|
В своём докладе профессор Р. Коэн напомнил нам, что в анализе науки и процессов её исторического развития нельзя ограничиваться только логическими аспектами. Как бы широко мы ни понимали логику, она не может дать полного и исчерпывающего представления науки. Мы вынуждены считаться, с тем, что столь же важными и существенными являются другие представления науки и научной деятельности — социологические, культурологические, социально-психологические, а также — экономические и политические. Сегодня мы можем и должны представлять науку как:
И если историк науки ставит своей задачей не только описание явлений из той области, которую он интуитивно относит к науке и «научному», но также и объяснение механизмов и закономерностей развития всех этих явлений и науки в целом, то он непременно должен будет обращаться ко всем перечисленным выше представлениям и Основная трудность современной работы в области истории науки состоит в том, что мы не знаем, во-первых, как связаны между собой все эти представления науки, как составить из них одну общую модель, а во-вторых, — как каждая из этих плоскостей существования науки влияет на процесс исторического изменения науки, какой вклад делает каждая из них в этот общий и суммарный процесс. По сути дела, это — типично системная ситуация, и мы вынуждены строить системную модель науки. Но какие бы трудности не вставали здесь перед нами в построении структурной модели объекта и в связывании её с эмпирической историей, историей фактов, бесспорным, на мой взгляд, является то, что мы должны такую модель построить, и без неё ни один вопрос истории науки не может быть решён аналитически и собственно научным способом. Р. Коэн напомнил нам о дискуссиях по поводу «критерия демаркации» К. Поппера, критерия, отделяющего «научное» от «ненаучного». Эти дискуссии были весьма полезными в том плана, что они привлекли к этой проблеме внимание многих талантливых исследователей. Но они были вместе с тем, на мой взгляд, бесперспективными, ибо не были ориентированы на те формальные условия, которые только и дают возможность хоть Таким непременным формальным условием является наличие модели науки. Неважно, будет ли эта модель плохой или хорошей — критика и улучшение моделей будет следующим очередным делом, — но наличие хоть На первый взгляд может показаться, что в этом утверждении содержится парадокс: я утверждаю, что условием сортировки и разделения эмпирического материала по «ящикам» научного и ненаучного является модель науки, но с не меньшим основанием можно говорить, что мы сможем построить адекватную модель науки только после того как на эмпирическом материале решим, что относится к науке, а что не относится. Но это возражение, на мой взгляд, будет поверхностным, а тезис, сформулированный мною выше, представляется мне единственно продуктивным. Я хотел бы пояснить это аналогией. Разделение движений на равномерные и ускоренные, равноускоренные и неравноускоренные, становится возможным лишь после того, как мы запишем математические уравнения этих движений. До этого различие равномерных и неравномерных движений фиксируется интуитивно, но не может быть никаких критериев строгого отделения одного от другого. Это — лишь один пример важности моделей науки. Чтобы мы могли говорить о «науке», «научном» и «ненаучном», чтобы мы могли обсуждать происходящие и возможные изменения науки, устойчивость одних элементов и неустойчивость других, чтобы мы могли создавать представления о разумном, о различных культурных типах подхода к «природе», о «стилях» мышления, и так далее, нам всегда нужна соответствующая модель. Именно в этом я вижу вторую важную проблему нашей дискуссии, и в этом же заключён главный вопрос, который я хотел бы адресовать профессору Коэну: каким образом будут решаться поставленные им проблемы и задачи — путем ли построения соответствующих моделей и связанного с ними научного и квазинаучного анализа или же путём понятийных спекуляций, развёртывающихся на материале общеизвестных культурных смыслов и значений. От ответа на этот вопрос зависит общая стратегия работы и те результаты, которые мы можем надеяться получить. Ситуация, в которой мы находимся и вынуждены работать, характеризуется, как я уже говорил, наличием многих разных представлений науки, и каждому из этих представлений может соответствовать своя особая модель. Таким образом, мы имеем дело с типично системной проблемой и вынуждены будем строить системную модель науки. И тогда наиболее важным для нас, естественно, станет вопрос о плане и порядке построения этой модели: с каких представлений и частичных моделей нужно начать и в какой последовательности, двигаясь методом восхождения от абстрактного к конкретному, привлекать другие представления и модели. Соглашаясь с профессором Коэном в том, что наиболее абстрактные и наиболее общие представления науки — культурологические и социологические — имеют большее и может быть даже первостепенное значение, я вместе с тем хочу подчеркнуть непреходящее значение логического представления и утверждаю, что это представление имеет во многом автономное и самостоятельное существование, может развёртываться независимо от других представлений и точно так же имеет особое и самостоятельное значение для работы историка науки 1. Однако, эффективность использования логических представлений науки в реконструкции её истории сильно ограничена и затруднена недифференцированностью и многозначностью самих понятий «логика» и «логическое», и, к сожалению, логики, обсуждающие этот вопрос, не могут произвести необходимых уточнений, ибо сами не представляют себе статуса и строения логики как науки. Чтобы показать это и вместе с тем внести необходимые уточнения в нашу дискуссию, я продемонстрирую здесь схему основных смыслов слов «логика» и «логическое» — схему, полученную в онтологии теории деятельности и теории науки. На ней все эти смыслы не только разделены, но и организованы в единую систему, помогающую понять, почему и примерно как появились новые смыслы и менялись старые. Мы употребляем слова «логично» и «нелогично» в применении к процессу человеческого мышления и рассуждения и соответственно этому оцениваем как правильные или неправильные продукты этого процесса — знания. Процессы мышления и знания образуют, следовательно, первую область существования логического. Но мы употребляем слово «логическое» в отнесении также к средствам, используемым человеком в процессе рассуждения и мышления. По сути дела, все эти средства, выступающие в роли эталонов знания и мысли, являются «телосом» логического, поскольку именно они определяют структуру и эффективность человеческой работы. В этом плана не только логика, но и любая наука, взятая в совокупности её методов и понятий, является областью существования «логического» — второй областью. Ещё больше оснований говорить о логическом имеем мы в том случае, когда обращаемся к собственно логическим нормам мышления и рассуждения, к тому, что Аристотель фиксировал, скажем, в правилах силлогизма и им подобных. Сколько бы мы ни спорили об отличии собственно логических норм от общенаучных, о природе их и границах, которые отделяют логические нормы от нелогических, бесспорным является их существование. Даже более того: именно этот вид и эту форму существования мы считаем главными для «логического», а уже названные выше области существования — конкретные знания, процессы мысли, общие понятия, научные методы и системы специальных наук — определяем как вторичные, как область реализации норм логики. Но кроме того, существует ещё конструктивно-технические и псевдонаучные знания об этих нормах мышления, знания, необходимые логику-методисту для его конструктивной, нормативной работы. Поэтому мы можем утверждать, что все эти знания являются такой же областью существования логического, его особой формой выражения. Именно эту область имеют в виду обычно, когда говорят о логике, ибо традиционная логика, как она развивалась от Аристотеля до настоящего времени, не является наукой в точном смысле слова, а представляет собой совокупность нормативных и конструктивно-технических знаний, неправильно интерпретируемых в духе и в идеологии естественной науки. Это будет уже четвёртая область существования логики и логического. Существуют ещё и философские знания, относящиеся к той области, которую Аристотель суммарно назвал «логосом». Логос — это всё то, в чём существуют и действуют законосообразность и необходимость. А знания, фиксирующие этот вид существования, естественно становятся формой представления и выражения логического. Наконец, мы можем говорить ещё о логике как науке, науке в точном смысле этого слова, имеющей в качестве объекта нечто естественно существующее и подчиняющееся законам. Гегель, который пытался создавать науку логику, считал, что это будет наука о понятии и механизмах его развития. Но точно так же мы можем говорить о логике как науке о мышлении или науке о знаниях. И это тоже будет область «логического», но теперь уже заведомо в другом смысле, в смысле «принадлежащего к определённой науке».
Если теперь ещё, обсуждая вопрос о существовании «логического» и его формах, разделить знания, их объекты и действительность различных знаковых форм выражения, то мы сразу получим ещё одно, резкое увеличение числа тех «предметов», которые мы можем характеризовать как «логические». В этом контексте мы должны будем говорить о «логосе» как особой области существования логического, о действительности норм, действительности конструктивно-технических знаний, действительности научной логики — и всё это, точно так же, будут разные области существования логического. Я привёл эту грубую и недостаточно дифференцированную картину только для того, чтобы показать необходимость различений и строгих ограничений смыслов слов «логика» и «логическое», когда мы говорим о роли логики в историко-научных исследованиях. Каждое наше утверждение должно будет пониматься и интерпретироваться по-разному, будет ложным или истинным в зависимости от того, какое из этих значений слова «логика» мы берем. Обсуждение всего этого круга вопросов — очень трудоёмкое дело, требующее времени и специальной аудитории. Поэтому я ограничусь ещё только одним замечанием, касающимся возможности применения логики как науки о знаниях и мышлении. Б. С. Грязнов особо отметил в своём докладе, что использование средств и методов логики в исследованиях по истории науки не было до сих пор ни успешным, ни эффективным. Но он вместе с тем полон оптимизма и полагает, что к концу XIX и началу XX столетия логика достигла такого уровня развития, который необходим и достаточен для логического анализа науки. В противоположность ему я — глубокий скептик и, более того, могу утверждать, что современная логика ничего не может дать историко-научному исследованию. Обычно различают — и этот момент зафиксирован также и в докладе Б. С. Грязнова — две возможных функции логики в отношении к историко-научному исследованию. Одна из них состоит в том, чтобы оснастить исторические исследования эффективными средствами и методами, другая — в том, чтобы дать истории науки представление об объекте, претерпевающем историческое изменение, — знаниях, их организациях и системах или о мышлении и научном исследовании как реализации этого мышления. Можно показать, что современная логика ничем не может помочь как в первом, так и во втором плане. Но До сих пор традиционная логика, или, точнее, та логика, о которой говорит Б. С. Грязнов, рассматривает только один вид логических единиц — знание, зафиксированное в предложении, утверждении или высказывании. И несмотря на то, что в современной методологии непрерывно обсуждаются проблемы моделей, научных фактов, языков науки, метода, и так далее, постоянно говорится о проблемах и задачах, тем не менее логика не меняет своих схем и не делает никаких попыток учесть это различие и многообразие объектов. Между тем ни модели, ни факты не являются знаниями в собственном смысле этого слова. Это обстоятельство приводит к необходимости создания новой, совершенно иной логики, которая с самого начала будет исходить не из схем предложения или высказывания, а из принципа множественности логических единиц и несводимости их как по функциям, так и по строению к знаниям. Чтобы зафиксировать эту оппозицию терминологически, я буду говорить в дальнейшем, с одной стороны, об эпистемологии, а с другой стороны, о теориинауки и буду противопоставлять их логике, хотя, может быть, именно слово «логика» было бы наиболее точным названием для них (в особенности потому, что само слово «эпистемология» в переводе на наш язык означает «теория знания»). Новая логика — мы называем её «содержательно-генетической» и рассматриваем в качестве теории мышления и его организованностей — знает по крайней мере восемь типов основных единиц и ещё несколько сложных инфра-, или супер-, единиц, объединяющих исходные единицы. В число единиц первого уровня входят:
Сейчас принято, изображая эти единицы в рамках одной системы — обычно в рамках научной дисциплины, или, точнее, того, что называется «научным предметом», — зарисовывать их в виде блок-схемы, особым образом изображающей состав, а иногда и функциональную структуру этого целого. В одном из возможных вариантов состав научного предмета представлен на схеме.
Любая достаточно развитая наука может быть представлена в таком наборе блоков: если эта наука уже сложилась, то блок-схема будет служить изображением существующих в ней предметов, а если она ещё только складывается, то — выражением конструктивных требований к её будущим «предметам» или их проектам. В зависимости от задач исследования и, естественно, способов употребления самой схемы на неё будут накладываться «сети» из различных связей и отношений, а параллельно этому в плоскости теоретического описания науки будет строиться фиксированная иерархия разных системных представлений. Основная трудность, возникающая при решении этой задачи, связана с тем, что между всеми блоками, входящими в систему научного предмета, существуют отношения и связи рефлексивного отображения. Средства для распутывания этих отношений и связей даёт анализ процедур и механизмов научно-исследовательской деятельности, отображаемых на блок-схеме в виде процессов функционирования и развития научного предмета. В зависимости от того, какой процесс мы выделяем, блок-схема и стоящий за ней предмет выступают либо в виде искусственно преобразуемого объекта, либо в виде естественно меняющегося целого, либо в виде «машины», перерабатывающей некоторый материал. Так, например, если мы выделим из системы научного предмета блоки «эмпирический материал» и «теоретические знания» и будем считать, что цель и назначение науки состоит в переводе «фактов» в форму «теоретического знании», то вся система научного предмета выступит в виде «машины», осуществляющей эту переработку. Но точно таким же образом мы сможем выделить задачи преобразования или конструирования в соответствии с «фактами», поступающими в блок эмпирического материала, блоков «модели», «методики», «онтологии», «средства выражения». Тогда внутри системы научного предмета мы должны будем выделить ещё несколько «машин», осуществляющих конструирование и преобразование. Особое место в системе научного предмета занимают «проблемы» и «задачи»; они фиксируют отношения несоответствия между наполнениями других блоков системы науки и определяют общий характер и направление процессов научно-исследовательской деятельности, перестраивающих эти наполнения. Кроме того, каждый научный предмет существует и изменяется в широком окружении: других научных предметов, математики, общей методологии и философии. Из этого окружения он может получать эмпирический материал, онтологические представления и схемы, а также средства выражения для содержаний, образующих наполнение всех блоков. Некоторые из элементов окружения — например философия и методология (но не математика!) — управляют функционированием и развитием научных предметов; в частности, определяющим для всех научных предметов является изменение и развитие категорий мышления, осуществляемые в рамках и средствами философии и методологии. Системы, образующие наполнение всех блоков научного предмета, построены в соответствии с определёнными категориями; можно сказать, что категории задают строение систем наполнения, а также управляют всеми мыслительными движениями внутри них и переходами от одних систем к другим в рамках общей структуры предмета. Поэтому всякое принципиальное изменение в способах фиксации и описания какого-либо объекта средствами науки означает вместо с тем изменение аппарата категорий, характеризующих наше мышление, и, наоборот, смена основных категорий, определяющих уровень и способы нашего мышления, должна привести и приводит к перестройке наполнений всех блоков научного предмета. Я привёл это очень краткое и беглое описание научного предмета, как он предстаёт с точки зрения «содержательно-генетической» логики, чтобы противопоставить его традиционным логическим представлениям о знании и его строении. Если мы хотим, чтобы логика помогла истории науки, то мы должны отказаться от традиционных логических представлений о знании, находящем своё выражение только в предложении (как единственной логической единице), и перейти к представлениям о целостном научном предмете, взятом в его сложном внутреннем строении и во всех внешних связях с другими системами мира науки — как минимальной единице, функционирующей и развивающейся в историческом процессе. И только тогда мы сможем сказать, что логика, понимаемая в самом общем смысле — как наука о мышлении и научных предметах, даёт истории науки представления об объекте. Конечно, и такое логико-методологическое представление не даст нам полного и исчерпывающего представления науки. Но оно даст нам то абстрактное основание, которое позволит нам ответить на вопрос, что такое наука, чем «научное» отличается от «ненаучного», а затем даст нам возможность связать с этим представлением другие представления — социологические, культурно-исторические и социально-психологические. |
|
Примечания: |
|
|---|---|
|
|
Оглавление |
|
|
|
