Валентин Германович Попов:
Логика и реальность. 4. Категорические критерии лжи

Обратимся к одному из ранних диалогов Платона и попытаемся оценить не только этическое отношение древнегреческой мысли к различным смыслам понятия «ложь», но и более рациональные их мысли на этот счёт, которые указывают путь к обосновыванию повседневного понятия «ложь» в его формально-логическом аспекте. Итак, откроем первый том платоновского четырёхтомного Собрания сочинений (Издательство «Мысль», 1994) на диалоге «Гиппий меньший». Как видно из начала диалога, Гиппий из Элиды, знаменитый ритор и софист, только что выступил (подобно современным поп-звёздам) перед толпой афинян, блистая красноречием на одну из гомеровских тем, где благородный Ахилл и мудрый Нестор противопоставлялись хитрецу и пройдохе Одиссею. Теперь же Сократ предлагает Гиппию сравнить более конкретно Ахилла и Одиссея и показать, кто из них лучше — Ахилл, который лжёт по неведению, или Одиссей, который лжёт со знанием дела и целенаправленно.

И вот с чего Сократ начинает свои вопросы, которые; в целом суть не что иное, как подготовительный материал для логического определения понятия «лжец» методом индукции:

— Значит, Гомеру, видимо представляется, что один кто-то бывает правдивым, другой же — лживым, а не так, чтобы один и тот же человек был и правдив и лжив — Как же иначе, Сократ?

— А твоё собственное мнение, Гиппий, такое же?

— Безусловно, Было бы странно, если бы оно оказалось иным. ³¹

В результате индуктивного умозаключения получается:

— Итак, если это обобщить, можно сказать, что лжецы — люди, способные и мудрые в лжи. ³²

Иначе говоря, Сократ умозаключает, что умение лгать — это своего рода искусство, которому человек может научиться, как, допустим, искусству игры на флейте, а с позиции физиологической — это условный рефлекс.

Всякий же условный рефлекс, как известно, вырабатывается как целесообразная (оптимальная) реакция высшего организма на комбинации поступающих извне раздражителей. Нет смысла приводить примеры возможных комбинаций такого рода раздражителей, например, для человека (их разнообразие неисчислимо), но ясно одно, что люди вначале лгут там, где это целесообразно, а когда рефлекс закрепляется, это свойство их организма можно называть и своего рода искусством (умением).

Но чем является преднамеренная ложь как форма мысли с позиций логики. Это заведомое нарушение говорящим закона противоречия, то есть «загрузка» коммуникатором в своё высказывание одновременно двух сообщений, а именно: истины как реального факта и ложного сообщения как искажения того же факта. В примере с «вычислением», приводимом Сократом, это особенно наглядно:

— Ну, а как же относительно лжи в том же самом деле? Ответь мне, как и раньше, Гиппий, честно и откровенно если кто спросил бы тебя, сколько будет трижды семьсот, а ты пожелал бы лгать и ни за что не отвечать правду, ты ли солгал бы лучше других и продолжал бы постоянно лгать насчёт этого, или же невежда в искусстве счёта сумел бы солгать лучше тебя, намеренно лгущего? И не выйдет ли случайно, что часто невежда, желая солгать, невольно выскажет истину благодаря своему невежеству, ты же, мудрец, собираясь лгать, всегда будешь лгать на один манер?

— Да, получится так, как ты говоришь.

— Ну, а лжец является лжецом во всём прочем, кроме числа, и не лжёт, когда он ведёт подсчёт?

— Нет, клянись Зевсом, лжёт он и в подсчёте — Но кто же это будет такой? Поскольку он хочет явиться лжецом, не должна ли ему по необходимости быть присуща и способность лгать, как ты это недавно признал? Если ты припоминаешь, согласно твоим же словам, человек, не способный лгать, вроде бы и не может оказаться лжецом.

И далее, где прямо говорится о нарушении закона противоречия преднамеренным лжецом: ³³

— Вот ты и видишь, что правдивый человек и лжец — это в деле вычисления одно и то же, и первый из них ничуть не лучше второго. Ведь это один и тот же человек, и нет тут такой противоположности, как ты думал недавно — Следовательно, достойный и мудрый геометр — способнейший из всех и на ложь и на правду? И уж если кто лжёт относительно чертежей, это ведь будет он — тот, кто является достойным геометром? Ведь он же способен, а плохой геометр не способен лгать, а кто не способен лгать, тот не окажется лжецом, как мы уже согласились. ³⁴.

Слева Э. Шрёдингера: «Математическая истина находится вне времени, она не возникает тогда, когда мы её открываем» — как нельзя лучше уточняют то, что сказал Сократ ³⁵. К этому добавим следующее (поскольку об этом не говорят ни Сократ с Гиппием, ни Шрёдингер): человек, де умеющий считать, если сообщает неправильный результат, допустим, перемножения чисел, является нарушителем закона тождества (произведение двух чисел — это математический факт, который существует объективно, следовательно, говорящий этот факт искажает в своём сообщении), а счетовод — закона противоречия (определённое число, которое существует объективно и которое ему известно, в своём сообщении он подменяет другим числом, таким образом, у него в уме два факта или два события — одно истинное, а другое ложное).

Некто может спросить: «Что такого особенного произойдёт в мире, если кто-то в какую-то клетку своих таблиц запишет неправильный (по любой причине) результат какой-то арифметической операции, а затем эту таблицу как сообщение передаст в соответствующую инстанцию?» Скорее всего, в этой (или следующей) инстанции ошибку заметят и исправят, но это не значит, как обычно говорят, что этим «восстанавливается истина». Математическая истина, как сказал Шрёдингер, существует всегда, значит, этим действием устраняется ложь и, следовательно, устраняется противоречие. Но именно об этом говорил основатель киников Антисфен (ученик софиста Горгия), о чём у Аристотеля в «Метафизике» читаем: «… Антисфен был чрезмерно простодушен, когда полагал, что об одном может быть высказано только одно, а именно единственно лишь его собственное наименование, откуда следовало, что не может быть никакого противоречия, да пожалуй, что и говорить неправду — тоже» ³⁶.

Таким образом, в мире действительно ничего не произойдёт, потому что любое субъективное переживание, допустим внутреннее торжество лжеца (или, может быть, наоборот, его угрызения совести) от того, что ему удалось надуть «ближнего», или возмущение обманутого, когда обман вскрывается, преобразуется спустя некоторое время в определённое психофизическое состояние организма, которое отразится на форме различных сигналов, выделяющихся (в форме вещества) или излучающихся во внешнюю среду (в форме электромагнитных волн). Объективно вещественные и электромагнитные сигналы не могут быть ложными, потому что для любого природного сигнала существует как его излучатель, так и его приёмник. Иначе говоря, это определённые сообщения, состоящие из сигналов, которые всегда «находят» своих корреспондентов и поглощаются ими полностью как самотождественные объекты материального мира.

Дальше диалог развивается так. Сократ, прибегая к риторике, пытается ввести Гиппия (не менее искусного софиста) в заблуждение, «подбрасывая» ему высказывание, в котором слово-понятие (лжец, выдающий ложь за истину, одновременно есть и правдивый, так как правду он держит «в уме») подменяется словами-именами, принадлежащими двум разным людям — лжецу и правдивому по определению, но Гиппия не так-то просто сбить с толку:

— Теперь же, как ты сам чувствуешь, выявилось, что правдивый и лжец — это одно и то же лицо, так что если Одиссей был лжецом, то он же и выходит правдивым, а если Ахилл был правдивым, то он же оказывается лжецом, и эти мужи не различны между собой и не противоположны друг другу, но одинаковы.

— Ну, Сократ, вечно ты сплетаешь какие-то странные рассуждения… если желаешь, я приведу тебе достаточно веское доказательство, подкреплённое множеством доводов в пользу того, что Гомер изобразил Ахилла как человека лучшего, чем Одиссей: он не умеет лгать, Одиссей же — хитёр, без конца лжёт и как человек гораздо хуже, чем Ахилл. ³⁷

Итак, Ахилл есть правдивый человек по определению, Гиппий защищает этот тезис, но каковы аргументы Сократа в пользу того, что Ахилл не менее лжив, чем Одиссей?

Ахилл, по Гомеру, говорит:

Завтра, принесши Зевесу и всем небожителям жертвы,
Я корабли нагружу и спущу их на волны морские
Если желаешь и если до этого есть тебе дело,
Рано с зарёй ты увидишь, как рыбным они Геллеспонтом
Вдаль по волнам побегут под ударами сильными вёсел. ³⁸

А ещё раньше, браня Агамемнона, он говорил:

Еду теперь же во Фтию!
Гораздо приятней вернуться
На кораблях изогнутых домой.
Посрамленный тобою,
Не собираюсь тебе умножать здесь богатств и запасов. ³⁹

На что ему Гиппий отвечает:

— Твой взгляд неверен, Сократ, ведь Ахилл лжёт, как это очевидно, не умышленно, но невольно, он вынужден остаться из-за бедственного положения своего войска, чтобы ему помочь. Одиссей же лжёт добровольно и с умыслом. ⁴⁰

И надо сказать, Гиппий прав, как прав и Гомер, но поскольку в их аргументации нет логического вывода, мы это сделаем за них. В высказываниях Ахилла лжи попросту не содержится, потому что всякое высказывание возможности, то есть высказывание, в котором свершение события только предполагается, формально-логически и, следовательно, объективно непротиворечиво, ибо как ни поступит говорящий на следующий день, его сообщение окажется или истинным, или ложным, но не тем и другим одновременно, а закон противоречия ничего другого и не требует.

В самом деле, говоря «Завтра я корабли нагружу и спущу их на волны морские», Ахилл высказывает своё личное, субъективное намерение, которое объективно или истинно, или ложно, что будет установлено в определённое время (завтра), в определённом месте (в гавани) и с определёнными вещами (кораблями), то есть в определённой коммуникатором (Ахиллом) пространственно-временной системе отсчёта. И этот чисто логический способ мышления чётко отражён в древнегреческом общественном сознании, основанном на мифологии. Ведь ни одно своё намерение что-то сделать в будущем, хотя бы через минуту, эллины не провозглашали, не апеллируя при этом к воле того или иного Олимпийца как к окончательной инстанции, позволяющей или запрещающей выполнить намерение. А сверх всего существовала ещё и Судьба, с которой «не спорят и боги». И это не было проявлением невежественной набожности, как трактуют некоторые исследователи мифологии, но это было то, что всякое высказывание возможности было непротиворечиво формально-логически и поэтому эллины никогда (объективно) не лгали при высказывании своих проблематических суждений (в сообщениях об их участии в будущих событиях).

Ложь закладывается коммуникатором в своё высказывание тогда и только тогда, когда он нарушает один из законов формальной логики — закон тождества или противоречия, что всегда объективно верифицируемо, поскольку тождественным или противоречивым может быть сообщение только об определённом факте (явлении природы) или событии (исполнении того или иного намерения).

Таким образом, не существует высказываний ложных и одновременно определённых или непротиворечивых; это и является категорическим формально-логическим критерием, отделяющим их от высказываний истинных, которые всегда определённы и непротиворечивы, что, по-видимому, и имел в виду Антисфен. Вопрос может состоять только в следующем: существуют ли чисто физические способы обнаружения того, лжёт человек или говорит правду в момент высказывания им сообщения о том или ином свершившемся конкретном факте или событии?

Ясно, что во время Гиппия и Сократа детекторов лжи не было, но отсутствие этих приборов компенсировалось верой древних греков во врождённую самотождестенность и непротиворечивость мышления, и именно поэтому понятие «лжец» обладало вполне определённым смыслом. Лжецом для Гомера был не только и не столько тот человек, который в каждом своём высказывании сообщал неправду (таких лжецов попросту не существует), но тот, кто был способен это сделать, кто обладал таким своего рода «умением», как, скажем, кузнец обладал умением подковать лошадь. И аргумент в пользу этого тезиса удивительно прост: ведь после того как кузнец, подковав лошадь и получив свой «гонорар», принимается за другие житейские дела, при выполнении которых даже не думает о своём кузнечном искусстве, он не перестаёт быть кузнецом. Так и лжец. Он лжёт тогда, когда ему это выгодно, то есть когда пахнет «гонораром», и это умение всегда держит при себе в тех ситуациях, когда лгать экономически невыгодно или попросту незачем. Ибо всякая преднамеренная ложь требует особого психофизического состояния организма, при котором в мышлении содержатся одновременно две мысли — истинная и ложная, что энергетически для организма нерентабельно, против чего всегда и протестует наше «Я» (наша совесть).