Пол Фейерабенд:
Избранные труды по методологии науки.
Часть I. Объяснение, редукция и эмпиризм. 7. Критика предположения об инвариантности значения

В разделе 5 было показано, что «закон инерции» 8) теории импетуса несоизмерим с ньютоновской физикой в том смысле, что основное понятие первой теории, то есть понятие импетуса, нельзя ни определить на базе исходных дескриптивных терминов второй теории, ни связать это понятие с ними посредством корректного эмпирического утверждения. Была указана также и причина этой несоизмеримости: хотя сам по себе закон 8) находится в количественном соответствии и с опытом и с теорией Ньютона, «правила употребления», к которым мы должны обратиться, чтобы объяснить значение его основных дескриптивных терминов, включают в себя закон 7) и, более конкретно, закон, утверждающий, что постоянные силы вызывают постоянные скорости.

Оба эти закона несовместимы с теорией Ньютона.

С точки зрения этой теории любое понятие силы, содержание которого зависит от упомянутых законов, обладает нулевой величиной или пусто по своему содержанию и, следовательно, непригодно для выражения особенностей реальных ситуаций. И напротив, его можно использовать для этой цели, если предварительно разорвать все связи с теорией Ньютона. Ясно, что данный пример опровергает тезис β), если последний ннтерпретируется как описание реального развития науки.

Этот результат мы можем обобщать следующим образом: рассмотрим две теории — Т₁ и Т, которые эмпирически адекватны в области D₁, но значительно расходятся за пределами этой области. При этом можно предъявить требование объяснить теорию Т₁ на базе Т то есть вывести Т₁ из Т и подходящих начальных условий (для D₁). Даже если принять, что Т₁ и Т количественно согласуются в области D₁, такой вывод всё-таки будет невозможен, если Т₁ является частью теоретического контекста, «правила употребления» которого содержат законы, несовместимые с Т ¹¹².

Я утверждаю, что перечисленные условия справедливы для многих пар теорий, используемых в качествепримера объяснения и редукции. При более тщательном анализе обнаруживается, что многие (если не все) из этих пар содержат элементы, которые несоизмеримы друг с другом и, следовательно, непригодны для взаимной редукции и объяснения. Однако перечисленные выше условия имеют более широкую сферу применения и ведут к весьма важным следствиям относительно структуры и развития как нашего познания, так и языка, используемого для его выражения. В конце концов принципы контекста, частью которого является Т₁, необязательно сформулированы в явном виде — фактически это бывает довольно редко. Для возникновения описанной выше ситуации (наличие множества взаимно несоизмеримых понятий) достаточно, чтобы эти принципы детерминировали употребление главных терминов Т₁. В таком случае Т₁ будет сформулирована в языке, неявные правила употребления которого несовместимы с Т (или с некоторыми следствиями Т, относящимися к той области, в которой успешно применялась Т₁). Подобную несовместимость трудно обнаружить с первого взгляда, поэтому требуется значительное время, для установления несоизмеримости Т и Т₁. Однако, как только несоизмеримость установлена, тотчас же язык Т₁ должен быть устранён и заменён языком теории Т.

Конечно, нет никакой необходимости проводить утомительный и скучный анализ контекста, в который входит T₁ ¹¹³. Требуется лишь принять терминологию и «грамматику» наиболее разработанной и наиболее успешной теории и распространить их на всю область применимости этой теории ¹¹⁴. Это автоматически приводит к выявлению всех возможных несоизмеримостей, причём без какого-либо лингвистического анализа (который, следовательно, оказывается вовсе не обязательным дляпрогресса познания).

Сказанное наиболее выразительно проявляется в отношении между некоторым общепонятным языком (теориями, сформулированными в нём) и более абстрактными теориями. Точнее говоря, я утверждаю, что такие яаыки, как «повседневный язык» — эта пресловутая абстракция современной лингвистической философии, часто содержат (не имеющие явных формулировок, а неявно включённые в способы употребления терминов) принципы, которые несовместимы с новыми теориями. Поэтому эти языки либо должны быть отброшены и заменены языком новых и лучших теорий даже в наиболее обыденных ситуациях, либо должны быть полностью отделены от этих теорий (что привело бы к ситуации, в которой можно верить в «истины» различного рода).

Неправомерно считать, что повседневные языки так широко понимаются, настолько терпимы, неопределённы и расплывчаты, что будут совместимы с любой научной теорией, что наука способна лишь уточнять детали и что научная теория никогда не вступит в противоречие с принципами, неявно содержащимися в этих языках. На самом деле всё обстоит не так. Как будет показано ниже, даже повседневные языки, подобно языкам теоретических систем, были введены для выражения некоторой теории или точки зрения, следовательно, они содержат разработанную и порой весьма абстрактную онтологию. Весьма удивительно, что приверженцы «обыденного языка» имеют столь низкое мнение о его дескриптивных возможностях.

Прежде чем обратиться к этой части моего аргумента, я хочу коротко рассмотреть ещё один пример, в котором обсуждаемые цринципы теории Т₁ были сформулированы в явном виде или по крайней мере их легко можно было выявить.

Этот пример, приводимый Нагелем, касается отношения между феноменологической термодинамикой и кинетической теорией. Опираясь на свою теорию редукции и, конкретнее, на условие, процитированное мной в тексте перед примечанием 11, Нагель утверждает, что термины высказываний, дедуцированных из кинетической теории (с помощью соединительных гипотез типа 9), имеют те значения, которыми они первоначально обладали в феноменологической теории. Он настойчиво подчёркивает, что эти значения фиксированы «ее собственными процедурами» (то есть процедурами феноменологической теории) независимо от того, «была ли или будет ли она редуцирована к другой дисциплине» ¹¹⁵.

Как и в случае с теорией импетуса, мы начнём наш анализ корректности данного утверждения с проверив этих «процедур» и «употреблений», точнее говоря, мы начнём с проверки употребления термина «температура», «фиксированного установленными процедурами» термодинамики.

В самой термодннамике ¹¹⁶ соотношения температур определяются посредством ссылки на обратимые процессы обмена между двумя уровнями — L₁ и L₂, каждый из которых характеризуется одной и той же температурой.

Это определение выглядит следующим образом: 10) Т₁ : Т₂ = L₁ : L₂ и (после произвольного выбора подходящих единицу оно отождествляет соотношение температур с отношением между количеством тепла, полученным болеевысоким уровнем, и количеством тепла, потерянным более низким уровнем. Более внимательная проверна «установленного употребления» определённого таким образом понятия температуры показывает, что температура 11) не зависит от избранного при опыте вещества и является однозначной (unique).

Отмеченное свойство можно вывести из примененив данного понятия температуры к излучающим полям и из того факта, что константы основных законов в этой области являются скорее универсальными, чем зависящими от субстанции термометра или исследуемой системы.

Теперь посредством рассуждения, приводить которое здесь было бы излишним, можно показать, что из 10) и 11) вытекает второй закон термодинамики в его строгой (феноменологической) форме: понятие температуры, «фиксированное установленными процедурами» термодинамики, оказывается таким, что его применение к конкретным ситуациям влечёт строгий (то есть универсальный) второй закон.

Какими бы ни были эти процедуры, кинетическая теория не даёт нам такого понятия. Во-первых, не существует никакого динамического понятия, обладающего требуемым свойством? ¹¹⁷. С другой стороны, статистический подход допускает флуктуации тепла в обе стороны между двумя уровнями температуры и, следовательно, опять-таки противоречит одному из законов, неявно управляющих «установленным употреблением» термодинамического понятия температуры. Таким образом, отношение между термодинамическим понятием температуры и понятием температуры в кинетической теории соответствует той схеме, которая была описана в начале данного раздела: речь идёт о двух несоизмеримых понятиях. Это справедливо и для отношения между понятием энтропии в термодинамике и статистическим аналогом этого понятия; последний допускает очень широкое применение, в то время как первое понятие предполагает измерение лишь посредством бесконечно медленных обратимых процессов. Приняв всё это во внимание, мы должны согласиться с тем, что невозможно связать кинетическую и феноменологическую теории так, как утверждает Нагель, и невозможно объяснить все законы феноменологической теории на базе статистической теории тем способом, который предписывается Гемпелем и Оппенгеймом. И вновь замена, а не включение или вывод (возможно, с помощью посылок, содержащих понятия как статистической, так и феноменологической теорий) характеризует процесс перехода от менее общей теории к более общей.

Следует указать, что данное обсуждение опирается на сильную идеализацию. Дело в том, что чисто кинетической трактовки феномена теплоты все ещё не суше, ствует. Реально имеется довольно странная смесь феноменологических и статистических элементов, которая носит имя «статистическая термодинамика». Однако даже если принять эту смесь, остаётся та трудность, что понятие температуры, используемое в этой новой смешанной теории, отличается от первоначального феноменологического понятия. Против нашей точки зрения, согласно которой термины изменяют свои значения в процессе прогрессивного развития науки, Нагель выдвигает следующее возражение: «Переопределение выражений в ходе развития исследования» [так и сказано. — Прим. авт.] периодически встречается в истории науки. Соответственно этому, хотя мы должны допустить, что в своём первоначальном употреблении слово «температура» имело значение, детерминированное только правилами и процедурами термометрии и классической термодинамики, теперь оно употребляется таким образом, что температура «тождественна по определению» молекулярной энергии. Поэтому вывод закона Бойля Шарля не требует введения какого-либо нового постулата в виде координативного определения или особой эмпирической гипотезы, — а просто опирается на дефиниционное тождество. Это возражение иллюстрирует невольвое удвоение плоскости обсуждения, в котороетак легко впасть. Безусловно, можно переопределить слово «температура» так, что оно станет синонимом выражения «кинетическая энергия». Но столь же несомненно, что в этом новом употреблении данное слово получает новое значение, отличное от того, которое оно имело в классической науке о теплоте и в котором оно используется в законе Бойля — Шарля. Однако если термодинамика редуцируется к механике, то температура в классическом смысле этого термина должна быть пропорциональна кинетической энергии молекул газа.

Соответственно, если слово «температура» переопределено предложенным образом, должна быть принята гипотеза, что состояние тел, описываемое как «температура» (в смысле классической термодинамики), можно охарактеризовать также как «температуру» в новом смысле этого термина. Однако принятие такой гипотезы не есть вопрос определения. До тех пор пока такая гипотеза не принята, закон Бойля — Шарля нельзя вывести из допущений кинетической теории газов.

Без этой гипотезы можновывести лишь некоторое предложение, которое по своей синтаксической структуре похоже на стандартную формулировку данного закона; но по смыслу несомненно отличается от него» ¹¹⁸. Вот так говорит Нагель.

Начиная свою критику, я сразу же соглашусь с корректностью последнего утверждения. В конечном счёте на протяжении всей статьи я утверждал, что развитие познания ведёт к решительному изменению предшествующих теорий как в отношении количественных утверждений, так и в отношении значений главных дескриптивных терминов. Применяя эту идею к рассматриваемому случаю, я сразу же заключаю, что включение в контекст статистической теории должно наменить значения главных дескриптивных терминов феноменологической теории.

Расхождение между Нагелем и мной заключается в следующем. Для меня такой переход к новым значениям и новым количественным утверждениям представляется естественным и даже желательным по методологическим соображениям (последнее будет обосновано ниже). Для Нагеля же такое изменение является признаком того, что редукция не удалась, ибо редукция в смысле Нагеля не должна затраnивать значений главных дескриптивных терминов редуцируемой дисциплины (см. его высказывание о том, что «если термодинамика редуцируется к механике, то температура в классическом смысле этого термина должна быть пропорциональна кинетической энергии молекул таза»). «Соответственно, — продолжает он, явно предполагая, что можно осуществить редукцию в том смысле, как он её понимает, — если слово «температура» переопределено предложенным образом, должна быть припята гипотеза, согласно которой состояние тел, описываемое как «температура» (в смысле классической термодинамики), можно охарактеризовать также как «температуру» в новом смысле этого термина. Однако принятие такой гипотезы не есть вопрос определения».

Вместе с тем эта гипотеза будет ложной, потому что условия определения феноменологической температуры никогда в природе не выполняются (см. аргументы, приведённые выше, а также рассуждения по поводу формулы 9). Это является ещё одним признаком того, что редукция феноменологической теории к статистической теории в смысле Нагеля невозможна (очевидно, предполагается, что дополнительные посылки, используемые в редукции, не являются ложными). Дополнительные аргументы, относящиеся к значению, ведут к излишним сложностям.

Легко привести другие примеры, показывающие то же самое. Так, в классической, дорелятивистской физике понятие массы (и аналогично понятия длины и временной длительности) было абсолютным в том смысле, что масса тела не зависела (исключая, быть может, лишь причинные зависимости) от его движения в избранной системе координат. Однако в теории относительности масса становится релятивным понятием, а это означает, что определение массы будет неполным без указания на систему координат, с которой связаны все пространственно-временные описания. Разумеется, значения, получаемые при измерениях классической и релятивистской массы, будут согласовываться между собой в области D₁, в которой классические понятия когда-то обнаружили свою полезность. Это не означает, что в обоих случаях измеряется одно и то же в классической механике измеряется внутреннее свойство рассматриваемого тела; в теории относительности измеряется отношение между телом и определёнными характеристиками области D. И опять-таки невозможно, точно определить классические понятия в релятивистских терминах или связать их с помощью эмпирических обобщений. Любая процедура такого рода приводит к ложному утверждению о том, что скорость света бесконечно велика. Следовательно, поскольку принята теория относительности, необходимо вновь полностью отбросить классическую концептуальную схему, а этоозначает, что мы обязаны использовать относительность и в теоретических рассуждениях, объясняющих те или иныефеномены, и в языке наблюдения, служащего для проверки этих рассуждений. В конце концов попытки редуцировать классические термины к релятивистским приводят к эмпирически неприемлемым следствиям независимо от того, принадлежат элементы определения к языку наблюдения или не принадлежат.

К примерам, рассмотренным в данной статье (а именно теории импетуса, феноменологической термодинамике, классическому понятию массы), можно добавить великое множество других. Все эти примеры показывают, что постулат инвариантности значения несовместим с реальной пр актикой науки. Иначе говоря; мы убедились, что сменяющие одна другую научные теории невозможно связать таким образом, чтобы их ключевые термины, служащие для описания области D₁, в которой они пересекаются и являются эмпирически адекватными, получали одно и то же значение или хотя бы были соединены посредством эмпирических обобщений.

Ясно также, что методологические аргументы против инвариантности значения будут аналогичны аргументам против условий выводимости и совместимости.

Инвариантность значения в конечном счёте приводит к требованию, гласящему, что законы более поздней теории должны быть совместимы с принципами того контекста, частью которого являются более ранние теории; следовательно, требование инвариантности значения оказывается частным случаем условия 5). Воспользовавшись нашими прежними аргументами против условия 5), мы можем теперь сделать вывод о том, что инвариантность значения неприемлема по методологическим основаниям. А поскольку наше рассуждение носит общий характер, мы можем также заключить, что нежелательно в ходе прогрессивного развития познания сохранять «обыденное» употребление терминов.

Во всех случаях, когда оно сохраняется, мы можем думать, что выдвигаемые новые теории не столь революционны, как хотелось бы, и что, быть может, в них были использованы некоторые приёмы ad hoc. С другой стороны, нарушение обыденного и других «общепринятых» употреблений является признаком подлинного прогресса, и его должен приветствовать каждый, кто заинтерессван в прогрессе (конечно, при условии, что это нарушение связано с выдвижением новой точки зрения или новой теории, а не является результатом лингвистического произвола).

Наш аргумент против инвариантности значения прост и ясен. Он исходит из того факта, что некоторые принципы, детерминирующие значения старых теории или точек зрения, обычно несовместимы с новыми и лучшими теориями. Он указывает на то, что данное противоречие естественно решать путём устранения вызывающих беспокойство и неудовлетворительных старых принципов и замены их принципами или теоремами новой, лучшей теории. В заключение наш аргумент показывает, что такая процедура приводит также к устранению старых значений и, таким образом, к нарушению инвариантности значения.

Наиболее известный способ обойти этот простой и ясный аргумент заключается в переходе к инструментализму.

Инструментализм утверждает, что новую теорию нельзя интерпретировать как последовательность утверждений, скорее она должна быть понята как машина для предсказаний, элементами которой являются инструменты, а не утверждения, и, следовательно, она не может быть несовместима с каким-либо из существующих принципов. Этот весьма распространённый ход (который используется также и учёными), по-видимому, делает беспочвенным и неприменимым наш аргумент.

Однако никто и никогда не объяснил, почему новая и удовлетворительная теория должна интерпретироватъся как инструмент, а принципы, лежащие в основе установленного употребления слов и, как легко показать, эмпирически неадекватные, нельзя так интерпретировать. В конце концов, единственное преимущество последних состоит в том, что они знакомы — преимущество, которое психологически и исторически случайно и поэтому не должно влиять на решение вопросов интерпретации и реальности. На эту критику можно попытаться ответить, приписав инструментальную функцию всем принципам — как старым, так и новым, — а не только тем, которые содержатся в наиболее современных теориях. Но это означает переход на позицию чувственно данного в истолковании познания.

Показав в другом месте ¹¹⁹, что такой подход к пониманию знания невозможен, я теперь могу сказать, что это следствие универсального инструментализма равнозначно его опровержению. Итог: ни ограниченный, ни универсальный инструментализм нельзя защитить последовательно и удовлетворительно. Это опровергает инструменталистскую уловку. Инструментализм обладает хотя бы видимостью правдоподобия, в то время как аргументы, к обсуждению которых я перехожу сейчас, лишены и этого. Действительно, мне даже трудно назвать «аргументами» эти проявления путаного мышления, несмотря на их широкое признание и приписываемую им самоочевидность.

Рассмотрим, например, следующий вопрос (в котором как будто бы содержится критика нашего утверждения о том, что после признания кинетической теории слово «температура» должно получить иную интерпретацию): «Если значение слова «температура» теперь совпадает со значением выражения «кинетическая энергия движения молекул», то что мы имеем в виду, когда говорим, что молоко нагрето до 10 градусов Цельсия? Безусловно, не кинетическую энергию молекулярных компонентов жидкости, ибо даже необразованный человек способен понять, о чём здесь идёт речь, не обладая никаким представлением о молекулярном составе молока ¹²⁰.

Конечно, вполне может быть, что «необразованный человек ¹²¹ не думает о молекулах, когда говорит о температуре молока, и не имеет ни малейшего представления о молекулярном составе жидкостей. Однако какое отношение имеет ссылка на него к нашему аргументу, согласно которому индивид, который признал и понял теорию молекулярного строения газов, жидкостей и твёрдых тел, не может требовать сохранения прежнего понятия температуры? Наш аргумент вовсе не отрицает того, что у «необразованного человека» понятие температуры может сильно отличаться от понятия, связанного с молекулярной теорией (в конце концов, некоторые «необразованные люди», включая интеллигентных священников, до сих пор верят в существование духов и демонов). Мы отрицаем только то, что можно непротиворечиво продолжать пользоваться этим более простым понятием и одновременно соглашаться с молекулярной теорией. Опять-таки это не означает, что некоторый индивид в разных обстоятельствах не может использовать понятия, принадлежащие различным и несоизмеримым структурам. Единственное, что ему запрещено, — это употребление понятий обоих видов в одном и том же рассуждении. Нельзя, например, понятие одного вида использовать в языке наблюдения, а понятие другого вида — в теоретическом языке.

Любая подобная комбинация — и в этом суть данного раздела — включает взаимно несовместимые принципы и, следовательно, разрушает аргументацию, в которую она входит. Ясно, что эта позиция вообще не затрагивается возражением, вытекающим из приведённого выше вопроса.

Нисколько не затрагивая нашего тезиса, это возражение к тому же характеризует позицию, которая должна показаться совершенно неправдоподобной всякому, кто хотя бы немного знаком с историей познания. Приведённый вопрос внушает нам, что способность простого человека пользоваться словом «температура» в соответствии справилами некоторого простого способа выражения указывает на понимание им тепловых свойств тела. Он внушает, что существование некоторого простого языка позволяет делать вывод об истинности принципов, лежащих в основе этого наречия. Говоря более конкретно, этот вопрос подводит нас к мысли о том, что если нечто используется, то уже одним этим оно доказывает свою адекватность, полезность и даже незаменимость. Ведь ссылка на понимание слова «температура» преследует некоторую цель. Её привлекают для сохранения обыденного значения этого слова, считая, что это обыденное значение понятно и не нуждается в замене. Анализ конкретного примера сразу же показывает вред любой такой процедуры.

Выбранный пример открывает вторую часть данного раздела, в которой исследуется отношение не между теориями, сформулированными в явном виде, а между некоторой теорией и неявными принципами, управляющими употреблением дескриптивных терминов некогорого способа выражения. Как было сказано несколько выше, мы убеждены в том, что «повседневные языки» вовсе не столь широки и универсальны, чтобы их можно было совместить с любой научной теорией; они содержат принципы, которые могут быть несовместимы с некоторыми весьма фундаментальными законами. Было указано также на то, что такие принципы редко выражаются в явном виде (за исключением, быть может, случаев защиты соответствующих способов выражения от замены или изменения), а неявно входят в число правил, управляющих использованием главных дескриптивных терминов этих выражений. И мы утверждали, что, как только обнаружена эмпирическая неадекватность этих принципов, они должны быть устранены вместе с понятиями, возникшими в результате употребления терминов в соответствии с ними. Попытка же сохранить эти понятия приведёт к консервации ложных законов и к разрыву всех связей между понятиями и фактами.

Пример, избранный мной для иллюстрации этого, включает пару понятий «верх — низ». Было время, когда эта пара понятий употреблялась в абсолютном смысле, то есть без указания на определённый центр, например центр Земли. В существовании такого употребления легко убедиться, обратив внимание на «простонародное» утверждение о том, что антиподы «упали бы», если бы Земля была круглой ¹²², а также на более утончённые попытки Фалеса, Ксенофана и других найти опору для Земли в целом, которая, по их мнению, без такой опоры упала бы «в низ» ¹²³. Эти попытки, как и высказывание об антиподах, опираются на два предположения: во-первых, на предположение о том, что любой материальный объект находится под влиянием некоторой силы; во-вторых, что эта сила имеет выделенное направление в пространстве и, следовательно, должна считаться анизотропной. Именно к этому выделенному направлению относится пара понятий «верх — низ».

Второе предположение не было сформулировано в явном виде, о его существовании можно заключить лишь из способа употребления понятий «верх — низ» в упомянутых выше рассуждениях ¹²⁴. Здесь мы имеем пример космологического допущения (анизотропный характер пространства), неявно включённого в обыденный способ речи.

Этот пример опровергает защищаемый некоторыми философами тезис о том, что «повседневные языки» совершенно свободны от гипотетических элементов и поэтому идеально подходят на роль языка наблюдения ¹²⁵. Он показывает, что даже наиболее простые обыденные выражения могут опираться на весьма смелые гипотезы и должны рассматриваться как в высшей степени гипотетические.

Другое замечание касается необходимости изменения значения, раз принято ньютоновское (или, быть может, даже аристотелевское) объяснение падения тяжёлых тел. Ньютоновское пространство является изотропным и однородным. Вот почему, приняв эту теорию мы больше не можем употреблять пару понятии «верх — низ» в прежнем смысле и считать, что она описывает реальные свойства физических ситуаций. Говоря более конкретно, нельзя сохранять абсолютный смысл этой пары понятий при описании наблюдаемых свойств так как такие свойства считаются существующими.

Поэтому любой человек, принявший физику Ньютона и содержащуюся в ней концепцию пространства, должен придать новое значение даже таким обычным терминам, как «верх — низ», и интерпретировать их как отношение между направлением движения и предварительно фиксированным центром. А поскольку теория Ньютона оказывается эмпирически более адекватной, чем старая «абсолютистская» космология, постольку отсюда следует, что реляционное употребление пары понятий «верх — низ» также более адекватно. Напротив, попытка сохранить прежнее употребление равнозначна сохранению старой космологии, несмотря на открытия, доказавшие её обветшалость.

Против этого аргумента можно возразить, и действительно возражали, что «простонародное» употребление пары понятий «верх — низ» никогда не считалось столь общим, чтобы его можно было применить к универсуму в целом. Возможно, это и так (хотя я не вижу оснований предполагать, что «простые» люди были настолько осторожны, что применяли данную пару понятий только к поверхности Земли; все отрывки, о жоторых говорилось выше, противоречат этому предположению, так же как и тот факт, что во все времена реальные простые люди, а не их оксфордские манекены, проявляли большой интерес к небесным явленням ¹²⁶).

Однако даже такое ограничение не ослабляет нашего apгумента. Оно скорее показывает, что данная пара понятии использовалась для выделения абсолютнога направления вблизи поверхности Земли, но при этом не предполагалось, что такое направление существует во всём универсуме. Ясно, что даже такая скромная позиция несовместима с идеями, неявно содержащимися в ньютоновской точке зрения, которая не допускает и локальной анизотропности.

Теперь, после этого примера, рассмотрим следующий аргумент в защиту тезиса, гласящего, что то, что используется, уже одним этим доказывает свою адекватность, полезность и, быть может, незаменимость. Этот аргумент был высказан покойным профессором Остином и повторен Дж. Уорноком ¹²⁷. «Язык, — пишет Уорнок, используется для достижения громадного числа чрезвычайно важных целей, и в высшей степени неправдоподобно, чтобы он содержал намного больше или меньше того, что требуется этими целями. Если это так, то существование нескольких разных способов речи можно считать свидетельством того, что говорят о разных вещах. Если обсуждаемая область такова, что с ней постоянно вступает в практический контакт большинство людей — как, например, чувственное восприятие, принятне решений или оценка человеческого характера или поведения, — то несомненно, что повседневный язык имеет чрезвычайно прочные основания; его словесное разнообразие, безусловно, даёт ключ к важным различиям» ¹²⁸.

Если я правильно понял этот отрывок, он означает, что существование определённых различий в языке можно считать указанием на аналогичные различия в лрироде вещей, ситуаций и тому подобное. Основанием является то, что люди, постоянно вступающие в контакт с вещами и ситуациями, быстро разрабатывают корректные лингвистические средства для описания их свойств. Короче говоря, человеческие существа представляют собой хорошие индуктивные машины в тех областях, которые вызывают их интерес, и их индуктивная способность тем выше, чем больше их интерес или практическая значимость той или иной сферы.

Следовательно, вполне возможно, что языки, охватывающие различия в области практических интересов, действительно адекватны и незаменимы.

Такой способ рассуждения вызывает многочисленные возражения. Во-первых, кажется, что было бы произволом ограничивать интересы людей только теми, которые обусловлены необходимыми условиями физической жизни человеческой расы. История показывает, что побуждения, возникающие на основе абстрактных представлений, в частности тех, которые обнаруживаются в мифах или в теолого-астрономических системах, по крайней мере столь же сильны, как и более прозаические побуждения, связанные с удовлетворением непосредственных материальных потребностей (умирали же люди за свои убеждения!). Если некоторый язык заслуживает доверия благодаря поручительству тех, кто им пользуется, и если это поручительство распространяется на гораздо более широкую сферу, чем предполагалось вначале, и если, наконец, оно распространяется на физику, астрономию (вспомните о Джордано Бруно) и биологию, то в итоге оказывается, что обсуждаемый нами принцип (а именно утверждение о том, что нечто используемое для некогорой цели уже в силу одного этого полезно инезаменимо) должен применяться к любому языку и любой теории, которые когда-либо были разработаны и серьёзно проверены. Однако и в этом состоит второй пункт моей аргументации существует множество теорий и языков, которые оказались неадекватными, несмотря на свою полезность и усердие тех, кто их разрабатывал. Это справедливо для языка аристотелевской физики, который был введён в средневековое мышление с чрезвычайно большими трудностями и влияние которого было гораздо большим, чем иногда полагают; это верно для языка физики Ньютона (механицизм) и для многих других языков.

Конечно, этого следовало ожидать способность успешно выдержать даже самые строгие проверни ещё не гарантирует непогрешимости — ни упорство, ни успех не могут гарантировать длительной надёжности индуктивных процедур.

Обсуждаемый нами принцип высказывается не только в философии. Утверждение Бора ¹²⁹ о том, что понимание всех квантово-механических свидетельств должно всегда «выражаться в классических терминах» обосновывалось очень похожим образом. Согласно мнению Бора, классические понятия нужны нам не только для того, чтобы дать краткий обзор фактов; без этих понятий суммируемые факты даже не могут быть установлены. Бор, как до него Кант, видит, что наши экспериментальные утверждения всегда формулируются с помощью определённых теоретических терминов и что устранение этих терминов привело бы не к «основам познания», как считали позитивисты, а к полному хаосу «Любой опыт, — говорит он, — проявляется в структуре наших привычных точек зрения и форм восприятия» ¹³⁰, а в настоящее время формами восприятия являются формы классической физики.

Следует ли отсюда, как утверждает Бор, что мы никогда не сможем выйти за рамки классической структуры и что, следовательно, все наши будущие теории микрофизики должны будут в качестве фундаментального понятия использовать понятие дополнительности?

Совершенно очевидно, что использование классических понятий для описания экспериментов в современной физике никогда не сможет вполне оправдать такое предположение, даже если оно приводило к успеху в прошлом (проблема Юма). Можно найти теорию, концептуальный аппарат которой в области применимости жлассической физики будет столь же универсальным и полезным, как и совокупность классических понятий, но в то же время эта теория не будет совпадать с классической физикой. Подобная ситуация отнюдь не редкость.

Поведение Солнца, планет и их спутников можно описать как в понятиях Ньютона, так и в понятиях общей теории относительности. Порядок, который вносит в наш опыт теория Ньютона, теория относительности сохраняет и даже улучшает. Это означает, что понятия теории относительности достаточно богаты для выражения всех фактов, которые ранее были установлены с помощью ньютоновской физики. И вместе с тем эти два множества понятий совершенно различны и не имеют между собой никакой логической связи.

Легко найти другие примеры аналогичного типа.

Здесь, конечно, мы опять имеем дело со старой проблемой индукции. Никакое число примеров полезного применения некоторого способа выражения не может доказать, что этот способ выражения сохранится навечно. И если возникает возражение, как это было в случае квантовой теории, что язык классической физики является единственным языком, используемым для описания экспериментов ¹³¹, то на такое возражение следует ответить, что человек способен не только использовать существующие языки и теории, но изобретать новые ¹³².

Иначе как было бы можно, например, заменить аристотелевскую физику и аристотелевскую космологию новой физикой Галилея и Ньютона? Единственным существовавшим тогда концептуальным аппаратом была аристотелевская теория изменения, предполагавшая оппозицию потенциального и актуального в учении о четырёх причинах, и так далее. В этой концептуальной схеме, используемой также для описания экспериментальных результатов, закон инерции Галилея (вернее, Декарта) не имел смысла и не мог быть сформулирован. Неужели в таком случае Галилей должен был следовать совету Гейзенберга и насколько возможно обходиться аристотелевскими понятиями, ибо «реальная ситуация… была такова, что он пользовался аристотелевскими понятиями» и «не было смысла обсуждать, что бы случилось, если бы мы были иными, чем мы есть»? ¹³³ Никоим образом.

Требовалось не улучшение или ограничение аристотелевских понятий; нужна была совершенно новая теория. Это завершает наш аргумент против принципа, утверждающего, что полезный язык должен считаться адекватным и незаменимым, и тем самым целиком сохраняет силу нашей критики инвариантности значения, а также усиливает позитивные утверждения, высказанные в связи с этой критикой, в частности, мысль о том, что концептуальные изменения могут появляться в любой части системы, используемой в определённый период времени для объяснения свойств мира, в котором мы живём.

Как я указал во вводных замечаниях, этот переход от концепции, требующей, чтобы определённые «базисные» термины во что бы то ни стало сохраняли своё значение, к более свободной концепции, разрешающей любые изменения в используемой системе, оказывает глубокое влияние на нашу позицию по отношению ко многим философским проблемам и облегчает их решение.

Возьмём, например, проблему психического — телесного.

Мне представляется, что трудности в решении этой проблемы обусловлены именно тем, что инвариантность значения считается необходимым условием её удовлетворительного решения. Предлагают или даже требуют, чтобы значения хотя бы некоторых терминов, включённых в формулировку проблемы, оставались неизменными в процессе её обсуждения и чтобы эти термины сохраняли своё значение при решении проблемы.

Разумеется, разные школы предъявляют требование инвариантности значения к различным понятиям. Платоник будет требовать, чтобы неизменными оставались такие понятия, как «мышление» и «материя», в то время как эмпирик настаивает на сохранении (обыденного) значения некоторых терминов наблюдения, например термина «боль», или более абстрактных терминов, таких, как термин «ощущение». Я думаю, что более внимательный анализ этих ключевых терминов обнаружит что они несоизмеримы именно в том смысле, который был придан термину «несоизмеримость» в начале данного раздела. Если это так, то, конечно, совершенно невозможно редуцировать один термин к другому, установить между ними связь с помощью эмпирических гипотез или же найти сущности, принадлежащие экстенсионалу терминов обоего типа. Таким образом, условия, при которых формулируется проблема соотношения психического — телесного, а также характер ключевых терминов её формулировки таковы, что решить эту проблему вообще невозможно: решение требует связать несоизмеримое, не прибегая к модификации значений, которая могла бы устранить эту несоизмеримость.

Все эти трудности исчезают, если мы готовы согласиться с тем, что в процессе прогрессивного развития познания мы можем полностью отбрасывать те или иные концепции и связанные с ними значения терминов, например если мы допускаем, что ментальное значение терминов, относящихся к психическим состояниям может быть обманчивым и требует замены физикалистским значением, согласно которому психические события, такие, как боль, состояния сознания и мышления, являются сложными физическими состояниями мозга, центральной нервной системы или, быть может, организма в целом. Лично я склоняюсь к мысли о том, что когда-нибудь обнаружится, что ощущения представляют собой сложные состояния центральной нервной системы, которые, следовательно, обладают определённой локализацией в теле человека (и могут не совпадать с тем местом, в котором они субъективно переживаются).

И я надеюсь, что можно осуществить аналогичный анализ и так называемых ментальных состояний.

Как ни оценивать это моё убеждение, его нельзя опровергнуть ссылкой на тот факт, что то, что мы «подразумеваем» под ощущением или мышлением, не может обладать локализацией в пространстве ¹³⁴, внутренней структурой или физическими компонентами. Если моё убеждение правильно и если действительно можно разработать «материалистическую» теорию человека, то, безусловно, нам придётся устранить «ментальные» эначения терминов, относящихся к психическим явлениям, и заменить их физическими значениями. Согласно защищаемой мной концепции, единственный законный путь критики этой процедуры должен состоять в критике предложенной материалистической теории, которая осуществляется либо с помощью указания на её расхождение с экспериментальными данными, либо с помощью указания на неприемлемые формальные свойства этой теории (например, указания на то, что он является теорией ad hoc). Что же касается лингвистических контр аргументов, то, как, надеюсь, мне удалось показать, они совершенно несущественны.

Конечно, рассуждения этих последних абзацев весьма схематичны. Тем не менее полагаю, что они дают читателю некоторое представление о громадных изменениях, к которым приводит отказ от принципа инвариантности значения, и о том губительном влиянии, которое этот принцип оказал на традиционную философию (включая современный эмпиризм).