Пол Фейерабенд:
Избранные труды по методологии науки.
Часть III. Против методологического принуждения. 14. Размытость методологических разграничений

Теперь попробуем использовать материал предшествующих глав, с тем чтобы осветить следующие особенности современного эмпиризма:

• различие между контекстом открытия и контекстом оправдания;
• различие между терминами наблюдения и теоретическими терминами;
• проблему несоизмеримости.

Последняя проблема вновь приводит нас к проблеме рациональности и контроверзе «порядок против анархизма», которая является основной темой данного сочинения. Одно из возражений, которое может быть выдвинуто против моей попытки вывести методологические следствия из исторических примеров, состоит в том, что она смешивает два существенно различных контекста, а именно контекст открытия и контекст оправдания. Открытие может быть иррациональным и не обязано следовать какому-либо сознательному методу. Напротив, оправдание или — если употребить заветное слово другой школы — критика начинается только после того, как открытие сделано, и осуществляется регулярным способом. «Одно дело, — пишет Г. Фейгль, — проследить исторические источники, психологический генезис и развитие, социально-политико-экономические условия признания и отвержения научных теорий, и совсем другое — дать логическую реконструкцию концептуальной структуры и проверки научных теорий» ¹. Это и в самом деле разные вещи, в частности потому, что они принадлежат двум различным дисциплинам (истории науки и философии науки), которые весьма ревниво охраняют свою независимость, однако вопрос не в том, какие дистинкции может придумать изобретательное мышление, сталкиваясь со сложным процессом, или каким образом однородный материал может быть разделён случайностями истории, а в том, в какой степени проводимое различие отображает реальность и может ли наука успешно развиваться без тесного взаимодействия между разделёнными областями. (Реку можно разделить национальными границами, но она остаётся непрерывной сущностью.)

Существует, конечно, весьма заметное различие между правилами проверки, «реконструируемыми» философами науки, и процедурами, которые используются учёными в реальном исследовании. Это различие лежит на поверхности. В то же время даже самое поверхностное рассмотрение показывает, что направленное применение методов критики и доказательства, которые считаются принадлежащими к контексту оправдания, уничтожило бы ту науку, которую мы знаем, и никогда не позволило бы ей возникнуть ². Напротив, факт существования науки доказывает, что этими методами часто пренебрегают. Их нарушают как раз те процедуры, которые считаются принадлежащими контексту открытия.

Скажем иначе: в истории науки стандарты оправдания часто запрещали ходы мысли, обусловленные психологическими, социально-политико-экономическими и другими «внешними» факторами, и наука выжила только потому, что эти ходы мысли получали преобладание. Таким образом, попытка «проследить исторические источники, психологический генезис и развитие, социально-политико-экономические условия признания или отвержения научных теорий» вовсе не является предприятием, совершенно отличным от анализа проверок, и ведёт к реальной критике этого анализа при условии, что эти две области — историческое исследование и обсуждение проверочных процедур — не отделены одна от другой указом свыше.

В недавней статье Фейгль повторил свои аргументы и сделал несколько дополнительных замечаний. Он «удивлён тем, что… такие учёные, как Н. Хэнсон, Т. Кун, М. Полани, П. Фейерабенд, З. Кох и другие, считают данное различие малозначащим или даже ошибочным» ³. И он утверждает, что ни психология изобретения, ни любое сходство между наукой и искусством сколь бы велико оно ни было, не могут показать, что данного различия не существует. В этом он, несомненно, прав. Даже самые удивительные истории о способах, которыми учёные приходят к своим теориям, не могут исключить возможности того, что они могли действовать совершенно иным способом, раз уж они пришли к своим теориям. Однако эта возможность никогда не реализуется.

Изобретая теории и размышляя о них в нестрогой и «артистической» манере, мы часто осуществляем такие ходы мысли, которые запрещаются методологическими правилами. Например, мы интерпретируем свидетельства так, чтобы они согласовывались с вашими причудливыми идеями, устраняем трудности посредством процедур ad hoc, отставляем их в сторону или просто не принимаем всерьёз. Таким образом, действия, которые, согласно Фейглю, принадлежат контексту открытия, не просто отличаются от того, что происходит в контексте оправдания, а вступают в конфликт с ним. Эти два контекста не движутся параллельно, а часто сталкиваются. И мы вынуждены решать вопрос о том, какому из них следует отдать предпочтение. Это — первая часть моего аргумента. Далее, мы можем видеть», что в случае конфликта учёные иногда выбирают действия, рекомендуемые контекстом оправдания, но они могут также избрать действия, принадлежащие контексту открытия, для чего у них нередко имеются превосходные основания. Действительно, известная нам сегодня» наука не могла бы существовать без частого нарушения» контекста оправдания. Это — вторая часть моего аргумента. Вывод очевиден. Первая часть показывает, что мы имеем дело не просто с различием, а с альтернативой. Вторая часть аргумента говорит о том, что для науки равно важны обе стороны альтернативы и им следует придавать равное значение. Следовательно, мы имеем дело не с той или иной альтернативой, а с некоторой единой областью действий, которые все в равной степени важны для роста науки. Это устраняет обсуждаемое различие.

Аналогичный аргумент справедлив и для ритуального различения методологических предписаний и исторических описаний. Говорят, что методология имеет дело с тем, что должно быть, и её нельзя критиковать с помощью ссылок на то, что есть. Однако, разумеется, нам нужно показать, что наши предписания приложимы к историческому материалу, и обосновать также, что их последовательное применение приводит к желаемым результатам. Мы получаем такую уверенность благодаря рассмотрению (исторических, социологических, физических, психических, других) тенденций и законов, которые говорят нам, что возможно, а что невозможно при данных обстоятельствах, и таким образом отделяют осуществимые предписания от тех, которые ведут к гибельному концу. Опять-таки прогресс возможен только в том случае, если различие между должным и сущим рассматривается как временное средство, а не как фундаментальная пограничная линия.

Различие, которое некогда привлекало большое внимание, а теперь совершенно потеряло значение, — это различие между терминами наблюдения и теоретическими терминами. Теперь общепризнано, что данное различие не является столь резким, как это считалось ещё несколько десятилетий назад. Признается также, в полном соответствии с первоначальными воззрениями О. Нейрата, что и теории, и наблюдения могут быть устранены: теории могут быть отброшены вследствие столкновения их с наблюдениями, наблюдения же могут быть отброшены по теоретическим основаниям. И наконец, мы обнаружили, что познание не движется от наблюдения к теории, а всегда включает в себя оба элемента. «Опыт возникает вместе с теоретическими допущениями, а не до них, и опыт без теории столь же немыслим, как и (предполагаемая) теория без опыта: устраните часть теоретического знания воспринимающего субъекта, и вы получите человека, который совершенно дезориентирован и не способен осуществить простейшего действия. Устраните оставшееся знание — и чувственный мир человека (его «язык наблюдения») начнёт разрушаться, цвета и другие простые ощущения постепенно исчезнут, и в конце концов он окажется на более примитивной стадии, чем малый ребёнок. В то же время ребёнок до овладения теориями ещё не обладает устойчивым перцептивным миром, который он использовал бы для получения ощущений. Напротив, он последовательно проходит различные стадии перцептивного развития, тесно связанные одна с другой (более ранние стадии исчезают при появлении новых; см. гл. 17) и включающие в себя «все теоретическое знание, доступное ему в данное время. Кроме того, весь процесс начинается только потому, что ребёнок правильно реагирует на сигналы, правильно их интерпретирует, поскольку обладает средствами интерпретации даже до того, как получит своё первое ясное ощущение.

Все эти открытия требуют новой терминологии, которая больше не будет разделять того, что столь тесно связано как в развитии отдельного индивида, так и в развитии всей науки. Однако различие между наблюдением и теорией все ещё поддерживается и защищается почти всеми философами науки. Но что даёт это различие? Никто не будет отрицать, что предложения наука можно классифицировать на длинные и короткие, на те, которые интуитивно очевидны, и те, которые таковыми не являются. Никто не будет отрицать, что подобные различия можно провести. Но никто не придаёт им значения и даже не упоминает о них, так как они не играют сколько-нибудь существенной (decisive) роли в науке. (Однако так было не всегда. Например, интуитивная Очевидность когда-то рассматривалась как наиболее важное свидетельство истины; она исчезла из методологии в тот момент, когда интуиция была заменена экспериментом и формальным анализом.) Играет ли опыт такую роль? Как мы видели — нет. Тем не менее вывод о том, что различие между теорией и наблюдением теперь потеряло своё значение, либо не делается, либо вообще явно отвергается ⁴. Так сделаем же ещё один шаг вперёд и устраним этот последний след догматизма в науке!