных из Вооружённых сил через восточные «сепарационные центры», не хотели возвращаться на свои старые рабочие места и даже в свои старые сообщества. На Тихоокеанском побережье этот процент даже выше.

Газета одного маленького городка отмечала возвращение домой местного героя, отдавая должное его отваге, эффективному лидерству, стойкости, готовности нести ответственность. Подробный рассказ заканчивался перечислением его орденов и медалей и заявлением, что лейтенант X всегда пользовался любовью и уважением окружающих, работая много лет продавцом сигар в местном магазине. Этот случай более чем типичен. Молодой человек годами живёт в маленьком городке, где его знают и любят, но его занятие, каким бы уважаемым оно ни было, не даёт ему шанса проявить свои достоинства. Вполне возможно, что он и сам не знает, на что способен. Война даёт ему возможность проявить себя, он её реализует и получает заслуженное вознаграждение. Можем ли мы ожидать или желать, чтобы такой человек вернулся не только к семье и возлюбленной, но также и к своему рабочему месту за сигарной стойкой в магазине? Разве мы не должны надеяться на то, что лейтенант X воспользуется возможностью, предоставленной Конгрессом в «Билле о правах американских солдат», чтобы получить в гражданской жизни место, более подходящее для его дарований?

Но — здесь мы коснёмся главной проблемы возвращающегося домой, — к сожалению, вряд ли можно надеяться, что способы поведения, оправдавшие себя в одной системе общественной жизни, будут так же успешны в другой. Это особенно верно в отношении возвращающегося ветерана. С социологической точки зрения армейской жизни присуща странная амбивалентность. Как мы-группа армия характеризуется высокой степенью принуждения, дисциплиной, достигаемой путём постоянного контроля индивидуального поведения. В человеке развиваются чувство долга, товарищества, солидарности, умение подчиняться — всё это, однако, в рамках средств и целей, предписываемых группой, а не свободно выбранных. Всё это имеет место как в мирное, так и в военное время. Но в военное время эти нормы не регулируют поведение членов мы-группы по отношению к членам они-группы — то есть к врагу. Установка бойца по отношению к врагу во время боя является (и предполагается) скорее противоположной.

Война — это архетип той социальной структуры, которую Дюркгейм называет состоянием аномии (anomie). Специфическая доблесть воина состоит в желании победить Другого в упорной борьбе с помощью силы и находчивости, и ей трудно найти место в гражданской жизни такого типа, который преобладает в западных демократиях. Более того, солдат возвращается в мы-группу, в родной мир послевоенного периода, который сам характеризуется определённой степенью аномии, отсутствием контроля и дисциплины. Теперь аномия больше не должна быть базовой структурой его отношений с они-группой, а есть признак самой мы-группы, к членам которой он не может применять приёмы, дозволенные и требуемые в ситуации аномии во время сражения. В гражданском мире он должен сам выбирать себе цели и средства их достижения и может больше не зависеть от чьего-то авторитета и руководства. Он будет чувствовать себя, как отмечает профессор Уоллер, подобно «ребенку без матери».

Вступает в действие другой фактор. В военное время члены вооружённых сил имеют привилегированный статус в сообществе в целом. «Наши лучшие ребята на службе» — это больше, чем лозунг. Это демонстрация уважения по отношению к тем, кто, возможно, отдаст свою жизнь за свою страну, или, по меньшей мере, к тем, кто оставил семью, учёбу, профессию и удовольствия гражданской жизни во имя высокоценимых интересов сообщества. Гражданский человек смотрит на человека в униформе как на действительного или потенциального бойца; человек в униформе смотрит на себя так же, даже если он просто выполняет канцелярскую работу в армейском офисе где-то в США. Скромность занятия не имеет значения; зачисление на службу было для него поворотным пунктом в жизни. Уволенный же в запас и возвращающийся человек лишается своей униформы и вместе с ней привилегированного статуса в сообществе. Это не означает, что он с необходимостью утратил престиж, обретённый в качестве действительного или потенциального защитника отечества, хотя история не свидетельствует, что память о славе сохраняется слишком долго. Дома это отчасти вызвано разочарованием, что возвращающийся ветеран не соответствует псевдотипу человека, которого все ожидали увидеть.

Всё это приводит к следующему практическому заключению. Многое было и ещё больше будет сделано, чтобы подготовить возвращающегося человека к необходимой адаптации. Однако представляется равно обязательным подготавливать соответствующим образом и родную группу. Через прессу, радио, кино домашние должны узнать, что человек, которого они ждут, будет иным, чем тот, кого они себе представляют. Будет трудно использовать пропагандистскую машину в обратном направлении, а именно для разрушения общего псевдотипа жизни воина и солдата, и заменить его истиной. Но обязательно надо развенчать прославление созданного в Голливуде сомнительного героизма, нарисовав реальную картину того, какие испытания эти люди выносят, как они живут, что они думают и чувствуют, — картину не менее достойную и не менее возбуждающую.

Не только родина показывает непривычное лицо вернувшемуся домой. Равным образом вернувшийся домой кажется чужим тем, кто ждёт его, и затуманенное пространство вокруг него делает его неузнаваемым. Как вернувшийся домой, так и встречающий его нуждаются в помощи Наставника, который «поможет им быть мудрыми по отношению к вещам и событиям».