Пол Фейерабенд:
Избранные труды по методологии науки.
Часть I. Объяснение, редукция и эмпиризм. 6. Методологический анализ

Упомянутый выше аргумент имеет следующий вид: а) хорошая теория представляет собой краткое изложение фактов; β) успешность предсказаний теории Т₁ (я продолжаю употреблять обозначения, введённые в разд; 2) показывает, что в области D₁ теория Т₁ является хорошей; следовательно, ν) если теория Т также добивается успеха в области D₁, то она должна либо давать нам все факты, содержащиеся в Т₁, то есть должна давать нам Т₁, либо по крайней мере она должна быть совместима с Т₁.

Легко заметить, что этот весьма распространённый аргумент ⁹⁵ не работает. Это можно показать с помощью анализа его посылок. Посылка α) приемлема, если не придавать ей слишком строгого смысла (если, например, не интерпретировать её так, что из неё следует онтология взаимно независимых «фактов», как считали Мах и Витгенштейн в ранний период своей деятельности). При более общей и неопределённой интерпретации посылка α) просто означает, что хорошая теория не только способна ответить на многие вопросы, но и ответить на них правильно. Однако при такой интерпретации α) посылка β) уже не может быть верной: успех предсказаний Т₁ в посылке β) рассматривается как указание на то, что Т₁ будет давать правильное понимание всех фактов в своей области. Но здесь нужно вспомнить о том, что вследствие общего характера утверждений, выражающих законы и теории, успешность их предсказаний может быть обусловлена лишь частью их содержания.

В любой момент времени лишь о части теории известно, что она соответствует наблюдениям. Из этого мы не можем сделать никакого (логического!) вывода относительно остального ⁹⁶.

Мы должны также учитывать пределы точности каждой отдельной проверки. Поэтому с чисто логической точки зрения свобода новых теорий ограничена лишь в; той степени, в которой их предшественницы были проверены и подтвержденьг ⁹⁷. И лишь в такой степени они обязаны согласоваться со своими предшественницами.

В тех областях, где ещё совсем не было проверок, а если были, то слишком грубые, мы имеем полную свободу действий, и это совершенно не зависит от того, какие теории первоначально использовались здесь для предсказания. Ясно, что это последнее условие, вполне соответствующее эмпиризму, гораздо менее стеснительно, чем 3) или 5).

Более ограничивающие условия можно надеяться получить посредством добавления индуктивного аргумента к логическому рассуждению. Верно, конечно, что с точки зрения логики мы можем лишь сказать, чтотолько какая-то часть Т₁ подтверждена наблюдениями и что теория Т должна согласоваться с этой частью, а не со всей теорией Т₁, как требует условие 5). Если же мы прибегнем к помощи индуктивного рассуждения, то, по-видимому, должны будем согласиться с тем, что это частичное подтверждение подкрепляет теорию Т₁ в целом, поэтому вся теория Т₁ должна быть включена в теорию Т. Не позволяет ли нам это усилить условие, упомянутое в конце предыдущего абзаца, и всё-таки обосновать принцип 5)?

Ясно, что и индуктивное рассуждение не способнообосновать принцип 5). Предположим, что Т согласуется с Т₁ только там, где Т₁ была подтверждена, и отличается от Т₁ во всех других случаях, не встречая опровержений.

При этом теория Т будет выполнять наше условие, сформулированное в последнем абзаце, но не будет выполнять никакого более строгого условия (разве только случайно). Может ли индуктивное рассуждение побудить нас отказаться от Т? Трудно сказать, как бы это могло случиться, ибо все примеры, подтверждающие теорию Т₁, подтверждают также и Т. Следовательно, эти примеры обосновывают как Т₁, так и Т, если не учитывать формальных соображений (которые я буду обсуждать позднее). Опять мы приходим к тому результату, что с точки зрения фактов нельзя осуществить выбор между Т и Т₁ и что 5) нельзя защитить на эмпирической основе.

Было бы интересно более внимательно проанализировать то влияние, которое оказало бы принятие принципа 5) и, между прочим, условия 8) Гемпеля ⁹⁸ на развитие научного познания. Приняв их, мы были бы вынуждены устранять некоторую теорию не потому, что она несовместима с фактами, а потому, что она несовместим а с другой, ещё не опровергнутой теорией, хотя обе теории подтверждаются одними и теми же примерами. И столь странный способ действий принят авторами, желающими быть эмпириками! Однако ситуация становится ещё более неприглядной, когда мы пытаемся понять, почему одна теория сохраняется, а другая отбрасывается.

Ответ (конечно, не ответ эмпирика) может быть только один: сохраняется та теория, которая была первой. Это показывает, что эмпирическая на первый взгляд процедура 5) на практике приводит к сохранению старых теорий и отбрасыванию новых ещё до того, как эти новые теории будут сопоставлены с фактами. Таким образом, она ведёт к тому же результату, к которому приводят трансцендентальная дедукция, интуитивная аргументация и другие формы априорного рассуждения, только теперь эти результаты получаются во имя опыта. И это не единственный пример, когда внимательный взгляд обнаруживает тесную связь между некоторыми разновидностями современного эмпиризма и «школьной философией», на которую он нападает.

Теперь рассмотрим утверждение о том, что формальные критерии могут задать принцип выбора между Т и Т₁, независимый от фактов. Действительно, такой формальный критерий можно сформулировать ⁹⁹. Однако в то время, как более общую и стройную теорию обычно предпочитают менее общей и связной совокупности законов за то, что первая в меньшей степени является теорией ad hoc, в Б) содержится тенденция действовать в противоположном направлении. Это обусловлено тем, что общие и в высшей степени самосогласованные (соherent) теории обычно нарушают 5). И вновь этот принцип вступает в противоречие с разумной методологией.

Итак, мы обратили внимание на два обстоятельства.

Во-первых, была показана некорректность аргументов, приводимых для обоснования принципа 5). Во-вторых, мы убедились в том, что с эмпирической точки зрения некоторые следствия этих аргументов неприемлемы. Однако всё это ещё не столь важно по сравнению с более серьёзными соображениями.

Рассмотрение проверок и эмпирического содержания теорий в современном эмпиризме обычно осуществляется следующим образом: исследуют, как теория связана со своими эмпирическими следствиями и что собой представляют эти следствия. Вывод этих следствий предполагает вынужденную ссылку на принципы и теоремы, которые заимствованы из других дисциплин и входят в правила соответствия. Однако эти принципы и теоремы играют подчинённую роль по отношению к рассматриваемой теории и предположительно не противоречат друг другу и самой теории. Поэтому можно сказать, что естественной единицей, с которой ортодоксальная процедура связывает обсуждение эмпирического содержания и методов проверки, всегда является отдельная теория вместе с теми её следствиями, которые принадлежат языку наблюдения.

Такой способ анализа не позволяет нам дать адекватного понимания решающих экспериментов, в которые вовлечено несколько теорий. Хороший пример, раскрывающий структуру таких решающих проверок, даёт недавнее развитие термодинамики. Как хорошо известно, броуновская частица представляет собой вечный двигатель второго рода, и её существование опровергает второй (феноменологический) закон термодинамики.

Но можно ли обнаружить этот факт прямо, то есть путём непосредственного исследования наблюдаемых следствий термодинамики? Посмотрим, что потребовалось бы для такого опровержения. Доказательство того, что броуновская частица представляет собой вечный двигатель второго рода, потребовало бы а) измерения точного движения частицы с целью установления изменений её кинетической энергии плюс той энергии, которая расходуется на преодоление сопротивления жидкости, и б) точных измерений температуры и количества тепла, передаваемого окружающей среде, чтобы убедиться в том, что все потери действительно компенсируются ростом энергии движущейся частицы и работой, совершаемой ей в сопротивляющейся среде, которая упомянута в пункте а). Однако такие измерения далекоnревосходят наши экспериментальные возможности? ¹⁰⁰ Следовательно, прямое опровержение второго закона, то есть опровержение, опирающееся на анализ проверяемых следствий только одной термодинамики, должно было бы ожидать одну из тех редких, неповторимых и поэтому вызывающих подозрение крупных флуктуаций, в которых передача тепла действительно может быть измерена.

Это значит, что такое опровержение никогда бы не состоял ось, и, как хорошо известно, в действительности второй закон термодинамики был опровергнут совершенно иначе. Реальное опровержение было получено благодаря кинетической теории и её использованию Эйнштейном при вычислении статистических свойств броуновского движения. При этом феноменологическая теория Т₁ была включена в более широкий контекст статистической физики Т так, что принцип 5) был нарушен, а затем поставлен решающий эксперимент (исследования Перрена).

Мне представляется, что для нашего познания гораздо большее значение имеют те проверки, которые оеуществляются указанным образом, то есть не путём сопоставления с опытом отдельной теории, а посредством постановки решающих экспериментов, позволяющих выбрать одну из нескольких теорий, которые хотя и соответствуют всем известным фактам, но тем не менее взаимно несовместимы и дают весьма различные ответы, когда речь заходит о неисследованных ;областях.

Это приводит к мысли о том, что за пределами сферы эмпирических обобщений методологической единицей, на которую мы осылаемся при обсуждении вопросов проверки и эмпирического содержания, должно быть целое множество частично пересекающихся, фактуально адекватных, но взаимно несовместимых теорий. В той мере, в какой такое множество приводит к дополнительным проверкам, которые по эмпирическим основаниям не могут быть осуществлены прямо, эмпиризм требует его использования. В конце концов, фундаментальный принцип эмпиризма состоит в стремлении к росту эмпирического содержания любого нашего знания ¹⁰¹.

С другой стороны, тот факт, что принцип 5) не позволяет обращаться к таким множествам, теперь доказывает несовместимость этого принципа с эмпиризмом. Исключая важные проверки, он уменьшает эмпирическое содержание тех теорий, которые решено сохранить (как отмечено выше, обычно это будут те теории, которые появились первыми). Последний результат последовательного применения принципа 5) имеет весьма актуальное значение: вполне возможно, как указывали Бом и Вижье ¹⁰², что опровержение квантовомеханического соотношения неопределённостей предполагает как раз включение современной теории в более широкий контекст, который порывает с идеей дополнительности и, следовательно, приводит к новым и решающим экспериментам.

Может случиться так, что стойкая приверженность большей части современных физиков принципу 5) навсегда предохранит соотношение неопределённосгей от опровержения. Это показывает, каким образом современный эмпиризм может в конце концов привести нас к такой ситуации, когда некоторая точка зрения превращается в догму, будучи во имя опыта полностью выведена из-под огня какой-либо критики.

Суммируем аргументы данного раздела. Мы показали, что ни принцип 5), ни А) нельзя защитить на основе опыта. Напротив, строгий эмпиризм допускает существование теорий, которые фактуально адекватны и тем не менее взаимно несовместимь ¹⁰³. Кроме того, анализ характера проверок теорий обнаруживает, что существование множества частично пересекающихся, взаимно несовместимых, но эмпирически адекватных теорий не только возможно, но даже необходимо. Я завершу данный раздел несколько более подробным обсуждением логических и психологических следствий использования такого множества.

Рост степени проверяемости будет не единственным результатом этого. Использование множества теорий с указанными выше свойствами способствует также лучшему пониманию каждого из членов этого множества, отчётливо показывая, что именно отрицает та теория, которая в конце концов получает признание. Мне представляется, например, что наше понимание не вполне ясного ньютоновского понятия абсолютного пространства и его достоинств стало гораздо более глубоким, после того как мы сравнили его с реляционными идеями Беркли, Гюйгенса, Лейбница и Маха и убедилась в неспособности этих идей дать удовлетворительное истолкование феномена инерциальных сил. Точно так же и общая теория относительности приводит к более глубокому осмыслению этого понятия по сравнению с тем которое даёт простое изучение «Начал» Ньютона ¹⁰⁴.

Это не следует понимать только в психологическом смысле. Как значение некоторого термина не является его внутренним свойством, а зависит от способа, которым этот термин был включён в теорию, точно так же содержание всей теории (и опять-таки значение входящих в неё дескриптивных терминов) зависит от способа её включения как в множество её эмпирических следствий, так и в множество всех её альтернатив, обсуждаемых в данный момент времени ¹⁰⁵: раз принята контекстуальная теория значения, нет оснований ограничивать её применение отдельной теорией или отдельным языком, тем более что границы такой теории или такого языка почти никогда чётко не устанавливаются. Кроме того, аргументы, изложенные выше, показали, что единицей знания, используемой при проверке конкретной теории, является не одна эта теория вместе с её собственными следствиями, а целый класс взаимно несовместимых и фактуально адекватных теорий. Таким образом, и последовательность мышления, и методологические соображения приводят к такому классу: именно этот контекст придаёт ясность значениям ¹⁰⁶.

Использование такого класса вместо отдельной теории служит наиболее мощным средством защиты от догматизма. С точки зрения психологии догматизм вырастает, помимо всего прочего, из неспособиости вообразить альтернативы к принимаемой концепции. Такая неспособность может быть обусловлена тем, что в течение значительного времени альтернативы отсутствовали и, следовательно, определённые способы мышления не получили развития. Она может быть обусловлена также сознательным устранением альтернатив. Продолжительное навязывание единственной точки зрения может привести к постепенному упрочению жёстко фиксированных методов наблюдения и измерения, к кодификации способов интерпретации получаемых результатов, к стандартизации терминологии и другим консервативным явлениям. В этом случае постепенное признание теории возрастающим числом людей в конечном счёте должно привести к трансформации даже самых простых выражений, усваиваемых нами в раннем детстве. Наконец, все наиболее важные термины будут жёстко фиксированы, и мысль (которая в первую очередь способна привести к такому положению дел) о том, что они являются копиями неизменных сущностей, а изменение значения, если оно происходит, обусловлено человеческим заблуждением, — эта мысль теперь становится вполне правдоподобной. Такая правдоподобность усиливает все приёмы, используемые для сохранения теории (включая устранение оппонентов ¹⁰⁷).

Проникая почти во все средства коммуникации и в такие методы, как трансцендентальная дедукция и анализ употребления терминов, которые способствуют дальнейшему отвердению теории, концептуальный аппарат теории становится чрезвычайно эффективным. Повсеместно возникает впечатление, что наконец-то достигнута абсолютная и непререкаемая истина. Конечно, расхождение с фактами может встречаться, однако её защитники, уверенные в истинности существующей концепции, будут спасать её с помощью гипотез ad hoc. Экспериментальные результаты, которые даже при величайшей изобретательности не удаётся совместить с доминирующей теорией, будут откладываться для позднейшего рассмотрения. Итогом всех этих процессов будет достижение абсолютной истины, однако эта истина настолько уменьшится в своём эмпирическом содержании, что превратится в некий словесный механизм, позволяющий любое встреченное нами событие сопровождать бессмысленными звуками (или написанными символами), которые считаются истинными утверждениями нашей теории ¹⁰⁸, нарисованная выше картина вовсе не является преувеличением.

Например, тот способ, которым теория колдовства и демонической одержимости проникает в самые распространённые схемы мышления и сохраняется в течение весьма значительного времени, даёт яркую иллюстрацию каждому утверждению последнего абзаца.

Вместе с тем история ниспровержения этой теории может служить другой иллюстрацией нашего тезиса о том, что универсальную теорию нельзя устранить путём непосредсвенного столкновения её с «фактами».

Теперь сравним эту догматическую процедуру с последствиями использования класса теорий вместо отдельной теории. Прежде всего это будет содействовать созданию великого разнообразия измерительных инструментов. Поскольку не будет единственного способа интерпретации результатов, постольку теоретики начнут тренироваться в быстром переключении с одной интерпретации на другую ¹⁰⁹. Обращения к интуиции потеряют свою парализующую силу, трансцендентальная дедукция, которая, в сущности, опирается на единообразие употребления терминов, станет невозможной, а вопрос о соответствии фактам приобретет особое значение.

Экспериментальные результаты, несовместимые с одной теорией, могут быть совместимыми с другой.

Это устраняет или по крайней мере ослабляет мотивы, стимулирующие введение гипотез ad hoc. Для того чтобы избавиться от трудностей, не нужно будет прибегать к помощи инструментализма, ибо с ними может справиться альтернативная теория. Возможность того, что эмпирические результаты останутся без внимания, также уменьшится: если они не нужны для одной теории, то могут пригодиться для другой. Не будет лишним также указать на то, что подобный способ действия обеспечивает громадное развитие человеческих способностей и предохраняет нас от возникновения и укрепления политической, религиозной или научной диктатуры. Приняв всё это во внимание, мы можем сказать, что в то время, как единство мнений может быть пригодно для церкви, для добровольных последователей тирана или иного «великого человека», разнообразие мнений методологически необходимо для науки и тем более для философии. Ни А), ни В), ни 5) не допускают такого разнообразия. Отсюда следует, что в той мере, в которой эти принципы (и философия, стоящая за ними) ограничивают разнообразие и требуют совместимости будущих теорий с ныне существующими, они несут в себе теологический элемент (который, несомненно, заложен в культе «фактов», столь характерном почти для всякого эмпиризма).

Парализующее влияние. привычки и интуитивной привлекательности на социальные преобразования и прогресс познания лучше всех понял и описал Бертольт Брехт. Разумеется, Брехта в основном интересовала функция театра в том процессе, который знакомит нас с социальными отношениями и благодаря этому создаёт впечатление их неизменности. Однако в своём анализе, призванном обосновать необходимость обновления театра, он натолкнулся на чрезвычайно важный факт более общего характера, а именно на парализуюшее влияние привычки и методов, её создающих.

В театре эти методы заключаются в попытке представить случайное и изменчивое (например, частную социальную ситуацию) как существенное для человека и природы и, следовательно, неизменное. «Театр, против которого мы выступаем, показывает структуру общества (изображаемого на сцене) в отстранённости от влияния общественности (которая представлена зрителями).

Эдип, который нарушил некоторые принципы общества своего времени, подвергается наказанию; об этом заботятся боги, которых нельзя критиковать» ([33], с. 146). «Нам нужен театр, — продолжает Брехт, — который не только даёт выход чувствам, мыслям и побуждениям, возникающим в сфере человеческих отношений, связанных с действием; нам нужен театр, создающий те мысли и чувства, которые принимают участие в изменении самой этой сферы» ([33], с. 147). Именно это требуется и в области эписхемологии. Нужен метод, который не сковывает — во имя «универсальных принципов», «откровения» или «опыта» — воображение учёного и позволяет ему использовать альтернативы общепризнанной концепции. Нужен метод, который также даст ему возможность занять критическую позицию по отношению к любому элементу этой концепции, будь то закон или так называемый эмпирический факт. Боюсь, что лишь очень немногие учёные когда-либо осознавали потребность в таком методе, большую же их часть можно сравнить с заворожённой публикой, внимающей одной из знакомых драм «классического» репертуара (ситуация, столь ярко описанная Брехтом), только образы, создаваемые актёрами, здесь заменены учебниками и научными журналами.

Наличие в рамках определённой традиции разнообразия мнений (или теорий) во все времена рассматривалось как свидетельство порочности метода, принятого сторонниками этой традиции. Считалось чуть ли не самоочевидным, что правильный метод должен вести к истине, что истина одна и что поэтому правильный метод в итоге должен приводить к обоснованию единственной теории и устранению всех её альтернатив. Напротив, существование различных точек зрения и сообществ, в которых обсуждению альтернатив придавали фундаментальное значение, всегда рассматривалось как признак путаницы. Достаточно курьёзно то обстоятельство, что такую позицию разделяли мыслители, которые во всех других отношениях имели между собой очень мало общего. Об этом свидетельствует анализ различных критических исследований взглядов философов-досократиков, предпринимавшийся в различные периоды истории.

Как показал Поппер [309], эти ранние философы не только изобрели теоретическую науку (отличную от той, которая довольствовалась накоплением эмпирических обобщений, как, например, физика, математика и астрономия древних египтян), они изобрели также метод, характерный для такой науки, а именно метод проверки, предполагающий класс взаимно несовместимых, частично пересекающихся и в этой степени эмпирически адекватных теорий. Этого совершенно никто не понял. Так, софисты с насмешкой говорили об ионийцах, что их девизом было: «Каждому философу — свой собственный принцип». Платон полностью принял это распространённое мнение («Софист», 242), а позднее к нему примкнули отцы церкви. «Что касается канонических авторов, — пишет Святой Августин (цит. по: [58], с. 132), — то бог запрещает различия между ними… [Однако] посмотрите на множество сочинений философов, и если вы найдёте двух, которые во всех отношениях рассказывают одно и то же, то это будет большая редкость». Вскоре после возникновения бэконовского эмпиризма с его совершенно иными идеями разнообразие теорий, обсуждаемых досократиками, стало служить примером, показывающим, что получается, когда покидают надёжную почву, правда не откровения, но опыта.

Весьма показательна следующая цитата: «В отношении частных принципов Фалеса и его послелователей из ионийской школы можно заключить на основании изучения их несовершенных подходов, что каждый из них опровергал своих предшественников и ветречал такое же отношение со стороны последующих мыслителей. Так проявилась страсть к созданию систем» ¹¹⁰.

В самом деле, почти все изобретатели новых методов в философии и в конкретных науках вдохновлялись надеждой на то, что им удастся положить конец спорам различных школ и установить единую истину познания (надежда на это даже сегодня не покидает некоторых защитников копенгагенской интерпретации квантовой теории). Из нашего анализа следует, что, как только полемика становится эмпирически проверяемой (а это произошло уже в эпоху ранних ионийцев, см. вновь статью Поппера [309]), она превращается в существенный элемент развития познания. Отсюда вытекает также, что прекращение полемики нельзя рассматривать как знак того, что теперь наконец достигнута истина; скорее это признак утомления участников полемики (как недавнее широкое обращение к религиозной вере есть признак утомления и разочарования в способностях разума).

Согласно мнению Поппера, эта процедура проверки теории посредством сопоставления её с опытом перед лицом существующих альтернатив тождественна научному методу. Профессор Мэтсон, который также подчёркивает, что «ключ» к пониманию метода досократиков следует искать в том, что «они не следовали догматически своим предшественникам, а подвергали их резкой критнке» ¹¹¹, расходится с Поппером в том отношении, что либо считает этот метод характерным только для части науки (по его мнению, для современной космологии), либо видит в нём антидогматическую альтернативу эмпиризму (для Поппера описанная процедура проверки является эмпирическим методом). Тот факт, что досократики были изобретателями как метода, так и теории, выразительно подчеркнут профессор Мэтсоном в его превосходной статье об Анаксимандре [272]. Насколько я могу понять, взгляды Поппера по этому вопросу были развиты им уже ко времени первой публикации его «Открытого общества…». Оба названных автора выражают те редко встречающиеся воззрения, которые, на мой взгляд, имеют величайшее значение для понимания истории ранней греческой философии.

На этом моя критика принципов А) и 5) заканчивается.

Было показано, что А) расходится не только с реальной практикой науки, но и со здравым эмпиризмом.

Было обосновано превосходство высказанного во введении понимания теоретической деятельности над той иерархией аксиом и теорем, которая является излюбленной моделью современного эмпиризма. Было установлено, что использование множества взаимно несовместимых и частично пересекающихся теорий имеет фундаментальное значение для методологии. Благодаря этому были выполнены пожелания, высказанные в связи с тем, что во введении было названо второй идеей. Были высказаны также серьёзные сомнения относительно корректности и желательности принципа В). Теперь я обращаюсь к опровержению этого принципа.