Пол Фейерабенд:
Избранные труды по методологии науки.
Часть III. Против методологического принуждения. 12. Неравномерное развитие различных частей науки

До сих пор в методологических дискуссиях превалировала тенденция рассматривать проблемы познания sub specie aeternitatis («с точки зрения вечности» — лат). Утверждения сравниваются одно с другим без обращения к их истории и без учёта того обстоятельства, что они могут относиться к различным пластам истории.

Спрашивают, например: если даны основы познания, начальные условия, базисные принципы и признанные наблюдения, то какие отсюда можно сделать выводы относительно предлагаемой новой гипотезы? Ответы в значительной степени расходятся.

Некоторые утверждают, что можно задать степени подтверждения и с их помощью оценивать гипотезы. Другие отвергают все логики подтверждения и оценивают гипотезы по их содержательности и реальным фальсификациям. Однако почти все считают несомненным, что решающая роль принадлежит точным наблюдениям, ясным принципам и подтверждённым теориям, ибо именно они могут и должны использоваться здесь и теперь для того, чтобы либо устранить предложенную гипотезу, либо сделать её приемлемой, либо даже доказать ее! ¹

Такой образ действий имеет смысл лишь в том случае, если мы допускаем, что элементы нашего познания — теории, наблюдения, принципы рассуждения — являются вневременными сущностями, которые все в равной степени совершенны, в равной степени доступны и связаны друг с другом независимо от событий, породивших их.

Конечно, это чрезвычайно распространённое допущение. Каждый логик считает его несомненным; оно лежит в основе известного различения контекста открытия и контекста оправдания; оно часто выражается в утверждении о том, что наука имеет дело с суждениями, а не с высказываниями или предложениями. Однако такая позиция упускает из виду, что наука представляет собой сложный и разнородный исторический процесс, содержащий смутные и непоследовательные предвосхищения будущих идеологий наряду с необычно утончёнными теоретическими системами и древними, окаменевшими формами мышления. Некоторые её элементы выражены в форме чётких утверждений, в то время как другие скрыты и выявляются только в процессе сравнения с новыми и необычными воззрениями. (Именно таким путём, обратив аргумент башни, Галилей открыл естественные интерпретации, враждебные концепции Коперника. Следуя тем же путём, Эйнштейн открыл глубоко лежащие допущения классической механики, например, допущение существования бесконечно быстрых сигналов. Общее обсуждение этих вопросов см. в конце гл. 5.) Многие конфликты и противоречия, встречающиеся в науке, обусловлены этой неоднородностью материала, этой «неравномерностью» исторического развития, как выразился бы марксист, и лишены непосредственного теоретического значения ².

Они имеют много общего с проблемами, которые возникают, например, в том случае, когда рядом с католическим собором сооружают электростанцию. Порой эти особенности учитываются, в частности в суждении, согласно которому физические законы (утверждения) и биологические законы (утверждения) принадлежат к различным концептуальным областям и их нельзя сравнивать друг с другом непосредственно. Однако в большинстве случаев, в том числе в случае сопоставления наблюдений с теорией, наши методологические концепции проецируют все разнообразные элементы науки и различные исторические слои, в которые они входят, на одну плоскость и сразу же переходят к их сравнительной оценке. Это напоминает ситуацию столкновения младенца со взрослым человеком, когда с триумфом провозглашается то, что очевидно каждому, а именно что в этом столкновении побеждает взрослый (история кинетической теории и не столь давняя история теорий о скрытых параметрах в квантовой механике полны бессмысленной критики подобного рода, как и история психоанализа). В анализе новых гипотез мы, безусловно, должны принимать во внимание историческую ситуацию. Посмотрите, какое влияние это оказывает на наши оценки!

Геоцентрическая гипотеза, теория познания и восприятия Аристотеля вполне приспособлены друг к другу. Восприятие поддерживает теорию перемещения, из которой следует неподвижность Земли, а эта теория в свою очередь является частным случаем общей концепции движения, охватывающей перемещение, увеличение и уменьшение, качественное изменение, зарождение и разложение. Эта общая концепция определяет движение как переход некоторой формы от действующего к испытывающему действие; процесс заканчивается, когда то, на что направлено действие, приобретает ту самую форму, которой обладал действующий агент в начале взаимодействия. Соответственно, восприятие есть процесс, в котором форма воспринимаемого объекта входит в перципиента как именно та самая форма, которой характеризуется объект, так что в некотором смысле воспринимающий приобретает свойства воспринимаемого объекта.

Теория восприятия такого рода (её можно рассматривать как усложнённый вариант наивного реализма) не допускает большого расхождения между наблюдениями и наблюдаемыми объектами. «Тот факт, что в мире могут существовать вещи, которые недоступны человеку не только в настоящее время, но и в принципе, в силу его природы, и которых, следовательно, он никогда не сможет увидеть, был совершенно непостижим как для поздней Античности, так и для Средних веков» ³. Эта теория не поощряла использования инструментов, так как они вносили помехи в процессы, происходящие в среде. Эти процессы доставляли истинное изображение только в том случае, когда их не нарушали. Нарушение же создавали формы, которые больше не были тождественны виду воспринимаемых объектов, то есть создавали иллюзии. Наличие таких иллюзий можно легко продемонстрировать путём проверки изображений, создаваемых кривыми зеркалами или плохо отшлифованными линзами (вспомним, что линзы Галилея были далеко не столь совершенны, как те, которые используются сегодня): эти изображения искажены, имеют окрашенные края и могут казаться находящимися совсем не в том месте, которое занимает объект. Астрономия, физика, психология, эпистемология — все эти дисциплины объединяются в аристотелевской философии и создают систему, которая последовательна, рациональна и находится в согласии с результатами наблюдения, что можно видеть из анализа аристотелевской философии в той её форме, которую ей придали некоторые средневековые философы. Такой анализ показывает внутреннюю силу аристотелевской системы.

Чрезвычайно интересную роль играет у Аристотеля наблюдение. Аристотель был эмпириком. Его выступления против сверхтеоретического подхода столь же активны, как и выступления «научных» эмпириков XVII и XVIII веков. Однако в то время как последние считают существо и истинность эмпиризма очевидными, Аристотель объясняет 1) природу опыта и 2) его значение. Опыт есть то, что нормальный наблюдатель (то есть наблюдатель, у которого в порядке органы чувств, который не пьян и не дремлет, и так далее) воспринимает при нормальных обстоятельствах (при дневном освещении, при отсутствии помех в окружающей среде) и описывает в словах, которые соответствуют фактам и могут быть поняты всеми.

Опыт важен для познания потому, что при данных нормальных обстоятельствах восприятия наблюдателя содержат в себе те же самые формы, которые присущи объекту. Эти объяснения вовсе не являются ad hoc. Они представляют собой непосредственное следствие общей теории движения Аристотеля, соединённой с той физиологической идеей, что ощущения подчинены тем же законам, которые действуют в остальном универсуме. Кроме того, они подтверждаются теми свидетельствами, которые подтверждают каждую из данных двух концепций (существование искажённых изображений, создаваемых линзами, является частью этих свидетельств).

Сегодня мы несколько лучше понимаем, почему теория движения и восприятия, которая сейчас считается ложной, могла быть столь успешной (эволюционное объяснение приспособления организмов; движение в среде). Остаётся фактом, что против неё не могло быть выдвинуто решающих эмпирических аргументов (хотя и она не была свободна от трудностей).

Луна на седьмой день после новолуния (первая четверть).

Эта гармония между человеческим восприятием и аристотелевской космологией считалась иллюзорной сторонниками движения Земли. С точки зрения коперниканцев, существуют очень значительные процессы, охватывающие громадные космические массы и тем не менее не оставляющие никаких следов в нашем опыте. Поэтому существующие наблюдения не способны служить для проверки новых фундаментальных законов, которые были выдвинуты. Они непосредственно не связаны с этими законами и могут не иметь с ними вообще никакой связи.

Сегодня, после того как успехи современной науки заставили нас понять, что отношение между человеком и миром не является столь простым, как это представлялось с точки зрения наивного реализма, мы можем признать справедливость той догадки, что наблюдатель действительно отделён от законов мира особыми физическими условиями платформы его наблюдения — движущейся Земли (гравитационные эффекты, закон инерции, сила Кориолиса, влияние атмосферы на оптические наблюдения, аберрация, звёздный параллакс и так далее…), специфическими особенностями его основного инструмента наблюдения — человеческого глаза (иррадиация, после-образы, взаимное торможение смежных ретинальных элементов и так далее…), а также более старыми концепциями, которые пронизывают язык наблюдения и делают его языком наивного реализма (естественные интерпретации). Наблюдения могут содержать в себе нечто, исходящее от наблюдаемого объекта, однако обычно это перекрывается другими эффектами (некоторые из которых были только что упомянуты) и может быть совершенно ими уничтожено.

Рассмотрим в связи с этим изображение неподвижной звезды, наблюдаемой в телескоп. Это изображение смещено «благодаря эффектам рефракции, аберрации и, быть может, гравитации. Оно даёт представление о спектре звезды, которым она обладала некоторое время назад, а не сейчас (в случае наблюдения внегалактической сверхновой разница может достигать миллионов лет), и искажено эффектом Допплера, влиянием межзвёздной материи, и так далее. Кроме того, величина и внутренняя структура изображения полностью определяются телескопом и глазом наблюдателя: именно телескоп определяет, какой величины будут дифракционные кольца, а человеческий глаз решает, какую часть структуры этих колец можно видеть.

Требуется большое искусство и много теории для того, чтобы выделить долю первоначальной причины — звезды — и использовать её для проверки. Это означает, что неаристотелевские космологии могут быть проверены только после того, как мы разделим наблюдения и законы с помощью вспомогательных наук, описывающих сложные процессы, происходящие между глазом и объектом, и ещё более сложные процессы, связывающие роговицу глаза с мозгом. Для концепции Коперника нам нужна новая метеорология (в хорошем старом смысле этого слова, как наука, имеющая дело с подлунным миром) и новая наука физиологической оптики, исследующая субъективные, (мыслительные) и объективные (свет, среда, линзы, структура глаза) аспекты зрения, а также новая динамика, устанавливающая, каким образом движение Земли может влиять на физические процессы, происходящие на её поверхности. Наблюдения приобретают значение только после того, как процессы, описываемые этими новыми дисциплинами, будут помещены между миром и глазом. Язык, в котором мы выражаем наши наблюдения, также должен быть заменён таким образом, чтобы новая космология получила возможность для развития и была защищена от незаметного вмешательства чувственных впечатлений и устаревших идей.

Резюмируем: для проверки системы Коперника требуется совершенно новое мировоззрение, содержащее новое понимание человека и его познавательных способностей.

Ясно, что формирование такого нового мировоззрения требует длительного времени и может случиться так, что нам никогда не удастся сформулировать его полностью. Совершенно невероятно, чтобы идея движения Земли была подхвачена сразу же в момент её появления всеми науками, о которых теперь говорят, что они образуют тело «классической физики». А если говорить ещё точнее, то следует сказать, что такая последовательность событий не только совершенно невероятна — она в принципе невозможна при данной природе человека и сложности окружающего его мира. Однако лишь после появления подобных наук проверка этой идеи получила смысл.

Вот эта необходимость ждать и игнорировать значительную массу критических наблюдений и измерений едва ли когда-либо обсуждалась нашими методологическими концепциями. Не учитывая того, что новая физика или новая астрономия может быть оценена лишь новой теорией познания и может потребовать совершенно новых проверок, учёные сразу же сталкивают её со status quo и с удовольствием объявляют, что «она не согласуется с фактами и известными принципами».

Конечно, они правы, и даже тривиально правы, но не в том смысле, который имеют в виду. На ранней стадии развития противоречие лишь указывает, что старое в новое различны, и находятся в разных фазах. Оно не говорит о том, какая точка зрения лучше. Суждение такого рода предполагает, что соперники спорят, пользуясь одним и тем же языком. Как нужно «действовать» чтобы добиться беспристрастного сравнения?

Первый шаг ясен: мы должны сохранять новую космологию до тех пор, пока она не будет дополнена необходимыми вспомогательными науками. Её нужно сохранять, несмотря на явные и недвусмысленные опровергающие факты. Можно, конечно, объяснять наши действия ссылками на то, что критические наблюдения либо несущественны, либо иллюзорны, однако мы не можем поддержать такого объяснения по одной объективной причине. Каким бы ни было наше объяснение, оно представляет собой не более чем словесную увертку, неявное предложение принять участие в разработке новой философии. У нас нет разумных оснований для того, чтобы отвергнуть общепринятую теорию восприятия, которая говорит, что данные наблюдения важны, обосновывает это утверждение и подтверждается независимыми свидетельствами.

Поэтому новая концепция совершенно» произвольно отделяется от тех данных, которые поддерживали её предшественницу, и становится более «метафизичной»: новый период в истории науки начинается с возвратного движения, приводящего нас к более ранней стадии познания, на которой теории были более неопределёнными и обладали меньшим эмпирическим содержанием. Это попятное движение не случайно, а выполняет определённую функцию: оно существенно, если мы хотим «догнать» status quo, ибо даёт нам время и свободу, которые нужны для детальной разработки основной концепции и для построения необходимых вспомогательных наук ⁴. Это возвратное движение действительно существенно, но как можно убедить людей последовать нашему примеру? Каким образом мы можем отвлечь их от стройной, изощрённой, эмпирически успешной системы и заставить их отдать симпатии незавершённой и абсурдной гипотезе? Гипотезе, которая, кроме того, противоречит одному наблюдению за другим, если только мы возьмём на себя труд сравнить её с тем, о чём явно свидетельствуют наши органы чувств? Как можем мы убедить их в том, что успех status quo является лишь видимостью и создавался в течение 500 лет или даже больше, в то время как на нашей стороне нет пока ни одного аргумента (вспомним, что примеры, которые я использовал двумя абзацами выше, приобретают свою убедительность благодаря успеху классической физики и их не было в распоряжении коперниканцев)? ⁵ Ясно, что преданность новым идеям вызывается не аргументами, а иными средствами. Она вызывается иррациональными средствами, такими, как пропаганда, эмоции, гипотезы ad hoc и апелляции к разного рода предрассудкам. Мы нуждаемся в этих «иррациональных средствах» для защиты того, что является лишь слепой верой до тех пор, пока мы не найдём вспомогательных наук, фактов, аргументов, которые превратят эту веру в подлинное «знание».

Возвышение нового общественного класса с новым взглядом на мир и глубоким презрением к схоластической науке, её методам и результатам в таком контексте оказывается чрезвычайно важным. Варварская латынь схоластов (имеющая много общего с не менее варварским «повседневным английским языком» философов Оксфорда), духовное убожество университетской науки, её оторванность от реального мира, обрекающая её на бесплодие, её связь с церковью — все эти элементы теперь объединяются с аристотелевской космологией, и презрение, которое они вызывают, направляется на каждый отдельный аргумент аристотелианцев ⁶. Этот «перенос вины» по ассоциации не делает аргументы менее рациональными или менее убедительными, но он уменьшает их влияние на мышление тех, кто хочет идти за Коперником. Теперь Коперник становится знаменем прогресса также и в других областях, его имя — символом идеалов нового класса, который в прошлом видит классическую эпоху Платона или Цицерона, а в будущем — свободное и плюралистическое общество. Объединение астрономических идей с историческими и классовыми тенденциями не создаёт новых аргументов. Однако оно порождает твёрдую преданность гелиоцентрической концепции, а это, как мы видели, всё, что нужно на этой стадии. Мы видели также, как мастерски использует Галилей эту ситуацию и обостряет её с помощью хитростей, насмешек и некорректных аргументов.

Здесь мы имеем дело с ситуацией, которую нужно проанализировать и понять, если мы хотим занять более разумную позицию по вопросу о соотношении «разума» и «иррациональности», нежели та, которую можно найти в современных философских школах. Разум допускает, что идеи, вводимые нами для расширения и улучшения нашего познания, могут возникать самыми разными путями и что источник, отдельной точки зрения может зависеть от классовых предрассудков, страстей, личных склонностей, вопросов стиля и даже от явной и простой ошибки. Однако он требует также, чтобы в оценке этих идей мы следовали определённым чётким правилам: наша оценка идей не должна быть заражена иррациональными элементами.

Приводимые же нами исторические примеры показывают следующее: существуют ситуации, когда даже самые либеральные оценки и наиболее либеральные правила устранили бы ту идею или концепцию, которую в наши дни мы считаем существенной составной частью науки, и не позволили бы ей одержать победу, — и такие ситуации встречаются довольно часто (см. примеры в гл. 5). Эти идеи выжили, и теперь можно считать, что они находятся в соответствии с разумом. Они выжили за счёт предрассудков, страстей, самонадеянности, ошибок, тупого упрямства — короче, за счёт тех элементов, которые характеризуют контекст открытия и противостоят диктату разума, а также благодаря тому, что эти иррациональные элементы получили свободу действия. Иначе говоря, коперниканство и другие «рациональные» концепции сегодня существуют только потому, что в их прошлом развитии разум на некоторое время был отстранен. (Обратное тоже верно: колдовство и другие «иррациональные» концепции перестали пользоваться влиянием только потому, что в их прошлом развитии разум на некоторое время был отстранен ⁷.)

Теперь, согласившись с тем, что коперниканство — это хорошо, мы должны также принять, что его выживание — тоже хорошо. И, рассматривая условия его выживания, мы должны, далее, согласиться с тем, что отстранение разума в XVI, XVII и даже в XVIII веке также было благом. Кроме того, у астрономов XVI и XVII веков не было тех знаний, которыми мы обладаем сегодня; они не знали, что коперниканство способно породить научную систему, приемлемую с точки зрения «научного метода». Они не знали также, какая из множества концепций, существовавших в их время, приведёт к будущему разуму, будучи поддержанной «иррациональными» средствами. Не имея ориентиров, они вынуждены были строить догадки и, как мы видели, следовать при этом лишь своим собственным склонностям. Поэтому целесообразно дать возможность склонностям идти против разума при любых обстоятельствах, ибо для науки это может оказаться полезным ⁸. Ясно, что этот аргумент, советующий нам не позволять разуму господствовать над нашими склонностями, а иногда и (даже часто, см. опять гл. 5) вообще забывать о нём, не зависит от представленного мной исторического материала.

Если моя трактовка творчества Галилея исторически корректна, то аргумент сохраняет свою формулировку. Если же она окажется произвольной выдумкой, то и эта выдумка говорит нам, что конфликт между разумом и предпосылками прогресса возможен; она показывает, как такой конфликт может возникнуть, и приводит нас к выводу о том, что возможности прогрессивного развития могут быть уменьшены вследствие нашего решения вести себя рационально. Заметим кстати, что прогресс, здесь определяется так, как определил бы его рационалистический поклонник науки, то есть предполагается, что Коперник лучше Аристотеля, а Эйнштейн лучше, чем Ньютон. Конечно, нет необходимости принимать это определение, которое, несомненно, является слишком узким… Мы пользуемся им лишь для того, чтобы показать, что идея разума, принимаемая большинством рационалистов (включая всех критических рационалистов), может препятствовать прогрессу в том смысле, который придаёт прогрессу то же самое большинство. Теперь резюмируем обсуждение некоторых деталей перехода от Аристотеля к Копернику.

Первый шаг на пути к новой космологии, как я сказал, есть шаг назад: важные по всей видимости свидетельства отметаются, новые данные вводятся посредством связей ad hoc, эмпирическое содержание науки значительно уменьшается ⁹.

Космология, которая находится в центре внимания и принятие которой заставляет нас осуществлять только что описанные изменения, отличается от других концепций только в одном отношении: она обладает особенностями, которые в обсуждаемый период некоторым людям кажутся привлекательными. Однако едва ли существует хотя бы одна идея, которая лишена каких-либо достоинств и не может стать отправным пунктом концентрированных усилий. Изобретения никогда не происходят в изоляции, следовательно, нет идеи, полностью лишённой (теоретической или эмпирической) поддержки. Если же частичной поддержки и частичной правдоподобности достаточно для того, чтобы начать развивать новое направление (а я думаю, что его так) и если начать развивать новое направление — значит сделать шаг назад от имеющихся свидетельств; если любая идея может стать правдоподобной и получить частичную поддержку, то этот шаг назад фактически есть шаг вперёд и прочь от тирании крепко спаянных, хорошо подтверждённых и тяжеловесных теоретических систем. «ещё одно заблуждение, отличное от предыдущих, — пишет Бэкон по такому же поводу, — это преждевременное и самонадеянное превращение тех или иных учений в научные руководства и методы. Такая поспешность по большей части приносит очень мало пользы науке или оказывается совершенно бесполезной для неё. Действительно, ведь точно так же как юноши, когда их тело окончательно сформировалось, уже больше почти не растут, так и наука, пока она существует в афоризмах и наблюдениях, может расти и развиваться, но, как только она оказывается систематизированной и подчинённой определённому методу, она, вероятно, может принимать более изящный и ясный вид или же использоваться для практических нужд людей, но уже не может больше развиваться и расти» ¹⁰.

Сходство науки с искусством, которое часто отмечалось, проявляется именно в этом пункте. Стоит только осознать тот факт, что соответствие эмпирии не является добродетелью и что оно должно нарушаться в периоды изменений, так тотчас же стиль, изящество выражения, простота изложения, занимательность сюжета и увлекательность содержания становятся важными чертами нашего познания. Они дают жизнь излагаемому и помогают преодолеть сопротивление материалов наблюдения ¹¹. Они создают и поддерживают интерес к теории, которая отчасти отошла от уровня наблюдений и выглядит хуже своих соперниц с точки зрения обычных стандартов. Вот в таком контексте следует рассматривать большую часть деятельности Галилея. Эта деятельность часто походила на пропаганду ¹² и, несомненно, была пропагандой. Однако пропаганда такого рода вовсе не является несущественным занятием, которым можно дополнять, а можно и не дополнять более существенные средства защиты и которого должен избегать «профессионально честный учёный». В рассматриваемых нами обстоятельствах пропаганда становится существенной. Она важна потому, что нужно создать интерес в то время, когда обычные методологические предписания не действуют, а также потому, что этот интерес нужно поддерживать, может быть, в течение столетий, пока не появятся новые основания. Ясно также, что такие основания, то есть; соответствующие вспомогательные науки, не возникают сразу, в полном формальном совершенстве. Вначале они могут быть весьма смутными и даже противоречить существующим свидетельствам. Согласие, или хотя бы частичное согласие, с космологией — вот всё, что требуется вначале. Это согласие показывает, что они по крайней мере имеют отношение к делу и могут однажды дать вполне приемлемое позитивное свидетельство. Так сама по себе мысль о том, что телескоп показывает мир таким, как он реально существует, ведёт к большим трудностям. Однако поддержка, которую этот инструмент даёт концепции Коперника и в свою очередь получает от неё, служит указанием на то, что мы, быть может, движемся в правильном направлении.

Здесь мы имеем дело с чрезвычайно интересным отношением между общей концепцией и частной гипотезой, образующей её подтверждение. Нередко считается, что общие концепции ничего не значат до тех пор, пока вполне не уточнены соответствующие подтверждения. Например, Карнап утверждает, что «не существует независимой интерпретации для (языка, в котором сформулировано некоторое мировоззрение или теория). Система Т (аксиомы теории и правила вывода) представляет собой неинтерпретированную систему постулатов». (Ее) термины получают лишь косвенную и частичную интерпретацию благодаря тому, что некоторые из них связаны с терминами наблюдения правилами соответствия ¹³. «Не существует независимой интерпретации», — говорит Карнап, и всё-таки такая идея, как идея движения Земли, которая несовместима (а может быть, даже и несоизмерима) с имеющимися свидетельствами, которую защищают тем, что объявляют эти свидетельства несущественными и, следовательно, отрывают идею от наиболее важных фактов существующей астрономии, способна стать ядром, точкой кристаллизации других неадекватных идей, которые постепенно становятся всё более ясными и в конце концов объединяются в новую космологию, включающую в себя новые виды свидетельств. Лучшее понимание деталей этого процесса дал Дж. С. Милль, оставивший нам описание превратностей своего образования. Говоря об объяснениях, которые давал ему отец по вопросам логики, он пишет: «Эти объяснения в то время вообще не проясняли для меня существа вопроса, однако отсюда не следует, что они были совершенно бесполезными. Они образовали ядро, вокруг которого кристаллизовались мои наблюдения и размышления. Значение его общих замечаний открылось для меня впоследствии благодаря отдельным примерам, на которые я обращал внимание» ¹⁴.

Точно так же концепция Коперника, хотя и лишённая познавательного содержания или даже опровергнутая с точки зрения строгого эмпиризма, всё-таки была необходима для построения дополнительных наук еще до того, как они сделали её проверяемой, и до того, как она сама в свою очередь снабдила их серьёзными подтверждающими свидетельствами. Разве теперь не ясно, что наши тонкие и смелые методологические концепции, которые требуют от нас уделять основное внимание теориям с высокой степенью эмпирического содержания, которые призывают нас рисковать и серьёзно относиться к опровержениям и которые сравнивают утверждения, принадлежащие различным слоям истории, так, как если бы все они были совершенными платоновскими идеями, дали бы нам чрезвычайно плохой совет при данных обстоятельствах? (Совет проверить его теории был бы совершенно бесполезен для Галилея, который находился перед лицом тревожного числа prima facie опровергающих примеров, который был не способен объяснить их вследствие отсутствия необходимого для этого знания (хотя имел необходимые интуиции) и который поэтому вынужден был оправдываться, для того чтобы спасти от преждевременной смерти потенциально ценные гипотезы.) И разве не ясно также, что мы должны стать большими реалистами, перестать изумлённо и преданно таращить глаза на воображаемые очертания философских идеалов («третий мир», как теперь называет это Поппер) и должны задуматься над тем, что же может помочь нам в этом материальном мире, в котором у нас есть ошибающийся мозг, несовершенные измерительные инструменты и дефектные теории? Можно лишь удивляться тому, как неохотно философы и учёные корректируют свои общие воззрения в соответствии с деятельностью, в которой учёные уже участвуют (и от которой, если их спросить, они не хотели бы отказаться).

Именно это нежелание, психологическое сопротивление делают необходимым соединение абстрактных аргументов с сокрушительной силой истории. Абстрактные аргументы нужны, ибо они направляют наши размышления. Однако история также нужна, по крайней мере при настоящем состоянии философии, ибо она даёт нашим аргументам силу. Этим объясняется мой обширный экскурс в физику и астрономию XVII столетия.

Резюмируем содержание предыдущих шести глав.

Когда «пифагорейская идея» движения Земли была воскрешена Коперником, она встретила такие трудности, которые превышали трудности, противостоящие птолемеевской астрономии того времени. Строго говоря, её следовало считать опровергнутой. Галилей, убеждённый в истинности коперниканской концепции и не разделявший общепринятой — хотя отнюдь не универсальной — веры в устойчивость опыта, искал фактов нового рода, которые могли бы, с одной стороны, поддержать концепцию Коперника, а с другой — быть приемлемыми для всех. Такие факты он получал двумя различными способами. Во-первых, с помощью изобретённого им телескопа, который изменил сенсорное ядро повседневного опыта и заменил его сбивающими с толку и необъяснимыми феноменами; и, во-вторых, с помощью своего принципа относительности и своей динамики, которые изменили концептуальные компоненты опыта. Здравый «смысл (или аристотелианцы) не мог принять ни телескопических феноменов, ни новых идей относительно движения. Кроме того, легко было показать, что присоединяемые новые теории ложны. Однако эти ложные теории, эти неприемлемые феномены были извращены Галилеем и превращены в строгое подтверждение концепции Коперника. В аргументации Галилея используется всё богатство повседневного опыта и интуиции его читателей, однако факты, вспомнить которые их призывают, упорядочены по-новому: осуществлены некоторые приближения, опущены известные эффекты, проведены иные концептуальные связи, так что возникает опыт нового вида, созданный почти из ничего. Затем этот новый опыт закрепляется внушением, что читатель якобы всегда был знаком с ним.

Вскоре он был закреплён и принят как евангельская истина, несмотря на то что его концептуальные компоненты являются несравненно более спекулятивными, нежели концептуальные компоненты здравого смысла. Поэтому можно сказать, что наука Галилея опирается на иллюстрированную метафизику. Эта уловка привела Галилея к успеху и в то же время предохранила его от критики со стороны философского анализа (даже сегодня на первый план выдвигают либо его математику, либо приписываемые ему эксперименты, либо его частые апелляции к «истине», совершенно не замечая его пропагандистских ходов). Полагаю, что Галилей дал возможность опровергнутым теориям поддержать друг друга, создав таким путём новое мировоззрение, которое было очень слабо (да и было ли вообще?) связано с предшествующей космологией (включая повседневный опыт). Он обосновал фальшивые связи этой космологии с перцептивными элементами, которые лишь в наши дни были заменены подлинными теориями (физиологической оптикой, теорией континуума). Заменяя где только возможно старые факты опытом нового типа, он просто изобрел последний для поддержки концепции Коперника.

Вспомним, между прочим, что действия Галилея резко уменьшают содержание динамики: динамика Аристотеля была общей теорией изменения, охватывающей перемещение, качественное изменение, зарождение и разложение. Динамика Галилея и его последователей имеет дело только с перемещением, другие виды движения были оставлены в стороне с тем обещанием (восходящим к Демокриту), что со временем перемещение позволит объяснить все движения. Таким образом, всеобъемлющая эмпирическая теория движения была заменена гораздо более узкой теорией, соединённой с метафизикой движения, и точно так же «эмпирический» опыт был заменён опытом, содержащим спекулятивные элементы. Я думаю, что именно в этом заключалась деятельность Галилея.

При этом он проявил тонкий вкус, чувство юмора, гибкость, изящество и сознание драгоценной слабости человеческого мышления — качества, которые с такой силой никогда уже не проявлялись в истории науки. Здесь заключён почти неисчерпаемый источник материала для методологических рассуждений и, что гораздо более важно, для возрождения тех особенностей познания, которые не только дают нам информацию, но и доставляют наслаждение.