Георгий Петрович Щедровицкий:
Философия. Наука. Методология.
Глава 5. Методология науки, логика, теория мышления

1

В современном научном исследовании постоянно и повсюду используются особые знания, образующие то, что принято называть методом научной работы, или просто методом науки. Что такие знания есть — признается всеми; расхождения начинаются лишь при детальной оценке их содержания, строения и способов употребления. Но дискуссии по этим вопросам малопродуктивны, так как они, как правило, очень мало опираются на конкретный анализ процессов научного исследования и применения знаний, составляющих метод. Поэтому решение вопроса о природе «методических» знаний уже в течение многих лет фактически нисколько не продвигается вперёд.

Чтобы преодолеть эту остановку, нам кажется, целесообразно рассмотреть научное исследование как вид производственной, инженерной деятельности, а именно — как производство новых знаний.

Такое представление — а оно вряд ли может вызвать возражения как одно из возможных при определённых задачах исследования — имеет то преимущество, что позволяет без особого труда выявить и описать те типы знаний, которые необходимы учёному-исследователю, чтобы осуществить свою деятельность. Действительно, предположим, что перед учёным поставлена определённая исследовательская задача.

Это значит, при нашем способе подхода, что ему указан вид того продукта — научного знания, которое он должен получить, и те объекты — предметы деятельности, которые он должен «обрабатывать» и к которым должно относиться это знание. Кроме того, чтобы решить задачу, исследователь должен владеть определёнными средствами решения и должен суметь построить из них процедуру, или процесс решения задачи. Совершенно очевидно, что избавиться здесь от обезьяньего пути чистых «проб и ошибок», можно только при условии, что существуют ещё особые дополнительные положения, говорящие о том, какие средства нужно использовать и какие процедуры (или процессы) деятельности надо строить, чтобы решить задачи определённого типа. Эти положения и являются тем, что обычно называют «методом».

Описанные выше элементы научно-исследовательской деятельности можно изобразить в блок-схеме вида:

(1)

Методологические положения выступают в деятельности учёного-исследователя в особой роли: они регулируют и направляют выбор средств и построение процедур решения задач.

Поэтому эти положения должны иметь вид предписаний к деятельности, то есть примерно такую форму: «Если (следует описание условий и требований задачи), то нужно (следует указание на объекты деятельности, средства и порядок самих действий в процедуре решения)».

Анализ работ Аристотеля показывает, что именно такими, то есть предписаниями к построению процедур деятельности со знаковыми выражениями, были первые формально-логические принципы и положения. И именно поэтому они составляли наиболее важную часть «Органона», то есть метода науки того времени.

2

Введённая нами схема является простейшей и изображает лишь самые элементарные типы деятельности с использованием «методических положений». Дальнейшее развитие деятельности и участвующих в ней «положений» идёт по многим различным линиям.

В частности, в ходе научного исследования могут быть поставлены такие задачи, для которых не будет необходимых средств.Тогда исследование естественным образом будет приведено к другой (а в общем процессе — вспомогательной) задаче: выработать новые средства и соответствующие им процедуры деятельности.

Поскольку средства деятельности сами являются «положениями» или знаниями (в широком смысле этого слова), создание их будет особым процессом научно-исследовательской деятельности, для него понадобятся свои объекты, свои средства и процедуры, а следовательно — и свои особые методические положения. Таким образом, мы получим связку из двух структур деятельности, в каждой из которых будут свои методические положения, но, кроме того, очевидно, понадобится ещё одна группа методических положений — как бы второго порядка, в которых будет отражена в качестве особых предписаний к деятельности сама связь этих двух структур. Схематически это можно изобразить так:

(2)

К подобному же наращиванию «методических положений» более высокого порядка ведёт и усложнение самой деятельности по применению предписаний; с какого-то момента она сама начинает нуждаться в управляющем и регулирующем механизме. На схеме этот случай будет выглядеть так:

(3)

Особую линию развития «методических положений» задаёт необходимость строить процедуры (или процессы) решения задач. В этом случае само решение, оформленное в виде последовательности формальных соотношений между знаниями и переходов по этим соотношениям, выступает как продукт специальной деятельности, основывающейся на особых средствах и особом методе. Но как и во всех предыдущих случаях, если отвлечься от специфических моментов, мы получаем усложнение общей структуры деятельности и обусловленное этим появление «методических положений» более высокого порядка.

В нашу задачу не входит анализ различных направлений развёртывании «метода». Мы привели эти примеры только для того, чтобы пояснить основную мысль, что по мере развития научно-исследовательской деятельности непрерывно идёт формирование всё новых и новых слоёв и уровней «методических положений», которые надстраиваются над уже существующими структурами деятельности и начинают управлять ими.

Появление этих «управляющих» слоёв в деятельности приводит к перестройке всех нижележащих слоёв. В частности, меняются функции и строение «методических положений» более низкого порядка: они перестают быть собственно «методическими» и превращаются в то, что мы называем «средствами» деятельности; соответственно этому и при анализе мы должны относить их уже не в блок «методических положений», а в блок «средств». Таким образом, этот процесс является, по существу, процессом «свёртывания» структур деятельности: он всё время как бы возвращает в прежнее состояние отношение «методических» и «неметодических» слоёв «положений» в деятельности, хотя при этом происходит непрерывное усложнение общих структур как деятельностей, так и знаний. Примеры подобных превращений «методических положений» в «средства» деятельности описаны сейчас уже на материале ряда наук и поэтому мы не будем их здесь приводить и разбирать.

Из сформулированных выше положений следует исключительно важный и принципиальный вывод, что категория «метода» является исторической: положения и принципы, которые на одном этапе развития науки были «методическими», затем, с развитием науки, теряют эту функцию, меняют своё строение, а часто и содержание, переходят в разряд «средств» деятельности, а «методическими» становятся другие положения и принципы, с другим содержанием и строением.

3

Специальный анализ «методических положений» показывает, что они не являются «знаниями» в точном смысле этого слова: они ничего не обозначают, не изображают и не описывают, они, если можно так выразиться, лишь «включают» деятельность, составленную из строго определённых процедур, основывающуюся на определённых средствах, направленную на определённые объекты и дающую, в соответствии с этим, строго определённый продукт; они являются «предписаниями» в точном и прямом смысле этого слова.

Такой вывод заставляет нас поставить вопрос о том, как получаются и как могут получаться подобные «методические положения». Поскольку они не являются знаниями о каких-либо объектах, то, следовательно, не могут быть получены путём научно-исследовательских процедур как изображения или описания этих объектов.

Но тогда они могут быть получены и получаются только путём «искусства», как обобщения уже сложившейся практики, как рекомендации, интуитивно вырабатываемые учителем при обучении учеников той или иной деятельности.

Сформулировав этот тезис, мы приходим к выводу, что «методические положения» — если они действительно образуются только таким путём — не могут быть научными положениями, а метод науки — не может быть продуктом научного исследования. Результат, по меньшей мере, грустный.

Если же мы пойдём по другому пути и с самого начала постулируем, что «методические положения» должны быть продуктом научного исследования и, следовательно, — знаниями в прямом и точном смысле этого снова, то мы разойдемся с бесспорными требованиями самого метода, — что эти положения должны быть предписаниями, в соответствии с которыми можно строить деятельность.

Выход из этого положения, как и во всех подобных случаях, находится за счёт создания особой структуры — связки между предписаниями и знаниями, которая функционирует как одно целое, с одной стороны, даёт необходимые для метода предписания, а с другой стороны является знанием и основывается на научном анализе объектов; между обеими составляющими связки — знаниями и предписаниями — существуют строгие соответствия: знания вырабатываются для подтверждения или опровержения интуитивно созданных предписаний, а предписания опираются на знания, находят в них своё содержание и оправдание. В целом эти два разнородных элемента и образуют то, что в настоящее время принято называть «методом». Наглядно-схематически описанную структуру можно представить так:

(4)

4

Для того, чтобы «методические положения» могли быть знаниями, должен быть выделен и развернут особый предмет изучения и должен быть найден особый эмпирический материал, при обработке которого формируются эти знания. Вместе с тем, за этим предметом и эмпирическим материалом должен стоять особый реально существующий объект изучения или какая-то объектная область. Этот предмет и объект должны быть такими, чтобы развёртывание предмета и, соответственно, изучение объекта давали, с одной стороны, обоснование существующим предписаниям метода, а с другой, — могли бы служить основанием для выработки новых предписаний. Только в том случае, если так или иначе решается эта задача, можно говорить о методологии в точном смысле этого слова, то есть о научной разработке положений метода и о собственно «методических знания». Схематически это можно представить так:

(5)

Выделение предмета и объекта изучения — «проклятый вопрос» методологии. Различные решения его определяют как основные вехи истории методологии, так и направления работы в настоящее время. По разному выделяя предмет изучения и определяя соответственно этому эмпирический материал для анализа, мы получаем логику, онтологию (метафизику), теорию познания, натурфилософию, генетическую эпистемологию или даже психологию в качестве собственно научных частей методологии. Так как каждое из перечисленных направлений имеет свои ограничения и скоро обнаруживает это, то наиболее популярными оказываются комбинации их, иногда — связанные в более или менее органическое единство, а чаще всего — просто эклектические. В силу этого методология основывается как правило не на одной научной теории, а сразу — на многих.

Уже в «Органоне» Аристотеля мы имеем зародыши почти всех развивавшихся в дальнейшем представлений: детально развитую логику и метафизику, элементы теории познания и психологии. Но у Аристотеля и всех философов вплоть до Декарта (ориентировочно) не было представления о мышлении как особом предмете и особой действительности.

Действительность Аристотеля это «логос» — то, что составляет содержание осмысленных и истинных рассуждений. Эта действительность естественным образом переносилась им в онтологию, задавая характер всего идеально или бытийно существующего, и ставилась в связь, с одной стороны, с деятельностью «души», а с другой стороны, с взаимодействием субъекта с объектами. Эмпирическим материалом для анализа, в соответствии с этим, были прежде всего «знаковые тексты», оценённые с точки зрения их осмысленности и истинности и рассматриваемые в плане того, насколько строение их знаковой формы соответствует строению мира, представленному в онтологических картинах. У стоиков, по сути дела, эта же действительность была представлена в более тонких различениях «лекты» и «истинности». Как «логос»

Аристотеля, так и «лекта» стоиков понимались как объективно-существующие вне головы человека, и поэтому их представления можно назвать «внешне-объектными» — условное обозначение, которым мы будем пользоваться в дальнейшем; если же прибегнуть к распространённой и привычной терминологии, то по-видимому, такое понимание можно охарактеризовать — тоже условно — как «ранний логицизм».

И у Аристотеля, и у стоиков не было ещё «логики» в нашем понимании этого слова, так как не был выделен особый логический предмет: как «логос», так и «лекта» были предметом изучения всего круга методологических дисциплин. Выделение «собственного» предмета логики произошло значительно позднее, у последователей Аристотеля, так называемых «перипатетиков» — Александра Афродизийского и других; оно было обусловлено, в первую очередь, превращением аристотелевских правил-предписаний в знания, а именно — в схемы-изображения силлогистических умозаключений. Рефлективный анализ этих схем, рассматриваемых как изображения некоторой действительности, позволил выделить особое содержание отношения между терминами или их смыслом — и представить его объективированным, то есть — онтологически.

Принципиально новое понимание предмета «методических знаний» появляется только в Средние века и связано с именем Абеляра. Пытаясь выйти из противоречия реализма и номинализма, он ввёл понятие о «концепте» как особом субъективном, а не внешне-объектном явлении: общее «значение» (или смысл) с его точки зрения не существует в объектно-реальном мире и не является просто именем, это — особое создание души, и существует оно только в ней. По сути дела, «концепт» это — «лекта» стоиков, но пересаженная в отдельную человеческую голову. С Абеляра ведёт своё начало «психологизм» в понимании предмета «методических знаний». Сначала он не повлёк за собой никаких принципиальных изменений в исследованиях, так как эмпирический материал и способы его анализа оставались прежними — менялось лишь объяснение полученных результатов, но в дальнейшем это объяснение оказывало всё большее влияние на направление многих методологических исследований, особенно в теории познания и онтологии, и именно оно во многом ответственно за их нынешнее состояние ¹.

У Абеляра не было ещё понятия о мышлении как об особом виде действительности. Это понятие возникает впервые, по-видимому, у Декарта. Он говорит о «мышлении» как об особой субстанции, наряду с субстанцией «материи» или протяжённости. При этом непрерывно смешиваются и переплетаются друг с другом объективно-логические и субъективно-психологические характеристики мышления: вопрос об его «экзистенциальном статуте» остаётся нерешённым. Интересно, что у Декарта отчётливо разделяются положения теории мышления и положения метода — «правила для руководства ума».

Для Б. Спинозы, который в общем был конечно картезианцем — тоже характерны колебания между внешне-объектным и субъективно-психологическим пониманием мышления; но он был всё же больше психологистом, и это, в частности, нашло своё отражение в том, что «мышление» и «материя» являются у него лишь двумя модусами единой субстанции. После Декарта и Спинозы утверждаются представления, что предмет методологических исследований — мышление. На основе этого понимания развёртываются многочисленные попытки построить «содержательную логику» мышления, логику процессов исследования, поиска новых знаний, в противоположность традиционной школьной логике оформления в речи известных уже результатов (см. по этому вопросу хотя бы Шольца — предельного формалиста по своим исходным идейным установкам). Но все эти попытки заканчиваются неудачами.

История методологических исследований XVII–XIX столетий — это история непрерывных колебаний между внешне-объектным и субъективно-психологическим пониманием мышления, история непрерывных смешений того и другого и попыток развести и разделить их. Но если XVIII столетие — время ещё сравнительно устойчивого равновесия этих двух пониманий, их сожительства в рамках одной общей системы, то XIX и первая четверть XX столетия — время резких дифференциаций и открыто выраженного антагонизма. Первая половина XIX века характеризуется господством гегелевских внешне-объектных представлений о мышлении, вторая половина XIX века — почти полным и повсеместным господством психологизма и, наконец, первая четверть XX — резким отвержением и разрушением субъективно-психологической точки зрения, выдвижением на передний план «логицизма».

Названные вехи — лишь внешняя и поверхностная история развития представлений о мышлении, которые, конечно, имели свою внутреннюю логику и связь. Но эти резкие колебания от одного понимания к другому, противоположному, есть, на наш взгляд, выражение того, теперь уже достаточно очевидного факта, что ни одно из перечисленных направлений не дало выделения действительного объекта и предмета методологических исследований. Рассмотрим это несколько подробнее.

Исходные абстракции традиционной логики были такими, что дальнейшее развитие её в заданном ими направлении оказалось несовместимым с исследованием мышления. И в 30-е — 50-е годы XX столетия это было отчётливо осознано многими ведущими логиками. В ряде специальных работ мы показали, что этот тезис (или, если хотите, признание) обусловлен действительным положением вещей, а совсем не ошибочными идеалистическими интерпретациями накопленного материала. Но, таким образом, получилось, что логика оказалась вообще без эмпирического объекта, а её предмет стали определять по аналогии с предметами формальных систем математики.

Нетрудно заметить, что подобного определения не может быть ни у одной действительно развивающейся эмпирической науки: оно ориентировано на уже полученные знания и исключает какое-либо дальнейшее развёртывание. Но, фактически, столь же дефектными и «не работающими» оказываются и все другие определения логики вообще и, более узко, математической логики (например, известное определение А. Чёрча).

Вместе с тем оказалось, что понятия современной логики почти ничего не дают и не могут дать методологии науки. Попытка представителей так называемого «логического позитивизма» построить методологию науки на основе «точных» понятий современной логики закончилась полным крахом и заставила их пересмотреть по сути дела все выдвинутые в программе принципы; но и тридцатилетняя эволюция идей, обусловленная прежде всего давлением внутренних противоречий, возникавших в их представлениях, и невозможностью объяснить общепризнанные эмпирические факты, не дала никаких глубоких и эффективных новых принципов и методов. Рассматривая этот результат в свете анализа исходных абстракций формальной логики, можно сделать вывод, что именно эти абстракции явились основной причиной неудач этого направления ².

Но столь же неудовлетворительным с точки зрения потребностей методологии науки оказалось и противоположное, «психологистическое» направление.

«Психологизм» второй половины XIX столетия, как мы уже говорили, исходил из понятий и результатов традиционной логики, полученных путём анализа внешне данных текстов. Он не расширил границ эмпирического материала и не внёс ничего нового в методы анализа. Вся его «работа» сводилась к переформулированию логических положений на язык так называемых «душевных», или «психических» явлений. Длительное время эта трактовка логических положений казалась оправданной, так как всё соглашались с тем, что значения знаков языка задаются человеческим пониманием и, следовательно, должны существовать в этом «понимающем аппарате».

Так «психологизм» оказывался естественной и само собой разумеющейся формой «содержательной» логики, то есть логики, ориентированной на значения и содержания знаковых выражений. Вместе с тем указывалась и особая область существования исследуемых явлений — «душа» или психика ³.

Но подобная установка на «душевные» явления и переформулирование всех логических положений на язык психологии могли получить действительное оправдание и смысл только в том случае, если бы таким образом была указана новая объектная область, которую можно было бы исследовать самостоятельно, независимо от исследования знаковых текстов и особыми, чисто объективными методами; в этом случае психологическая установка привела бы к обогащению методов теории мышления и к выделению особого предмете психологической теории мышления. Однако «психологизму» ничего этого не удалось сделать, он никогда и нигде не пошёл дальше традиционной системы логических знаний, и поэтому, фактически, в своих «Логических исследованиях» Э. Гуссерль хоронил уже «труп».

Это не значит, что психологизм был совершенно бесплодным и не дал никаких положительных результатов. Неудачи собственно психологизма привели к появлению психологии мышления. Характерно, что первые школы, работавшие в этом направлении — Вюрцбургская школа экспериментальной психологии, Берлинская гештальт-психология, Женевско-Парижская школа Ж. Пиаже и Московско Харьковская школа Л. С. Выготского, — возникли, фактически, как антагонисты психологизма, а представители Вюрцбургской школы прямо указывали на свою идейную связь с главным идеологом антипсихологизма — Э. Гуссерлем. Характерно также, что почти для всех них, если исключить гештальтистов, отправной точкой исследований явились знаки, их «значение» и «смысл», их употребление в деятельности людей. Все эти школы отказались от логических понятий и пытались выработать новые, собственно психологические понятия о мышлении. Даже Ж. Пиаже, который сейчас известен прежде всего как проводник логических идей и понятий в психологии, в тот, ранний период очень резко возражал против использования традиционных логических понятий в психологическом анализе ⁴.

Основания и методы выделения предмета психологии мышления у всех этих школ были различными, одни вложили в это меньше усилий, другие — больше, но сейчас, рассматривая всю их работу ретроспективно, мы можем сказать, что у всех у них была одна судьба: ни одной из них, а также никому из представителей более мелких течений в психологии мышления так и не удалось сформировать этот предмет.

Вюрцбургская школа очень остро поставила вопрос о специфике мышления, его принципиальном отличии от чувственного отражения, но дело так и закончилось чисто негативными определениями: в многочисленных исследованиях представители этой школы убедительно показали, чем не является и не может быть мышление, но они не смогли ввести систему понятий, описывающих его и отвечающих на вопрос, а чем же оно является. Наиболее обещающей казалась попытка О. Зельца — исследователя, во многом разошедшегося с Вюрцбургской школой, — связанная с понятием процесса мышления, но она осталась, фактически, без всякого продолжения.

Гештальт-психология сводила все в интеллектуальных процессах к функционированию «хороших» и «плохих» структур; для неё не существовало особой проблемы знаков и деятельности с ними.

Мыслительный процесс выступал как преобразование «плохой» структуры в «хорошую». Но тем самым было совершенно уничтожено различие между мышлением и чувственным отражением. Но этот результат имеет свои глубокие основания и его не так-то легко подвергнуть критике, поскольку гештальтисты осуществляли чисто психологический анализ мышления, а его средствами обнаружить разницу между мышлением и чувственным отражением не удавалось.

Понятия С. Л. Рубинштейна и его сотрудников — анализ, синтез, переструктурирование и другугие — настолько общи и неопределённы, что с их помощью нельзя выделить никакого эмпирического материала и ничто нельзя расчленить; в частности, пользуясь ими, нельзя уловить разницу между мышлением ребёнка и взрослого, слабоумного и учёного. Наиболее интересной среди всех этих попыток была, на наш взгляд, работа Л. С. Выготского и его учеников. Но она привела в парадоксальным результатам. Анализ употребления знаков в деятельности и их влияния на структуру поведения, обещавший богатые результаты, очень скоро выдвинул на передний план вопрос, что такое значение знака, а затем — с той же необходимостью вопрос об отношении знака к действительности, к объективному миру, то есть вопрос традиционно логический. Психологическое исследование знаков и мышления как особого знакового поведения оказалось зависимым от логических понятий; предмет психологической теории мышления, намечавшийся, казалось, столь естественно в первых работах, вдруг исчез и слился с предметом логической теории.

Когда ученики Л. С. Выготского — уже после его смерти — осознали это, они испугались открывшейся перед ними перспективы (хотя, заметим, это был самый важный из полученных ими результатов), подвергли исходные идеи Выготского критике и… повернули «в другую сторону». Последствия этого поворота не замедлили сказаться: они вообще потеряли мышление.

Одна группа работ, выполненная в 1950–1952-х годах уже не имела ничего общего с концепцией Л. С. Выготского и строилась на совершенно иных принципах. Другая группа работ, выросшая непосредственно из критики Выготского и развёртывавшаяся в контексте теории так называемых «умственных действий», имела двоякий результат. Поскольку это было исследование эмпирического материала, относящегося к мышлению, оно привело к новой постановке вопросов о том, что такое мышление, мыслительный акт, мыслительное действие, и так далее. Поскольку же результаты этих исследований упорно рассматривались в старой системе понятий об «умственных действиях», это привело ко многим противоречиям, и исследование на специфически мыслительном материале было прекращено. В дискуссиях 1957–1960 годов было показано, что исследование «умственных действий» расходится с исследованием мышления, и сейчас это можно считать общепризнанным.

Исключительно показательной была также и эволюции взглядов Ж. Пиаже. Опыт пятнадцати лет экспериментальных и теоретических исследований заставил его отказаться от идеи исследовать мышление детей чисто психологически, без обращения к логическим понятиям. Поэтому в середине или в конце 1930-х годов он принял (с некоторыми, незначительными модификациями) систему понятий математической логики и начал буквально все в своей психологической теории строить в соответствии с ней. Именно логические структуры задают и выделяют у Пиаже мышление и интеллект как предметы исследования, и все понятия, которыми он пользуется, ориентированы на них. Но в результате логика и психология мышления оказались (и это соответствует его собственному осознанию положения дел) изоморфными друг другу.

На эту сторону дела указывают почти все исследователи; но более глубокий анализ показывает, что это только половина правды, а вся — состоит в том, что в психологической концепции Ж. Пиаже вообще не оказалось психологии мышления как таковой: как и другим ему не удалось выделить то мышление, которое может быть предметом собственно психологического анализа.

Уже одни эти отрицательные результаты делают, на наш взгляд, достаточно сомнительной установку на создание особой и самостоятельной психологии мышления, на выделение того мышления, которое может быть предметом одной лишь психологии. Но кроме того нужно сказать, что в последнее время это же было показано на позитивном материале конкретных исследований и теоретическом разборе их результатов; на наш взгляд сейчас уже можно считать доказанной органическую зависимость психологического исследования мышления от предварительного логического анализа и описания его. Но это означает, что нет и не может быть особой психологической теории мышления, нет и не может существовать мышлении как предмета чисто психологического анализа.

В качестве последнего штриха можно добавить, что все сделанные до сих пор попытки применить какие бы то ни было психологические понятия о мышлении для решения проблем методологии науки были исключительно наивными и жалкими. А сама установка — попробовать это сделать — существует и время от времени всплывает на поверхность только потому, что всё время оказываются ограниченными и недостаточными для решения проблем методологии науки понятия формальной логики. Таким образом, само это обращение к психологии мышления имеет чисто негативный смысл: нужно что-то, что было бы лучше, чем формальная логика.

5

До сих пор, говоря о линиях выделения предмета методологии, мы совершенно сознательно не касались, во-первых, многочисленных и весьма разнообразных исследований по так называемой «теории познания» (гносеологии, эпистемологии, и так далее), во-вторых, вырастающих на их основе онтологических систем и, в-третьих, всех «частных методологий» науки вообще и отдельных наук — математики, физики, химии, биологии, и так далее. Мы сделали это не потому, что все эти направления не входят или не должны входить в теорию метода, а лишь для того, чтобы лучше решить стоящую перед нами задачу: резче и отчётливее представить схему основных тенденций развития методологии и таким образом сделать более наглядной суть проблемы. Мы имели право на такое упрощение благодаря целому ряду обстоятельств.

Прежде всего потому, что рассмотренные выше направления логического и психологического анализа образуют полярные линии в разработке теории метода, а «теория познания» и «частные методологии» составляют как бы «середину» созданного ими угла. Начиная с Декарта и до настоящего времени все работы по «теории познания» — и «исследование человеческого разума» Дж. Локка, и «трансцендентная логика» И. Канта, и «теория духа» Г. Гегеля, и «феноменология» Э. Гуссерля — представляют собой смесь логических и психологических представлений, втиснутых в схему взаимодействия субъекта и объектов. Поэтому анализ логики и психологии и их отношения друг к другу есть вместе с тем анализ главного в «теории познания» ⁵.

Вторым важным здесь моментом является то, что логика и «психологизм» представляют собой всё же наиболее разработанные и систематизированные линии методологии, получившие в силу этого наиболее широкое признание.

Наконец, в контексте нашего анализа особое значение имеет то обстоятельство, что ни одна из теоретико-познавательных или частно-методологических систем не стала научной теорией в точном смысле этого слова, описывающей свой объект расчленённым и во всех возможных деталях. По сути дела, как так называемая «теория познания», так и частные методологии это — совокупности методических проблем и попыток разрешить их с помощью отдельных понятий и принципов без создания широкой научной теории. Если бы мы имели здесь возможность более подробно обсудить различные направления «теории познания» и частные методологии, то без труда показали бы, что и им точно так же не удалось выделить предмет научного изучения.

Что касается систем онтологии, то они вообще имеют второстепенное значение, так как всегда возникают и развиваются в русле тех или иных логических разработок, как их вспомогательный элемент. Кроме того, онтологические системы не отражают структур человеческой деятельности и поэтому не могут составить ядра предмета методологии.

Все эти соображения оправдывают произведённое нами упрощение; во всяком случае, известно, от чего и как мы отвлеклись. И тогда история проблемы предмета методологии предстаёт перед нами в следующем виде.

Уже в Древней Греции в совокупности методологических дисциплин наиболее систематическую и строгую разработку получает «логика», сначала — как система «методических предписаний», а потом — как описания (или схемы) различных рассуждений, в частности, формальных выводов. Это превращение логических положений из методических предписаний в знания ставит вопрос о выделении и определении предмета логики. Постепенно, в борьбе различных точек зрения и установок, под большим влиянием других методических проблем и понятий, не входящих в систему логики, выделяется в качестве такого предмета и занимает доминирующее положение «мышление».

Параллельно с разработкой логики начинается разработка теории мышления; она всегда остаётся под влиянием логических понятий и принципов, но одновременно содержит много внелогических компонентов. И чем дальше продвигается разработка теории мышления — пусть в форме отдельных идей, понятий, фрагментов системного представления, — тем больше обнаруживается расхождение между ней и логикой, можно даже сказать, — несовместимость их. Ведущие логики XX столетия объявляют об этом во всеуслышание: они отдают «мышление» психологам. Те готовы взять его, но им это не удаётся. Мышление ускользает от них, не поддаётся их методам, а когда им кажется, что вот, наконец, они охватили его, что «мышление» у них в руках, то это оказывается лишь призраком, это уже не то «мышление», с которым в течение веков имели дело логики и философы, это не то «мышление», которое нужно методологии науки и которое должно составить предмет её изучения.

Такова картина. И, глядя на неё, мы должны поставить основной, решающий вопрос: можно ли выбиться из этой дурной альтернативы — формальная логика или «психологизм?» Возможна ли непсихологистическая теория мышления? Чем должно быть и чем является «мышление» как предмет изучения действительной методологии науки?