Пол Фейерабенд:
Избранные труды по методологии науки.
Часть III. Против методологического принуждения. 9. Новый чувственный опыт

Я повторяю и суммирую. Выдвинут аргумент, опровергающий концепцию Коперника с помощью наблюдения. С этим аргументом было проделано обращение для того, чтобы вскрыть естественные интерпретации, Обусловившие противоречие. Неприемлемые интерпретации заменяются другими, пропаганда и апелляция к отдалённым и в высшей степени теоретичным областям здравого смысла используются для ниспровержения старых привычек и введения новых. Новые естественные интерпретации, которые формулируются явно в виде вспомогательных гипотез, обосновываются отчасти той поддержкой, которую они дают концепции Коперника, а отчасти правдоподобными рассуждениями и гипотезами ad hoc. Благодаря этому возникает совершенно новый «опыт». Независимые свидетельства пока ещё совершенно отсутствуют, однако это не служит препятствием, поскольку есть надежда, что через некоторое время независимая поддержка появится. Для этого нужны теория твёрдого тела и аэродинамика, а это — науки будущего. Но уже теперь их задачи вполне определены, так как допущения Галилея, включая его гипотезы ad hoc, достаточно ясно и просто задают направление будущего развития.

Следует заметить, между прочим, что действия Галилея резко уменьшают содержание динамики. Аристотелевская динамика была общей теорией изменения, охватывая перемещение, качественное изменение, возникновение и развитие, и давала теоретическую основу также для теории колдовства. Динамика Галилея и его последователей имеет дело только с перемещением, причём с перемещением только материи. Другие виды движения были оставлены в стороне на том основании (восходящем к Демокриту); что перемещение способно объяснить всякое движение. Таким образом, всеохватывающая эмпирическая теория движения заменяется гораздо более узкой теорией, соединённой с некоторыми метафизическими соображениями относительно движения ¹, и точно так же «эмпирический» опыт заменяется опытом, содержащим спекулятивные элементы. Однако теперь ясно, что контриндукция способна играть важную ль и по отношению к теориям, и по отношению к фактам и что она способствует успехам науки. На этом можно закончить рассуждения, начатые вглаве 6, и обратиться к другой части «пропагандистской кампании» Галилея, имеющей дело уже не с естественными интерпретациями, а с чувственной сердцевиной наших утверждений наблюдения.

Отвечая собеседнику, выразившему удивление столь малым числом коперниканцев, Сальвиати, «играющий роль Галилея» ², даёт следующее объяснение: «… вас удивляет, что у пифагорейского учения (о движении Земли) так мало последователей, я же изумляюсь тому, что находятся люди, которые усваивают это учение и следуют ему, и я не могу достаточно надивиться возвышенности мысли тех, которые его приняли и почли за истину; живостью своего ума они произвели такое насилие над собственными чувствами, что смогли предпочесть то, что было продиктовано им разумом, явно противоречившим показаниям чувственного опыта. Мы уже видели, что доводы против суточного обращения Земли, разобранные нами раньше, по-видимому, чрезвычайно внушительны, и то обстоятельство, что ученики Птолемея и Аристотеля и все их последователи считают их чрезвычайно доказательными, является уже величайшим аргументом в пользу их значимости; но чувственный опыт, который явно противоречит годовому движению, с такой видимой убедительностью выступает против этого учения, что, повторяю, я не могу найти пределов моему изумлению тому, как мог разум Аристарха и Коперника произвести такое насилие над их чувствами, чтобы вопреки последним восторжествовать в убедить» ³.

Несколько ниже Галилей замечает, что они (коперниканцы) «вполне доверялись велениям собственного разума» ⁴. Краткое изложение своего понимания истоков коперниканства он завершает утверждением о том, что «он (Коперник), направляемый единственно доводами разума, всё время продолжал утверждать то, чему, видимо, противоречили чувственные опыты». «И я не могу, — продолжает Галилей, — достаточно надивиться тому, что он всё время продолжал настаивать, что Венера вращается вокруг Солнца и что она находится от нас в семь раз дальше в одном случае, чем в другом, несмотря на то, что она всегда представляется нам одинаковой, тогда как должна была бы представляться в 40 раз большей» ⁵.

«Опыты, которые явно противоречат годовому движению» и которые «обладают гораздо большей убеждающей силой», чем даже динамические аргументы, изложенные выше, состоят в том, что «если бы он (Марс) действительно так изменял свои расстояния от Земли, что между наименьшим и наибольшим его удалением имелась бы разница, равная двукратному расстоянию от Земли до Солнца, то диск его при наибольшем к. нам приближении казался бы в 60 с лишком раз большим, чем когда он наиболее удалён, однако мы не замечаем такой разницы в видимой его величине; в противостоянии с Солнцем, когда он близок к Земле, он кажется нам только в 4 или 5 раз большим, чем когда он в соединении затмевается лучами Солнца» ⁶.

«Другие и ещё большие затруднения причиняет нам Венера: если бы она вращалась вокруг Солнца, как утверждает Коперник, то она была бы иногда выше, иногда ниже его, удаляясь от нас и приближаясь к нам в зависимости от диаметра описываемого ей круга; и когда она ниже Солнца и особенно близка к нам, диск её должен был бы казаться нам немного меньше, чем в 40 раз превосходящим тот, которым она обладает, будучи выше Солнца и близка к другому своему соединению; в действительности же разница почти неуловима» ⁷.

В своём более раннем сочинении, «Пробирщик», Галилей выразился ещё более резко. Отвечая противнику, поставившему вопрос о коперниканстве, он замечает, что «ни Тихо, ни другие астрономы, и даже сам Коперник не смогли ясно опровергнуть (Птолемея), так как наиболее важные аргументы, следующие из движения Марса и Венеры, всегда стояли на их пути». (Эти «аргументы» вновь упоминаются в «Диалоге» и только что были процитированы.) Он заключает, что «эти две системы (Коперника и Птолемея) несомненно ложны» ⁸.

Опять-таки мы видим, что понимание Галилеем источника коперниканства заметно отличается от более известных исторических трактовок. Он не указывает новых фактов, которые давали бы индуктивную поддержку идее движения Земли, и не упоминает каких-либо наблюдений, которые опровергали бы геоцентрическую точку зрения, но объяснялись бы коперниканцами. Напротив, он подчёркивает, что не только теория Птолемея, но и теория Коперника также опровергается фактами ⁹, и восхваляет Аристарха и Коперника за то, что те не сдались перед лицом таких громадных трудностей. Он отдаёт им должное за то, что они действовали контриндуктивно.

Однако это ещё не все ¹⁰.

В то время как можно согласиться с тем, что Коперник действовал просто под влиянием веры ¹¹, относительно Галилея нужно сказать, что он находился в совершенно ином положении. В конце концов, Галилей придумал новую динамику. Он изобрёл телескоп. Можно указать на то, что новая динамика устраняет противоречие между движением Земли и «условиями, воздействующими на мае и существующими в воздухе над нами» ¹². А телескоп устраняет «даже ещё более резкое» столкновение между изменениями видимой яркости Марса и Венеры, рассматриваемыми невооружённым глазом и предсказанными на основе схемы Коперника. Это, между прочим, собственная точка зрения Галилея. Он допускает, что «если бы чувство, более возвышенное и. более совершенное, чем обычное и природное, не объединилось с разумом», то он «был бы… ещё противником системы Коперника» ¹³. Это «более возвышенное и более совершенное чувство» есть, конечно, телескоп; иногда отмечается, что по видимости контриндуктивная процедура, по существу, была индукцией (или предположением плюс опровержением плюс новым предположением), но опирающейся на лучший опыт, который включал в себя не только лучшие естественные интерпретации, но и лучшее чувственное содержание по сравнению с тем, что было доступно аристотеликам — предшественникам Галилея ¹⁴. Проанализируем последнее утверждение более подробно.

Телескоп есть «более возвышенное и более совершенное чувство», которое даёт новые и более надёжные свидетельства для суждений по астрономическим вопросам. Как проверить эту гипотезу и какие аргументы были представлены в её пользу?

В работе «Звёздный вестник» ¹⁵, которая содержала отчёты о первых телескопических наблюдениях Галилея и была его первым крупным шагом к славе, он пишет, что добился успеха (в сооружении телескопа), «углубившись в теорию преломления». Это внушает мысль о том, что у него были теоретические основания предпочесть результаты телескопических наблюдений наблюдениям невооружённым глазом. Однако частное основание, которое он указывает, а именно разработка теории рефракции, не было ни корректным, ни достаточным.

Это основание некорректно, ибо существуют серьёзные сомнения относительно знания Галилеем тех частей современно физической оптики, которые важны для понимания телескопических феноменов. В письме к Джулиано Медичи от 1 октября 1610 года ¹⁶, то есть более чем через полгода после опубликования «Звёздного вестника», он просит прислать ему копию «Оптики» Кеплера, появившейся в 1604 году ¹⁷, и говорит, что до сих пор ему не удалось достать её в Италии.

Жан Тард, который в 1614 году спрашивал Галилея относительно построения телескопов заранее намеченной силы, отмечает в своём дневнике, что Галилей считал этот вопрос трудным и нашёл «Оптику» Кеплера 1611 года ¹⁸ настолько тёмной, что, «возможно, сам автор не понимал её» ¹⁹. В письме к Личети, написанном за два года до смерти, Галилей замечает, что, насколько ему известно, природа света всё ещё остаётся неизученной ²⁰. Даже если рассматривать подобные высказывания с той осторожностью, которой требует столь эксцентричный автор, как Галилей, мы всё-таки должны признать, что он знал оптику гораздо хуже, чем Кеплер ²¹. К такому же выводу приходит профессор Э. Хоуп, который резюмирует ситуацию следующим образом: «Утверждение Галилея о том, что, услышав о телескопе, созданном в Нидерландах, он усовершенствовал этот прибор на основании математических вычислений, следует понимать с определёнными оговорками, так как в его бумагах мы не находим никаких вычислений, а сообщение в письме о его первых попытках говорит о том, что в его распоряжении не было хороших линз. Шесть дней спустя мы уже видим его на пути в Венецию с улучшенной линзой в руках, которую он везёт в подарок дожу Леонардо Донати. Все это похоже не на вычисления, а скорее напоминает метод проб и ошибок. Могли быть вычисления иного рода, которые оказались успешными, так как 25 августа 1609 года его жалование было увеличено в три раза» ²².

Выражение «метод проб и ошибок» означает, что «в случае с телескопом опыт, а не математика привёл Галилея к твёрдой уверенности в надёжности его при бора» ²³. Эта вторая гипотеза о происхождении телескопа также подтверждается сообщениями Галилея, который писал, что он проверил телескоп «сотни тысяч раз на сотне тысяч звёзд и других объектов» ²⁴. Эти проверки завершились удивительно успешно. Современная Галилею литература — письма, книги, памфлеты — свидетельствует о том необычном впечатлении, которое произвёл телескоп как средство улучшения видения земных предметов.

Юлий Цезарь Лагалла, профессор философии в Риме, описывает встречу 16 апреля 1611 года, на которой Галилей демонстрировал свой прибор: «Мы находились на вершине Яникульского холма, недалеко от городских ворот, названных впоследствии воротами Святого Духа, на том месте, где когда-то, как говорят, стояла вилла поэта Марциала, а теперь это собственность его высокопреосвященства архиепископа Мальвазиа. С помощью этого инструмента мы видели дворец знаменитейшего герцога Альтемпса на Тосканском холме столь отчётливо, что легко могли пересчитать все окна, даже самые маленькие, и его на расстоянии шестнадцати итальянских миль. С того же места мы читали буквы на галерее, воздвигнутой папой Сикстом для бенедиктинцев на Латеранском холме, Так ясно, что различали даже промежутки между буквами на расстоянии по меньшей мере в две мили» ²⁵.

Другие отчёты подтверждают это и подобные события. Сам Галилей указывает на те «большие и важные выгоды, которые можно ожидать от этого инструмента при использовании его на суше и на море» ²⁶. Следовательно, успех телескопа на Земле не вызывал сомнений. Однако наблюдение с его помощью за небесными светилами — совсем другое дело.

Приложение 1

Изменение величин светимости планет порой играло важную роль в развитии планетарной теории. Со гласно Симплицию (О небе, II, 12), Аристотель заметил этот феномен, но не исправил свою астрономию кон центрических сфер. Гиппарх упорядочил величины неподвижных звёзд с помощью числовой шкалы от 1 (самые яркие звезды) до 6 (едва заметные), определяя величины звёзд по их яркости на рассвете (Зиннер Э. [402], с. 30), и вывел радиальное движение из изменения яркости неподвижных звёзд (Плиний. Естественная история, II, 24) и планет (II, 13). Птолемей (Альмагест, IX; 2) определяет задачу планетарной теории как показ того, что «все видимые неправильности происходят благодаря круговому движению (с постоянной угловой скоростью)», и рассматривает две аномалии движения планет, даже не упоминая о яркости. Он «спасает» эти аномалии в том смысле, что истолковывает их в терминах круговых движений с постоянной угловой скоростью, а не в том смысле, что находит некоторую произвольную формулу для предсказания феноменов (Ф. Крафт (Beitrage zur Geschichte der Wissenschaft und Technik, № 5. — Wiesbaden, 1955. — с. 5) обосновал, что именно этот смысл «спасения» является правильным). Согласно Симплицию (О небе, II, 12) и Проклу (Нуро typosis, I, 18), «спасение» данных феноменов в этом смысле включает в себя тот факт, что «планеты сами изменяют свою яркость», а это изменение «спасается» за счёт «эксцентров и эпициклов» (там же, VII, 13). Позднее, когда механизм эпициклов стал рассматриваться лишь как средство для вычислений (для справок см. П. Дюгем [81], изменение яркости было устранено из числа феноменов, которые нужно было «спасать», и иногда они использовалось даже в качестве аргумента против буквального истолкования изменения расстояния между Землёй и планетами (см. ниже об Осиандере). Однако некоторые астрономы использовали расхождение между изменением расстояния, вычисленным согласно» одному из вариантов теории Птолемея, и действительными изменениями величины планет в качестве аргумента против системы эпициклов. Примерами могут служить Генрих из Гессена [187] и магистр Гулмен (Тгас tatus de reprobationibus epicyclorum et eccentricorum (1377) в последующем пересказе Зиннера [402], с. 81 и ел).

Согласно Генриху из Гессена, яркость Марса, вычисленная по Аль-Фараби, изменяется в соотношении 1:100, в то время как сравнение со свечой, которую» сначала помещают на таком расстоянии, чтобы она была видна как Марс в состоянии наибольшей яркости, а затем отодвигают на расстояние в десять раз большее, показывает, что в своей минимальной яркости он дол жён быть невидим. Магистр Гулмен вычисляет изменение величины как 42:1 для Венеры, 11:1 для Марса, 4:1 для Луны и 3:1 для Юпитера, замечая при этом, что все эти соотношения противоречат наблюдению. Региомонтан ссылается на необычные изменения яркости Венеры и Марса [402], с. 133).

Если использовать данные Птолемея (Альмагест, X. 7), то для Марса вычисление даёт изменение диаметра в отношении 1:8, изменение диска — в отношении 1:64 (что в соответствии с Евклидовой оптикой можно рассматривать как корректную меру изменений яркости). Реальное же изменение располагается между 1:16 и 1:28, что отличается от вычисленных величин (различие между двумя соотношениями обусловлено разницей в базисе измерения). Для Венеры расхождение ещё более заметно. Коперник (218a), гл. 10, последний параграф) и Ретик [334], с. 137) считают эту проблему решённой, но это неверно. В своём «Малом комментарии» (218а) Коперник даёт для Марса такие значения: радиус «большого круга» — 23; радиус деферента — 38; радиус первого эпицикла — 5 (см. Розен [334], с. 74, 77); следовательно, отношение наибольшего расстояния к наименьшему будет: 50 + (38 — 25) + 5 / (38 — 25) — 5, то есть 68:8, как и было раньше (Галилей [334], с. 321 и сл.) даёт отношение 1:8 для Марса и 1:6 для Венеры). Если оценки величин в XIV–XVII веках были достаточно точными для обнаружения расхождений между предсказаниями Птолемея и реальными изменениями величин — и Генрих из Гессена, и Региомонтан и Коперник осознавали их, — то проблема планетных величин сохранилась у Коперника в неизменном виде (таково же мнение Д. Прайса [319], с. 213).

Это обстоятельство подметил зловредный Осиандер, который упоминает данную проблему в своём «Введении» к работе Коперника «О вращениях небесных сфер», превратив её в обоснование «гипотетического», то есть инструменталистского, характера космологии Коперника. Он писал, в частности: «Нет необходимости в том, чтобы эти гипотезы были истинными; они не обязаны быть даже правдоподобными; достаточно, если они приводят к вычислениям, согласующимся с результатами наблюдения; нужно быть совершенным невеждой в вопросах геометрии и оптики, чтобы рассматривать эпициклы Венеры как нечто правдоподобное и допускать, что они являются причиной того, что эта планета то в сорок (или более) раз ближе к нам, чем Солнце, то во столько же раз дальше, чем оно.

Ибо кто же не знает, что такое допущение необходимо влечёт, что диаметр планеты, когда она ближе всего к Земле, должен быть в четыре раза больше по сравнению с тем, который она имеет, будучи в самой отдалённой точке, а её тело — в шестьдесят раз больше, что противоречит опыту всех времён» (курсив мой. — Прим. авт.).

Выделенный отрывок замалчивается и критиками и доброжелателями Осиандера (Дюгем [81], с. 66 цитирует Осиандера до и после этого отрывка, но сам отрывок опускает), разъясняет природу его инструментализма. Известно, что он был инструменталистом как по философским, так и по тактическим причинам (письмо к Ретику от 20 апреля 1541 года, напечатанное в [40], с. 25), а также потому, что инструментализм соответствовал одной из наиболее влиятельных традиций в астрономии (письмо к Копернику от 20 апреля 1541 года, помещённое в работе Дюгема [81], с. 25).

Теперь мы видим, что у него были также и физические основания для принятия этой философии: в реалистической интерпретации учение Коперника было несовместимо с очевидными фактами. Этот момент не упомянут в напыщенной статье Поппера «Три точки зрения на человеческое познание» [310], с. 97 и сл.), в которой ссылки на Осиандера даны без физических оснований его интерпретации. Поэтому у Поппера Осиандер предстаёт каким-то философски» догматиком, хотя на самом деле он истинный попперианец и серьёзно относится к опровержениям. См. также мою статью «Реализм и инструментализм» [115]. Аргумент Осиандера рассмотрен и решительно отвергнут Джордано Бруно: «Видимая величина свечения объекта не позволяет нам заключать о его действительной величине или о расстоянии, на котором он находится» [37], с. 64). Это верно, но не было принято Галилеем, которому нужны были трудности для того, чтобы усилить свою пропаганду в пользу телескопа.

Приложение 2

Хотя работа Мэчемера и предназначена для того, чтобы превратить Галилея в выставочный образец методологической мудрости, она не подрывает моего главного аргумента, который гласит: Галилей нарушает наиболее важные правила научного метода, изобретённые Аристотелем, усовершенствованные Гроссетесте (наряду с другими) и канонизированные логическими позитивистами (такими, как Карнап и Поппер); Галилей добивается успеха потому, что не следует этим правилам; его современники, за очень небольшим исключением, не замечали фундаментальных трудностей, имевшихся в то время; вследствие этой небрежности современная наука развивалась быстро и в «правильном» направлении (с точки зрения поклонников науки сегодняшнего дня). Невежество обернулось удачей. И наоборот, более последовательное применение канонов научного метода, более целенаправленный поиск нужных фактов, более критическая позиция, не содействующая ускорению этого развития, должны были бы остановить его. Именно это я хочу обосновать своим исследованием творчества Галилея. Имея это в виду, что можно сказать по поводу аргументов Мэчемера и его союзников?» О бсуждая некоторый вопрос, — пишет Мэчемер, Фейерабенд постоянно… игнорирует другие важные вопросы». Под этим он подразумевает, что я обсуждаю только слабые пункты учения Галилея и опускаю многие прекрасные аргументы в пользу движения Земли, которые, по всей вероятности, были ему известны. Учитывая свою цель, я вполне могу поступить так: чтобы показать, что суждение «все вороны чёрные» отстаивается с помощью сомнительных аргументов, достаточно взять одну белую ворону и разоблачить попытки утаить её существование, превращая её в чёрную ворону или заставляя людей верить, что она на самом деле чёрная. При этом множество чёрных ворон, которые, без сомнения, существуют, вполне можно игнорировать. Чтобы показать, что суждение «Земля движется» обосновывается сомнительными средствами, достаточно найти хотя бы одну трудность этой концепции и разоблачить все попытки замолчать её или превратить в подтверждающее свидетельство. Опять-таки мы вполне можем игнорировать положительные для этой гипотезы факторы, которые, между прочим, в случае с Галилеем являются гораздо более слабыми и неопределёнными, чем в случае с воронами: фазы Венеры, упоминаемые Мэчемером, не делают движение Земли более правдоподобным, что он и сам признает (Тихо Браге!), поэтому Галилей привлекает их напрасно, лишь увеличивая число аргументов против своей концепции.

Теория приливов, которую Мэчемер подаёт в качестве главного аргумента в пользу движения Земли, может выполнять эту роль только в том случае, если не обращать внимания на собственные трудности этой теории (которые были достаточно велики, чтобы их не мог не заметить даже самый тупой моряк), аналогично тому, как Галилей не обращал внимания на свидетельства против движения Земли (с этим Мэчемер согласен, см. с. 9). Тот факт (если это действительно факт), что некоторые непросвещённые современники Галилея нашли эту теорию интересной, приняли и начали разрабатывать её, лишь подтверждает мою позицию, согласно которой научное исследование всегда нарушает наиболее важные методологические правила и не может осуществляться без этого.

Бо льшая стройность системы Коперника (см. с. 12) является особенно плохим примером для автора и особенно хорошим для меня: в «Малом комментарии» Коперник действительно разработал систему, которая была простой и более последовательной, чем система Птолемея. Со временем он опубликовал работу «О вращениях…», в которой простота и стройность были принесены в жертву точному представлению движения планет. Галилей игнорирует эту потерю, так как вообще не обращает внимания на эпициклы. Он обращается к теории, даже ещё более примитивной, чем теория, представленная в «Малом комментарии», и эмпирически уступавшей теории Птолемея. Я вовсе не критикую его за это (и за его умолчание проблемы планетных движений). Совсем Напротив, я думаю, что это был единственный способ достигнуть прогресса. Для достижения успеха мы должны отойти от очевидности, уменьшить степень эмпирической адекватности (эмпирического содержания) наших теорий, отказаться от ранее достигнутого и начать сначала. Почти все современные методологи, включая Мэчемера, думают иначе — именно это я и хочу показать.

Суммируем эту часть дискуссии: в своих целях я могу спокойно опустить «аргументы», выдвинутые Галилеем в пользу движения Земли. Включение этих аргументов в дискуссию лишь усиливает мою позицию.

Здесь уместно высказать несколько кратких методологических замечаний. Во-первых, Мэчемер часто неправильно понимает мой способ рассуждения. Так, например, он возражает против моего утверждения о том, что оптика Кеплера опровергалась простыми фактами, на том основании, что я вообще отвергаю возможность опровергнуть теорию фактами. Это было бы справедливо, если бы в отрывке, о котором идёт речь, я обращался к самому себе. В этом случае действительно я был бы вынужден ответить на вопрос: «Однако, дорогой Пол Ф., разве Вы не помните, как Вы сказали, что теорию нельзя опровергнуть даже наинаиболее важным фактом?» Но я разговариваю не с самим собой, а обращаюсь к людям, которые признают правило фальсификации, и у них данный пример вызывает беспокойство. Логики склонны называть это argumentum ad hominem. Ну что же, в своём сочинении я обращаюсь именно к людям, а не к собакам или логикам. Аналогичные замечания касаются и многих других критических высказываний Мэчемера. (Между прочим, я бы никогда не согласился со «снисходительным» прочтением Мэчемером моих слов в прим. 13. Мой аргумент гораздо более эффективен в сформулированном мной виде.)

Во-вторых, Мэчемер часто привлекает статьи, написанные мной давным-давно, и сопоставляет их с теми, которые я писал позднее. Здесь он, без сомнения, попал под влияние тех философов, которые, сделав крохотное открытие, возвращаются к нему снова и снова вместо того, чтобы сказать что-либо новое, и которые этот недостаток отсутствие идей — превращают в достоинство, а именно в последовательность. Во время написания новой статьи я обычно забываю то, что писал раньше, и использование прежних аргументов должно «оцениваться по-новому.

В-третьих, Мэчемер не понимает даже тех идей, которые я действительно защищаю. Я никогда не говорил, как он мне приписывает, что любые две конкурирующие теории несоизмеримы (прим. 35). На самом же деле я утверждал, что определённые конкурирующие теории, так называемые «универсальные» или «неограниченные» теории, при определённой интерпретации нелегко сравнивать. В частности, я никогда не считал, что теории Птолемея и Коперника несоизмеримы. Это не так.

Вернёмся к истории. Мэчемер пытается показать, что история создания телескопа была совсем не такой, как я изобразил её. Для того чтобы разобраться, кто здесь прав, а кто ошибается, я повторю свой основной тезис. Он включает в себя два утверждения: 1) существовавшие в то время оптические теории не давали удовлетворительной теоретической основы для построения телескопа, а после того, как он был изобретён, вызывали сомнение в надёжности результатов, полученных с его помощью; 2) Галилей не был знаком с оптическими теориями своего времени.

В отношении утверждения 2) Мэчемер, демонстрируя большую учёность, указывает на то, что Галилей знал, что свет распространяется прямолинейно и отражается под тем же углом, под которым падает, и что ему были известны также основы триангуляции (именно об этом говорят его ссылки на с. 14 и 15). Sancta simplicitas! В следующий раз на лекции по дифференциальному исчислению я скажу, например, что Строусон и его партнёры не знают математики, а кто-нибудь возмутится и скажет, что Строусон наверняка знает таблицу умножения! Отвечаю: утверждая, что Галилей не знал оптики, я вовсе не хочу сказать, будто ему не были известны даже элементарные вещи. Я имею в виду, что он не был знаком с теми разделами оптики, которые в то время были необходимы для создания телескопа — если допустить, что телескоп был создан в результате понимания фундаментальных принципов оптики. Что это за принципы?

Имеется два элемента оптики начала XVII века, которые были необходимы, но недостаточны для понимания телескопа. Ни один из них не был разработан даже в общих чертах, и они не были соединены в рамках некоторой цельной теории. Эти элементы таковы: а) знание образов, создаваемых линзами, и б) знание вещей, рассматриваемых через линзу.

Первый элемент принадлежит чистой физике. В оптической литературе, на которую ссылается Мэчемер, нигде нет какого-либо анализа образов, создаваемых выпуклыми линзами.

Было достаточно трудно объяснить даже те образы, которые возникали при рассмотрении через мельчайшие отверстия без линз (см. ошибки, встречающиеся в трактате Пекэма (Pechem) «Перспектива» [256], с. 67 и сл.).

Правильное объяснение (не касающееся линз) было дано Мавроликом, однако его книга вышла в свет лишь в 1611 году, через год после опубликования «Звёздного вестника». Что касается второго элемента, который, по-видимому, неизвестен Мэчемеру, то ситуация ещё более плачевна. Пекэм, осознающий константность феноменов (там же. — с. 147), подчёркивает, что «невозможно удостоверить размер объекта, видимого под преломлёнными лучами» (там же. — с. 217), а это означает, что для него физиологическая оптика преломляющей среды лишена очень важного момента: она ничего не говорит о том, что будет с «размером» в условиях преломления лучей. Добавление к этому аристотелевского принципа, гласящего, что чувственное восприятие, применяемое в необычных обстоятельствах, даёт результат, не соответствующий реальности, делает очевидными трудности: а) и б) при раздельном их рассмотрении.

В телескопе эти два процесса соединяются, чтобы дать единый эффект. Теоретически не существовало способа достигнуть их соединения, разве только на базе совершенно новых принципов. Эти принципы (и среди них один ложный) были предложены Кеплером в 1604 и 1611 годах.

Такова историческая ситуация. Что может сказать о ней Мэчемер? Он пишет: «Всякий, кто читал Пекэма… знает, что любой оптический инструмент, изготовленный из линз, можно было объяснить на основе оптических законов — законов преломления и природы света» (с. 18). Мы видели, что «всякий, кто читал Пекэма», пришёл бы совсем к другому заключению. Он бы понял, что «законов преломления и природы света» для этого недостаточно, что нужно учитывать деятельность глаз и мозга, а эта деятельность в случае преломляющих сред неизвестна. Он бы понял, что рассуждение, приводящее к созданию телескопа, «достаточно просто для любого, кто изучал оптику» (прим. 61), только в том случае, если под «оптикой» подразумевать оптику после Кеплера.

Мэчемер, который считает, что знания законов преломления достаточно для понимания телескопа, и молчаливо принимает точку зрения Кеплера, приписывая её Пекэму (выступающему против упрощённого её варианта), не имеет ни малейшего представления о том достижении, которым является переход от старых воззрений к Кеплеру и Декарту. Хотя (ошибочные) идеи Кеплера, если их не анализировать, могут показаться грубыми некоторым «историкам» науки XX века, изобретение этих идей в тех исторических обстоятельствах, которые я описал, было вовсе не простым делом. Пришёл ли Галилей к этому замечательному изобретению? Это представляется весьма неправдоподобным. В его письмах и сочинениях нет никаких следов этого. Учебники, такие, как книга Пекэма, находились на высшем уровне сложности, труднодоступном для понимания, да и этих учебников было недостаточно. Кроме того, они задавали ошибочное направление. Возможно, конечно, что Галилей, не обращая внимания на тщательно разработанные психологические законы, сформулированные в этих книгах, использовал закон преломления, сочтя несомненным, что большие углы означают большие размеры даже в преломляющих средах, и на этой основе двинулся вперёд. Я не думаю, что он действовал таким образом, но если так было, а Мэчемер весьма близок к предположению, что Галилей поступил именно так, то это вновь усиливает мою позицию: Галилей добился успеха благодаря игнорированию важных фактов (таких, как постоянство феноменов), разумных объяснений (которых он либо не знал, либо не понимал) и развивая до предела ложные гипотезы (даже у Пекэма было достаточно оснований считать их ложными). Вместе с тем частые ссылки Мэчемера на традиционные учебники в этом случае оказались бы совершенно излишними.

Рассмотрим, далее, характер наблюдений Галилея. Я утверждаю, что некоторые телескопические наблюдения Галилея были противоречивыми, а другие могли быть исправлены с помощью наблюдений невооружённым глазом. Относительно этого последнего пункта Мэчемер говорит, что «исторически ни один из современников Галилея не привёл этого аргумента» (прим. 12). Это и неверно, и не имеет значения. Кеплер оспаривал впечатление ровности линии края лунного диска и побуждал Галилея «исследовать этот вопрос снова». А если больше никто не пытался вникнуть в это дело, то это лишь показывает, что люди не занимались тщательными наблюдениями и поэтому могли легко принять новые астрономические чудеса Галилея. И снова невежество или халатность оказались благом. На меня не производят никакого впечатления «вычисления» профессора Ригини (Righini) (с. 23), каковы бы они ни были, ибо для таких вычислений требуется только общее распределение света и тени, которое, вероятно, Галилей получил правильно. На меня также не производит впечатления тот факт, что некоторые учёные узнают некоторые объекты на Луне Галилея. Что меня здесь поражает, так это громадное различие между Луной Галилея и тем, что каждый может видеть собственным невооружённым глазом. Если это различие обусловлено стремлением Галилея подчеркнуть определённые аспекты Луны, которые он считал существенными, как подозревает Мэчемер, то мы опять возвращаемся к моему тезису, согласно которому Галилей часто отходил от фактов, для того чтобы утвердить свою точку зрения. Это довольно далеко от того, что говорит Мэчемер.

Мэчемер совершенно не упоминает о парадоксальных сторонах наблюдений Галилея, например о том факте, что Луна у него выглядит неровной в середине, но совершенно ровной по краям, или о том, что планеты кажутся увеличенными, а неподвижные звёзды уменьшаются в размерах. Никто, кроме Кеплера, не обратил внимания на такие несообразности, что опять показывает, как мало задумывались над подобными наблюдениями. (Как раз бездумность современников и позволила Галилею достичь столь многого.)

Мэчемер проявляет большое беспокойство (на трёх с лишним страницах) по поводу тех десяти строк, которые я посвятил различию между земными и небесными наблюдениями. В этих десяти строчках я сказал, что существуют как физические, так и психологические основания такого, различия. Мэчемер говорит о первых, но не касается вторых. Он совершенно правильно констатирует, что космологические аргументы с самого нашла опирались на межпланетную триангуляцию и что даже Аристотель соглашался с тем, что свет подчиняется одним и тем же законам на небесах и на Земле. Всё это так, но я не об этом говорил. Я пытался сказать, что свет, будучи «межведомственным средством», обладает особыми свойствами и подчинён различным условиям в двух данных областях. Взгляд на историю теории света от Парменида до Эйнштейна подтверждает первую часть моего утверждения; Вторая же часть гораздо менее заметна, и никто не уделял ей внимания, я если кто и учитывал её в одних случаях, забывал о ней в других. Звёзды рассматривались как точки уплотнения в небесных сферах (Аристотель. О небе, в 89а11 и сл., Симплиций и многие средневековые авторы); при переходе от воздуха к огню и затем к эфиру существовало изменение вещества, однако никто не заметил возникающей здесь проблемы преломления. Обсуждение началось во времена Тихо в его переписке с гетманом и получило правильную оценку Кеплера. Кеплер даже высказал некоторое предположение относительно «небесного вещества», что и послужило одной из причин его отказа от построения телескопа. «Вы, — пишет он в своём отклике на «Звёздный вестник» Галилея, — отбросив все опасения… обратились прямо к визуальному экспериментированию» (Розен [334], с. 18). Таким образом, совершенно верно, что оптики игнорировали различия, утверждавшиеся космологами, и смело осуществляли триангуляции в пространстве. Поступая так, они обнаруживали либо возмутительную небрежность, либо невежество, либо полное пренебрежение требованиями непротиворечивости (которых я не поддерживаю, но которые защищаются даже самыми посредственными методологами). Тем не менее они добивались успеха. И вновь невежество, поверхностность или тупость оказались благом. Мэчемер, который не стремится «хватить подлинную истерическую ситуацию, а обращает внимание лишь на то, что ему нравятся, совершенно не осознает плодотворности этого беспорядка.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что он считает, будто ему удалось найти исторические ошибки в моём сочинении (Следует добавить, что Кеплер рассуждает о небесных сущностях в духе работы Тихо о кометах и Новой звезде 1572 года и что Галилей защищает атмосферную природу комет даже в 1630 году. Это показывает, что «аристотелевское различие» между небесным и земным мирами не могло «разрушиться полностью» к 1577 году, как пытается внушить нам Мэчемер (с. 21). Оно разрушилось в одном, но сохранилось в другом, оставив заметный след. Здесь, как и в других местах, Мэчемер скор на обобщение позиций тех, кого считает близкими себе по духу.) Вот и все о физических проблемах небесных наблюдений.

Иначе обстоит дело с психологическими проблемами телескопических наблюдений. Пекэм и другие (в частности, Роджер Бэкон) заметили эти проблемы, но не решили их (лунные иллюзии). Ко времени Галилея эти проблемы стали чудовищно сложными и рассматривались во многих странных сообщениях (некоторые из которых обсуждаются в моём тексте). Эти проблемы можно сравнить с проблемами, возникающими перед человеком, который никогда раньше не видел линзы и в первый раз смотрит в очень плохой микроскоп. Не зная, чего ожидать (в конце концов, не встречаем же мы на улицах блох величиной с человека), он не способен отделить свойства «объекта» от «иллюзий», создаваемых инструментом (искажения, окрашенные края, обесцвечивание, и так далее), и не может осмыслить самих объектов. Конечно, на поверхности Земли — с кораблями, зданиями, и так далее» — телескоп будет работать хорошо. Все окружающие вещи нам знакомы, и наше знание их устраняет большую часть искажений, аналогично тому, как наше знание языка и звучащего голоса устраняет искажения телефона.

Первые наблюдатели вскоре заметили и сообщили, что этот компенсаторный процесс не действует в случае наблюдений неба. Поэтому верно, что телескоп создаёт иллюзии и при наблюдении неба, и на Земле (с. 20), но только в первом случае иллюзии вырастали в реальную проблему по отмеченным выше причинам. Интересно, что общий эффект физического различия и психологического фактора был осознан Пекэмом, который говорит, что «размеры звёзд с полной достоверностью не известны, так как небо представляет собой более тонкое тело, нежели воздух и огонь» [256], с. 219).

Своё сочинение Мэчемер завершает следующим назиданием «История, — говорит он, — должна быть сделана, и сделана хорошо, и лишь потом можно обратиться к философским следствиям» (с. 46). Превосходный совет, но почему он сам не следует ему? Я добавил бы к этому, что нужно осуществить хотя бы небольшое размышление, и осуществить его хорошо, и лишь потом обращаться к рассмотрению даже самого простого исторического факта.