Георгий Петрович Щедровицкий:
Философия. Наука. Методология.
Глава 8. Логико-эпистемологические и социально-психологические мотивы в современной методологии науки

1

Лицо современной методологии и философии науки сильно отличается от того, которое оно имело в начале столетия. Наиболее важными и характерными показателями изменений, происшедших за это время, являются, на наш взгляд, во-первых, появление во многих методологических разработках отчётливых проектно-нормативных установок, а во-вторых, усиление социологических и социально-психологических мотивов. Вместе с тем, меняется соотношение между логикой и эпистемологией, с одной стороны, социологией и социальной психологией, с другой, в системе теоретических оснований методологии.

Из числа факторов, обусловивших эту трансформацию методологии, на первое место, на наш взгляд, нужно поставить изменение практического отношения к науке и связанное с этим расширение практических задач методологии. До середины ХХ столетия наука как целое не была и не могла быть предметом и объектом человеческого действия, а теперь с ней начали действовать её организуют и реорганизуют, её развитие программируют, проектируют и планируют, а затем эти проекты и планы реализуют в системах управления наукой. Соответственно этому меняются задачи и цели методологии.

До середины ХХ века основное назначение методологии науки состояло в том, чтобы сформулировать правила и нормы индивидуальной исследовательской деятельности учёного, наделить его средствами и методами, во-первых, для получения отдельных эмпирических и теоретических знаний, а во-вторых, для организации этих знаний в системы теорий.

Соответственно этой задаче формировались логико-эпистемо­логические представления о предметах и технике деятельности учёного — онтологические (или метафизические) картины действительности (в первую очередь природной), собственно эпистемологические представления об элементах и формах организации научной теории, логические и методические схемы умозаключений и рассуждений.

Говорить на этом этапе о правилах и нормах развития науки не имело никакого смысла, ибо наука складывалась сама собой в то время как люди познавали объекты и систематизировали полученные ими знания; иначе говоря, изменение науки и рост были продуктом естественно-исторического процесса, который реализовал себя независимо от целей, воли и сознания отдельных людей. Но после того, как возникло предположение, что развитием науки можно управлять, что сама наука, следовательно, может и должна стать предметом и объектом нашей сознательной и целенаправленной деятельности, представления о назначении методологии и философии науки стали меняться, в них увидели средство управления развитием науки, от них стали ждать разработки правил и норм соответствующей деятельности. но это, в свою очередь, потребовало совершенно иного теоретического представления науки, нежели того, которое было раньше.

Только самые наивные догматики сохраняют сейчас веру в то, что можно управлять развитием науки, пользуясь традиционными логико-эпистемологическими понятиями, изображающими науку в виде наборов аксиом и принципов, систем «эмпирических» и «теоретических» знаний, наблюдений и «решающих экспериментов», подтверждающих или опровергающих систему теории, и так далее. Для организатора и администратора наука выступает как множество научных и научно-проектных учреждений, как научные сообщества и группы, как сложные зависимости между фундаментальными и прикладными исследованиями, или между исследованиями и разработками, как стратегия распределения ассигнований и тактика выдвижения руководителей отдельных научных групп, как ценностные ориентации учёных и их своеобразная психология.

Конечно, все эти социальные и социально-психологические моменты и аспекты науки интересуют организаторов и администраторов отнюдь не сами по себе. В конечном счёте администратор заинтересован в том, чтобы развивались знания и методы научного исследования, «логос» (в самом широком смысле этого слова), но знания и методы исследования не являются теми предметами и объектами, на которые он может непосредственно действовать. Поэтому организатор и администратор науки, исходя из своей практической установки, выделяют в науке только те её аспекты и стороны, на которые они могут непосредственно воздействовать и влиять, а пространство «логоса», то есть содержание знаний и методы исследования, на первых шагах анализа как бы отодвигают на задний план. Это не значит, что организаторы и администраторы науки вообще никак не могут влиять на развитие содержания знаний и методов исследования. Могут, — но лишь опосредованно: через изменение научно-исследовательской деятельности, её социальных, социокультурных и социально-психологических условий.

Именно поэтому для организатора науки столь большое значение приобретают, во-первых, социологические и социально-психологические представления науки, а во-вторых, (и это особенно важно) связь и зависимость между разного рода социальными и собственно логическими (или логико-эпистемоло­гическими) представлениями науки: ведь подлинной целью и задачей его деятельности, повторяем, является всё же не организация и развитие научных учреждений как таковых, а развитие содержания знаний, «развитие логоса», и только в связи с этим и для этого осуществляет он все свои воздействия и преобразования.

Но такой вывод ставит перед нами множество новых, очень сложных проблем. Мы должны заимствовать позицию организатора и администратора науки, поглядеть на все его глазами, выделить его специфические затруднения и проблемы, уяснить себе возможные стратегии его деятельности и лишь после всего этого вернуться в свою собственную исследовательскую и научно-теоретическую позицию и развернуть в ней такие теоретические представления и методы анализа, которые могли бы удовлетворить запросы организаторов науки. Но такой ход предполагает, среди прочего, осознание и описание позиции организатора и администратора науки, его практических и теоретических отношений к другим профессиональным позициям, условий и возможностей обмена теоретическими представлениями с другими профессионалами.

2

Первое и наиболее важное обстоятельство, которое мы должны зафиксировать в этом плане, состоит в том, что практика организации научных исследований и разработок, как и практика управления наукой, являются рефлексивными по отношению к практике научного исследования, а потому предметы и объекты социологических и социально-психологичес­ких исследований, непосредственно обслуживающих организатора и администратора науки, не могут лежать в одном ряду с предметами и объектами эпистемологического и логического исследования: в плане практической деятельности с её четкими разделениями и противопоставлениями профессиональных позиций и обслуживающих их знаний между ними нет и не может быть ни связей, ни зависимостей.

Но, с другой стороны, мы уже выяснили, что деятельность администратора и организатора науки будет осмысленной и эффективной только в том случае, если у него будут знания, связывающие социологические и социально-психологические аспекты существования и развития науки с процессами изменения и развития «логического», то есть с процессами изменения и развития знаний и методов исследования, вырабатываемых разными науками.

Но это может быть достигнуто только при условии, что организатор науки в своей теоретической позиции преодолеет и снимет рефлексивную противопоставленность этих двух представлений, свяжет предметы и объекты социально-психологического и логико-эпистемологического анализа на теоретическом уровне, а это значит — создаст единый предмет и единую действительность, в которой социолого-психологические и логико-эпистемологические представления будут лишь частями или аспектами науки, представленной как единый и целостный объект (методологические принципы построения подобных онтологических представлений объектов разбираются в работах [Schedrovitsky 1971 i] и [Щедровицкий, Садовский 1964 h], а применение их в методологическом проектировании новых научных дисциплин изложено в работах [Щедровицкий 1964 d; 1967 a; 1968 a; 1970 a]). Именно в этом состоит главный парадокс и главная трудность позиции организатора науки, а вместе с тем в этом заключены и те новые проблемы и задачи, которые он поставил (своим появлением и своими практическими устремлениями) перед современной методологией и философией науки.

3

Но как только задача поставлена таким образом, нам приходится выбирать между системной и несистемной стратегиями её решения.

Несистемная стратегия состоит в том, чтобы взять уже существующие логико-эпистемологические представления науки, с одной стороны, социологические и социально-психологические представления, с другой, и постараться объединить их в одно совокупное (или даже целостное) представление. Системная стратегия, в противоположность этому, состоит в том, чтобы сначала каким-то образом представить себе то целое, относительно которого будут объединяться представления, или, по крайней мере, ответить на вопрос, как вообще, в принципе, возможно их объединение, и уже затем, исходя из этого ответа, осуществлять само объединение.

Несистемная стратегия оценивает существующие логико-эпистемо­логические и социолого-психологические представления как «в основном правильные» и идёт на то, чтобы менять их лишь в той мере, и в тех границах, которые необходимы для их взаимосогласования. Системная стратегия, наоборот, оценивает существующие логико-эпистемологичес­кие и социально-психологические представления как «в основном неправильные» (поскольку они были получены без учёта специфической задачи их объединения), или, во всяком случае, как неподходящие для данной задачи и делает основную ставку на кардинальное изменение их в соответствии с новым представлением целостного объекта.

Несистемная стратегия не нуждается ни в каких дополнительных представления объекта, кроме тех частичных представлений, которые есть уже в её распоряжении; ей, правда, нужен принцип синтеза, но она, как правило, не придаёт ему значения, поскольку не имеет никаких реальных ограничений на способы и формы объединения уже существующих представлений и производит его эклектически.

Для системной стратегии, напротив, самым главным является то новое представление объекта, которое она вынуждена создавать или заимствовать где-то на стороне в дополнение к уже существующим представлениям.

Для несистемной стратегии нет, по существу, никакой проблемы в том, что объединяемые представления — социально-психологические и логико-эпистемологические — были выработаны в рефлексивно противопоставленных позициях, что организатор науки в своих специфических представлениях рефлексивно поглощает классического учёного вместе с его теоретическими знаниями и методологией. Для системной стратегии, наоборот, именно этот момент становится главным и отправным в её теоретических построениях.

4

Ключ к решению всего этого круга проблем дают, на наш взгляд, четыре основных момента:

1. Предметом и объектом как практических действий, так и исследований, проводимых организаторами науки, является научно-исследовательская деятельность общества (даже если мы возьмём отдельные научные сообщества, то они всегда живут и действуют в рамках целостной науки, а потому находятся в паутине связей с ней и всякое воздействие на отдельное сообщество будет вместе с тем воздействием на науку в целом).
2. Целью действий организатора науки является развитие существующей системы знаний в направлении увеличения её «содержательности», «логичности» (или того, что называется «правильностью» и «истинностью»), практических приложений, и так далее, снимающее уже существующее в науке содержание, методы исследования и приложения.
3. Изменения социологических и социально-психологических структур науки играют роль механизма, вызывающего или обусловливающего развитие систем знаний и методов исследований.
4. Реальное развитие систем знаний и методов исследования происходит всегда в соответствии с имманентными возможностями «логоса» и в пределах «зоны его ближайшего развития» (поэтому, в частности, наука решает не те задачи, которые нужно решить, а лишь те, которые она может решить).

Эти четыре момента, характеризующие возможности организаторской и управляющей деятельности в отношении науки, определяют вместе с тем предмет и объект необходимых для неё теоретических исследований. Этот предмет, во-первых, должен допускать представление системы знаний как развивающейся (то есть изменяющейся в направлении к определённым телеологически заданным состояниям), во-вторых, он должен связывать развивающуюся систему «логоса» с социологическими и социально-психологическими структурами науки по схеме категории «процесс — механизм» (см. [Щедровицкий 1966 a]), в-третьих, сами социологические и социально-психологические структуры (это вытекает из понятия механизма) должны быть представлены в таком виде, который соответствует условиям непосредственного практического организующего и управляющего воздействия.

Если здесь мы вспомним также то совершенно очевидное обстоятельство, что сам организатор науки управляется развитием систем знаний и изменениями социологических и социально-психологических структур науки (а также общества в целом), и сформулируем его в качестве пятого принципа, определяющего предмет и объект науковедческого исследования, то должны будем получить (как ответ на него) характерное историческое представление целого, объединяющее в себе моменты естественной эволюции, искусственного развёртывания (нередко чисто конструктивного), искусственно-естественного развития и естественно-искусственного становления различных подсистем науки и мышления (ср. [Щедровицкий 1967 a; Лефевр, Щедровицкий, Юдин 1967 g]).

Но, чтобы построить такой предмет, придётся, как выясняется, целиком отказаться от всех традиционных логико-эпистемологических и социально-психологических представлений науки, ибо они не соответствуют идеям развития и истории и, более того, совершенно исключает применение этих идей.

5

В отношении традиционных логико-эпистемологических представлений мы показывали это в целом ряде работ (см. [Щедровицкий, Алексеев, Костеловский 1960 c; Щедровицкий 1964 l; 1966 e; 1962 a; 1968 a; Schedrovitsky 1967 f]), но в каком-то плане сам этот факт настолько очевиден, что вряд ли нуждается в подробных объяснениях и доказательствах. Ведь все традиционные логические и эпистемологические единицы — суждение, умозаключение, термин-понятие, знание, категория, модель, идея и тому подобные — были выделены в условиях, когда вообще не ставилась задача учесть развитие знаний и мышления. Установка заключалась совсем в другом — найти общие (и даже всеобщие) условия достижения истины в спорах и рассуждениях, она осознавалась и закреплялась в разделении и противопоставлении «формы» и «содержания» мысли, в принципе всеобщности логических форм или, что то же самое, независимости их от содержания (см. по этому поводу [Щедровицкий, Алексеев, Костеловский 1960 c; Щедровицкий 1964 l; 1966 e; 1968 a; Schedrovitsky 1967 f]), позднее — в настойчивых попытках свести суждения об отношениях и связях к атрибутивным суждениям (см. [Таванец 1955]) и так далее.

Идея закономерного развития знаний и мышления возникла лишь в начале XVIII столетия как идея «прогресса разума» (см. [Вико 1940; Vico 1947]) и вошла в научный обиход с середины XVIII века (см. [Тюрго 1937; Кондорсэ 1936]), то есть тогда, когда исходные принципы и понятия логики были уже сформированы, а предмет изучения организован и расчленен, причём — организован и расчленен вне и помимо каких-либо исторических и генетических соображений. В результате этого возникла «весьма деликатная» ситуация: идея развития разума, мышления и знаний казалась совершенно очевидной и поэтому не могла быть отброшена, но и логические единицы, трактуемые в качестве всеобщих и неизменных форм мысли, тоже казались совершенно правильными и были освящены веками.

Поэтому со второй половины XVIII столетия начинаются попытки каким-то образом совместить идею развития разума, духа и мышления с традиционными логико-эпистемологическими представлениями.

Наиболее мощной из всех была, конечно, попытка Гегеля, но и она закончилась неудачей, поскольку Гегель, сформулировав принцип зависимости форм мысли от их содержания и направив его против основных идей формальной логики, не решился всё же перестроить и трансформировать систему логических единиц; он пытался «приложить» развитие к уже существующим логическим единицам, и именно глубина и мощь интеллекта Гегеля служат косвенным доказательством того, что эта задача неразрешима в принципе. В достаточно явной форме это выступило уже у гегельянцев конца XIX и начала XX века — Ф. Брэдли, Б. Бозанкета и Б. Кроче, а дальнейшие попытки, предпринятые менее талантливыми исследователями, приводили к совершенно очевидным нелепостям (см. [Алексеев, Черкесов 1953] и критику самой идеи в работе [Гропп 1959]).

Поэтому сегодня перед каждым логиком, если он хочет анализировать и описывать научное мышление, всегда стоит дилемма: либо исходить из идеи развития мышления, но тогда придётся отказаться от всех традиционных логико-эпистемологических понятий и единиц, либо же исходить из уже существующих единиц и понятий, но тогда придётся делать вид, что мышление не развивается. Подавляющее большинство логиков до сих пор, как правило, выбирали второй вариант. А если избрать первый и отдать предпочтение идее развития мышления, то придётся построить совершенно новую систему логико-эпистемологических единиц и описывающих их понятий.

6

Основная идея такой работы состоит в том, чтобы начинать не с традиционных единиц, которым уже заранее придан статус сущностей и объектов, а начать анализ с процессов, характеризующих мышление и мыслительную деятельность, — процессов воспроизводства деятельности, трансляции и коммуникации, процессов становления и развития норм культуры и их функционирования при решении задач (см. [Щедровицкий 1967 a; 1968 a; 1970 a; 1966 a; Лефевр, Щедровицкий, Юдин 1967 g; Розин 1967 b; Щедровицкий, Розин 1967 e]) — и уже затем (в соответствии с основными принципами системного подхода) определять функциональные структуры и основные единицы материальных организованностей мышления, соответствующие этим процессам (см. [Щедровицкий 1958 b; 1965 c; 1973 b; Проблемы… 1967: 105–190]).

Благодаря такому подходу мы сможем рассмотреть различные научные знания и их системы как организованности деятельности и мышления, лежащие как бы на пересечении многих процессов: они будут принадлежать одновременно структурам искусственно развёртываемых (или развивающихся) логико-эпистемологических систем, структурам поведения отдельных людей и человеческих групп, структурам исторической эволюции деятельности и так далее и отражать все эти процессы в организации (или конструкции) своего материала. Но, вместе с тем, все организованности будут оставаться самими собой — знаниями и «машинами знаний», со своей особой внутренней организацией, со своей устойчивостью и инерционностью, со строго определёнными возможностями развёртывания, лишь «подключаемыми», образно говоря, к различным системам употреблений и к различным процессам.

Эти общие системно-структурные представления, зафиксированные на категориальном уровне через противопоставленность и связь категорий «организованность материала» и «процесс» могут быть использованы теперь для решения проблемы взаимоотношения «логико-эпистемо­логического» и «социально-психологического» на частном предметном уровне. Для этого достаточно предположить, что «логико-эпистемоло­гическое» относится к определённым организованностям нашей деятельности, входящим в систему культуры, а «социальное» и «социально-психологическое» принадлежит к широкому кругу процессов, образующих как бы «сферу человеческой активности» вокруг этих организованностей и представить отношение между ними в онтологической картине.

Однако до подлинного конфигурирования ещё далеко, и с точки зрения содержания осуществлённая процедура вызывает ряд серьёзных сомнений и возражений.

Первое из них касается взаимоотношений между предметными и категориальными схемами — и это, наверное, один из самых тонких и принципиальных вопросов. До сих пор «логико-эпистемологическое», «социологическое», «социально-психологическое» и «психологическое» существуют и задаются как идеальные действительности соответствующих научных дисциплин. И хотя все они, как мы можем догадываться, относятся к одному и тому же обобщённому объекту — человеческой деятельности, её процессам, функциональным структурам, организованностям материала и морфологическим элементам, мы не знаем, как именно они к ней относятся, какие «стороны» её схватывают и выражают и, главное, в каких отношения эти схваченные «стороны» стоят друг к другу.

Другими словами, у нас нет сейчас такого онтологического изображения деятельности, на основе и в рамках которого мы могли бы соотнести и связать друг с другом «логико-эпистемологическое», «социологическое» и «социально-психологическое». Сегодня это — главная проблема и задача теоретико-деятельностной методологии. И с этой же самой методологической проблемой сталкивается сейчас науковедение, кода оно пытается построить комплексное многостороннее представление науки, причём проблема остаётся всё время одной и той же, независимо от того, к каким конфигурирующим моделям прибегают.

Не имея возможности ввести или построить такую картину деятельности, в которой бы соотносились и связывались друг с другом логико-эпистемологические и социально-психологические процессы, мы ввели очень простую, по сути дела, чисто категориальную схему, фиксирующую лишь два необходимых нам компонента — основной процесс и обеспечивающий его механизм, — и таким образом подменили объектно-онтологическое конфигурирование формально-категориальным синтезом.

Как приём работы в трудной ситуации это вполне допустимо, но предполагает и требует в дальнейшем, во-первых, специальной критической проработки всех отнесений предметных характеристик к этой категориальной схеме, а во-вторых, специального отнесения получившейся таким образом псевдопредметной схемы к онтологической схеме деятельности; пока что такое отнесение присутствует лишь в завуалированном виде, когда мы говорим, к примеру, что логико-эпистемологические организованности деятельности входят в систему культуры.

Второе сомнение касается совершенно очевидной содержательной бедности используемой схемы: задав в исходном пункте только два отношения между «логико-эпистемологическим» и «социально-психологическим», мы в дальнейшем, когда придётся искать и определять другие отношения между ними, не только не сможем пользоваться этой схемой, но и не сможем развёртывать и развивать её дальше. Нам придётся «вложить» эту схему в онтологическую картину деятельности, и только после этого мы сможем продолжить анализ.

Третье сомнением (и оно кажется вместе с тем самым существенным возражением) касается отождествления «социологического» и «социально-психологического» с механизмом, осуществляющим развитие логико-эпистемологических организованностей.

7

После фиксации всех этих сомнений-возражений и их разбора мы можем вернуться к исходной схеме, объединяющей «логико-эпистемо­логическое» с «социологическим» и «социально-психологическим», и продолжить работу по наполнению её предметным содержанием. Но теперь главным источником содержания станут теоретико-деятельностные схемы и представления, и всё то, что уже зафиксировано в объединяющей схеме, будет переосмысляться и трансформироваться в их свете.

«Логико-эпистемологическое» выступило в исходной схеме в виде неподвижной конструкции, чисто искусственного объекта, лежащего вне истории и, более того, лишённого каких бы то ни было естественных процессов, а «социальное» и «социально-психологическое» — в виде чистой активности, совершенно произвольной и неупорядоченной, лишённой каких бы то ни было культурных норм и форм организации. Это было одним из неизбежных следствий того, что связь между ними была установлена чисто категориально и не имела прямого отношения к социокультурному предмету. Следовательно, задача состоит в том, чтобы замкнуть друг на друга эти две разнородные составляющие исторического целого и показать, в каком естественном процессе жизни целого может осуществляться их связь. В решении этого вопроса нам на помощь приходят представления об истории и развитии.

Хотя все наши рассуждения проводились с установкой на то, чтобы учесть и объяснить развитие знаний в логико-эпистемологическом плане, мы, по сути дела, рассматривали знания и «машины знаний» подобно всем другим предметам искусственного мира — как обладающие конструкцией, но не имеющие своих собственных естественных процессов функционирования и развития. Правда, мы постоянно говорили о том, что существуют определённые возможности развёртывания искусственных конструкций знаний и «машин знаний», но эти возможности в построенном нами онтологическом представлении выступили как особые процессы, внешние для самих конструкций и привносимые в них извне.

В результате такого подхода исчезла какая-либо разница между всеми зафиксированными нами процессами, в том числе — логико-эпистемологическими и социально-психологическими: они выступили просто как разные, никак не связанные друг с другом и одинаково безразличные к конструкциям знаний. И поэтому, если бы нам пришлось решать вопрос, с какого же процесса надо начинать анализ и какой процесс надо брать следующим после него, то мы не имели бы никаких оснований и критериев для решения. Но такое положение, очевидно, исключает всякую возможность методически строгого исследования предмета. И, следовательно, мы должны каким-то образом разделить все полагаемые нами процессы, установить определённый порядок в рассмотрении их, а вместе с тем — определённую иерархию связывающих их зависимостей.

В принципе, если рассматривать все эти процессы абстрактно, то можно намечать один или другой порядок в зависимости от решаемых нами задач. Но в данном случае выбор уже сделан и все процессы рассматриваются нами, во-первых, в отношении к конструкциям знаний и «машин знаний», а во-вторых, относительно практической задачи управления их развитием. Такая формулировка задачи автоматически выделяет процесс развития знаний (неважно, как мы его будем рассматривать — как естественный, или как искусственный) и противопоставляет его всем другим процессам, так или иначе захватывающим организованности знаний.

Чтобы выразить это различие и противопоставление и одновременно установить связь между выделенными аспектами жизни знаний, мы можем воспользоваться, как уже говорилось, категорией «процесс — механизм» [Лефевр, Щедровицкий, Юдин 1967 g]. Развитие знаний будет выступать тогда как «процесс» (или «основной процесс»), а все остальные процессы — как «механизмы» (или части механизма), осуществляющие этот «процесс».

Но такое решение является пока чисто категориальным и, чтобы оно приобрело подлинную действенность, нужно ещё построить соответствующее ему предметное представление.

Из многих характеристик этого представления нам важно здесь выделить три основных. Во-первых, тот момент, что все логико-эпистемо­логические организованности деятельности являются объектами сознательных, целенаправленных действий отдельных учёных и научных сообществ; можно сказать, что эти организованности создаются и строятся учёными. Во-вторых, тот момент, что все эти организованности являются функциональными элементами, а нередко и просто средствами совокупной человеческой деятельности, «вписаны» в неё и живут по её законам.

В-третьих, то, что все эти организованности в силу второго обстоятельства имеют определённую иннерционность — это значит, что последующие формы их зависят от предшествующих — и поэтому какие бы произвольные цели и задачи не ставили перед собой люди, строящие и перестраивающие логико-эпистемологические организованности, реализовать свои планы они смогут лишь в той мере, в какой они будут соответствовать «векторам возможного развития» этих организованностей (и систем деятельности в целом) ¹.

Благодаря такому представлению конструкции знаний и «машин знаний» получат своё собственное, как бы имманентное движение (которое мы, в зависимости от наших целей и задач, будем рассматривать то как естественное, то как искусственное), оставаясь в сфере культуры, они приобретут свою собственную историю, станут культурно-историческими образованиями; но точно так же и все другие процессы, замыкающиеся на логико-эпистемологических организованностях, благодаря своей функции механизма приобретут культурную проекцию и целевое назначение — мы получим возможность оценивать и перестраивать их в зависимости от того, как они «работают» на развитие логико-эпистемологических организованностей вообще и организованностей науки в частности. Оба плана существования науки — «логико-эпистемологический» и «социально-психологический» — соединяются в одно целое и замыкаются друг на друга теперь уже не только в категориальном, но также и в предметном плане.

Конечно, всё сказанное не решает ещё проблемы, а лишь намечает исходную схему и путь решения. Двигаясь в этом направлении, мы сталкиваемся со многими весьма сложными вопросами, для решения которых у нас пока нет средств, но важно, что уже в исходных категориальных и предметных расчленениях изложенная нами теоретико-деятельностная концепция исторического развития знаний содержит возможность решения проблемы взаимоотношений и связи логико-эпистемологических и социально-психологических аспектов существования науки ².

8

Основное возражение, которое обычно противопоставляют этому представлению, состоит в утверждении, что нет и не может быть телеологически ориентированного развития систем знаний и, более того, вообще не может быть необходимой преемственности и закономерностей в смене одних систем знаний другими. По-видимому, именно этими соображениями руководствовался Т. Кун, когда он ввёл представление о научной революции, трактуемой как вытеснение одной «парадигмы» другой (см. [Kuhn 1962]).

Нетрудно увидеть, что это возражение не выдерживает критики и могло появиться вследствие непонимания соотношений «естественного» и «искусственного» в развитии науки: ведь дело не в том, заложено ли такое имманентное, телеологически ориентированное развитие системы знаний в природе самих знаний, или не заложено, а в том, что мы вынуждены создать такое представление о телеологически ориентированном развитии знаний, чтобы в своей искусственной и целенаправленной деятельности, с одной стороны, сохранять, а с другой стороны, умножать и развёртывать человеческую культуру и человеческие способы деятельности. Поэтому мы сначала приписываем системам знаний подобный имманентный процесс, а потом действуем с ними так, так их преобразуем и развиваем, чтобы удовлетворить выдуманному нами процессу и обеспечить его.

С другой стороны, поскольку такое отрицание преемственности и закономерности в развитии систем знаний делает невозможным какое-либо серьёзное изучение изменений в науке (кстати, именно это порождает обычно обвинения в иррационализме — см. [Criticism… 1970]), Т. Кун вынужден был искать некоторую законосообразность и необходимость (а соответственно и «логос») в поведении и действиях отдельных людей и групп. И это ему без труда удалось, ибо как в поведении, так и в деятельности людей можно найти массу жёстко детерминированных, а потому и законосообразных моментов (в частности, сюда попадает вся культурная и социетальная нормировка), но, вместе с тем, Т. Кун с самого начала так задал свою абстракцию и так выделил все её моменты, чтобы они не имели прямого и непосредственного отношения к внутреннему содержанию науки, к «логосу».

В результате получилось, что поведение отдельных учёных и научных сообществ определяются самыми разными социальными обстоятельствами, всем, чем угодно, но только не содержанием науки и не принципами её содержательного развития. Следовательно, поведение и деятельность научных сообществ и отдельных учёных выступили отнюдь не в качестве механизма, носящего вторичный характер по отношению к развитию науки и замкнутого на это развитие, а в качестве самостоятельного и самодовлеющего процесса, по отношению к которому системы знаний (с их содержательностью, истинностью, приложениями, и так далее) оказываются лишь случайным и побочным эпифеноменом.

Но, на что способны люди, оторванные от тех или иных систем «логоса» с их внутренним, имманентным развитием, — люди, оторванные от науки, мышления, культуры в их прошлом и в их предвосхищаемом будущем? Что могут сделать подобные люди в своей жизни, и имеет ли такая жизнь какой-либо исторический и социальный смысл?

По сути дела, достаточно поставить этот вопрос, чтобы стала очевидной историческая несообразность традиционных социологических и социально-психологических представлений, трактующих науку и научные сообщества безотносительно к логико-эпистемологическим и культурно-историческим представлениям науки, вне связи с историческим развитием самого «логоса». И это обстоятельство предрешает наше отношение ко всем этим представлениям и концепциям: чтобы построить единое историческое представление науки, эффективное в практическом отношении и соответствующее всему тому, что мы знаем сейчас о науке в теоретическом плане, нужно прежде отказаться от всех традиционных социально-психологических представлений и понятий, с самого начала связанных с логико-эпистемологическим и культурно-эмпирическим представлением науки. Но чтобы сделать это, нужно представлять себе не только зависимость социально-психологического плана от логико-эпистемологического, о которой мы говорили до сих пор, но и обратную зависимость логико-эпистемологических и культурно-исторических процессов от социальных и социально-психологических.