Джон Сёрль:
Рациональность в действии.
Глава 6. Как мы создаём независимые от желания основания для действия

I. Базовая структура обязательства

Уникальное и замечательное качество человеческой рациональности, единственное, что отличает её от рациональности обезьян, — это способность творить и действовать в соответствии с независимыми от желания основаниями. Создание таких оснований — всегда акт субъекта, принимающего на себя различные обязательства. «Классическая модель» не может объяснить ни существование, ни рациональную связывающую силу данных оснований; действительно, большинство приверженцев «классической модели» отрицают существование этих оснований. Мы видели, что долговременное благоразумие уже представляет трудность для «классической модели», потому что, согласно ей, человек может совершать рациональные поступки только при желании, которое есть здесь и сейчас. На примере датской курильщицы мы поняли, что рациональность может предлагать, что личность, не имеющая здесь и сейчас желания действовать в соответствии с долговременными благоразумными соображениями, всё равно имеет основание так действовать. «Классическая модель» не способна понять этого факта. Если принять её, то окажется, что солдат, кидающийся на боевую ручную гранату, спасая жизни своих товарищей, находится точно в такой же ситуации, с позиций рациональности, как и ребёнок, который выбирает шоколадное мороженое, а не ванильное. Солдат предпочитает смерть, ребёнок — шоколад. В обоих случаях рациональность — всего лишь вопрос повышения вероятности попадания на более высокий уровень лестницы предпочтений.

И тем не менее я бы не хотел, чтобы подобные примеры героизма создавали впечатление, что создание независимых от желания оснований и действие в соответствии с ними эксцентрично или необычно. Мне представляется, что мы создаём независимые от желания основания почти всегда, когда начинаем говорить. В настоящей главе мы рассмотрим широкий спектр ситуаций, когда мы создаём основания этого рода. В первую очередь важно определить, в чём состоит проблема. Самый широкий смысл слов «хотеть» и «желать» в том, что каждый интенциональный поступок — это выражение или проявление желания совершить его. Бесспорно, когда я отправляюсь к зубному врачу, чтобы он просверлил мой зуб, я не испытываю порыва, желания, энтузиазма, стремления, Sehnsucht ⁴⁷, влечения или склонности сделать это; но в то же время, здесь и сейчас я хочу именно этого. Я хочу, чтобы мне просверлили зуб. Такой вид желания называется мотивированным или вторичным. Оно вызвано моим желанием вылечить больной зуб. Так как каждое интенциональное действие является выражением желания, возникает вопрос: откуда происходят желания? В «классической модели» возможны всего два варианта: я хочу совершить действие либо ради него самого, либо ради исполнения другого моего желания. Либо я пью пиво, потому что хочу его пить, либо я пью его, чтобы удовлетворить другую потребность; например, я считаю, что пиво полезно для моего здоровья, а я хочу поправить его. Других вариантов нет. И получается, что рациональность зависит исключительно от удовлетворения желаний.

Утверждение, что каждое рациональное действие претворяется в жизнь, чтобы потакать желанию, выглядит несколько примитивным, и поэтому интересно наблюдать за ходом мысли последователей классической традиции, когда они испытывают трудности при объяснении мотиваций. Как же они трактуют рациональную мотивацию? Бернард Уильямс считает, что внешних оснований не может быть, что каждый рациональный поступок должен обращаться к чему-то в мотивационном наборе S субъекта, и говорит о содержании S вот что:

«Я анализировал S преимущественно с точки зрения желаний, и этот термин может быть применён, формально, ко всем элементам S. Но данная терминология может заставить забыть о том, что в S могут содержаться такие элементы, как характер оценок, примеры эмоциональной реакции, личная лояльность, и различные планы, то есть всё то, что можно объединить термином обязательства субъекта» (курсив мой. — Прим. авт.) ⁴⁸.

Похожее разветвление находим в характеристике «предустановок» Дэвидсона. Вот что он говорит: «Когда кто-нибудь делает что-нибудь на каком-то основании, его можно охарактеризовать следующим образом: а) он обладает некоторыми предустановками по отношению к действиям определённого рода и б) считает (знает, чувствует, замечает, помнит), что его действие именно такого рода» ⁴⁹. И в список своих пред-установок он включает: то, чего действующий субъект «хочет, желает, что приемлет, ценит, считает благотворным, обязательным, чем дорожит, к чему относится с чувством долга» (там же, курсив мой. — Прим. авт.). Но и в этом перечне, и в перечне Уильямса настораживает то, что в них стирается грань между зависимыми и независимыми от желания основаниями для действия, тем, что вы хотите делать, и тем, что вы вынуждены делать вне зависимости от того, есть у вас желание или нет. Хотеть или желать чего-либо — это одно, относиться к этому как к «долгу» или «обязательству», что нужно выполнить, несмотря на желания, — нечто совсем другое. Почему Уильямс и Дэвидсон не объясняют нам, что такое долг или обязательство? Являются ли они также желанием, «формально» говоря?

Мне кажется, основание видимых затруднений обоих авторов заключается в стремлении отождествить независимые от желания основания для действия, которые явно существуют, с желаниями. А добиваются они этого, предполагая, что если мы проанализируем такой набор оснований, в котором широко представлены желания, то обязательства, обязанности и так далее оказываются частью одного и того же набора желаний. Я считаю, что это стирает принципиальное различие между желаниями и независимыми от них основаниями для действия, которое я пытаюсь подчеркнуть. Зачем такое различение нужно? Безусловно, люди могут хотеть выполнить обязательства и сдержать обещания. Но это не похоже на желание съесть шоколадное мороженое. Я хочу шоколада, и я хочу сдержать обещание. В чём разница? В случае обещания желание обусловлено осознанием независимых от желания оснований, то есть обязательств.

Здесь основание первично по отношению к желанию и является почвой для него. В случае с шоколадом желание есть основание.

Вопросы, рассматриваемые в этой главе, — это существование, истоки, создание и функционирование независимых от желания оснований для действия. Мне нужно объяснить независимые от желания основания для действия, которые отвечают следующим условиям адекватности:

1. Объяснение должно быть полностью натуралистическим. Другими словами, оно должно показывать, насколько создание и функционирование таких оснований возможно для таких животных, как мы сами. Мы отличаемся от шимпанзе, но наши качества — естественное продолжение качеств приматов. Нельзя допускать ничего абстрактного, небиологического, ноуменального или сверхъестественного. Мы ведем речь только об определённых качествах таких биологических существ, как мы сами.
2. Мне нужно определить аппарат, который позволяет нам создавать независимые от желания основания для действия.
3. Мне нужно объяснить, как, в рамках данного аппарата, люди создают такие основания, и точно определить логическую структуру интенциональности, которая лежит в основе появления независимых от желания оснований для действия.
4. Мне нужно объяснить, как рациональность сама по себе связывает субъекта с этими основаниями. На каком рациональном основании должен субъект принимать в расчёт свои обещания и обязательства? Почему он не может игнорировать их?
5. Мне нужно объяснить, почему рациональное признание таких оснований является достаточным для мотивации, то есть: как такие сущности могут рационально обосновывать вторичные желания, если они сами не зависят от желаний?
6. Мне нужно объяснить, как аппарат и интенциональность, о которых мы говорили в условиях 1–5, достаточны и для создания таких оснований, и для их действия. Нет необходимости в помощи общих принципов, моральных правил и так далее, то есть ответы по пунктам 1–5 должны разъяснить, как создаются независимые от желания основания и как они функционируют без поддержки автономных моральных установок. Независимые от желания основания должны быть, так сказать, самодостаточны.

Всякий, кто знаком с историей западной философии, подумает, что я поставил перед собой тяжкую задачу. Я знаю критиков, которые описывают дерзость такого рода как фокусническое вытаскивание кролика из шляпы. Но я считаю, что если мы сможем забыть о «классической модели» и обо всех её традициях, то решение всех наших задач, сложное в деталях, в основной своей структуре окажется довольно простым.

Тем не менее важно дать объяснение на должном уровне, поскольку уровней ответа на эти вопросы несколько. Есть некий «феноменологический» уровень, на котором мы изображаем то, какими видятся события человеку, когда он участвует в рациональном, социальном общении. Там непременно присутствует социальный, или «контактный», уровень, на котором мы обсуждаем социальные институты, используемье при создании независимых от желания оснований для действия, когда мы объясняем, как эти институты устроены и какие функции они выполняют в обществе.

Я более подробно расскажу об этих уровнях позднее, а хочу начать с разговора о простейшем и наиболее базовом уровне интенциональности. Это, так сказать, — атомарный уровень, который является первичным по отношению к молекулярным уровням феноменологии и социологии. В следующих разделах я более детально рассмотрю понятия обязательства, искренности и неискренности, а также специфическую роль человеческих установлений. Но вначале необходимо разобраться в самых простых и примитивных формах человеческого обязательства. Каковы условия выполнения интенциональных явлений, участвующих в формировании обязательств? Представим, что есть говорящий и слушающий. Оба способны говорить и понимать обычную речь. Представим, что они способны высказывать заявления, просьбы, обещания и так далее. В простейших речевых актах, когда, например, говорящий что-то утверждает, просит или обещает, он налагает условия выполнения на сами эти условия. Как именно? Рассмотрим пример. Человек высказывает намеренное утверждение. Предположим, что говорящий произносит фразу, например, «идет дождь», то есть он утверждает, что идёт дождь. Его намерение в действии частично используется для того, чтобы оно могло служить причиной произнесения слов «идет дождь». Оно является одним из условий выполнения намерения. Но если говорящий не просто произносит слова, но говорит, что идёт дождь, если он действительно имеет в виду, что идёт дождь, значит, он предполагает, что это высказывание удовлетворит реальным условиям, условиям выполнения с нисходящим направлением соответствия, что дождь идёт. То есть его целевое намерение заключается в том, чтобы наложить условия выполнения (то есть условия истинности) на сами условия выполнения (высказывание). У высказывания, таким образом, появляется статусная функция, оно представляет, правдиво или искажённо, состояние погоды. Говорящий не нейтрален в отношении правды или лжи, потому что его порыв — это порыв к истине.

Приписывание такого рода статусной функции, условий выполнения самим условиям выполнения, само по себе уже обязательство. Почему? Потому что утверждение было свободным и интенциональным актом говорящего. Он взял на себя ответственность заявить, что идёт дождь, следовательно, с этого момента он отвечает за истинность данного утверждения. Когда он интенционально накладывает условия выполнения на сами условия выполнения путём утверждения, он берёт на себя ответственность за то, чтобы эти условия были выполнены. И данное обязательство уже является независимым от желания основанием для действия. Например, говорящий сейчас создал основание, чтобы принять логические последствия его утверждения; не отрицать сказанное; представить доказательства или оправдания сказанного; и говорить при этом искренне. Всё это — результат основополагающих правил утверждения, и говорящий применяет их, когда накладывает условия выполнения на условия выполнения. Создание обязательства, в свою очередь, формирует независимые от желания основания для действия, а само обязательство изначально вплетено в структуру речевой деятельности. Высказывая утверждение, человек представляет предложение с нисходящим направлением соответствия. Но тем самым он создаёт обязательство, обладающее восходящим направлением соответствия. Его утверждение, что идёт дождь, будет истинным или ложным в зависимости от того, идёт ли дождь. Принятое обязательство будет выполнено только при условии, что реальность такова, как было заявлено, и дождь действительно идёт.

Пока мы рассматривали только утверждения, но ведь все стандартные формы речевой деятельности, имеющие целостное пропозициональное содержание, включают создание независимых от желания оснований для действия, потому что интенциональное приписывание условий выполнения обязывает говорящего в нескольких отношениях. Даже просьбы и распоряжения, хотя их пропозициональное содержание касается условий, возложенных на слушателя, а не на говорящего, возлагают на последнего груз ответственности. Если я приказываю вам покинуть комнату, я обязан дать вам возможность это сделать и позаботиться о том, чтобы вы почувствовали желание это сделать.

Тогда что же скрывается под словом «обязательство?» Мы ответим на этот вопрос, если посмотрим на логическую структуру обязательства. Обязательства — это фактитивные сущности, отвечающие нашим условиям возникновения оснований для действия. У обязательства есть пропозициональное содержание и восходящее направление соответствия. Так, если у меня есть обязательство поехать в Сан-Хосе на следующей неделе, пропозициональное содержание будет выглядеть так: «Я еду в Сан-Хосе на следующей неделе», а направление соответствия идёт вверх. Обязательство будет удовлетворено, если только мир изменится в соответствии с его содержанием, то есть если я действительно поеду в Сан-Хосе. Без попытки предоставить «необходимые и достаточные условия» человек может сказать: обязательство — это принятие линии поведения или установки (или другого интенционного содержания; например, человек связан своими убеждениями и желаниями). Сущность линии поведения в этом случае предоставляет субъекту причину для следования ей. К примеру, я привержен занятиям философией. Эта привязанность даёт мне основание заниматься этой наукой даже в трудные, неблагополучные времена. Подобным образом можно быть приверженцем католицизма или Демократической партии. Когда Салли говорит, что Джимми не хочет «связывать себя обязательствами», она имеет в виду, что он не хочет принять линию поведения, которая даст ему основание для следования определённым вариантам поведения и воззрениям. Такие основания независимы от желания, хотя это скрыто от нас тем, что типы обязательств, которые я описал, состоят в том, что человек и так готов выполнить. В данной главе мы в основном будем интересоваться особой формой обязательств, где один человек создаёт их для другого, накладывая условия выполнения на сами условия выполнения.

Как только мы поймём логическую структуру обязательств, нам будет легче заметить, как мы можем создавать обязательства в речевом акте. Не все обязательства появляются в результате речевых актов. Например, человек может принять обязательство следовать определённой линии поведения просто в силу твёрдого намерения, но в данный момент я рассматриваю тот класс обязательств, который создан публично и обычно предназначается для других. Мы можем создать такое обязательство для самих себя, если наложим условия выполнения на некую другую сущность. В случае утверждения мы налагаем на высказывание условия выполнения с нисходящим направлением соответствия, то есть декларируем требование истинности. Но, требуя истинности, мы также налагаем обязательства на самих себя. Утверждая что-либо, мы берём на себя ответственность за истинность, искренность и доказательство. И такая ответственность, как и обязательство в целом, имеет восходящее направление соответствия. Эта ответственность правомерна, только если мир таков, что высказывание в нём истинно, говорящий честен и способен доказать своё утверждение.

Но почему такие обязательства, требования, ответственность связывают субъекта? Почему не может он, говоря рационально, просто игнорировать их? Почему они не относятся к прочим социальным конструктам? Потому что говорящий находится в особых отношениях со своими утверждениями, в том смысле, что он создал их как собственные обязательства. Он свободно и намеренно ограничил себя, приняв этот груз. Он может быть безразличным к чужим утверждениям, потому что сам не связан обязательствами. Но он не может быть индифферентным к истинности собственных слов, именно потому, что они обязывают его.

Но как такое абстрактное, независимое от желания обязательство способно дать толчок к появлению вторичного желания? Как может оно служить мотивацией? Спросите себя, как основание, доказательство и даже истина сами по себе побуждают кого-либо верить в то, во что он не хочет верить? Например, многие люди не хотели верить теореме Гёделя, потому что она разрушала их исследовательские построения. Но после того, как они поняли корректность доказательства с точки зрения рациональности, у них не оставалось выбора. Признать корректность доказательства уже значит признать основание принять его, а признать основание для его принятия — значит признать основание для желания его принять. Урок, извлечённый из этого и из других примеров, которые мы рассмотрим позднее, гласит, что независимые от желания основания способны мотивировать, как и любые другие основания. Как только вы признали в чём-то веское основание для действия, то есть как только вы признали фактитивную сущность, где вы являетесь субъектом и обладаете восходящим направлением соответствия, оно уже становится почвой для желания сделать то, что вы должны. Моё желание говорить правду или исполнять обещание вытекает из того факта, что я осознаю сделанное мной заявление или данное мной же обещание, что заявления и обещания создают обязательства и гарантии и я должен выполнить свои обязанности и гарантии. Это сродни моему желанию, чтобы мне просверлили зуб, которое исходит из понимания необходимости вылечить его и из желания проявить должную заботу о своём здоровье.

Люди склонны предполагать, что вторичные желания без труда могут быть мотивированы зависимыми от желания основаниями. Но то, как зависимые от желания основания служат мотивацией, является не более и не менее запутанным вопросом, чем-то, как ей служат независимые от желания основания. Я признаю, что моё желание вылечить зуб — это основание для того, чтобы его сверлить, и, следовательно, основание хотеть этого. Я также признаю, что факт денежного долга является основанием отдать его и, следовательно, основанием хотеть отдать его. В каждом из случаев признание действенной фактитивной сущности со мной как субъектом и восходящим направлением соответствия — причина претворить в жизнь действие и потому основание хотеть его выполнить.

Трудность увидеть, что нет особой проблемы в том, как зависимые от желания основания могут служить мотивацией чего-либо, частично происходит из традиционного представления о том, что мотивация должна быть вопросом причинно достаточных условий. А здесь есть слабое место: мы считаем, что любое суждение о мотивации должно показывать, насколько необходимо данное действие, как человек должен совершить поступок, если у него на это есть правильные основания. Эта ошибка исходит из непонимания разрыва. Может быть, я осознаю нужду в лечении зуба, так же, как осознаю своё обязательство, и всё равно не буду действовать в соответствии с любым из оснований. Поэтому при рассмотрении мотивирующей силы независимых от желания оснований для действия мы не пытаемся показать, что они вызывают действие с помощью достаточных условий. Этого не происходит. Также этого нет и в случае любых иных рациональных оснований для действия.

Важным условием для понимания мотивации является ясность по поводу отношений между точками зрения третьего и первого лица. В представлении третьего лица в каждом обществе есть система институциональных структур и члены этого общества (каждый по-своему) находятся на виду у своих товарищей, они связаны этическими структурами в рамках институциальных структур. Они ограничены в роли мужей, жен, граждан, налогоплательщиков и так далее. Но сказать это — значит ничего не сказать о видении мира от первого лица. Почему должен я, сознательная личность, хоть сколько-то заботиться о том, что другие люди думают о моих обязательствах и обстоятельствах? С точки зрения первого лица ответ состоит в том, что я, проявляя активность в рамках данных институциальных структур, могу добровольно и намеренно создавать независимые от желания основания для себя.

Институциональные структуры дают мне возможность это делать, но — и это исключительно важное обстоятельство — требования, обязательства и другие факторы мотивации, которые я таким образом создаю, берут своё начало не из института, а из намеренного и добровольного осуществления мной этих обязанностей, требований и гарантий. Вследствие этого мне, как рациональному существу, может потребоваться признать данные факторы мотивации. Это очевидно в случае обещаний и не менее справедливо, пусть и менее заметно, в случае заявлений. После того как я произнёс фразу «Я обещаю», мне уже нельзя говорить: «Да, я это сказал, но я не понимаю, почему это составляет обещание». Как только я пообещал что-либо, я не могу сказать: «Да, я пообещал, но я не согласен с тем, что это обязывает меня в чём-то». Примерно так же обстоит дело, если я сказал: «Идет дождь», мне уже нельзя сказать: «Да, я произнёс это, но я не вижу, отчего это является утверждением». Когда я что-то пообещал, я уже не могу сказать: «Да, я обещал, но не вижу, почему это накладывает на меня обязательство». Точно так же, если я сказал: «Идет дождь», я уже не вправе сказать: «Да, я высказал утверждение, но оно не обязательно должно быть истинным».

Я представил беглый обзор основных аргументов, которые будут развиты на протяжении данной главы. Пока я обсуждал их только на начальном, атомарном уровне. Мы поднимемся на верхние ступени позднее, и я более детально сформулирую постулаты о том, каким образом независимые от желания основания могут мотивировать действия. А сейчас посмотрим, как уже представленная оценка утверждений соответствует нашим условиям адекватности.

1. Оценка вполне натуралистична. Наши способности — развитие способностей более примитивных животных, в частности приматов. У обезьян есть возможности для использования интенциональности, но им недоступен второй уровень интенциональности, на котором условия выполнения налагаются на сами условия выполнения. Они не обладают способностью взять на себя ответственность за истинность заявления о том, что идёт дождь, путём наложения условий выполнения на сами эти условия. Более того, у них нет созданных социумом институтов, посредством которых мы можем знакомить остальных представителей нашего вида с нашими утверждениями так, чтобы они поняли нас, и которые в результате предоставляют нам возможность заявить о наших обязательствах другим.
2. Аппарат, используемый нами для создания независимых от желания оснований для действия, — это набор основополагающих правил речи и их реализация в семантической структуре живых языков. Здесь пригоден любой язык, достаточно богатый для утверждений, распоряжений или обещаний, чтобы справиться с поставленной задачей. В жизни и говорящий, и слушающий вовлечены и в другие институциальные структуры — денежные, имущественные, национально-государственные, семейные отношения. И лингвистические, и нелингвистические структуры сложны. Но в них нет ничего мистического, и в других книгах я рассказал о них подробно ⁵⁰.
3. Независимые от желания основания для действия создаются наложением условий выполнения на условия выполнения. Все такие наложения являются обязательствами, а они, в свою очередь, создают независимые от желания основания для действия. В случаях, где условие выполнения связано с говорящим (клятва или обещание), а пропозициональное содержание отмечает его добровольное действие, наблюдается законченное создание независимого от желания основания для действия за счёт приписывания условий выполнения. В случае утверждения обязанность действовать лишь подразумевается, но обязанностью она всё-таки остаётся. Наложение условий выполнения на высказывание, в свою очередь, налагает обязательства на говорящего.
4. Обязательства, которые вы берёте на себя, ограничивают вас, потому что они ваши обязательства. Иначе говоря, так как вы свободно и намеренно сделали утверждение и потому приняли на себя ответственность за его истинность, вы не можете быть безразличны к его истинности, искренности, доказательствам или последствиям. Вполне достаточно признанной рациональности. От вас требуется всего лишь понимание созданных вами же обязательств и их логических результатов.
5. Такие основания могут служить мотивацией постольку, поскольку вы создали их как факторы мотивации. Вы создали фактитивную сущность с пропозициональным содержанием, которая имеет восходящее направление соответствия, ограничивающее вас. Изъявляя волю при наложении условий выполнения на условия выполнения, вы связываете свою волю в будущем в отношении этих условий. Это наиболее очевидно в отношении обещаний; но почти в каждом речевом акте присутствует элемент обещания. В течение длительного времени философы пытались рассматривать обещания как разновидность утверждений. Но точнее было бы сказать, что утверждение — это разновидность обещания.
6. Заметьте, что я перечислил ответы на условия 1–5, не обращаясь к каким-либо внешним принципам.

Такие принципы, как «вы должны говорить правду», «вы не должны лгать» или «вы должны быть последовательны в ваших утверждениях», являются внутренними по отношению к понятию утверждения. Вам не нужен какой-либо внешний моральный принцип для того, чтобы иметь существенные обязательства. Верность правде встроена в структуру интенциональности утверждения.

II. Мотивация и направление соответствия

Пока что я представил лишь общую структуру своих соображений по поводу того, как человек может создавать обязательства и быть ими мотивированным. В данном разделе я хотел бы добавить некоторые детали. Честно говоря, мне кажется, что пока не было представлено ничего содержательного или хотя бы берущего за живое. Но я должен сказать, что моя точка зрения встречает сильный отпор. Почему? Корни сопротивления кроются в нашей специфической философской традиции, согласно которой любое такое мнение недопустимо. В соответствии все с той же традицией полагается строго разграничивать факт и ценность, «есть» и «должно быть». Традиция породила бесчисленные книги о месте ценностей в ivwpe фактов и источников нормативности в нём. В ней присутствует нездоровая одержимость так называемыми «этикой» и «моралью», и авторы редко интересуются основаниями, которыми человек руководствуется при совершении поступка, и слишком торопятся приступить к обсуждению их любимой темы — этики. Они трактуют факты как не представляющие проблемы, ценности — как требующие объяснения. Но если задуматься над предметом обсуждения с точки зрения таких биологических существ, как мы, нормативность в основном присутствует где-то вне нас.

Безусловно, мир состоит из фактов, которые в большинстве своём независимы от нас, но как только мы начинаем представлять их, при любом направлении соответствия, сразу возникают нормы, и они влияют на субъекта. Всякая интенциональность обладает нормативной структурой. Если у животного есть убеждение, то оно подчиняется нормам истины, рациональности и непротиворечивости. Если у животного есть намерения, они могут исполниться или не исполниться. Если у животного есть ощущения, они тоже могут либо оправдать его ожидания, либо разочаровать его в вопросе предоставления верной информации о мире. И животное не может быть безразлично к истине, осуществлению и достоверности, потому что данные интенциональные состояния являются состояниями именно этого животного. Если у вас есть мнение, мне может быть безразлично, истинно оно или ложно, но если у меня есть мнение, то я не могу быть индифферентным, потому что это моё мнение и норматив истинности в него встроен. С точки зрения животного, нормативность неизбежна. Представление о «есть» даёт установку «должен».

Особенность такого животного, как человек, не в нормативности, а скорее в способности создавать, используя язык, всеобщий набор обязательств. Люди обычно достигают этого с помощью публичных речевых актов, когда говорящий намеренно накладывает условия выполнения на условия выполнения. Эти речевые акты становятся возможными благодаря существованию институциальных структур, которые используются говорящим, чтобы осуществлять значимые высказывания и сообщать их смысл другим. Применяя этот аппарат, говорящий может брать на себя обязательства, налагая условия выполнения на условия выполнения. Конечно, избежать принятия обязательств нет возможности. Речевой акт «утверждение» — это обязательство следовать истине, речевой акт «обещание» — это обязательство выполнить действие в будущем. Оба эти акта состоят в том, что говорящий налагает условия выполнения на условия выполнения. Речевые акты вменяют ему второй набор условий выполнения. В случае утверждения он отвечает за истинность утверждения, в случае обещания — за осуществление обещанного действия.

Как только мотивация создана, признание её предоставляет внутреннее основание для действия. Важно прояснить этот момент. Принятие любого внешнего фактора мотивации, каким бы безумным он ни казался, может обеспечить субъекта внутренним основанием для действия. Если я иррационально пришёл к убеждению, что за моим столом прячется тигр, то я признал наличие опасности, и у меня, соответственно, есть основание для действия, пусть сколь угодно иррационального. Главным тем не менее в вопросе о независимых от желания основаниях для действия является то, что от человека требуется их разумное принятие в области рациональности признания, поскольку субъект намеренно и свободно создал данное основание.

Обратимся к упомянутому ранее примеру. Я высказал утверждение о том, что идёт дождь. Когда бы я ни высказывал утверждение, у меня есть основание говорить правду. Почему? Потому что утверждение попросту есть проявление приверженности его истинности. Нет разрыва между утверждением и принятием ответственности за его истинность. Другими словами, нет двух независимых друг от друга составляющих речевого акта, первая из которых — утверждение, а вторая — моя ответственность за его истинность; есть только утверждение, которое ео ipso ⁵¹ является залогом истинности. Предположим, вы спрашиваете меня: «Какая погода на улице?» Я отвечаю: «Идет дождь». Из моего ответа вытекает το;, что я отвечаю за истинность утверждения, что идёт дождь.

Моя приверженность истине наиболее полно проявляется в тех случаях, когда я лгу. Если я на самом деле не считаю, что идёт дождь, но говорю неправду, что дождь есть, моё высказывание видится мне как ложь именно потому, что я понимаю, что оно связывает меня вопросом о его истинности, а я в него не верю. И ложь может достичь цели только потому, что вы принимаете меня как делающего утверждение и, следовательно, принимающего ответственность за его истинность. Примерно такой же вывод можно сделать и в отношении ошибок. Предположим, что я не лгу, но добросовестно заблуждаюсь. Я искренне сказал, что идёт дождь, но, так или иначе, его нет. В этом случае также есть что-то неправильное в моём утверждении: оно неверно. Но почему это плохо? Как-никак, на каждое истинное утверждение найдётся ложное. Это неправильно, потому что цель утверждения — быть истинным, и здесь она не достигается, так как утверждение — ложно. Делая утверждение, я ручаюсь за его истинность, а здесь ошибка разрушает мое поручительство.

«Классическая модель» никоим образом не может объяснить такие простые факты. Она вынуждена говорить, что есть два независимых феномена: институт утверждений и внешний по отношению к нему принцип обязанности говорить правду. Какое у меня основание говорить правду, высказывая утверждение? Классический теоретик вынужден отвечать на этот вопрос: в самом по себе утверждении нет никаких оснований. Основанием могла бы быть вероятность плохих последствий лжи; мои моральные принципы, говорящие «обман — это плохо», логически не зависящие от утверждения; или моя склонность говорить правду; или ещё какое-то внешнее для утверждения основание. По «классической модели», все вышеперечисленные основания не зависят от природы утверждения как такового. Я, напротив, заявляю, что никак нельзя объяснить, что есть утверждение, без объяснения того, что приверженность истине является внутренним аспектом утверждения.

Но почему приверженность правде является внутренним фактором утверждения? Почему не может быть другого института, посредством которого мы высказываем утверждения, но не отвечаем за их достоверность? В чём великий смысл обязательства? Конечно, в каком-то смысле вы можете осуществлять речевые акты без сопутствующих обязательств. Именно так обстоит дело в художественной литературе. Никто не возлагает на автора художественного произведения ответственность за истинность высказываний, возникающих в тексте. Мы понимаем эти случаи как вышедшие из более фундаментальных форм и паразитирующие на них, где обязательства вытекают из требований истинности высказывания. Так повторим же вопрос: почему? Ответ исходит из природы самого смысла. Основание того, что я придерживаюсь истины в утверждении, что идёт дождь, когда говорю, что это так, в том, что, делая это утверждение, я намеренно наложил определённые условия выполнения на него. Предполагая, что я не просто упражняюсь в правильном произношении, репетирую роль для спектакля или декламирую стихи, а серьёзно утверждаю, что идёт дождь, я несу ответственность за истинность этого утверждения. Так получилось потому, что я намеренно наложил обязательство истинности на утверждение в то время, как я намеренно наложил условия выполнения на условия выполнения моего намерения в действии так, что это намерение в действии должно воплотиться в словах: «Идет дождь». Повторяю, эти слова оказываются общедоступны, потому что я — участник человеческой конвенции о языке и речевой деятельности.

Теперь я хочу применить некоторые из этих уроков к практическому разуму в более традиционном толковании. Во многих случаях практический разум создаёт основание сейчас для действия в будущем.

Я уверен, что понять, как свободный рациональный поступок может создать основания для будущих действий, можно только при пристальном рассмотрении данного вопроса. Поэтому обратимся к примерам из повседневной жизни. Представим, что я пришёл в бар и заказал кружку пива. Представим, что я выпил его и подошло время расплатиться. Очевидно, что я планировал нести ответственность за оплату пива. Вопрос в том, должен ли я иметь основание, независимое от этого факта, скажем, желания заплатить за пиво, или другого подходящего элемента в моём наборе мотиваций, чтобы у меня имелось основание платить? Иными словами, чтобы узнать, есть ли у меня основание отдать деньги за пиво, я в первую очередь должен внимательно изучить свою мотивационную систему и понять, есть ли у меня желание вообще платить или существуют ли у меня фундаментальные принципы по поводу платы за пиво, которое я только что выпил? Мне представляется, что нет. В подобном случае, заказывая пиво и выпивая его при выполнении заказа, я намеренно создал (взял на себя) обязательство заплатить за него, а такие обязательства являются разновидностью оснований.

Абсурдность «классической модели» приводит к тому, что она не может истолковать такой очевидный случай. Как в случае правдивого высказывания, сторонник «классической модели» вынужден заявить, что у меня есть основание платить за пиво, только если в моём наборе мотиваций обнаруживается сильное желание сделать это. Я могу возразить, что в данной ситуации я просто создаю себе основание заплатить за пиво, заказывая и выпивая его.

Тогда каковы формальные особенности ситуации, которая позволила мне создать такое основание? Каковы условия истинности утверждения: субъект А обладает независимым от желания основанием для будущего действия X? Что именно в нём (субъекте) порождает это основание? Достаточно сказать одно: субъект А создал себе независимое от желания основание для действия X в будущем. Поэтому наш вопрос сводится к следующему: как должен человек относиться к такому созданию? Я уже ответил на этот вопрос как на логический вопрос об условиях выполнения. А теперь взглянем на него «феноменологически». Как толковал ситуацию субъект А, когда заказывал пиво? Если я и есть субъект, то ответ таков: я совершаю действие, добиваясь, чтобы мне принесли пиво, и обязуюсь его оплатить, если его принесут. Но если намерение состоит именно в этом, тогда его исполнением, то есть если пиво принесут, я превращаю его в обязательство и, следовательно, в основание, согласно которому я буду действовать в будущем. И это основание, создаваемое сейчас, будет независимым от моих других будущих желаний. В таком случае достаточным условием для действия по созданию основания для меня является ожидание от него этого основания.

Формальный механизм, посредством которого я создал обязательство, точно соответствует формальному механизму, посредством которого я создал требование, высказывая утверждение. Впрочем, в данном случае я наложил условия выполнения на моё высказывание с восходящим направлением соответствия. Я взял на себя некоторую ответственность. Это сложно увидеть, потому что я не высказывался открыто. Я сказал: «Принесите мне пива». У этой фразы восходящее направление соответствия, то есть выслушавший должен принести, мне пива. Но полное понимание ситуации, которую мы ещё рассмотрим более подробно при разговоре об обещаниях, состоит в том, что я также наложил условия выполнения на себя самого, на своё дальнейшее поведение. Они присутствуют в форме долговременного обязательства. Обязательства имеют восходящее, или от мира к обязательству, направление соответствия. Они будут удовлетворены или выполнены, только если мир, то есть поведение человека, изменится в соответствии с их содержанием. Обязательства, таким образом, являются разновидностью внешних факторов мотивации. Обычно их существование эпистемически объективно, и, несмотря на то что они создаются людьми и относятся только к нашему настроению, онтологически они субъективны. И, как мы уже неоднократно имели возможность убедиться, онтологическая субъективность не касается эпистемической. Она может просто заключаться в том, что я нахожусь во власти обязательства, хотя его создание и существование соотнесены с наблюдателем.

Предпосылка свободы активного субъекта является исключительно важной в описанном случае. С точки зрения первого лица, свободно принимаясь за создание основания для себя, я уже продемонстрировал желание принять то или иное основание. Я уже определил свою волю в будущем через её свободное изъявление в настоящем. В итоге все эти вопросы должны получить тривиальные ответы. Почему это является основанием? Потому что я задумал это как основание. Почему это является основанием для меня? Потому что я свободно создал это в качестве основания для себя.

Рассматривая разрыв в главах 1 и 3, мы обнаружили, что все действующие основания создаются субъектом. Но особенностью создания независимых от желания оснований для будущих действий является то, что я сейчас, путём использования действующего основания, создал потенциально действующее основание для будущих действий. Философская традиция видит проблему как раз в противоположном. Не «как могут существовать независимые от желания основания для меня», а, скорее, «как может что-либо быть основанием для меня, если я не создал его таковым; это относится и к независимым от желания основаниям». В осуществлении добровольного действия есть разрыв между причинами и воплощением действия, и он ликвидируется, когда я просто выполняю действие; и в этом случае претворение самого по себе действия в жизнь уже есть создание основания для следующего действия.

Если обратиться к вопросу о мотивации, в случаях, описанных мной, основание может быть основой для желания, а не наоборот. На общепринятом языке правомерно будет сказать: «Я хочу заплатить за пиво, потому что у меня есть обязательство заплатить за него». А связь между основанием, рациональностью и желанием формулируется так: осознание чего-либо как связывающего обязательства уже является принятием онтологии, совпадающей с онтологией внешнего фактора мотивации, то есть сущности с восходящим направлением соответствия. Признать ценность такой сущности значит признать основание для действия. А признать что-либо как основание для действия значит поставить знак равенства между этим и основанием для желания осуществить действие.

III. Кантово решение проблемы мотивации

Кант в своей работе «Основы метафизики нравственности» рассматривал проблему, которая формально близка той, которая обсуждается здесь. Мой вопрос в том, как независимые от желания основания могут реально мотивировать действия, если каждое действие — это выражение желания выполнить это действие? Кант формулирует эту проблему так: «Как чистый разум может быть практическим?» И объясняет, что это вопрос о том, почему нас может интересовать категорический императив. Интерес — это то, благодаря чему основание становится практическим, то есть оно становится причиной, определяющей волю к действию. Мне кажется, что ответ Канта на данный вопрос неудовлетворителен. Вот что он говорит: «Чтобы хотеть того, для чего один лишь разум предписывает долженствование чувственно возбуждаемому разумному существу, — для этого требуется, конечно, способность разума возбуждать чувство удовольствия или расположения к исполнению долга, стало быть, причинность разума — определять чувственность сообразно с его принципами» ⁵². Итак, по мнению Канта, чистый разум должен мотивировать чувство удовольствия, и только благодаря этому чувству мы способны действовать в соответствии с требованиями чистого разума. Кант признает, что нам абсолютно непонятно, как чистый разум может когда-либо вызывать такое чувство удовольствия, потому что причинно-следственные отношения мы можем обнаружить только между объектами опыта, а чистый разум не является объектом опыта.

Я считаю это слабым аргументом. Кант заявляет, что мы не можем вести себя в соответствии с независимыми от желания основаниями для действия, если только мы, так или иначе, не получим «чувства удовольствия» от процесса. Думается, что Кант не понимает направления соответствия. Мне кажется, что мы можем совершить множество поступков, в которых нет «чувства удовольствия», есть только признание реального основания для них. Я не обязан испытывать «чувства удовольствия», когда мне сверлят зуб, равно как и когда я выполняю свои обещания. Вероятно, я мог бы получить некоторое удовлетворение от того, что мне сверлят зуб, и от того, что я выполнил обещание, но логика не требует появления данного чувства для того, чтобы согласиться пойти к зубному врачу или сдержать обещание. С точки зрения, представляемой мной, признания вескости основания достаточно, чтобы мотивировать действие. Вам не понадобится никакого дополнительного приятного ощущения, желания или удовлетворения. Мотивация для того, чтобы претворить в жизнь действие, — то же, что и мотивация для соответствующего желания.

Этот момент является одним из наиболее важных и для аргументации Канта, и для аргументации, представляемой в этой книге, и, конечно, для обсуждения «классической модели» в целом. Хотя Кант и нападал на «классическую модель» с разных сторон, он принял одну из худших её черт. Кант полагал, что нельзя намеренно и добровольно совершить действие здесь и сейчас, если нет «чувства удовольствия» здесь и сейчас, во время осуществления действия. Если каждый поступок совершается, собственно, для того, чтобы удовлетворить желание, и если каждый поступок сам по себе является выражением желания совершить его, то в любом действии должно содержаться некое удовлетворение желаний. Но это полная путаница, и я намерен её устранить. Вначале обратимся к случаям, когда действие совершается для того, чтобы удовлетворить потребность. Я разрешаю зубному врачу сверлить мне зуб, чтобы удовлетворить своё желание вылечить его. И мне его сверлят, потому что я этого хочу именно тогда и там. Но из этого не следует, что я должен испытывать «чувство удовольствия» в каком бы то ни было смысле в моём интенциональном действии.

Первичное желание вылечить зуб может вызвать вторичное желание пойти к зубному врачу, и это вторичное желание, в свою очередь, может мотивировать поступок. Но удовлетворение, которое я испытываю от излечения зуба, не распространяется на сам процесс лечения; там оно и не требуется. Это как раз тот случай, когда у меня есть зависимое от желания основание хотеть чего-либо, но то, как зависимое от желания основание образует почву для вторичного желания, ничем не отличается от того, как независимое от желания основание образует почву для вторичного желания. Моё желание сдержать слово происходит от независимого от него факта, что я дал обещание и, следовательно, имей обязательство. Но мне совершенно не нужно извлекать чувство удовольствия из того, что я сдержал обещание, потому что я намеренно совершил действие по исполнению обещанного, так же как необязательно извлекать чувство удовольствия из того, что мне сверлят зуб, потому что это отвечает моему первичному желанию вылечить его. Ошибка Канта ясно высвечивает ошибку, которая лишь неявно проявляется у большинства последователей классической традиции. Если каждый поступок — выражение желания совершить его, а каждый успешный поступок удовлетворяет желание, то кажется, что единственное, что может мотивировать действие, — это удовлетворение желания, то есть чувство удовольствия. Но это заблуждение. Из того факта, что каждое действие, конечно, является выражением желания произвести его, не следует, что каждый поступок совершается с целью удовлетворить желание, и не следует, что действия могут быть мотивированы только удовлетворением желаний.

IV. Обещание как особый случай

В дискуссиях на эту тему обычно уделяется много внимания обещаниям, но я хочу особо подчеркнуть, что феномен независимых от желания оснований, созданных человеком, является всеобъемлющим. Нельзя даже приступить к постижению социальной жизни, не учитывая его, а обещание всего лишь отдельный, бесспорный случай. Как бы то ни было, история дискуссий по поводу обещания показательна, и у меня будет возможность лучше разъяснить свою позицию, если я сначала расскажу об обязанности выполнять обещание и покажу некоторые типичные ошибки. Вопрос вот в чём: на основании чего мы должны выполнять обещания? И ответ на это очевиден: обещание по определению — создание обязательства; а обязательство по определению — основание для действия. Следует другой вопрос: каков источник обязательства держать слово?

«Классическая модель» не в состоянии объяснить тот факт, что обязательство не отступать от обещания является внутренним по отношению к самому акту обещания, как и требование говорить правду является внутренним по отношению к акту утверждения. Иначе говоря, обещание по определению содержит обязательство сделать что-то. Традиция вынуждена отрицать этот факт, но, отрицая его, приверженцы «классической модели» обычно вынуждены высказывать странные и, как мне кажется, неверные мысли. В этом разделе я представлю краткий обзор самых распространённых ошибок, которые мне встречались.

Есть три общепринятых, но, по-моему, неправильных утверждения, которые можно очень быстро опровергнуть. Первое состоит в том, что существует некое особое моральное обязательство держать обещание. Напротив, если человек подумает об этом, то поймёт, что нет определённой связи между обещанием и моралью, в строгом смысле этого слова. Если я пообещаю, например, прийти к вам на вечеринку, это будет социальным обязательством. Является оно моральным долгом или нет, будет зависеть от ситуации, но в случае большинства вечеринок, на которые хожу я, оно таковым не будет. Часто мы даём обещания, которые затрагивают какую-либо серьёзную моральную сферу, но нет ничего в обещании, что указывало бы на то, что оно заключает в себе вопросы морали. Вы не найдёте ничего в практике применения обещаний, что гарантировало бы достаточную весомость обязательства держать слово для того, чтобы считать его моральным долгом. Человек может дать обещание по нравственно нейтральному поводу.

Вторая ошибка, связанная с первой, — это мнение, будто, если вы дали обещание сделать что-то плохое, на вас не лежит никакого обязательства по его выполнению. Но это утверждение явно ложно. Правильно было бы сказать, что на человеке действительно лежит обязательство, но этот груз перевешивается дурной натурой обещания. Этот пункт может быть подтверждён методом согласия и различия: есть разница между человеком, который дал обещание сделать что-то, и человеком, который не дал такого обещания. У человека, который дал обещание, есть основание, которого нет у того, кто ничем себя не обязал ⁵³.

Третья и, По моему мнению, худшая из ошибок — это предположение, что обязательство держать слово является обязательством prima facie ⁵⁴, в отличие от прямого и категорического обязательства. Эта точка зрения была сформулирована (сэром Дэвидом Россом) ⁵⁵ в попытке обойти тот факт, что обязательства часто противоречат друг другу и бывает невозможно выполнить их все. Когда обязательство А доминирует над обязательством В, говорит Росс, В есть всего лишь обязательство prima facie, а не откровенное, прямое обязательство. В других работах я подробно доказывал ⁵⁶, что такое понимание искажает суть дела, и не буду повторяться. Я только скажу, что, когда В затмевается неким более важным обязательством, это не означает, что В не было обязательством решительным, безусловным, и так далее. Его нельзя обойти, если там нечего обходить. «Prima facie» — понятийный модификатор в предложении, а не предикат видов обязательства и никак не может служить приемлемым термином для обозначения феномена противоречивых обязательств, из которых одни подавляют другие. Теория «обязательств prima facie» хуже, чем ошибочная философия; она безграмотна.

На мой взгляд, следующие ошибки — самые распространённые среди крупных ошибок по поводу обязательства держать слово, и все они исходят из различных истолкований «классической модели».

Ошибка номер один: обязательство держать обещание диктуется благоразумием. Основание держать обещание состоит в том, что, если я не выполню обещание, мне не поверят в будущем, когда я дам другое обещание.

Как известно, Юм был приверженцем этого мнения. Но обсуждаемое мнение встречает не менее известное возражение: когда никто не знает о моём обещании, я никак не нахожусь во власти обязательства выполнить его. С данной точки зрения клятва, которую дал сын у смертного ложа отца, находясь наедине с ним, не содержит никакого обязательства, так как сыну не нужно никому говорить о ней.

Более того, почему мне не поверят в будущем? Только потому, что я взял на себя обязательство и не смог выполнить его. Неудача в выполнении обязательств как почва для недоверия совсем не то же, что простой факт нереализованных ожиданий. Например, Кант предпринимал свои знаменитые прогулки каждый день настолько регулярно, что соседи могли сверять по нему свои часы. Но если бы он хоть раз не сумел вовремя выйти на улицу, то не оправдал бы ожиданий, но не вызвал бы недоверия в том смысле, как это может произойти с человеком, изменившим своему слову. Когда дело касается обещания, недоверие возникает не только из-за разочарования, но и в силу того факта, что человек дал слово.

Ошибка номер два: обязательство выполнять обещание идёт от согласия с моральным принципом выполнять обещания. Без такого согласия у субъекта нет оснований для выполнения обещания. Исключение выполнение обещаний, продиктованное благоразумием.

Ошибка здесь такого же рода, как и обнаруженная ранее, в случае приверженности истине в утверждении. «Классическая модель» пытается представить обязательство в обещании как нечто внешнее по отношению к самому акту обещания, но тогда нельзя сказать, что такое обещание, как невозможно объяснить, что такое утверждение, если человек пытается установить исключительно внешнюю связь между констатацией факта и убеждённостью субъекта в истинности его высказывания. Решающим обстоятельством здесь будет то, что отношения между обещаниями и обязательствами являются внутренними. Обещание по определению — акт принятия ответственности. Не представляется возможным растолковать, что же такое обещание, не прибегая к понятию обязательства.

Как мы видели при рассмотрении утверждения, требование говорить правду лучше всего проявляется в случае, когда человек намеренно лжёт. Так и в случае обещания мы лучше всего можем показать, что обязательство присуще самому этому действию в случае, когда человек даёт нечестное обещание. Представим, что я дал недобросовестное обещание, которое не собираюсь выполнять. При таких обстоятельствах мой обман полностью понятен мне и, возможно, позже будет открыт человеком, которому я давал обещание, и сочтен непорядочным поступком. Так происходит именно потому, что обещание предполагает связывание человека обязательством и я брал на себя ответственность сделать то, о чём говорил. Когда я даю обещание, я не гадаю и не предсказываю, что произойдёт в будущем; скорее, я подчиняю свою волю тому, что сделаю в будущем. Моё недобросовестное обещание понимается мной как обещание, давая которое, я принял на себя ответственность, не имея намерения выполнить принятое обязательство.

Ошибка номер три (более изощрённый вариант второй ошибки): если бы обязательство действительно было внутренним качеством обещания, то обязательство держать слово должно было бы происходить из института обещания. Факт, что кто-то дал обещание, является институциальным, и любое обещание якобы должно исходить из института. Но что тогда удержит любой институт от получения такого же статуса? Рабство — такой же институт, как и обещание. Поэтому если точка зрения, что обещания создают независимые от желания основания для действия, справедлива, то раб облечён таким же обязательством, как и тот, кто даёт обещание, что абсурдно. Взгляд на обещания как на независимые от желания приводит к бессмысленным результатам и поэтому должен быть ложным. Правильным будет понимание того, что институт, несомненно, является основой обещания, но только потому, что мы согласны с принципом ответственности за данные обещания. Если вы не одобряете институт, не поддерживаете его, не оцениваете положительно, при обещании не будет обязательств. Нас обычно учат держать слово и вследствие этого перенимать благосклонное отношение к институту, поэтому мы не замечаем, что поддержка нами института — наиболее важный источник обязательства. Как институты, обещание и рабство тождественны; единственное отличие (с интересующей нас точки зрения) заключается в том», что мы считаем одно хорошим, а другое плохим. Но обязательство не является внутренней чертой обещания, оно появляется из внешнего источника —.отношения, которое сформировалось у нас по поводу обещания. Обязательство в обещании может быть создано только одним способом: нашим согласием с принципом: «Не отказывайся от своего обещания».

Этот аргумент завершает обзор «классической модели» по обсужденному выше вопросу. Простейшим ответом на него будет следующий: обязательство держать слово не исходит из института обещания. Когда я даю обещание, данный институт является всего лишь средством, инструментом, которым я воспользовался для того, чтобы создать основание. Обязательство осуществить обещание исходит из того, что я свободно и добровольно создаю основание для себя. Свободное выражение воли может её же связать, и это логическое утверждение не имеет никакого отношения к «институтам», «нравственным позициям» или «оценочным высказываниям». Именно поэтому у раба нет иных оснований подчиняться хозяину, кроме соображений благоразумия. Он не ограничил свою волю, ведя себя свободно. Со стороны раб будет выглядеть так же, как и наёмный работник. Им даже, возможно, дают одинаковое вознаграждение. Но внутренне они совершенно не похожи. Наёмный работник создаёт собственное основание, какого не создаёт раб. Думать, что обязательство обещания берёт начало из института обещания, так же ошибочно, как думать, что обязательства, которые я беру на себя, говоря по-английски, должны происходить из института английского языка: если я не одобряю так или иначе английский язык, я не нахожусь во власти обязательства, когда говорю на нём. По «классической модели», обязательство держать слово всегда является внешним по отношению к самому обещанию. Если на мне лежит обязательство выполнить обещание, это может быть только потому, что я думаю: а) институт обещания хорош или б) у меня есть нравственный принцип, согласно которому человек должен быть верным своему слову. Существует простое опровержение обеих точек зрения: из них следует, что при отсутствии каждого из этих условий не будет обязательства выполнять обещание. Значит, для человека, который не считает институт обещания хорошим, как и для человека, который не придерживается морального принципа держать слово, нет никакого основания исполнять обещание. Мне данный вывод кажется абсурдным, и я неоднократно указываю на это в данной книге.

Ошибка номер четыре: на самом деле у всех этих слов — «обещание», «обязательство» и так далее — есть описательное и оценочное значения. Когда мы пользуемся этими словами в описательном смысле, мы просто констатируем факты, но не вводим никаких оснований для действия. Когда мы пользуемся ими в оценочном значении, мы не просто констатируем факты, ибо затрагиваем моральные оценки, а такие оценки не вытекают из фактов автоматически. Поэтому на практике в дискуссии прослеживается систематическая двузначность. Её можно обнаружить, сравнив описательное и оценочное значения слов.

Отвечу на эту ошибку кратко: нет никакой двузначности в этих словах, как нет её в словах «собака», «кошка», «дом» или «дерево». Конечно, человек всегда может употреблять слова не в их нормативном значении. Вместо того чтобы сказать: «Это дом», я могу сказать: «Это то, что называют «домом»; при этом я не ручаюсь, что это действительно дом (хотя я и беру на себя ответственность в том, что некоторые люди называют его так). Таким же образом, если я скажу: «Он дал обещание» или «Он взял обязательство», я могу заключить в кавычки слова «обещание» и «обязательство» и таким образом избавиться от требования, заданного прямым значением слов. Но эта возможность не вскрывает двузначности этих слов или наличия двусмысленности в их буквальном значении. Прямое значение слова «обещание» состоит в том, что человек, давший его, тем самым взял на себя ответственность за его выполнение. Попытка придавать дополнительные значения этим словам будет уклонением от неё.

V. Обобщение: социальная роль независимых от желания оснований

На протяжении всей этой главы я старался описать то, что назвал атомарной структурой создания независимых от желания оснований для действия, и мы обсудили некоторые характерные черты утверждений и обещаний, фокусируя внимание на критике философской дискуссионной традиции по поводу института обещания. Я также бегло рассмотрел «феноменологический уровень» независимых от желания оснований для действия, в соответствии с которыми человек поступает с пониманием того, что его поведение создаст для него основание осуществить что-либо в будущем. Сейчас я хочу дать более общее представление о роли независимых от желания оснований в социальной жизни как таковой, но на более высоком уровне, чем уровень атомарной структуры. Мне хотелось бы, помимо прочего, объяснить, почему создание независимых от желания оснований свободными, рациональными личностями, владеющими языковыми средствами и функционирующими в рамках институциапьных структур, является всеобъемлющим. Это — происходит, когда вы заключаете брак, заказываете пиво в баре, покупаете дом, записываетесь на курс в университете или назначаете встречу с зубным врачом. В вышеперечисленных случаях вы включаете институциальную структуру таким образом, что создаёте основание для себя сделать что-либо в будущем, независимо от того, будет ли у вас желание осуществить задуманное. И в таких случаях это является основанием для вас, потому что вы добровольно создали его.

Общее понимание роли оснований в практической рациональности требует рассмотрения по крайней мере следующих пяти свойств:

1. Свобода.
2. Временность.
3. Личность и точка зрения первого лица.
4. Язык и другие институциальные структуры.
5. Рациональность.

Рассмотрим их по порядку.

Свобода:

Я уже говорил о том, что рациональность и свобода дополняют друг друга. Они не тождественны, но поступки могут быть оценены как рациональные только при условии их свободы. Основание для параллели в следующем: рациональность должна быть способна различать. Рациональность возможна лишь там, где есть подлинный выбор между рядом рациональных и иррациональных вариантов действия. Если поступок полностью детерминирован, то рациональность не может его изменить. Она даже не выходит на сцену. Человек, чьи поступки целиком исходят из его убеждений и желаний (а-ля «классическая модель»), поступает вынужденно и совершенно вне сферы рациональности. Но человек, который свободно действует в соответствии с теми же самыми убеждениями и желаниями, который вольно превращает их в действующие основания, живёт в сфере рациональности. Свобода в действиях, разрыв и применимость рациональности являются равнообъёмными понятиями.

Действуя свободно, я могу, налагая условия выполнения на условия выполнения, создать основание, которое будет активизировано мной в будущем. Неважно, захочу я или нет поступить именно так, когда придёт время. Умение связывать волю сейчас может создать основание для будущих действий только потому, что это является демонстрацией свободы.

Временность:

Утверждения теоретического разума не связаны с временем, однако утверждения практического разума включают ссылку на время. Фраза «Я собираюсь осуществить действие А, потому что хочу создать ситуацию В» по своей сути обращается к будущему, но утверждение «Гипотеза H подтверждается доказательством Е» по своей сути совсем не ссылается на время. Она находится вне времени, хотя, конечно, на определённых этапах может ссылаться на конкретные исторические события. Что касается животных, у них могут быть только непосредственные основания, потому что без языка нельзя упорядочить время.

Личность и точка зрения первого лица:

В случаях, которые будут рассмотрены ниже, важно понимать, что мы анализируем логическую структуру поведения рациональных существ, занимающихся созданием оснований для самих себя. Никакой посторонний взгляд или точка зрения третьего лица не способны объяснить процессы, во время которых свободный субъект может создать основание сейчас, а действовать по нему в будущем, вне зависимости от того, как он будет рассуждать в будущем.

Язык и другие институциальные структуры:

Чтобы создавать независимые от желания основания, субъект должен владеть языковыми средствами. Можно вообразить примитивные доречевые существа, накладывающие условия выполнения на условия выполнения. Но систематическое создание таких оснований и их передача другим людям требует традиционных символических методов такого рода, который характерен для человеческих языков. Более того, социальные отношения подразумевают, что мы должны уметь представлять этические отношения, участвующие в создании независимых от желания оснований для действия, и также нуждаемся в языке, чтобы упорядочивать время должным образом. Иными словами, у нас должны быть пути донесения до людей того факта, что действие в настоящем создаёт независимое от желания основание для будущего действия, и нам также требуются языковые средства для представления данных временных и этических отношений.

Помимо узко языковых явлений, то есть помимо таких речевых актов, как утверждение или обещание, есть внеязыковые институциальные структуры, которые также участвуют в создании независимых от желания оснований. Так, например, только если в обществе существует институт собственности, могут существовать независимые от желания основания, касающиеся её, и только если в обществе существует институт брака, могут быть независимые от желания основания, касающиеся его. Но тем не менее нужно повторять снова и снова, что институт не является отправной точкой для основания, скорее, институт предоставляет рамки, структуру, в которых создаётся основание. Оно появляется там, где человек закрепощает свою волю с помощью свободного и добровольного действия.

Рациональность:

Чтобы практика создания независимых от желания оснований могла быть социально эффективной, она должна быть таковой благодаря рациональности рассматриваемых лиц. Только потому, что я — рациональное существо, я могу понять, что моё поведение в прошлом создало основания для моего поведения в настоящем.

Объединение всех пяти элементов:

Теперь попробуем свести воедино все приведённые соображения. Прежде всего: как мы можем организовать время? Очевидный ответ состоит в том, что мы сейчас производим действия, которые обусловят новые в будущем, которые, в свою очередь, не произошли бы, если бы мы сейчас распорядились иным образом. Именно поэтому мы используем будильники. Мы знаем, что у нас есть веское основание проснуться в шесть утра, но мы также знаем, что в шесть утра мы не сможем действовать в соответствии с этим основанием, потому что будем спать. Таким образом, заводя будильник сейчас, мы получаем возможность действовать в соответствии с этим основанием в будущем. Но предположим, что у меня нет будильника и мне нужно попросить кого-нибудь разбудить меня. Какая разница между тем, чтобы самостоятельно завести будильник на шесть утра или попросить другого человека поднять меня в шесть утра? В обоих случаях я прилагаю какие-то усилия сейчас, чтобы проснуться завтра в шесть утра. Разница в том, что в случае использования будильника создаются только причины, тогда как в последнем случае создаются новые основания для действия. Как? Есть множество случаев. Если я не доверяю человеку, с которым имей дело, я могу сказать: «Если вы меня разбудите в шесть утра, я дам вам пять долларов». Здесь я пообещал, дал условное обещание заплатить человеку пять долларов, а он, если согласится на моё предложение, в свою очередь, пообещает сделать это при условии, что я заплачу ему пять долларов. Это типичная черта контрактов. Каждая сторона даёт условное обещание, основанное на получении выгоды от другой стороны.

При более реалистичных обстоятельствах я просто получу от него обещание поднять меня. Я говорю: «Пожалуйста, разбудите меня в шесть часов утра», а он отвечает: «Хорошо». В данном контексте он дал условное обещание и создал независимое от желания основание.

В третьем случае обещания вообще давать не надо. Предположим, что я совсем не доверяю данному человеку, но знаю, что он ежедневно готовит себе завтрак в шесть утра. Я просто помещаю продукты для завтрака так, что он не сможет их достать, не разбудив меня. Например, я уношу их в свою комнату и запираю дверь. Чтобы забрать их, он должен постучать ко мне в дверь и разбудить меня. Тогда получается, что в этом третьем случае тоже есть основание разбудить меня, но оно продиктовано благоразумием или независимо от желания. Он должен рассуждать: «Я голоден, я не могу позавтракать, не разбудив его, поэтому я разбужу его».

Все три метода в зависимости от ситуации будут одинаково действенны, но я хотел бы обратить внимание на то, насколько неестественен третий случай. Если бы единственным путём получения помощи от других людей было создание такой ситуации, в которой они, независимо от нас, захотели бы сделать то, чего мы хотим от них, многие формы социальной жизни были бы невозможны. Чтобы мы могли организовывать время на социальной основе, нам необходимо вырабатывать механизмы, которые оправдают разумные ожидания по поводу поведения в будущем членов общества, включая нас самих. Если бы у нас были одни желания, как у обезьян Кёлера, нам не удавалось бы планировать время так, чтобы организовывать своё поведение и считаться с другими личностями. Чтобы организовывать своё поведение и распоряжаться им, нам нужно создать класс сущностей, аналогичных желаниям по логической структуре, но притом независимых от желания. Нам требуется, коротко говоря, класс внешних факторов мотивации, которые бы предоставляли основание для действия, то есть пропозициональное содержание с восходящим направлением соответствия, и человек как субъект действия. Такие сущности связывают рациональных существ только при том условии, что рациональные существа свободно создают их как обязывающие их самих.

Обратимся теперь к роли языка и других институциальных структур. Есть много особенностей в институциальных явлениях, которые нуждаются в изучении; в другой книге я постарался дать анализ некоторых из них и не буду повторять его здесь ⁵⁷. Однако есть одна особенность, существенная для настоящего разговора. Для институциальных фактов нормальное соотношение интенциональности и онтологии перевёрнуто. Обычно то, что есть, логически предшествует тому, что есть по-видимому. Мы осознаем, что предмет кажется тяжёлым, потому что понимаем, что такое для предмета быть тяжёлым. Но в случае институциальной реальности онтология исходит из интенциональности. Для того чтобы нечто было деньгами, люди должны думать, что это и есть деньги. И если достаточно много людей думают, что это деньги, в остальном придерживаются адекватных позиций, ведут себя соответственно и тип предмета удовлетворяет всем прочим требованиям, предписанным её отношением, как, например, требованию подлинности, то это деньги. Если все мы полагаем, что данный предмет — это деньги, совместно используем его, рассматриваем его как деньги, значит, это деньги. В данном случае «кажется» предвосхищает «есть». Я не могу преувеличить значимость описанного феномена. Звуки, вырывающиеся из моего рта, трактуемые как физические явления, больше похожи на тривиальные акустические колебания. Но у них есть уникальные черты: мы считаем их предложениями, а воспроизведение последних — речевыми актами. Если мы все считаем их предложениями и актами речи и если мы все используем, интерпретируем, рассматриваем их, реагируем на них и, вообще говоря, относимся с ними как к предложениям и речевым актам, то они являются тем, что мы в них видим. (Я излагаю все это вкратце, но не имей в виду, что говорю о простых — в любом смысле — феноменах.) В таких случаях мы создаём институциальную реальность, обращаясь с повседневной реальностью как с реальностью, имеющей некий статус. Те или иные сущности — деньги, собственность, правительство, брак, университеты, речевые акты — имеют уровень описания, где они не более чем материальные явления вроде гор и метелей. Но с помощью коллективной интенциональности мы придаём им статус, а с ним и функции, без которых они не смогли бы играть свои роли.

Следующий шаг — увидеть, что в процессе создания данных институциональных феноменов мы также можем создавать основания для действия. У меня есть основание для бережного хранения малоинтересных кусочков бумаги в бумажнике, потому что я знаю, что они больше, чем просто бумажки. Они имеют ценность в качестве валюты Соединённых Штатов. Я хочу сказать, что в данной институциональной структуре существуют целые наборы оснований для действий, которые не могли бы существовать без институциальной структуры. Поэтому представление типа «кажется, это так» может создать набор оснований для действия, потому что в том, что кажется сущностью ситуации (при правильной интерпретации), задействована социальная реальность. Если я возьму у кого-нибудь деньги взаймы, закажу пиво в баре, зарегистрирую брак, вступлю в клуб, то я воспользуюсь институциальными структурами, чтобы создать основания для действия, а основания существуют внутри институциальных структур.

Но у нас все ещё нет ответа на наиболее важный вопрос: как мы можем пользоваться такими структурами для создания независимых от желания оснований? У меня есть самые веские основания хотеть денег, но они зависят от желания купить некоторые вещи. Но ведь есть и обязательства, для выполнения которых требуются деньги? Долги другим людям? Обещания внести деньги в таких-то случаях? Если группа людей создаёт институт, единственной функцией которого будет получение от меня денег, у меня нет какой бы то ни было обязанности делать это, потому что, хотя они создали то, что считают основанием, для меня это ещё не основание. Итак, как я могу применять институциальную реальность в целях создания независимых от желания оснований для себя?

Теперь надо представить основные свойства свободы и точки зрения первого лица. Здесь вопрос состоит в том, как могу я создать основание для себя, основание, которое обязывало бы меня в будущем, даже если у меня не будет ни малейшего желания делать то, для чего я создал это основание. Мне кажется, невозможно ответить на поставленный вопрос, если смотреть с точки зрения третьего лица. Третьему лицу кажется, что некто издаёт звуки. Он говорит: «Я обещаю разбудить вас в шесть часов утра». Как может его поступок создать основание, которое ограничит его волю? Единственный путь к ответу — понаблюдать с точки зрения первого лица, что, как мне кажется, я пытаюсь делать, каковы мои намерения, когда я произвожу эти звуки. И как только мы увидим эту ситуацию глазами первого лица, мы сможем, я уверен, разгадать загадку. Когда я говорю: «Я обещаю разбудить вас в шесть часов утра», я воспринимаю себя как субъекта, свободно создающего особый тип независимого от желания основания, обязательство поднять вас в шесть утра. В этом весь смысл обещания. В этом-то обещание и состоит. Перед нами намеренное создание некоторого рода обязательства — и такие обязательства по определению являются независимыми от последующих желаний субъекта. Но пока я сказал только то, что я воспроизвожу звуки с известными намерениями, и так как я имей эти намерения, то-то и то-то представляется мне сутью дела. Но как перейти от представления типа «кажется, это так» к представлению типа «это имеет место?» Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны обратиться к ранее высказанным мной соображениям об институциональных структурах. Для них характерно такое положение, когда «кажется» предшествует «есть». Если мне кажется, что я создал обещание, потому что имел намерение сделать то, что сделал, а вам кажется, что вы приняли обещание, и все остальные условия (я не буду перечислять их здесь, потому что уже подробно разбирал их в другой работе ⁵⁸) для того, чтобы создать обещание, соблюдены, то я дал обещание. Я намеренно создал новую сущность, которая свяжет меня в будущем; для меня она является независимым от желания основанием, потому что я свободно и намеренно создал её таковой.

Способность ограничивать свою волю сейчас создаёт основание для действия в будущем только потому, что она есть проявление моей сегодняшней свободы. Я уже отмечал отсутствие оснований у раба подчиняться рабовладельцу: у него (раба) есть, пожалуй, лишь зависимые от желания основания, хотя и рабовладелец, и раб действуют в рамках институциальных структур. Все основания, которыми оперирует раб, продиктованы благоразумием. Раб не пользовался никакой свободой, когда создавал себе основания для действия. Чтобы увидеть, как в рамках институциальной структуры субъект может создать внешние основания для действия, нелишне отметить, что внутри институциальной структуры у субъекта есть возможность свободно создавать основания. Не может быть и тени сомнения в том, что они являются основаниями для него, потому что он свободно и добровольно создал их таковыми. Я ни в коем случае не хочу сказать, что эти основания превосходят все остальные. Напротив, мы знаем, что любая ситуация в реальной жизни, скорее всего, будет изобиловать многочисленными противоречивыми основаниями — для действия или против него. Когда придёт время для поступка, субъекту всё равно придётся соотнести своё обещание с большим количеством других противоречивых оснований.

Итак, мы рассмотрели четыре характеристики: время, институциальные структуры, точку зрения первого лица и свободу. Теперь я обращаюсь к пятой — рациональности. Способность действовать рационально — это широкий набор возможностей: признавать непротиворечивость, следствия, доказательства, оперировать этими — и многими другими — категориями. Особенности рациональности, которые здесь представляются значимыми, касаются способности действовать по-разному в согласии с основаниями для действия. Пусть это пока звучит несколько туманно; разъяснение этого является нашей следующей важной задачей.

Допустим, я совершил свободное действие с целью создать для себя независимое от желания основание. Допустим, я выполнил все условия (обещая, заказывая пиво или делая что-нибудь еще), то есть преуспел в задаче создания основания. А что мне понадобится для согласия с существованием этого основания, когда придёт время? Если я полагаю, что знаком со всеми фактами, осознанной рациональности достаточно, чтобы признать: предварительное создание основания является в данный момент связывающим обстоятельством. Важно, что, когда вы даете обещание или пьете пиво, у вас нет особых моральных принципов для понимания того, что созданное вами в прошлом основание как ограничение в настоящем является именно ограничивающим основанием сейчас. С точки зрения логики абсолютно противоречиво допускать создание и временную длительность обязательства, а потом отрицать, что у вас есть основание для действия.

VI. Резюме и заключение

В данной главе я затронул вопрос о том, как люди могут создавать независимые от желания основания и быть мотивированными для действий в соответствии с ними. Какие факты подтверждают утверждение о том, что человек создал такое основание и оно является рациональной формой мотивации действия? Я постарался обсудить эти вопросы на трёх уровнях. Первый, нижний уровень — это уровень атомарной структуры фундаментальной интенциональности, через которую субъект может обязать себя, налагая условия выполнения на условия выполнения. Второй уровень — «феноменологический», на котором мы рассматриваем то, что представляется субъекту. Субъект рассуждает так: он берёт на себя обязательства, свободно и намеренно проявляя свою волю так, чтобы ограничить свою же волю в будущем для того, чтобы в будущем у него было основание для действия. Это основание независимо от его желания или нежелания совершить действие. Третий уровень — это уровень общества в целом: каковы социальные функции систем независимых от желания оснований для действия?

Главные факты, согласующиеся с тем, что люди могут создавать независимые от желания основания и быть мотивированными для действия в соответствии с ними, таковы:

1. Должны существовать структуры, достаточные для создания таких институциальных фактов. Эти структуры неизбежно являются языковыми, но могут включать и другие институты. Такие структуры дают нам возможность купить дом, заказать пиво, поступить в университет и так далее.
2. Если человек действует в рамках этих структур, имея соответствующие намерения, этого достаточно для создания независимых от желания оснований. Точнее, если субъект действует с намерением создать такое основание, то, если обстоятельства подходят по остальным параметрам, он создаёт такое основание. Наиболее важное намерение — это намерение, которое должно стать основанием. Основание не проистекает из института; институт только предоставляет средство для создания таких оснований.
3. Логической формой интенциональности в создании таких оснований неизменно является наложение условий выполнения на условия выполнения. Безупречный пример создания независимого от желания основания для действия — обещание. Однако обещание стоит особняком среди речевых актов, так как его выразитель также исполняет роль субъекта пропозиционального содержания, и оно имеет самореференциальный компонент, налагаемый на условия выполнения. Условия выполнения обещания состоят не только в том, что говорящий делает что-то; он это делает потому, что пообещал. Таким образом, налицо самореференциальный компонент в обещании, он не присутствует в других речевых актах. Например, его нет в утверждениях.
4. Как только обязательство создано, признающая рациональность требует, чтобы субъект признал его как ограничение своего последующего поведения. У обязательства есть структура оснований для действия. Есть фактитивная единица с восходящим направлением соответствия и человек в качестве субъекта.
5. Как только действительное независимое от желания основание для действия создано, оно может мотивировать желание совершить действие, как и признание любого другого основания может мотивировать желание совершить действие. Если вы признали действительным основание сделать что-либо, вы уже признали действительным основание захотеть сделать это.

Приложение к главе 6: внутренние и внешние основания

Я возражал против тезиса Бернарда Уильямса о том, что внешних оснований не существует, что все основания для человека неизбежно являются внутренними по отношению к его набору мотиваций. Без сомнения, здесь можно представить различные возражения, но главный для меня пункт состоит в том, что набор мотиваций у человека может включать и факты, внешние по отношению к набору мотиваций субъекта. Рациональность, например, требует, чтобы субъект признавал внешние факты как основания для действия, даже если в его наборе мотиваций ничто не располагает его здесь и сейчас смотреть на них таким образом. Я сосредоточился на двух видах фактов, которые касаются долгосрочного благоразумия и независимых от желания оснований, например принятых на себя обязательств.

Заслуживает отдельного рассмотрения одна из последних особенностей доктрины интернализма. Некоторые интерпретации интернализма гласят, что внешних оснований нет, и тавтологически это верно. Я не хотел бы предстать оппонентом таких теорий. Проблема в том, что истинные тавтологические варианты легко могут быть интерпретированы как субстантивные варианты, которые ложны. (Я не говорю, что сам Уильямс повинен в этом недоразумении.) В этом приложении по возможности я коротко перечислю тавтологические варианты и сопоставлю их с субстантивными.

Главный аргумент в пользу интернализма: если у субъекта нет внутренних оснований, ему не от чего оттолкнуться при рассуждении. Внешнее основание по определению является внешним по отношению к субъекту и, следовательно, не может быть использовано в качестве основания для рассуждения. Вывод из этого аргумента и в каком-то смысле самый эффективный способ его выражения заключается в том, что нельзя объяснить поступки человека его основаниями, если они не внутренние, так как лишь внутреннее основание может реально мотивировать действие субъекта. Таким образом, есть два непосредственно связанных между собой аргумента в пользу интернализма: первый — о процессе рассуждений, второй — о мотивации. Каждый из них допускает тавтологическую формулировку, и я с тавтологической формулировкой, конечно, не спорю.

Тавтология А, рассуждение: чтобы рассуждать в уме в соответствии с основанием, человек должен иметь в уме основание, служащее для него мотивацией.

Тавтологический текст мотивационного тезиса звучит так:

Тавтология Б, мотивация: чтобы основание в уме могло стать фактором мотивации, человек должен иметь в уме основание, которое мотивирует его.

Обе эти тавтологии допускают субстантивное перефразирование, которое кажется мне не тавтологическим, а ложным. Субстантивное перефразирование воплощает разногласие в отношении рациональности между интерналистами и экстерналистами.

Субстантивный тезис А: чтобы какие бы то ни было факты или фактитивные единицы R могли играть роль основания для субъекта X, Я должны быть частью набора S мотиваций X или быть в нём представлены.

Нетавтологический вариант или субстантивный тезис Б: все рациональные факторы мотивации являются желаниями, истолкованными в широком смысле этого слова, так, как Уильямс описывает S.

Субстантивные варианты интернализма сразу сталкиваются с контрпримерами. Из тезиса А прямо следует, что факты, касающиеся независимых от желания оснований для действия субъекта, например обусловливающие его благоразумные долгосрочные интересы, равно как и его обязательства и гарантии, не могут быть основаниями для действия. Это имеет место даже в тех случаях, когда человек в курсе данных фактов, если только он не расположен совершить эти действия в рамках своего набора мотиваций. Тезис Б имеет прямое следствие, состоящее в том, что в любой момент жизни человека и для любого действия типа Ту человека нет основания совершать действие типа Т. Исключение составляют только те случаи, когда у субъекта именно тогда и там есть какое-либо желание в широком смысле этого слова произвести действие типа Т или желание встать на твёрдый путь к действию типа Т как к средству удовлетворить потребность. Мы привели ряд примеров, в которых это утверждение ложно, то есть субъект имеет основание совершить поступок, даже если эти условия не выполнены.

Итак, спор между интерналистами и экстерналистами лежит в плоскости существования независимых от желания оснований для действия. Вопрос таков: существуют ли такие основания, признания которых в качестве мотивации требует от субъекта одна рациональность — независимо от того, относятся ли они к его набору мотиваций? Для интерналиста все основания для действия должны основываться на желаниях, в широком смысле этого слова. Для экстерналиста существуют некоторые основания для действия, которые могут быть почвой для желания сделать что-либо, но не являются ни желаниями, ни производными от них. Например, у меня может быть желание сдержать слово, потому что я воспринимаю его как обязательство, а не потому, что я заведомо хотел выполнять все обещания.

Уильямс иногда как бы подразумевает, что признание обязательства само по себе является внутренним основанием для действия. Но это заявление двусмысленно. Чтобы сказать, что А знает о своём обязательстве, нужно иметь хотя бы две различимых возможности:

1. А знает, что у него есть обязательство, которое он признает веским основанием для действия и, следовательно, основанием для желания действовать.
2. А знает, что у него есть обязательство, но он к нему безразличен. Ничто в его наборе мотиваций не располагает его поступать в соответствии с ним.

Теперь сущность разногласия между интерналистами и экстерналистами выявлена: для экстерналиста в обоих случаях есть основания для действия. Безусловно, в обоих случаях присутствуют независимые от желания основания. Для интерналиста только в первом случае есть основание для действия. На взгляд экстерналиста, первый случай неправильно истолкован интерналистом. Интерналист считает, что признание веского основания в ограничивающем обязательстве эквивалентно желанию действовать. Экстерналист считает это признание почвой для возникновения желания, которое есть независимое от желания основание для действия.

В таких случаях мне кажется, что сторонник интернализма может утверждать, что внешнее основание всё же будет действенным, только если у субъекта есть способность признавать его связывающим обязательством. И это приводит нас к третьему тавтологическому варианту интернализма:

Тавтология С: чтобы признать внешнее основание в качестве основания субъект должен иметь внутреннюю способность признавать внешнее основание в качестве основания.

Но это легко трансформируется в нетавтологический субстантивный вариант, который является ложным:

Субстантивный вариант С: чтобы любое внешнее обстоятельство стало основанием для субъекта, последний должен быть внутренне расположен признать его в качестве основания.

Легко спутать субстантивный вариант с тавтологическим, но они всё же различны. В тавтологическом варианте говорится: чтобы использовать свои способности, человек должен ими обладать. Субстантивный вариант объясняет, что ничто не является приемлемым основанием, если действующий субъект не расположен видеть в нём таковое; а это, как я показал, ошибочно. Частью концепции рациональности является то, что могут существовать независимые от желания основания, основания, связывающие рационального субъекта, вне зависимости от желаний и склонностей, присутствующих в его наборе мотиваций.