|
Я должен буду начать этот доклад с шести предваряющих замечаний, которые, с одной стороны, очертят рамки моей работы и введут вас в ситуацию моей деятельности, а с другой стороны, позволят мне «выложить на стол» основные из средств, которыми я буду пользоваться в ходе работы. То и другое даст вам возможность соотносить утверждения, которые я буду делать в ходе доклада, с моими средствами работы и таким образом оценивать правильность моих рассуждений. 1Я исхожу из жёсткого разделения методологических теорий и логик. Я считаю, что это принципиально разные образования, хотя и связанные друг с другом в рамках методологической работы. Я полагаю, что в рамках того, что называется методологией, существует множество различных методологических теорий, каждая из которых в отличие от философии имеет свой особый идеальный объект или, во всяком случае, область идеальных объектов и свою особую действительность, отличную как от действительности философии, так и от действительности методологии. В число методологических теорий входят: эпистемология (или теория знания), теория научных предметов и научно-исследовательской деятельности, семиотика (или теория знаков), теория мышления, теория деятельности и много различных теорий частных видов деятельности — таких, как проектирование, руководство и управление, обучение, военное дело и так далее. Поэтому уже здесь, на самом первом шаге обсуждения нашей темы, важно зафиксировать принцип множественности возможных теоретических оснований методологической работы и понять, что всякая попытка сведения методологической работы к одной и единой научной базе, с моей точки зрения, может лишь дезориентировать нас и, по сути дела, закрывает всякий реальный путь к научному обоснованию методологии. Дело здесь в том, что всякий отдельный объект такой теории, каким бы он ни был, слишком прост сравнительно с современной деятельностью и мышлением человечества и один не может охватить и отразить их сложности. А если мы исходим из идеи множественности и разнообразия теоретических оснований методологии, то получаем в руки значительно более мощное орудие для научного обоснования и организации методологической работы. Одновременно, как я считаю, существует набор самых разных логик, которые отличаются от методологических теорий прежде всего своей функцией в деятельности и мышлении. Основная функция логик, на мой взгляд, это функция программирования, а логики, в силу этого, являются особыми видами программ, определяющих технологию, или, точнее, разные технологии нашей работы. Опять-таки и здесь, как вы видите, я исхожу из принципа множественности и полагаю, что было бы крайне наивным и догматическим думать, что логика одна и обязательно едина. Эта концепция на нашем симпозиуме была представлена сегодня в выступлении В. И. Фёдорова. Она представляется мне наивной прежде всего потому, что совершенно исключает возможность исторического подхода к явлениям человеческой деятельности и мышления. Я могу принять в расчёт и её — в качестве одной из возможных, но думать, что она единственно правильная и истинная, не могу; это, по меньшей мере, неэффективно. Итак, я настаиваю на принципе множественности логик прежде всего для того, чтобы удовлетворить принципу историзма и идее развития деятельности и мышления. Но есть ещё и целый ряд других соображений, которые заставляют меня настаивать на этом принципе. Среди них важную роль играют представления, во-первых, о качественном разнообразии различных типов деятельности — скажем, исследовательской, проектной, организационно-управленческой и так далее, а во-вторых — о различных уровнях и планах представления одной и той же деятельности. Если мы возьмём, к примеру, вчерашнее выступление академика Красовского, в котором он говорил о необходимости разрабатывать логику, обеспечивающую управление массовыми научными исследованиями и разработками, то с точки зрения концепции единственности логики мы его просто не поймём и вынуждены будем, с одной стороны, объявить само это выступление неосмысленным, а с другой стороны, сказать, что логика как таковая не имеет к этому делу никакого отношения: ведь она уже построена, она уже есть и нужно только, вдобавок к ней, уметь управлять научными исследованиями и разработками. Но это, опять-таки на мой взгляд, будет очень наивная и поверхностная точка зрения. Дело в том, что всякий новый тип деятельности, складывающийся в обществе, как я утверждаю, порождает или должен породить новую логику: у проектирования должна быть иная логика, нежели у исследования, а у организации и управления массовыми НИР — третья, отличная от первой и второй. Другими словами, существует много разных логик не только в плане истории, но и в плане «пространства», то есть в одном синхронном срезе. Таким образом, то, о чём говорил академика Н. Н. Красовский, это совершенно иная логика, нежели та, которая разрабатывалась в предшествующие столетия для программирования и регулирования индивидуальной работы исследователя. Здесь из массы индивидуальных деятельностей нужно сорганизовать единое целое, целенаправленное и скорейшим образом приводящее к получению строго определённого продукта. При этом предполагается, что каждый учёный сидит на своём месте и знает, что и как ему нужно делать, а в совокупности это представляет собой совершенно хаотичное целое, не дающее необходимого продукта. Следовательно, руководителю такого масштаба, как директор большого Научно-исследовательского института или председатель президиума УНЦ, нужны программы работы совершенно другого рода, нежели те, которыми руководствуется изолированно работающий исследователь. Но эти программы создаются и оформляются точно так же, как создавались и оформлялись программы индивидуальной работы — в виде методологий, технологий и логик. Как видите, я всё время придерживаюсь тезиса, что логика — нормативная дисциплина, что это — система средств, нормирующих мыслительную работу: исследовательскую, конструктивную, проектную и так далее, что это — нормировка нашей мыслительной работы, ориентированная на носителей этой работы, занимающих разные места в универсуме мышления и мыслительной деятельности и в силу этого отправляющих деятельность разного масштаба и разной глубины. Наконец, я полагаю, что между методологическими теориями и логиками существуют взаимные соответствия и связи. Каждая логика опирается на определённый тип методологических дисциплин и в зависимости от того, какую технологию работы она выражает, задаёт и определяет становление и оформление того или иного типа идеальных объектов; в силу этого мы можем сказать, что каждая логика несёт в себе совокупность определённых заданий или требований к методологическим дисциплинам, которые обосновывают её, опираясь на определённые идеальные объекты. И важно, что, как правило, это бывает не одна методологическая дисциплина, а несколько разных, которые вместе и обеспечивают одну определённую логику. В частности, это могут быть операционально ориентированные теории, объектно-ориентированные теории и организационно-ориентированные теории. Каждый такой набор связанных между собой методологических дисциплин и соответствующей им логики образует и задаёт особый блок методологической работы, который, в свою очередь, определяет в каждом случае особый тип мыслительной и деятельной практики (см. схему 1).
Я закончил формулирование основных тезисов первого пункта, и если есть Вопрос: Какую логику вы сейчас используете в ходе вашего рассказа? Я использую язык блок-схемных представлений и соответствующую ему логику системного анализа. Но я об этом ещё буду специально говорить позднее. Вопрос: Но может быть здесь и проявляется та универсальная логика, о которой говорил Фёдоров? Вы хотите верить в это? Верьте. Но имейте в виду, что я считаю вашу веру наивной и, в Вопрос: Как соотносятся друг с другом формальная логика, рассматриваемая вами в качестве способа программирования мышления и деятельности, и логика как теория мышления и знания? Это — не простой вопрос, и на него надо отвечать несколькими пунктами, один из которых должен учитывать генетические отношения и связи:
Вопрос: А что должно рассматриваться раньше — методология или логика? Для моей логики и методологии это неправомерный вопрос, ибо я мыслю системно, а это значит — беру то и другое вместе. Если же вы задаёте ваш вопрос в историческом плане, то я могу сказать, что методология, или «органон» в смысле Аристотеля, появляется раньше, чем логика; логика лишь впоследствии вычленяется из системы методологии. Итак, вопросы, что раньше, а что позже, я принимаю лишь тогда, когда работаю в процессуальной манере, а когда я работаю в структурно-функциональной манере, как сейчас, я подобные вопросы просто не принимаю. Вопрос: Допускаете ли вы существование универсальных аристотелевских, формальных, математических и других логик? Аристотелевская, формальная и разнообразные математические логики не нуждаются в том, чтобы я допускал их существование: они существуют — и это феноменальный факт. Что же касается утверждений некоторых логиков, носителей этих систем логики, что их системы — универсальные, общечеловеческие, всепредметные, и так далее, то к этому я могу относиться только со смехом; в частности и потому, что эти некоторые логики столь наивны и бездуховны, что даже не понимают, что само перечисление многих логик впрямую противоречит тому, что они приписывают своим логикам в качестве атрибута. Вопрос: Как быть с понятийным аппаратом, общим для логики и методологии? Не существует такого аппарата, хотя могут существовать и существуют попытки использовать понятийный аппарат логики в методологических целях. Но все вопросы такого рода при моем чисто системном подходе некорректны: ведь я работаю в чистых функционально-понятийных оппозициях, не относя пока мои противопоставления к тому или иному онтологическому пространству. Поэтому все вопросы, касающиеся топики моих различении, преждевременны. Вопрос: А есть ли обратное влияние логики на методологические дисциплины? Я благодарен вам за этот вопрос — по сути дела, указание на неточности в моей схеме. Я начал с фиксации того, что логика предъявляет определённые требования к обосновывающим её методологическим дисциплинам. Но я не знаю, как это правильно изобразить. По сути дела, эта связь осуществляется в рефлексии методологической работы и через эту рефлексию. Поэтому она лежит уже Итак, логика предъявляет определённые требования к обосновывающим её методологическим дисциплинам, а методологические дисциплины определяют характер логики; и всё это происходит в пространстве методологической работы, которое задаётся рефлексией собственно методологических структур. Вопрос: Каковы соотношения между программой, алгоритмом и технологией? Это очень интересный вопрос. Частично я буду отвечать на него в следующем пункте доклада, но только частично, прошу иметь это в виду. Углубляться в эту тему я не буду, ибо она не лежит в русле намеченных мною рассуждений. Если вопросов больше нет, то я перехожу к следующему пункту доклада. 2Здесь я хочу попытаться ответить на вопрос, что такое «технологии». С моей точки зрения, логики должны рассматриваться, с одной стороны, как носители некоторых технологий, с другой — как формы, закрепляющие технологии мыслительной работы. Мне очень понравились сегодняшние рассуждения Б. С. Грязнова о необходимости реконструировать то, что не было сконструировано (он провёл это очень интересное рассуждение при обсуждении статуса проблемы), и я о благодарностью заимствую это новое методологическое понятие и выражение, ибо оно как нельзя лучше выражает то, что я всё время пытаюсь сказать здесь на совещании. Когда мы начинаем разговор о технологиях, то мы должны реконструировать то, что не было сконструировано. Технологии, выраженные в логиках, это реконструкция того, что никогда не существовало само по себе, вне данного формального выражения. Следовательно, технологии — это операционально-процедурное содержание текстовых и логических форм, представленное затем в виде самостоятельного предмета и объекта нашей мысли (см. схему 2).
Иначе говоря, я исхожу из того, что логики несут в себе определённые технологии. Технологии, следовательно, являются одной из проекций содержания логик — как таковые они не конструировались и не оформлялись и появляются в чистом виде только после того, как мы в рефлексии произведём определённую реконструкцию и вторично выразим их в особых формах, которые мы называем «технологическими», или «технологиями». Я могу в общих чертах пояснить, как это происходит. Представьте себе, что мы имеем несколько изолированных систем деятельности, которые развёртываются как автономные, как своего рода организмы деятельности, существующие на своих особых носителях. Представьте себе далее, что перед набором этих изолированных и автономных систем — а он как набор открыт — ставится общая цель, которую все системы принимают, и что начинает осуществляться общий процесс, скажем для простоты, переработки
Мы начинаем анализ, следовательно, с некоторого сгустка материала, который лежит вне самих этих систем деятельности. Первая из них втягивает А в себя и перерабатывает его в В, вторая система втягивает В и перерабатывает в С, третья система втягивает С, перерабатывает в D и выталкивает это D за рамки системы. Спрашивается теперь: кто же переработал А в D? Совершенно ясно, что все они вместе, а значит, никакая из них в отдельности. И если я теперь разорву связи между ними — а это ещё надо обсуждать, за счёт чего и в чём они существуют, — то я не смогу приписать это преобразование А в D — а оно у меня специально изображено самостоятельной линией — ни одной из этих систем деятельности: каждая из них осуществляла свой особый процесс, который изображён у меня на схеме отдельно. Более того, если я разрываю связи между моими системами деятельности, то процесс преобразования А в D просто исчезает: в каждой на этих систем остаются либо её специфические процессы преобразования А → В, В → С и С → D, либо же сами процессы деятельности. И я снова задаю свой исходный вопрос, но уже в другой форме: а где же и в чём в рамках каждой из этих систем деятельности существовал этот процесс преобразования А в D? И я не вижу другого генетически осмысленного ответа на этот вопрос, кроме такого: первоначально процесс преобразования А в D возник в результате случайной состыковки процессов преобразования А → В, В → С и С → D. Но если далее мы предположим, что раз или несколько раз возникнув он затем должен был каким-то образом закрепиться, а следовательно его нужно было фиксировать в Когда подобные состыковки и соорганизации многих независимых и автономных систем деятельности становятся регулярными и воспроизводимыми, когда начинается фиксация их в Обратно: технологии — это оптимальность взаимодействия и состыковки разных систем деятельности, закреплённая в особых знаковых формах. Технологии появляются в сложных наборах и композициях из многих систем деятельности как нечто сверх самих этих систем деятельности, ибо они суть особая форма закрепления взаимодействий и состыковок этих систем деятельности и производимых ими преобразований в виде особого процесса в деятельности. Подходя генетически, мы должны сказать, что технологии, чтобы стать технологиями в прямом и точном смысле этого слова, должны быть не только формализованными соорганизациями многих систем деятельности, но они ещё должны быть также и оестествлены. Такими формами оестествления могут стать машины, но может стать и материал самих людей, на котором сложные и длинные цепи деятельностных актов превращаются в поведенческие навыки или в бессознательное в нашем поведении, и за счёт того и другого — оестествления на материале машин и оестествления на материале людей — технологии выпадают из самой деятельности, Я считаю, что я дал вам самое первое, грубое и приблизительное представление о том, что я называю технологиями. Это закреплённое в определённых знаково-знаниевых формах, часто (но не всегда) оестествлённое выполнение процессов коллективно организованной деятельности. Конечно, такое представление — это только начало для серьёзного обсуждения темы технологии, и если бы она была предметом моего доклада, то я бы обсуждал её иначе, с другой детализацией и другими подробностями. Сейчас же я только выложил средства моей аналитической работы, и в качестве первого представления для обсуждения всего дальнейшего этого, я думаю, достаточно. Я закончил второй пункт и могу ответить на вопросы. Вопрос: Логики — это любые и всякие технологии? И любая ли логика — технология? Нет! Я уже говорил, что я пока лишь характеризовал основные средства моей работы и ввёл первое представление о технологиях. Теперь я должен все обернуть и начать рассматривать логики как особую, очень узкую группу технологий. Я могу показать, что так называемая аристотелевская логика («так называемая» потому, что у самого Аристотеля логики как таковой не было) сложилась как технология. Я могу показать, что вся наша математика (не как наука, а как совокупность исчислений или оперативных систем) возникла и развивалась как совокупность мыслительных технологий. И числовой ряд, и наши системы арифметических соотношений, и дифференциально-интегральные исчисления — все это технологии особого рода, а поэтому для меня — не что иное, как логики. Поэтому я думаю, что и математическая логика называется логикой, а не математикой совершенно правильно (хотя для меня и сама математика есть не что иное, как логика), несмотря на то, что реальные основания для такого обозначения её были совершенно случайными и не соответствующими сути дела. Поэтому я сейчас предпочёл бы рассматривать различные математические исчисления как логики разного рода — и это тезис по общему смыслу своему близок к логицистской концепции, хотя исходит совсем из других оснований, поскольку, на мой взгляд, математики не нуждаются в логицистском обосновании, а сами суть логики. И все эти логики, по моему представлению, являются технологиями особого рода. Но это, повторяю, относится лишь к математическим и собственно логическим (в узком смысле слова) исчислениям. А всё то, что связано с их разработкой и применением, образует уже особые сферы мыследеятельности и особые службы, которые, конечно, не являются технологиями. Д. Гилберт, как вы знаете, назвал такую сферу в математике мета математикой и объявил, что мышление в ней должно быть содержательным (а не формализованным). По сути дела, это последнее замечание содержит ответ на ваш второй Всё дело в том, как мы понимаем само выражение «логика». Если под «логикой» мы понимаем определённые сферы мыследеятельности, определённые науки или определённые теории, развивающиеся в этих сферах, то естественно, что «логики» в этом понимании будут, конечно, не технологиями, а, соответственно, сферами, науками, теориями, и так далее. Утверждая, что «логики» в моём смысле являются не чем иным, как технологиями, я не закрываю глаза на то, что существуют «логики» и совсем в ином смысле — «логики» как службы, «логики» как научные теории и так далее. Рассматривая с этой точки зрения историю математик, я мог бы сказать, что математики производят математические исчисления или «логики» (в моём, узком смысле этого слова). И, таким образом, я ввожу особое, узкое понимание смысла слова «логика», тем самым — новый идеальный объект системодеятельного рассмотрения: «логику» как особую знаково-знаниевую технологию. И если вы хотите понять мою точку зрения, то вы должны исходить из этого. А если вы хотите понять различные интерпретации смысла слова «логика» в истории нашего европейского мышления, то должны анализировать вопрос иначе, хотя и здесь, на мой взгляд, единственным разумным основанием может служить только системо-деятельностный подход и системо-деятельностные представления. Вопрос: А могут ли быть «прикладные логики?» Это — непростой вопрос; прежде всего потому, что непростым является свойство «прикладности». Ведь быть «прикладным» — это значит существовать по меньшей мере в двух, а то и в трёх или в четырёх разных сферах деятельности и службах: сначала — в сфере порождения, затем — в сфере переноса и внедрения, ещё дальше — в сфере использования (см. схему 4). И в каждой из этих сфер та организованность материала, которую мы называем «прикладной», получает свои особые функциональные определения.
На мой взгляд, слово «логика» фиксирует единство этих трёх групп функциональных определений (хотя имеет ещё и своё особое морфологическое содержание), и с этой точки зрения «логика» всегда является (уже по смыслу слова «логика» в отличие от слова «логос») прикладной. Но это не исключает того, что некоторые «логические» организованности будут существовать лишь в сфере их порождения, никогда не будут переходить в сферу использования, и в силу этого их «прикладность» будет существовать и фиксироваться лишь в потенции — как принципиальная возможность использования логических исчислений в других сферах деятельности. И только там, при использовании в различных сферах мышления и деятельности, так называемые «логические исчисления» (как и всякие другие, в частности математические, исчисления) становятся технологиями и «логиками» в моём смысле слова. Следовательно, для меня приложение исчислений в качестве технологий мышления и деятельности и является тем главным функциональным свойством, которое становится отличительным признаком «логики» и основанием для того, чтобы характеризовать её как «логику». Поэтому для меня «логика» это всегда особый способ использования исчисления, если хотите, способ прикладности. И именно поэтому я обращаюсь здесь к обсуждению того, что мы называем «технологиями»: для меня логика — это технология мышления. Другое дело, что сегодня многие так называемые «логические исчисления» не могут использоваться в качестве технологий мышления и вообще не имеют никаких сфер приложения. Но именно поэтому я и говорю, что многие сегодняшние «логические исчисления» не являются на деле логиками, и настаиваю на обсуждении этой стороны дела. Но опять же, для меня это не основание для каких-либо санкций в отношении этих «логик», а лишь констатация, позволяющая поставить ряд очень серьёзных и продвигающих нас вперёд проблем. Вопрос: Значит, логика для вас — это прикладная технология? Да! Вы достаточно точно это фиксируете. Я бы сказал только чуть-чуть иначе. Логика для меня обязательно должна быть прикладной, и в этом своём качестве она является технологией мышления и деятельности. А то, что не является технологией мышления и деятельности, — это не логика, хотя оно и может разрабатываться как «логическое исчисление». Отсюда для меня в качестве основной выступает проблема переноса свойств технологии, фиксируемых в сфере приложения, в сферу разработки и порождения логических исчислений. Как это происходит и как это делать — вот основная проблема дальнейшего развития логики. Но обеспечивается всё это, как я утверждал в пункте 1, в первую очередь за счёт исследований мышления и в особенности за счёт исследований функционирования средств, методов, норм, формальных исчислений, и так далее — в реальных процессах мышления и деятельности. Поэтому на схеме 4 надо добавить ещё сферу исследований, охватывающую все уже представленные там сферы, а также особую сферно-кооперативную связь, замыкающую исследование на все сферы и службы, использующие результаты научных исследований (см. схему 5).
Вопрос: Технологии являются своеобразными регулятивами деятельности и мышления. А что является регулятивом технологий? Это очень интересный вопрос, но он выводит нас далеко за пределы обсуждаемой нами темы. Я бы сформулировал его так: «Технологии и деятельность. Деятельность и технологии». Именно в такой формулировке его, на мой взгляд, и надо обсуждать. Но, в уточнение всего, я хочу заметить:
Ещё раз повторяю, что для меня все логики, как и вообще все технологии, являются условными знаково-знаниевыми установлениями, меняющимися исторически в зависимости от многих и разнообразных обстоятельств деятельности и мышления, а поэтому рассматривать их постоянные и вечные свойства и признаки не имеет смысла. Всегда есть только одно такое свойство — это сама функция технологии или логики. Всё остальное может меняться как угодно в тех пределах, которые заданы этим функциональным свойством. Вопрос: Каким образом определяется оптимальность технологий? Понятие оптимальности (если пользоваться им в строгом и точном смысле) неприменимо к технологиям. Это показали В. Я. Дубровский и Л. П. Щедровицкий в своей книжечке 1971 года [Дубровский, Щедровицкий 1971 а]. Рассматривая технологии, надо говорить об их приемлемости в разных отношениях, эффективности в тех или иных условиях и ситуациях, реализуемости на том или ином материале и так далее. Если вопросов больше нет, то я перехожу к следующему пункту моего доклада. 3Деятельностный подход к знаково-знаниевым образованиям, отказ от принципа унитарности и использование принципа множественности — вот как может быть назван этот кусочек. Вы, наверное, заметили, что во всех своих рассуждениях я исхожу из задач построения научной, а не философской эпистемологии. Условием этого является объективация наших представлений о знании, а это предполагает отнесение их к определённой объективированной картине, которая выступает в качестве своеобразной рамки для знаний. Такой объективированной картиной мы считаем картину деятельности, а поэтому для нас исследование знаний и поиск законов, управляющих их движением, осмысленны лишь при условии, что знания рассматриваются внутри деятельности — как её организованности и элементы, живущие по законам деятельности. Но тогда мы не можем рассматривать знания как вещи, отношения или ещё что-то, независимое и автономное, а должны произвести включение знаний в процессы, структуры и организованности систем деятельности и таким образом их проинтерпретировать, чтобы они стали носителями процессов деятельности и чтобы на них могли замыкаться функциональные структуры деятельности. В системо-деятельностных эпистемологических концепциях существует несколько схем подобного рода. Одна из них — наиболее разработанная — это схема научного предмета, трактуемого как мегамашина по производству знаний. В своём самом простом виде она содержит восемь функциональных блоков, включённых в несколько разных режимов работы мегамашины. Каждый из этих блоков функционально задаёт определённый тип знаний, или, если говорить точнее, определённый тип эпистемологических единиц. Поскольку детали функционирования научного предмета меня сейчас не интересуют, а схема эта уже описывалась в ряде работ и неоднократно докладывалась, я сейчас ограничусь лишь тем, что зарисую её состав и пространство процессов научно-исследовательской работы (см. схему 6).
Другая схема фиксирует процесс передачи знаний, производимых в научных (и иных) мегамашинах деятельности, в другие системы деятельности и мышления, где эти знания используются (см. схему 7).
Эта схема включает изображение научного предмета, затем — изображение процесса передачи знаний через коммуникацию и, наконец, — момент включения знания в «практическую» (относительно этого знания) систему деятельности (которая здесь представлена как отдельный акт деятельности). Здесь очень интересно и примечательно, что внутри системы научного предмета (если оставить в стороне некоторые вырожденные режимы работы) знание создаётся, разрабатывается и развивается именно как знание, затем переводится в форму каких-то текстов коммуникации, которые, с одной стороны, должны достаточно точно выразить само знание, а с другой стороны, должны быть соответствующим образом поняты тем, кто хочет увидеть в этих текстах знания, и, наконец, в актах деятельности они вновь могут выступить как знания — такие же, какими они были в научном предмете, или другие. Кроме того, тексты, создаваемые для целей коммуникации, при определённых условиях могут поступать в процессы трансляции; при этом они особым образом систематизируются и перерабатываются в учебные предметы. Но независимо от того, систематизируются они или же остаются в том самом виде, в каком попали в процесс трансляции, структуры понимания и интерпретации их в силу особых условий процесса трансляции будут кардинальным образом меняться, а вместе с тем будет меняться характер тех знаний, которые будут извлекаться из этих текстов людьми, получающими сообщение. Здесь особенно важно ещё то, что в процессе трансляции тексты поступают не к отдельным людям, а в связки «учитель — ученик», и уже эта сложная пара строит в соответствии с извлекаемыми ими из текста знаниями новые структуры деятельности ученика (см. схему 8).
При этом учитель извлекает из текста одни знания, а ученик — другие, учитель добавляет к этим знаниям один опыт, а ученик — другой опыт, и на этой двуплановой основе они вдвоём строят деятельность ученика, параллельно формируя его способности. Таким образом, получается, что одно и то же целостное и единое «знание» имеет множественное существование, оно проявляется в разных мыслительных и деятельных формах и как бы размазано по процессам и структурам сложной коллективной деятельности: сначала оно существует как организованность мегамашины научного предмета, потом — как совсем иная организованность коммуникации, дальше — как организованность практического мышления и деятельности, в процессе трансляции это же знание выступит уже совсем в иной форме — это будет уже его четвёртое существование, в системах обучения оно приобретет ещё одну, пятую по счёту, форму и так далее. И тогда мы вправе спросить себя: так что же такое «знание?» Каждая из называемых нами при перечислении организованностей деятельности и мышления является лишь моментом в жизни знания. И каждый из этих моментов сам по себе неосмыслен вне других. Это именно момент того целого, которое мы называем «знанием». А все целое выступает как процесс жизни «знания», как траектория этой жизни, связывающая и объединяющая все эти моменты. И таким образом мы приходим к необходимости совершенно Но здесь я останавливаюсь и задаю вопрос (в сути своей провокационный): так что же мы теперь должны рассмотреть? Реплика: Предикаты мы должны рассмотреть! Ни в коем случае! Это был бы совершенно безнадёжный путь. Я ведь всё время утверждаю и показываю, что не предикаты надо рассматривать, а подходить к теме системно и деятельностно. Что это означает — я рассматривал уже неоднократно и сейчас не буду к этому возвращаться. Я лишь зафиксирую здесь, что реальная трудность этой ситуации состоит в том, что мы вынуждены рассматривать не просто системы и не просто деятельные системы, а мы должны рассматривать мыслительные системы, живущие на других деятельных системах, и именно в этом заключены основные трудности. Таким образом, я могу сейчас сказать, что «знание» — это та структура, которую я представил на схеме 8, живущая в процессах, которые я в общем описал (и это будут процессы, специфические для «знания»), но к тому же эти структуры и эти процессы существуют в других структурах и процессах — в структурах и процессах мышления, коммуникации, деятельности, и так далее. И при этом процессы (и структуры) научного предмета (или предметов) свёртываются и снимаются в организованностях знания, а потом эти организованности попадают в процессы и структуры коммуникации и трансляции и опять как бы вбирают в себя и свёртывают в себе эти процессы и структуры, а потом они попадают в следующий процесс, скажем, в процесс использования, и тогда как бы развёртывают всё то, что они накопили во всех предыдущих процессах и как бы «держали» в себе. И, следовательно, каждая организованность знания является знаком, сигналом и символом всех тех процессов, в которых оно себя проживает. И в этом его смысл и назначение. И только в силу этого каждая такая организованность является не просто моментом знания, а знанием в его целостности. Ибо каждая такая организованность, повторяю, указывает на всю совокупность обозначенных процессов и структур, и каждая содержит в себе все остальные, ибо они являются её «содержанием». И все они должны быть раскрыты или развёрнуты (entwickelt) из знаковой формы этого знания. И в этом, на наш взгляд, существо системо-деятельностного подхода к знаниям и к анализу знаний. И если сейчас предположить, что сказанное мною по поводу «знания» правдоподобно, то станет ясно, почему до сих пор практически никак не развивалась научная эпистемология. Ни на каких традиционных путях, будь то пути логики, гносеологии или фихтевской эпистемологии, это строение и эти способы жизни не схватить. Здесь нужен принципиально иной категориальный подход, а именно — системо-деятельностный, здесь нужно системо-деятельностное мышление, системо-деятельностная методология, здесь нужно то, что принято называть «сумасшедшими представлениями». А если их не будет, то мы ничего не поймём. Ибо «знание» — это все эти процессы и все эти структуры, и все эти превращения процессов и структур в организованности, и все эти обратные развёртки организованностей в процессы и структуры; говоря короче, это процессы и структуры, закреплённые в знаковых формах. Б. С Грязнов: Если я вас правильно понял, то вы утверждаете, что знание — это структура связей между разными и разнообразными элементами, такими, как сознание, понимание, действие, преобразование или порождение и так далее? Я такого не мог говорить. А если я тем не менее это сказал, то я приношу свои извинения и повторяю этот кусочек текста заново. Знание — это очень странный вариант («вариант» в типологическом смысле и, следовательно, противопоставленный «типу»), обладающий структурно развёртывающейся формой и многими разными содержаниями и смыслами, меняющимися в зависимости от того, в какие монады мышления, понимания и деятельности попадают фрагменты его формы. И чтобы описать его, этот вариант, я должен зафиксировать каким-то образом весь диапазон допустимых для него вариаций. И я могу сделать это, лишь обращаясь к описанию процессов в таких системах. Это был мой первый заход, выделяющий структуру жизни знания. А вы, Борис Семёнович, не обратили внимания на используемые мною категории системного подхода: я утверждал, что знание есть прежде всего организованность, а уже затем (хотя именно в этом суть дела) структуры и процессы, свёртываемые и закрепляемые в этой организованности. Затем я сфокусировал своё внимание на И я мог бы проиллюстрировать это на материале некоторого числа, трактуемого как знание об определённой, сосчитанной нами совокупности объектов. В число как знание будут входить и фигура числа, то есть цифра, и определённые структуры смысла (количественные, порядковые, системные и так далее), и сложнейшая надстройка из понятий, в том числе и понятия числа, и вся теория чисел и так далее. И всё это будет одно это знание. И поскольку я всё это зафиксировал и понял, я теперь могу сказать, что знание — это связка из многих разных процессов, или структура. И она анализируется во всех планах и по всем уровням категории системы. И может показаться, что я ответил на ваше замечание, Борис Семёнович. Но это только первый пласт его содержания, а на второй я пока не отвечаю: ведь ваша интерпретация моих рассуждений в чисто структурном плане совершенно справедлива, и я ещё должен специально объяснять, почему здесь чисто структурная трактовка недопустима, а требуется именно системная трактовка и не просто системная, а обязательно поли системная, и что означает эта полисистемная трактовка в плане технологий работы. Но это надо обсуждать особо. Думаю, что таким образом я в первом приближении ответил на ваше замечание. Итак, я заканчиваю этот смысловой кусочек и ещё раз повторяю: то, что мы называем «знанием», существует во множестве разных форм, связанных друг с другом траекториями жизни знания, которые и есть по сути то, что составляет знание; поэтому принцип множественности форм проявления, или обличий, является здесь главным методологическим принципом. И когда я говорю, что каждая такая форма есть вариант, то вряд ли имеет смысл спрашивать меня: вариант чего? Единственное, что я могу ответить: это — вариант относительно других форм существования или других обличий того же самого знания. 4Из сказанного вытекает множественность эпистемологических типов знания. Вообще надо заметить, что эпистемология изучает не знание как таковое, а различные типы знаний. Тип знания определяется, во-первых, характером тех структур мышления и деятельности, в которых знание движется и «работает», во-вторых — характером структур коммуникации, в-третьих — характером структур трансляции, в-четвёртых — характером «машин», производящих эти знания, в-пятых — принципами соорганизации и систематизации знаний и, наверное, ещё целым рядом других факторов. Вместе с тем каждый тип знания закрепляется в культурных образцах и нормативах и за счёт этого сам становится конституирующим себя фактором. Поэтому ясно, что число социокультурно фиксируемых типов меняется исторически и во многом зависит от степени развития эпистемотехнической и эпистемологической культуры. Наши попытки типологически инвентаризировать существующие сейчас знания по одному системному основанию дали всего 22 общих типа и внутри каждого из них ещё подтипы. Например, для научно-исследовательского типа знаний — всего примерно В разных моих работах, начиная с 1958 года, с большей или меньшей детализированностью рассматривались разные из этих типов знаний. И точно так же в материалах нашего совещания опубликован первый краткий набросок типологии знаний, развёртывающихся в рамках деятельности и мышления по программированию. Б. С. Грязнов: Этот перечень типов знаний носит конструктивно-дедуктивный или эмпирический характер? В принципе, число типов знаний неопределённо, ибо сама типология является технической конструкцией. Поэтому я перечисляю сейчас лишь те типы знаний, которые мы выделили и зафиксировали эмпирически. Ясно, что дальнейшая работа в области типологии будет менять методы выделения и систематизации типов знаний, а вместе с тем и число их. Но дело здесь не в числе типов знаний — тем более, что я говорю именно о типологии, а не о классификации, — а в утверждении крайне важного принципа, что эпистемология должна строиться не на понятии знания, а на типологической таблице знаний. Если мы к тому же примем во внимание то, что я говорил чуть раньше о траекториях жизни знаний и о тех процессах и процедурах мышления и деятельности, которые фиксируются в формах знания, то поймём, что я, говоря о типах знаний, фиксирую тем самым разные типы организации процессов в мышлении и деятельности. Б. С. Грязнов: Вы не могли бы привести Сколько угодно — тем более, что они неоднократно публиковались. Один из наиболее характерных примеров знания определённого типа — это так называемое «практико-методическое знание», специфичное для древнеегипетской преднаучной культуры: «делай так: измерь бок; делай так: измерь второй бок; делай так: сложи их вместе и возьми половину»… и так далее. Совсем иными будут форма и содержание основной массы знаний из «Начал» Евклида. Мы называем их «конструктивно-техническими знаниями». Но в «Началах» не будет естественнонаучных законов, характерных для послегалилеевского времени. Наш анализ показал среди прочего, что практико-методические знания центрированы на операциях и процедурах нашей работы, конструктивно-технические знания — на объекте, который рассматривается как конструкция, а естественнонаучные знания — на процессуальном, естественно живущем объекте. Аналогично меняются форма знаний и то, что мы можем назвать их «модальностью»: практико-методические знания — это предписания, а естественнонаучные — это описания. Точно так же у разных типов знаний различны способы включения их в практику. К примеру, научные знания принципиально не могут использоваться в практике — их нужно переработать в другие виды и типы знаний. Но это очень сложный вопрос, который требует ещё специального анализа и, в частности, уточнения понятия практики. 5Этот пункт касается условий нашей работы. Тезисы, опубликованные в материалах этого совещания, отражают один аспект работы, проведённой мною совместно с П. Г. Щедровицким. В последние годы мне приходится постоянно программировать научные исследования в различных областях и сферах — педагогики, социологии, дизайна, методологии и так далее. Нередко это выступает как задача спроектировать и спрограммировать научные исследования, обеспечивающие новую сферу деятельности. Здесь нам приходится прежде всего проектировать новые научные предметы, новые онтологические картины, новые средства и методы, затем создавать программы и планы НИР и, наконец, распределять работы между НИИ и лабораториями. Это — один из видов моей профессиональной работы в течение последних 15 лет. Это и значит, что я работаю как профессиональный методолог, более того, я думаю, что в будущем это будет достаточно стандартная и даже рядовая работа. Важно также подчеркнуть, что методологическая работа обслуживает оргуправленческую работу, но прежде всего — в плане мышления и по содержанию. И именно в контексте всего этого мне приходится разрабатывать «логику научного поиска», в частности — логику проблематизации. И в этом же контексте я веду сейчас исследования мышления и мыслительной деятельности. Я, следовательно, выступаю как социо- и культуро-техник в области мышления и рассматриваю само мышление с точки зрения этой позиции. А П. Г. Щедровицкий должен был рассмотреть его с другой точки зрения — с точки зрения исполнителя определённых образцов и норм мышления. Эти две позиции и задавали ситуацию, в которую должны были войти программы. И именно через набор этих двух позиций мы и разрабатывали новую логику — логику программирования (см. схему 9).
Чтобы иметь возможность построить её в качестве эффективного средства организации работ исполнителей, я должен был исследовать способы и формы мыслительной работы по программе; П. Г. Щедровицкий же должен был дать мне здесь чистый, не испорченный посторонними факторами материал. 6Последнее предваряющее замечание касается языка, в котором я буду излагать весь материал. Это — традиционный язык блок-схем, в котором обычно фиксируют результаты системного анализа. Это — достаточно артикулированный, оперативный язык, у него есть своя особая логика; в каком-то смысле можно сказать, что он сам есть особая логика (но уже в другом смысле слова «логика», нежели раньше). Но это соответствует объявленному мною раньше принципу множественности существований всякого смыслового образования и поэтому не вызывает у нас никаких особых затруднений. На этом я закончил все предваряющие замечания. Вопрос: Как вы решаете проблемы внедрения производимых вами знаний и, в частности, программных? Проблемы внедрения возникают, как правило, тогда, когда производятся никому не нужные знании, в том числе — и самому производителю. Мы таких знаний не производим, а поэтому у нас нет проблем внедрения; как правило, мы создаём знания, необходимые нам самим и всем тем, кто хочет работать, как мы. Мы производим знания, делающие возможной определённую практику. Без этих знаний наши практики, как практики определённого типа, просто невозможны. Если здесь больше нет вопросов, то я двинусь дальше и начну обсуждение самой техники программирования, более точно — техники проблематизации в контексте программирования. 7Первое обстоятельство, которое я хочу здесь подчеркнуть, это то, что речь идёт не о научном поиске, а о процессах решения задач. И поэтому тема нашего доклада звучит так: «Проблемы и проблематизация в контексте программировании процессов решения задач». Второе обстоятельство, на котором я вынужден остановиться: мы представили на совещание текст тезисов на 8 страницах и, естественно, были наказаны за это: редакторы просто механически отрезали вторую часть, и в результате в опубликованных материалах осталось лишь введение в тему проблем и проблематизации — наши общие рассуждения о программировании. Поэтому мы вынуждены извиняться перед читателями — теперь название тезисов явно не соответствует их содержанию: в тезисах обсуждается структура программирования, но ничего не осталось про проблемы и проблематизацию. Третий момент касается форм организации нашей работы. Я уже сказал чуть раньше, что я должен был разрабатывать программу выполнения определённого задания, а П. Г. Щедровицкий должен был «играть» за выполняющего эту программу, и таким образом мы получали (или стремились получить) два текста из двух разных позиций, связанных друг с другом рефлексивно-кооперативным отношением «разработка программы — исполнение программы». Это — принципиальный момент (см. схему 10): как моя собственная работа в качестве разработчика, так и работа исполнителей определяются самой программой или замещающими её представлениями.
И это, простое на первый взгляд, соображение сразу же заставляет нас развёртывать эту кооперативно-коммуникационную схему и вводить в неё ещё дополнительные позиции:
В результате, схема 10 развёртывается в более сложную многопозиционную схему (см. схему 11).
И далее я буду вести весь разговор из позиции исследователя 3, то есть из позиции внешнего по отношению ко всей этой работе исследователя, описывающего всю работу программирования и исполнения программ в интересах чистого познания. И с точки зрения этой позиции я постараюсь описать необходимые этапы и фазы процесса программирования. Первое, что здесь надо зафиксировать, это то, что в планах ГКНТ стоят определённые темы исследований и соответственно этим темам формулируются задания на научно-технические исследования и разработки. Следовательно, в схему 11 мы ещё должны добавить фигуру заказчика, спускающего вниз, в систему программирования, тему и задание на НИР. Кто формулирует эти темы-задания, как он это делает и из каких основаниях — это, как правило, неизвестно. Никакого специального органа, обеспечивавшего эту работу, нет, и поэтому эти темы в большинстве случаев появляются совершенно случайно. Но и в тех случаях, когда есть определённый автор предложения, вошедшего в план ГКНТ, в ходе согласований, увязок, соединений, отождествлений, и так далее, проведённых при дальнейшем обсуждении его и фиксации в государственном плане, черты авторства, а вместе с тем и ситуационной осмысленности совершенно стираются, и остаётся там в большинстве случаев нечто совершенно несуразное и уже никому не понятное — ни авторам, ни чиновникам ГКНТ. И спрашивать их о смысле темы — дело совершенно несуразное. Я говорю все это только для одного — чтобы зафиксировать, что каждая тема-задание, извлекаемая из государственного плана, ещё должна быть специально проинтерпретирована и переработана. И это достигается в ходе специальной работы по тематизации (см. схему 12).
Тематизация должна быть проделана до того, как исполнитель приступит к работам по теме, и она составляет важную часть предварительных и обеспечивающих НИР работ, которую мы и относим к программированию НИР. Поскольку такая работа есть и она необходима, должны существовать как специальная технология её использования, так и специальная методологическая работа, обеспечивающая создание таких технологий. Исторически, конечно, дело обстояло совсем иначе. Сначала приходилось осуществлять всю работу тематизации, не имея никаких технологий; это делалось два — три — четыре раза, и затем начиналось обдумывание самих способов и приёмов работы, рефлексия накопленного опыта, и в итоге это приводило к формулированию Наверное, все возникает так или примерно так. Но меня сейчас интересуют не пути становления всего этого, а лишь сам факт наличия такой линии работы, как тематизация. После того, как тема достаточно проанализирована и развёрнута и мы получили ряд тематизмов, начинается совсем иной тип работы — целеобразование (см. схему 13).
Появляется особая линия программирования — линия целеобразования. В принципе, цели могут развёртываться имманентно — одна из другой — и разрастаться в деревья и сети целей. Но могут быть и другие, более запутанные процессы, когда тема 1, скажем, переводится в цели 1, цели 2 и так далее, а потом на основе этого развёрнутого ряда целей осуществляется новая, более глубокая тематизация, учитывающая разнообразие самих целей (см. схему 14).
Я специально оговариваю этот момент, чтобы подчеркнуть некоторые характерные особенности последней схемы. Каждый из представленных в ней блоков символизирует определённые знаково-знаниевые организованности, складывающиеся в процессе программирования, более точно — в первых его линиях, процессах тематизации и целеобразования. Вместе с тем вся эта схема в целом символизирует и обозначает определённую структуру, организующую процессы программирования, и, следовательно, она может символизировать — об этом я уже по сути дела сказал — процессы программировании. Но кроме того — и это уже последнее — эта схема символизирует определённый материал и определённое содержание, втягиваемые в процесс программирования. Здесь ещё очень важно, что процессы программирования могут по-разному протекать и разворачиваться в рамках этой структуры. И ещё важно, что наше с вами обсуждение этой схемы пойдёт по-разному, в зависимости от того, как мы её проинтерпретируем в исходном пункте — как совокупность организованностей, структуру или связку разнонаправленных процессов. И в каждом из этих случаев будет свой особый набор «законных» вопросов. Те из вас, кто следит за новой литературой по системному анализу, наверное, уже догадались, что я здесь использую новое понятие системы и новые методы системного анализа, созданные в рамках Московского методологического кружка примерно 10 лет назад. Это понятие и соответствующие ему методы анализа предполагают, что всякая схема, претендующая на системное использование, должна интерпретироваться в пяти разных планах:
В дальнейшем каждый из этих планов интерпретации должен получить своё особое изображение в специфических для него схематизмах и языках. Но всё это требует специального обсуждения, а пока что я отметил это лишь мимоходом, чтобы предотвратить возможные неадекватные интерпретации и неправильные вопросы. Вернёмся к нашей схеме процесса программирования. После того, как цели определены и проработаны в соответствующем духе, они могут быть переинтерпретированы и выступить в качестве задач или псевдозадач. В обоих случаях может начаться процесс решания задачи (или задач). В ходе программирования мы должны зафиксировать эту возможность и, таким образом, учесть возможное завершение процесса программирования и выход на саму работу. Это будет банальный случай, наименее интересный для самого программирования и его рефлексивных проработок. Если попытка достичь целей этим путём, то есть в форме решания задач, оканчивается неудачей, то, как правило, делается вторая такая попытка, потом третья, четвёртая и так далее (см. схему 15).
Обратите здесь внимание на сами словесные выражения: я говорю не о решениях задач, а о решании задач, о попытках найти решения, которые оканчиваются неудачно. Не знаю уж кому — машинисткам или редакторам — это выражение «решание задач» показалось, Попытки достижения целей путём решания задач, полученных благодаря особой интерпретации целей, могут продолжаться довольно долго: либо до тех пор, пока решателю не посчастливится и он не найдёт решения — тогда у работы будет свой счастливый конец и без всякого программирования, либо же до тех пор, пока решатель не устанет и не отчается. Но это все, как я уже сказал, банальные случаи. А небанальное продолжение процесса программирования лежит совсем в другой стороне и связано с совершенно иным процессом мыслительной работы — с так называемой проблематизацией. Переход от решания задач к постановке проблем является принципиальным поворотным пунктом — как в самих способах мыслительной работы, так и в процессах программирования этой мыслительной работы. Здесь можно и нужно сказать ещё жестче: переход от решания задач к проблематизации является небанальным и нетривиальным продолжением процесса программирования за пределы так называемого целевого программирования; это выход к так называемому проблемному, или развивающему, программированию. В этом же пункте лежит и решающий специфический момент программирования собственно научных исследований и разработок: пока американцы оставались в пределах только целевого программирования и пытались переводить свои цели прямо и непосредственно в задачи, минуя фазу проблематизации, до тех пор они не могли распространять программирование и программный подход на науку и научно-технические исследования. Поэтому этот момент в программировании — момент проблематизации — должен обсуждаться специально и подробно. И я к этому дальше вернусь, а пока что я хочу продолжить прорисовку схемы в её основных грубых моментах и поэтому намечаю следующую группу линий, связанную с формулированием проблем (см. схему 16).
В этой схеме нужно обратить особое внимание на два обстоятельства. Во-первых, на то, что переход к проблемам осуществляется не от той или иной задачи и процесса решания её. Он охватывает все, что было в предшествующем процессе — тематизмы, цели, неудачные процессы решания задач, причём — не одной какой-то, а всех, которые, создавались путём различных интерпретаций исходных целей. Поэтому можно сказать, что переход к проблемам есть результат определённого осознания и переосмысления всей ситуации, сложившейся в ходе предшествующей работы. Во-вторых, мы должны зафиксировать, что разрешение проблем, которые мы поставили, состоит в переводе их в совокупности задач — не псевдозадач, как это было раньше при работе с целями, а задач в прямом и точном смысле этого слова, то есть заданий, за которыми стоят определённые способы решений или, в более общей формулировке, способы действий. Правда, отнюдь не всегда такой переход от проблем к задачам намечается сразу и непосредственно. Часто формулирование ряда или нескольких рядов проблем ставит нас в ситуацию, в которой мы должны проделывать всю уже намеченную последовательность процедур программирования В этом случае мы снова и снова проходим весь цикл программирования, последовательно порождая все новые и новые ряды проблем (см. схему 17).
Приведённую схему можно читать как своеобразный условный алгоритм: когда вы получили тему-задание, вы должны прежде всего провести её тематизацию и продолжать эту работу до тех пор, пока не выйдете на такое осмысление и осознание предлагаемой вам темы, которое удовлетворяет имеющимся у вас критериям; после этого вы должны сформулировать свои цели и определить цели всех тех, кто будет участвовать в намечаемых исследованиях и разработках; на следующем шаге программирования вы должны попытаться превратить сформулированные вами цели в задачи и решить их; но если это вам не удастся, то не расстраивайтесь и начинайте проблематизацию: сформулируйте по возможности более богатую совокупность проблем, связанных с достижением поставленных вами целей, а затем начинайте перевод этих проблем в предметные и дисциплинарные задачи; если вам это не удастся сделать прямо и непосредственно, то снова проведите тематизацию проблем, целеобразование и выход к задачам или новым проблемам, проблемам второго порядка, с которыми надо работать так же, как вы работали раньше. В результате всей этой процедуры программирования вы получите, с одной стороны, ряд задач, имеющих соответствующие им способы решения, а с другой стороны, — ряд проблем, для которых вы должны искать и создавать (конструировать или проектировать) способы решения. Поскольку мы говорим об этой схеме, что она представляет собой алгоритм или предписание к выполнению определённой последовательности действий или процедур, то мы должны предполагать, что есть люди, которые могут прочитать и воспринять эту схему таким образом, то есть знают все эти процедуры и могут их выполнить. Но это в настоящих условиях очень сильное предположение, и мы поэтому должны также допустить, что многие будут спрашивать: а что такое тематизация и как она делается, что такое целеобразование и как оно осуществляется, что такое проблемы (в их отличии от задач) и как нужно производить проблематизацию, что делать потом с проблемами, как формулировать их в виде тем и как переводить их в задачи? Чтобы ответить на эти вопросы, мы должны теперь вынуть из схемы ту строку, по поводу которой задаётся вопрос, и развернуть её в более дифференцированную и детализированную схему, содержащую такие блоки и такие структурные связи, которые будут понятны людям, задающим вопросы, и могут быть ими выполнены. После того, как я это сделаю, я могу вновь поставить эту развёрнутую схему на старое место и таким образом получу схему второго уровня. Если и эта схема будет непонятна в И ещё одно методологическое замечание. Эта схема, если мы берём её в общем виде, как принцип, носит сугубо формальный характер. Её форма — это определённая функциональная структура. И именно как формальная функциональная схема она должна рассматриваться в методологическом анализе. Если же речь пойдёт о программе в её реальном смысле, то все представленные здесь блоки должны выступить предельно конкретно: как строго определённые темы, строго определённые цели и так далее. Все это составит содержательное, материальное наполнение её блоков. Значит, кроме всех формальных связей и зависимостей, представленных на этой схеме, есть ещё совсем иная группа связей и зависимостей, организующих конкретное содержание программы, которое предстаёт перед нами как материальное наполнение всех этих блоков, представленных в схемах. Эти связи и зависимости характеризуют предметную область, работу в которой мы программируем. Но это последнее замечание знаменует уже существенный поворот в обсуждении темы. Если мы оставим в стороне по необходимости формальное обсуждение программ решения задач вообще, и перейдём к обсуждению процессов решения задач в научных предметах, то мы должны будем привлечь к рассмотрению структурные связи другого, содержательного, типа и начнём строить в рамках программирования особую инфраструктуру, которая, взаимодействуя с исходной структурой программирования процессов решения задач и входя внутрь неё, задаст нам структуру второго порядка и существенно перестроит все процедуры и процессы самого программирования. Только тогда, собственно, мы начнём программировать работу в научном предмете. Я мог бы здесь сказать и сильнее: именно необходимость задать и определить нормативным образом связи между наполнениями различных блоков в процессах решение задач привели древнеегипетских, а затем в особенности древнегреческих математиков к построению онтологических (метафизических) схем объектов, к созданию моделей объектов, к установлению связей и зависимостей между схемами объектов и схемами методов анализа и описания их, а ещё дальше — к выявлению тех схем организации научных предметов, пример которых я привёл на схеме 6. Именно эти структуры, образующие «мегамашины науки», обеспечивают, с одной стороны, решание задач и нахождение решений, а с другой стороны, — научное исследование. На этом я закончил следующую смысловую часть доклада и могу ответить на вопросы. И. С. Алексеев: Сначала вы говорили о решании задач, потом стали говорить одновременно и параллельно о решании и решениях, а сейчас только что сказали о решении задачи как таковом. Я понял ваше замечание. Это не оговорки. Я виноват, что не пояснил более подробно смысл этих терминов. Но так как эти разъяснения по содержанию совпадают со следующей частью моего доклада, я просто продвинусь дальше. 8Давайте глубже вдумаемся в смысл схемы 17. Как я её подавал до сих пор, это — как бы «направляющие» будущего процесса мышления и деятельности: чтобы выполнить исходное задание, мы должны проделать определённые работы, которые зафиксированы в этой схеме. Но схема — я говорил об этом специально — это структура, и она такова, что я теперь, руководствуясь ей и оставаясь в её рамках, могу осуществить много разных процессов — в разной последовательности и по-разному организованных. Даже если мы предположим, что программирование по определённой теме было осуществлено в первый раз за счёт трёх процедур тематизации, четырёх процедур целеобразования, трёх попыток решать задачи, одной процедуры проблематизации, пяти процедур представления проблемной ситуации в пяти предметных задачах и так далее, то после того, как всё это осуществлено и результаты работы зафиксированы в соответствующих блоках программы, ту же самую работу мы можем выполнить, опираясь на программу, за счёт другой последовательности и соорганизации процедур и операций. И в этом, собственно говоря, смысл программы как особой формы, организующей и соорганизующей наше мышление и нашу деятельность. В иных словах: предложенная мною схема фиксирует последовательность и связь процедур программирования, она есть форма фиксации процесса программирования, но после того, как этот процесс осуществлён и мы записали его в форме блок-схемы, сама эта блок-схема выступает уже как структура, и дальше мы можем двигаться, оставаясь в её рамках и используя её как организующее основание нашего движения, как угодно, в любой последовательности. В частности, мы можем фокусироваться на процессе тематизации, выделить его как автономное и самостоятельное движение, а все остальные линии программирования рассмотреть как обеспечивающие процесс тематизации. Но точно так же я могу фокусироваться на процессе целеобразования, а всё остальное, в том числе и процесс тематизации, рассмотреть как то, что обеспечивает процесс целеобразования. И я могу выделить — в качестве самостоятельного и автономного — процесс проблематизации и рассматривать линию тематизации и линию целеобразования как предварительные условия и механизмы процесса проблематизации. И это тоже будет правильно. Но за всем этим стоит совершенно реальная и практически значимая возможность осуществлять процесс программирования при центрации на какую-то одну линию работы, в одном случае — на линию тематизации, и тогда мы получим тематическую программу, в другом случае — на линию целеобразования, и тогда мы получим целевую программу, в третьем случае — на линию проблематизации, и тогда мы получим программу проблем; а все остальные линии работы будут осуществляться как сопутствующие и включённые в соответствующий стержневой процесс, то ли тематизации, то ли целеобразования, то ли проблематизации. В этом же контексте и плане мы можем говорить о продуктивных выходах программирования. Первым значащим выходом может и должна быть программа тем; для неё должны быть отработаны свои особые формы, примерно то, что на канцелярском языке получило название системы «позиций» и обычно выражается разрядной числовой системой. Но это, конечно, только одна из возможных форм, и в принципе сами эти формы надо обсуждать особо. Вторым значащим выходом может и должна быть система целей; здесь я уже не боюсь употреблять слово «система». Нередко в практике программирования говорят о деревьях целей, сетях целей, связках целей, структурах целей, и так далее. Это — огромная область анализа, которой (при всем интересе к ней) занимаются сейчас явно недостаточно. Мы до сих пор очень плохо представляем себе возможные типы отношений между целями, формы их координации и субординации. Третьим значащим выходом будут системы проблем. Момент систематизации проблем здесь очень важен: программирование позволяет вывести многие ряды проблем Особо я хочу обратить ваше внимание на то, что программирование производит Важно также отметить, что если я дохожу до плана производства работ, — а это будет в таком случае план решения группы задач, заданных исходной темой, — то вся работа программирования выступает уже не как процесс проблематизации, а как процесс анализа задач и получения оснований для разработки плана решения этих задач. В этом месте я могу ответить на вопрос И. С. Алексеева о различии терминов «решание» и «решение»: здесь, в планировании, идущем Я не знаю, Игорь Серафимович, сумел ли я ответить на ваш вопрос достаточно точно? И. С. Алексеев: Да! Благодарю вас. Значит, к тому перечню фокусированных линий программирования, которые я уже перечислил, надо ещё добавить линию анализа задач и выделить её как пограничный процесс, приводящий к построению плана решения этой группы задач. На этом я закончил эту смысловую часть и теперь могу ответить на вопросы. Реплика: Нередко мы не имеем темы-задания, но при этом у нас могут быть цели. Да. Вы совершенно правы. Бывают такие ситуации, когда человек ни от кого не получает заданий, но в его деятельности могут возникать различные затруднения и разрывы, и тогда он часто, осознавая эту ситуацию, формулирует для себя цели. Бывает так, что процесс целеобразования сразу же и параллельно оформляется в виде темы-задания для самого себя. Если человек размышляет или, тем более, осуществляет научно-исследовательскую деятельность, то он, как правило, должен оформлять свои цели среди прочего и в виде тематического задания. Иногда в подобных случаях тематическое задание предшествует формулированию целей, а иногда идёт вслед за целеопределением. Но второй случай скорее подходит свободным художникам или, говоря словами Стругацких, тем, кто работает в Группе Свободного Поиска; первый случай, наоборот, — для служащих. Реплика: Но бывает и так, что цели прямо формулируются в виде задач. То, что цели могут прямо и непосредственно переводиться в задачи, я уже отмечал. Но это, по моим представлениям, не научный, а лаборантский случай (если только, конечно, вы употребляете слово «задача» в том смысле, в каком я его употребляю). Вопрос: Относится ли всё то, что вы говорите, к фундаментальным дисциплинам? Представьте себе, что вам дают задание построить новую таблицу элементарных частиц. Неужто вы примете это задание и будете делать всё то, о чём вы нам рассказывали — тематизировать, ставить цели и так далее? Конечно, нередко темы-задания бывают совершенно бессмысленными, куда более бессмысленными, чем то, что вы предлагаете в качестве примера. Но каждая такая тема может быть сделана осмысленной с помощью совсем незначительных преобразований. Докажу это на вашем примере. Конечно, если вы обращаетесь к кому попало и просите построить новую таблицу элементарных частиц, то ваше обращение будет выглядеть совсем бессмысленным. Но если я, скажем, обращусь к методологу и попрошу его рассмотреть вопрос, какими в принципе могут быть таблицы элементарных частиц, по каким основаниям можно типологизировать и классифицировать элементарные частицы, и так далее, то это будет вполне осмысленное и даже содержательное обращение, а главное — что при таком заходе я непременно получу значимый результат. Таким образом, дело не в том, фундаментальная это наука или не фундаментальная: здесь я не вижу никаких принципиальных различий. Важно и существенно, чтобы тема-задание была сформулирована правильно, и нормативно-логический подход к программированию имеет целью разработать соответствующие правила и требования к правильному оформлению темы-задания. Но во всех случаях — будем мы иметь такой достаточно полный набор критериев правильности темы или не будем иметь — во всех случаях мы должны проделывать то, о чём я рассказывал: тематизацию, целеобразование, проблематизацию, перевод проблем в задачи и выход к планированию решений, и именно за счёт этой процедуры мы и должны получить правильную и содержательную формулировку темы-задания, допускающую осмысленное и содержательное решение. Вопрос: Но разве не в ходе самого исследования наука выясняет, что она может и чего она, наоборот, не может решить? Это весьма характерная позиция. Но с ней, к сожалению, даже такую богатую страну, как Россия, можно за короткое время вконец разорить. Нам для того и надо программировать, чтобы заранее, до начала исследования выяснить, можем мы или не можем получить то, что хотим. Мне так студенты второго курса обычно отвечают. Я их спрашиваю, что у вас там будет в конце вашего курсового исследования? А они в ответ: так мы же его ещё не проводили; вот проведём, выясним, тогда вам и скажем. Я их в таком случае выпихиваю за дверь аудитории и говорю: наблюдайте, через 15 минут расскажете. Но уже минут через Тогда я сажаю их на месте и говорю: программируйте ваше исследование, определите, что вы хотите получить, сформулируйте цели, определите ограничения на ваши продукты, условия их практического использования и так далее. Запомните: если вы не знаете целей вашего исследования, не представляете себе продукта, который вы должны получить, то вы не учёный-исследователь, а рыболов. Вопрос: А разве не бывают мнимые проблемы и мнимые цели? У слова «мнимые» два совершенно разных смысла. Первый — тот, что я или вы мним себе проблемы или цели. В этом смысле все проблемы и цели обязательно мнимые, то есть представленные и сформулированные определёнными людьми. Второй смысл слова «мнимые» — тот, что это ложные, не объективные, произвольно выдуманные нами цели. На это я вам отвечаю, что процедура программирования для того и вводится, чтобы можно было освободиться от мнимости в этом смысле. Можно было бы даже сказать, что процедура программирования и есть то, что обеспечивает объективность, то есть социокультурную значимость тем-заданий, целей, проблем и задач. Вопрос: А когда заканчивается вся эта цепочка программирования? Она заканчивается тогда, когда мы получаем полный ряд задач. В этом плане программирование бесконечно, а то, что из него «вываливаются» задачи, — это факультативный продукт и результат. Но — обратите внимание — объективность тем, целей и проблем определяется совсем не тем, доходим мы до конца цепочки или не доходим; она определяется самой этой процедурой, тем, что темы, цели и проблемы прошли через эту процедуру. И если их формулировки при этом сохранились, то значит они «правильные», социокультурно значимые. Вопрос: Чем изложенные вами идеи отличаются от известных идей сетевого планирования? По сути дела, ваш вопрос о том, чем программа отличается от плана. Давайте вспомним, в чём смысл и назначение сетевого планирования. Во-первых, надо определить последовательность и порядок работ, во-вторых, распределить их во времени с учётом имеющихся средств и ресурсов и, в-третьих, распределить эти работы по исполнителям. Теперь давайте посмотрим, что я вам представил в качестве программы: работ как предметных единиц там нет вовсе, порядок и последовательность их не представлены, ресурсы и средства пока не рассматриваются, исполнителей и распределения работ по исполнителям тоже нет. Поэтому я вынужден чуть грубовато все это резюмировать: то, что я изобразил, это программа, а совсем не план, в ней нет ничего от сетевого плана работ. Вопрос: А что вы делаете в тех случаях, если вы изложили программу, а вас не поняли? Я излагаю ещё раз и стараюсь так трансформировать текст этого изложения, чтобы меня поняли. При этом я всё время руководствуюсь замечательным принципом В. И. Ленина: говорить надо не так, чтобы было понятно, а так, чтобы нельзя было не понять. Вопрос: Что такое проблематизация? Сейчас я попробую ответить на все вопросы такого рода — что такое тематизация, что такое проблематизация и так далее. Но отвечать на все эти вопросы я буду не тематически, а только для того, чтобы сделать более ясным смысл всей этой схемы в целом. В силу этого и понятия линий программирования будут редуцированы у меня к кратким определениям. 9Тематизация — указание на объектную область и объект разработок. В плане взаимоотношений между деятельностью и мышлением это переход от ситуации деятельности к действительности мышления и, таким образом, вовлечение в обсуждаемый круг вопросов мыслительной функции, мышления и движущихся в нём представлений. Можно ещё добавить, что в программирующей работе тематизация заменяет и вместе с тем знаменует выход на предметные структуры, во всяком случае — указывает на них. Целеобразование — развёртывание целей; в простейших случаях целеобразование осуществляется в форме указания на продукт, который должен быть получен в ходе работы; здесь надо иметь в виду, что цели в контексте программирования — это нечто иное, нежели цели в мышлении или деятельности: цели в программе тоже носят скорее предметный, нежели целевой характер; это обсуждаемые нами предметы мысли или продукты действия. Вопрос: Это относится к первой или к последней цели из вашей схемы? Это относится ко всем целям из этой схемы. Но ваш вопрос всё равно имеет глубокий смысл, ибо эти цели могут быть и обычно бывают разными, в том числе — непродуктивными и непредметными. Во многом это зависит от того, как они получаются и как определяются в процессе целеобразования. Могут быть цели, заданные в форме указания на продукт предстоящей работы, а могут быть цели в форме указания на ситуацию, которая нас не устраивает и должна быть изменена в определённом направлении. Вопрос: Играют ли какую-то роль в процессе целеобразования вопросы, которые задаются? Да, конечно. Но я хотел бы сейчас уклониться от обсуждения этих аспектов — все это принадлежит уже деятельностным механизмам целеобразования. Здесь важную роль могут играть:
Для примера приведу некоторые темы-задания, выступающие в роли целевых установок, над решением которых мне приходилось работать: обеспечить функционально оптимальную оргструктуру ГКНТ СССР; создать тренажёр для прыгунов в длину, обеспечивающий занятие призовых мест на Олимпиаде 1980 года, и так далее. Вопрос: Так это что — указание на продукт? Да, причём — типичное. Вопрос: А какого рода цели вы при этом преследуете, разрабатывая эти программы? Это опять весьма характерный вопрос. Мои цели сейчас не обсуждаются. Для меня эти темы-задания лишь повод для работы, и я должен перевести их в стандартные методологические задачи. И при этом я буду обсуждать и цели заказчика, и цели прямых исполнителей, и свои собственные цели, но всё это будет фигурировать у меня в виде особых предметов в контексте программирования. Ведь не забывайте: я привожу примеры тех тем-заданий, под которые мне приходилось разрабатывать программы. А меня здесь спрашивают: зачем вы это делаете и какие у вас при этом цели? Может быть, моя цель состоит в том, чтобы заработать таким образом деньги, или, может быть, я хочу прославиться, а может быть, методологию хочу развивать. Но я говорю о другом: я получаю тему-задание и должен провести процесс программирования. А какую роль при этом будут играть мои собственные цели — это очень интересный вопрос, но — третьего порядка. Теперь я перехожу к обсуждению проблематизации и проблем. Схема, которую мы зафиксировали, изображает Для того, чтобы цель выступила в виде задачи, нужно, чтобы у нас существовал способ достижения этой цели. Эти способы существуют у людей, которые формулируют для себя цели или принимают эти формулировки у других. Если такие способы у людей уже есть, то всякую формулировку цели они нерефлективно (и в этом смысле неосознанно) воспринимают как задачу. Получив формулировку цели, человек начинает решать её как задачу. Поэтому я целиком согласен с тезисом Б. С. Грязнова, что всякая работа, в том числе и научный поиск, начинается отнюдь не с проблем. Человек получает задание и начинает выполнять его в форме решения задачи. Он — профессионал, он имеет наборы средств и методик, и всё, что ему понадобится, он принимает в виде задачи, и эту задачу он решает. Он может решать её быстро или долго, может решить или не решить, но он решает задачи, поскольку он вообще живёт в мире задач. И даже если у него ничего не получается и притом достаточно долго, он остановится и скажет себе: нет, это, наверное, другая задача, её надо решать не так, а иначе… И, сказав себе это, он продолжит процесс решания задачи, и будет вкалывать дальше, уже хотя бы потому, что он ничего другого не знает и не умеет. И так может продолжаться без конца. Человек, который ориентирован на решание задач, решает задачи. Это то, что Т. Кун называл решанием головоломок. Иначе эту же мысль можно выразить так: во всей этой работе нет ни рефлексии, ни размышления как такового, ни понимания; всё это — чисто машинная псевдомыслительная деятельность. Здесь можно вспомнить эту знаменитую историю А. В. Запорожца о мальчике Васе, который хотел как можно скорее достать конфету и у которого поэтому не было времени думать. Решатели задач из этой породы неразмышляющих. Но если, наоборот, человек склонен к размышлениям и если ему не удаётся достичь цели путём представления её в виде стандартной, уже известной ему задачи, то тогда может произойти и происходит качественный переход в процессах мышления и деятельности, своего рода «ага-эффект», но наоборот. Такой человек может вдруг сказать: «Я понял! Меня обманули, точнее, я сам обманулся: у меня не задача, а, наверное, проблема!» Эта малосущественная смена в назывании ситуации на деле означает принципиальную смену ориентиров и стратегии всей работы. Человек, сказавший такое, оставляет в стороне работу по уже имеющимся у него, нормированным и социокультурно фиксированным технологиям и переходит к «размышлениям». Сначала это — чисто негативная фиксация; он говорит: «У меня не задача, а проблема», — но эта вторая часть его высказывания — «проблема» — не несёт в себе никакого другого смысла, кроме уже зафиксированного — «не задача». Но этот, уже зафиксированный смысл неимоверно важен. Сказанное означает, что дело даже не в том, что выбран неправильный, не тот вариант способа решения, а в том, что вообще нет никакого способа решения. Он несёт в себе констатацию того, что надо двигаться какими-то принципиально иными путями. Какими — это пока неизвестно, но всё равно какими-то принципиально иными, нежели те, которыми двигались раньше. Сказав это, человек ставит себя в принципиально иную ситуацию, нежели ту, в которую он ставил себя раньше. Это будет не задачная, а проблемная ситуация. Теперь о роли и назначении вопросов в этом процессе. В принципе, переход в проблемную ситуацию может быть осуществлён и раньше. Для этого достаточно спросить: «Как вы это делаете? И почему вы делаете это так, а не иначе? Может быть, все это можно делать по-другому?» Все эти вопросы, либо идущие к решателю со стороны, либо же имитируемые им самим (если он когда-то в истории своей жизни получил склонность к рефлексии и размышлениям по поводу своей собственной деятельности и своего собственного мышления), точно так же переводят человека в план проблематизации (или во всяком случае обеспечивают условия для этого), ибо они выводят его на объект и действительность совсем другого рода — на его собственное мышление и на его собственную деятельность. Проблематизация в своём исходном пункте базируется на смене объекта рефлексии и мышления, на выделении в качестве объекта структур своего собственного мышления и своей деятельности. Существует множество вопросов такого рода, в том числе и квазинатуралистических. Например: «Почему у меня не получается работа? Что мне мешает получить результаты?» По форме — это вопросы о причинах затруднений, и в силу этого они выглядят как объектные вопросы. Но на деле это вопросы о структуре собственной мыследеятельности, ибо, когда человек будет искать причину, он начнёт копаться в своей собственной мыследеятельности. При проблематизации человек должен поменять свой мир — мир природы и вещей на мир деятельности: переход от мира природы к миру деятельности становится Именно здесь появляется понятие опыта, которое противостоит понятию объекта. «Опыт» — это то, что мы выделяем в нашей деятельности и в нашем мышлении, когда начинаем их рефлексировать. Но выход в рефлексивную позицию по отношению к собственному мышлению и собственной деятельности — это только одно из условий и оснований проблематизации. Сам по себе он не даёт ещё ни проблемной ситуации, ни проблем. Кроме него нужно ещё многое другое. И вторым таким условием и основанием становится знание о том, чего мы не знаем. Этот момент начали обсуждать ещё древние греки. Они задавали вопрос: а существует ли то, чего нет? И поскольку обсуждалось все это в плоскости единого и унифицированного мира-знания, у них возникла апория. Сейчас, работая в схемах многих разнотипных знаний, мы хорошо понимаем, что у этого вопроса будет разный смысл в зависимости от того, к какому пространству мышления-деятельности мы его будем относить. И соответственно этому будут разные ответы. Если относить этот вопрос к однородному материально-морфологическому пространству, то ответ будет одним: несуществующее не существует. Но если мы этот же самый вопрос отнесем к структурно-функционально организованному пространству, то ответ будет уже принципиально иным: пустые, незаполненные и, следовательно, несуществующие в морфологическом смысле места функциональной структуры существуют точно так же, как и заполненные места. Поясню это простым примером. Если, скажем, я вас спрошу, чего у меня или у вас нет, что отсутствует, то вряд ли вы воспримете этот вопрос всерьёз и будете пытаться найти ответ. Но если я напишу на доске ряд чисел
И спрошу, чего здесь нет, то, наверное, многие из вас ответят, что нет тройки и семёрки. Но как вы это определили? Я отвечаю, что вы определили это за счёт того, что в натуральном ряду чисел все морфологически незаполненные места существуют точно так же, как и заполненные. И то же самое имеет место во всякой функциональной структуре: «дырки» в ней существуют в одном ряду со всеми морфологически заполненными элементами. Значит, для того, чтобы отвечать на подобные вопросы — чего у нас нет, чего мы не знаем, чего нам не хватает и так далее — надо иметь структурно-функционально организованные пространства. И тогда единственный вопрос, возникающий в ходе проблематизации: а есть ли у нас соответствующие функционально организованные пространства, которые позволили бы нам выяснить, чего у нас нет, чего мы не знаем в том или ином процессе решания задач (или, что по сути то же самое, для достижения тех или иных целей и решения того или иного комплекса задач)? Факультативно из всего этого можно сделать вывод, что программирование мышления и деятельности всегда строится и должно строиться на структурно-функциональном представлении систем мышления и деятельности. Есть такие представления — значит, мы можем проблематизировать, нет таких представлений — не можем. И этот же вывод порождает очень сложный вопрос о взаимоотношениях и связях между проблематизацией и программированием, с одной стороны, и проектированием систем деятельности и мышления, с другой стороны: ведь если условием проблематизации и программирования являются структурно-функциональные представления деятельности и мышления, то почему нельзя, вместо проблематизации и программирования, осуществлять структурно-функциональное проектирование и таким образом делать всё, что нужно, и решать все оргуправленческие задачи в отношении деятельности и мышления? Этот вопрос требует специального обсуждения. Но вернёмся в процессу проблематизации. Выходит, что для задания проблемной ситуации и формулирования проблем решатель задач должен выйти в рефлексивную позицию и в своём мышлении обратиться к структурно-функциональным представлениям деятельности и мышления и с их помощью ответить для себя на вопрос, какие элементы и компоненты из этих структур он имеет и знает, а каких, наоборот, не знает и не имеет (в частности, не может выполнить). Если мы рассматриваем процессы решания задач, то в роли такой функциональной структуры будет выступать представление о способе решения задач. Это представление включает четыре основных блока:
Все эти блоки должны быть связаны друг с другом соответственно процессам и механизмам мышления и деятельности. Если решатель задач после своего «ага-просветления» введёт подобную схему способа решения задач — обратите внимание: не способ, а схему способа, — то он затем, руководствуясь этой схемой может задавать себе вопросы: какие из элементов этой схемы он знает и имеет, а каких не имеет и не знает? Таким образом решатель задач актуализирует свой прошлый опыт, делая его материалом рефлексивного анализа: «Чего не было в моей деятельности? Проверив после этих вопросов свои представления о продукте и тем самым свои цели, решатель задач может затем поставить аналогичный вопрос в отношении исходного материала и проверить свои представления о нём. После этого он может перейти к средствам и произвести их инвентаризацию, а в заключение таким же способом проанализировать свои методы мышления и деятельности. И параллельно всей этой работе решатель задач может проставлять плюсы и минусы у соответствующих блоков схемы способа и таким образом формировать своё рефлексивное знание о том, чего он не знает и что знает плохо. И он может делать выводы примерно такого рода: я плохо представляю себе цели этой работы, ибо имею слишком смутное представление о её необходимых и возможных продуктах; у меня нет необходимого для получения этих продуктов исходного материала; у меня явно неадекватные моим целям средства и методы деятельности и мышления, и так далее. Так или примерно так формируются знания о том, чего не имеет или не знает решатель задач, и благодаря им проблематизация приобретает уже позитивную (или квазипозитивную) форму. Таким образом, проблема — это не вопрос. Вопросы в процессе решания задач лишь провоцируют, или инициируют, рефлексивные выходы и за счёт этого переход к процессу проблематизации. Проблема — здесь я согласен с одним из выступавших — есть в сути своей знание о незнании. И в этом главное. Дальше оказывается, конечно, что проблемы будут выглядеть совершенно по-разному в зависимости от того, какую структурно-функциональную схему мышления и деятельности мы берем, выходя в проблематизацию. До сих пор я рассматривал лишь программирование процессов решания задач и поэтому ограничился анализом одних лишь способов решения задач. А если бы речь шла о программировании научного поиска, то мне надо было бы брать и рассматривать структурно-функциональную схему научного предмета. И соответственно этому совсем другой вид приобрели бы знания о том, чего мы не знаем и не умеем. И точно так же иной вид приобрели бы и все провоцирующие вопросы. И когда все знания о том, чего мы не знаем, получены, тогда можно, во-первых, переводить их совершенно формально в цели работы и в темы-задания, а затем, во-вторых, начинать строить новые слои мышления и деятельности, в которых может быть развёрнута работа по достижению этих целей и получению соответствующих решений тем, в частности работа по созданию средств и методов для будущего мышления и будущей деятельности. Конечно — и вы все это хорошо понимаете, — такой формальный перевод знаний о том, чего мы не знаем, в формулировки целей (нам надо получить то, чего мы не имеем или не знаем) или в формулировки тем-заданий (надо исследовать — и идёт Таким образом, я попробовал здесь ответить на вопрос, как я представляю себе проблемы и процессы проблематизации в контексте программирования. На этом я хотел бы закончить как эту смысловую часть, так и доклад в целом. Я хорошо понимаю, что это только затравка к большой работе, лишь введение в огромную тему, которой нам придётся заниматься ещё много лет. Вопрос: А чем определяется число проблем, которые вы формулируете в одной тупиковой или разрывной ситуации? Это достаточно сложный вопрос, и я сейчас отвечу на него лишь частично. Прежде всего, это определяется структурной сложностью тех схем мышления и деятельности, которые мы привлекаем в качестве оснований для проблематизации, Например, если в схеме способа решения у вас четыре основных элемента, то может появиться соответственно четыре группы проблем, а сколько именно появится — это зависит от того, что вы знаете и умеете, а чего, напротив, не знаете и не умеете. Но кроме того в одной и той же разрывной или тупиковой ситуации разные участники работы могут привлекать в качестве оснований для проблематизации разные схемы мышления и деятельности, и тогда у них будут разворачиваться разные линии и направления проблематизации. Если, например, мы используем для проблематизации схему научного предмета, то там появятся проблемы фактического материала, проблемы моделей, проблемы онтологических картин и схем, проблемы средств, проблемы методов, проблемы проблем, проблемы задач, проблемы знания и формы знания, проблемы систематизации знаний, проблемы практического употребления знания и так далее. Здесь, наверное, интересно отметить, что такой подход позволяет дальше очень чётко типологизировать и классифицировать проблемы, определять, если можно так сказать, их «масштабность» и распределять их между дипломниками, соискателями кандидатских и докторских степеней и претендентами на звания членов-корреспондентов и действительных членов Академии. А кроме того эта структуризация проблемной области позволяет достаточно чётко определить режимы разных работ в процессе проблематизации и даже дать им потом типомыслительные и типодеятельностные характеристики. Здесь появятся, с одной стороны, уже хорошо известные нам различения эмпирической и теоретической работы, моделирования и эксперимента и так далее, а с другой стороны, менее известные и менее привычные понятия онтологической работы, конфигурирования, разделения объектных областей, и так далее, но всё это будет важно не само по себе, а в фокусировке на блок проблем и проблематизации. Но ещё раз я хочу подчеркнуть, что всё, что я сейчас говорю, это самые общие и предварительные представления; более серьёзный разговор на эту тему требует иного, более детализированного захода. Если больше нет вопросов, то мне остаётся поблагодарить всех за огромную выдержку и терпение, проявленные в ходе этого неимоверно длинного доклада. Спасибо. |
|||||||||||||||||||||||||||||||||||
Оглавление |
|||||||||||||||||||||||||||||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
|
|||||||||||||||||||||||||||||||||||
