Георгий Петрович Щедровицкий:
Философия. Наука. Методология.
Глава 4. Логика и методология науки

Я подчёркиваю, что хочу сделать этот доклад предельно схематично и ставлю своей задачей только сформулировать некоторые узловые вопросы, которые, с моей точки зрения, должны быть рассмотрены в этой схеме, и наметить пути их рассмотрения. Думаю, что эта тема в дальнейшем должна стать для нас предметом тщательного обсуждения.

1

Первое, что следует подчеркнуть в этой связи, это то, что группа так называемых методологических, или эпистемологических, или Логических (с большой буквы) дисциплин (или наук), имеет свой особый, специфический предмет, принципиально отличающийся от предметов конкретных наук. Мне представляется, что этот тезис является сейчас исключительно важным и актуальным в связи с тем положением, которое существует у нас в философии вообще и в философии естествознания, в частности.

Ведь, как правило, у нас сейчас философию естествознания сводят к натурфилософии, то есть считается, что и физик занимается вопросами строения материи, и философ занимается вопросами строения объективного мира. Только физик при этом применяет определённый математический аппарат, и его рассуждения — частные и конкретные, а философ рассуждает о строении мира в общем, на основе каких-то широких обобщений; но предмет, по сути дела, у них — как думают — один и тот же. И поэтому многие из тех, кто занимается философией физики, видят свою задачу в том, чтобы определить, каким должно быть то или иное трудное, спорное, колеблющееся понятие физики.

Например, если стоит проблема, как совместить в определении электрона то, что он является «прерывным» образованием — частицей — и «непрерывным» образованием — волной, то такой философ видит свою задачу не в том, чтобы рассмотреть, как вводились эти понятия, какова структура процесса познания при их введении и на каком, примерно, мыслительном пути может быть найдено решение, а в том, чтобы ответить на вопрос, что же такое есть электрон. И это, кстати, очень типичное, характерное явление, и даже люди, много сил уделяющие философии естествознания, убеждены, что именно таким образом должна идти работа.

Отличие методологического подхода от подхода естественных наук совершенно не чувствуется представителями естественных наук. Когда я делал доклад в Институте кристаллографии, мне в порядке возражения выдвигали такой тезис: современный аппарат физики переносится в биологию? — переносится, значит — физика и есть методология; сам этот перенос является фактом методологическим, а физик, который осуществляет эту работу, по существу, решает собственно методологическую задачу, и никаких других методологических задач вообще, в принципе, быть не может. Поэтому я ещё раз повторяю: мне представляется, что на сегодняшний день исключительно важным было бы провести тезис, что группа методологических, или эпистемологических, или Логических, дисциплин имеет свой особый предмет, исторически обосновать выделение этого предмета и рассказать вкратце об его истории. Этому я и хочу посвятить первую, вводную часть своего сообщения.

1.1

По-видимому, выделять этот особый предмет Логических исследований нужно, разбирая ситуацию парадоксов, или антиномий. Обычно я, делая вводные доклады на кружке или вообще такого рода доклады, как в Институте кристаллографии, начинаю именно с ситуации парадоксов. В обобщённом виде она сводится к следующему.

Представим себе, что мы имеем два знания об одном и том же объекте или относимых к одному и тому же объекту. Обычно, когда мы имеем просто два знания А и В, то они в равной мере могут быть отнесены к объекту, и мы получаем синтетическое знание, что объект есть А и В. Но в тех случаях, когда эти два знания, полученные об одном объекте, носят антиномичный характер, то есть выступают в виде «А есть B» и «А не есть B», совместить их посредством конъюнкции не удаётся. В этой ситуации, собственно, и возникают вопросы, которые в дальнейшем ведут к выделению предмета Логических исследований. Что это за вопросы?

Если мы имеем два знания, относящихся, казалось бы, к одному объекту и несовместимых друг с другом, то вопрос ставится обычно так: а каков же объект как таковой?

Мне вообще представляется, что если мы занимаемся реконструкцией той ситуации, в которой выделяется новый предмет, то мы должны зафиксировать факт отделения знания от объекта. До тех пор, пока нет антиномичной ситуации, никакого отличия объекта от знания вообще на передний план не выступает. Вот я смотрю сейчас на этот магнитофон. Вообще невозможно сказать, что я имею — знание о магнитофоне или вижу сам магнитофон. По существу это «видение» магнитофона выступает как единый нерасчленённый акт, в котором магнитофон как объект видения и моё видение магнитофона не отделимы друг от друга. Можно сказать, что моё видение выступает как сам магнитофон.

В этой ситуации, я повторяю ещё раз, вопрос об отделении знания от объекта может вообще не вставать. Точно так же и в конкретных науках этот вопрос не встаёт до ситуации антиномии. Как говорил Гегель, предметы видятся сквозь призму понятия, или предметы выступают как понятие, но, с другой стороны, и понятия выступают как предметы, то есть через своё содержание. Если же возникает ситуация антиномии, то она делает такое отождествление и вообще подобную позицию невозможной. Я подчёркиваю это, ибо мы имеем одно знание «А есть B» и другое — несовместимое с этим — «А не есть B».

И тогда только впервые, сопоставляя два знания между собой, мы переходим к какому-то третьему — как отличному от них. И гегелевская система рассуждения, что объект есть не тезис, не антитезис, а нечто третье, отличное от того и другого, есть реконструкция этой обычной, стандартной схемы рассуждения в такой ситуации.

1.2

Но вместе с тем такая постановка вопроса является мистической и неразрешимой, потому что ответить на вопрос, что есть объект как таковой, безотносительно к форме того или иного знания, в котором он отражается, невозможно. И поэтому даже в этой ситуации возможны два различных хода мысли, один из которых является специфически логическим, а другой остаётся по-прежнему специальным.

Специальным с том смысле, что мы спрашиваем, каков объект сам по себе, и создаём какое-то третье понятие, снимающее первое и второе, уничтожающее антиномию, и опять получаем возможность слить наше знание с объектом и преодолеть ту ситуацию, в которой, казалось бы, понадобилось их развести.

Иначе говоря, постановка вопроса «что есть объект?», с одной стороны, создаёт возможность развести объект и знание, а с другой стороны, если удаётся ответить на этот вопрос без особых затруднений, вновь возвращает нас к специальной точке зрения. Логическая же точка зрения в этой ситуации появляется только тогда, когда, разводя то и другое, мы ставим вопрос не о том, что есть объект — мы уже зафиксировали, что объект есть нечто третье, отличное от А и В, — а о том, как относятся между собой объект и знание о нём. Я сейчас специально говорю в той терминологии, которая, с моей точки зрения, является ложной и вообще не принята у нас. Такая постановка опроса — «объект и знание» — с нашей точки зрения, неправомерна. Я специально это подчёркиваю, потому что традиционно вопрос возникает именно в такой форме. Если сделано противопоставление — объект и знание о нём, — то тем самым предопределён дальнейший неверный путь развития этих дисциплин, и решение уже, с моей точки зрения, найдено быть не может.

Но исторически такая постановка вопроса имела место. Благодаря этому появляется особый предмет, который необходимо изобразить: объект как таковой, безотносительно к знанию, как объект познания, как то, на что направлено знание, и знание, как продукт какого-то процесса, продукт деятельности, как нечто противостоящее объекту как таковому. Появление такого отношения и означает, по-моему, появление предмета методологических, логических наук.

2

Возникает парадокс собственно логики, или теории познания, или методологии — основное противоречие, которое определяет в дальнейшем все развитие этих дисциплин и которое вообще требует от нас самого пристального внимания, потому что я не уверен в том, что мы рассуждаем здесь правильно. Во всяком случае, это нужно очень и очень тщательно проанализировать.

Вопрос: Парадокс, когда выделяется знание?

Нет, когда выделяются и противопоставляются объект и знания о нём; когда разведены объект и знания и когда возникает вопрос об их отношении. Это отношение и есть предмет методологических дисциплин. Его, это отношение, можно трактовать по-разному. Можно трактовать его как знание, и тогда вопрос сведётся к тому, что такое знание. Это уже особая спецификация предмета и проблемы, причём, очень поздняя. Я бы сказал, что такой простановки вопроса я нигде не встречал. Может быть только за исключением имманентов и Лосского. Но там тоже имеются свои спецификации, и поэтому нельзя сказать, что они точно так формулировали вопрос — они очень близко подошли к этому, но вот точно так вопрос не стоял.

А можно трактовать это отношение как какую-то деятельность. Это другая постановка вопроса, но вообще говоря, в исходном пункте, этот предмет появляется как изображение отношения между объектом как таковым и знанием о нём. Ответив на вопрос, я снова возвращаюсь к пункту 2. Здесь, как я уже сказал, противоречие.

Я уже говорил, что такая постановка вопроса является в некотором смысле мистической. Почему? Потому что, поставив перед собой задачу изобразить объект как таковой, процесс его познания и продукт этого познания — знание, мы невольно покушаемся на прерогативы господа бога. Мы хотим выявить, что такое объект до и без знания. Если же мы будем выяснять это через знание и с помощью знания, то сможем ли мы ответить на этот вопрос в таком чистом виде? Ведь ответить на вопрос можно только в «нечистом» виде, а нужно в «чистом». Спрашивается: как это сделать?

И здесь начинается самая страшная вещь, настолько страшная, что 2,5 тысячи лет, как минимум, вводилось достаточно трюков для решения этой задачи. Вокруг этого вертелось все в истории философии — задача предопределила не только общую постановку проблемы, но я бы даже сказал, детали общего развития истории философии, и до сих пор ещё нельзя сказать, что она решена. Я ещё раз повторю это противоречие: даже после того как понято, что предмет логических дисциплин требует объекта как такового и знания, противостоящего ему, даже после того как это понято, задача ещё не решена, потому что надо изобразить объект не вообще, а какие-то типы объектов, типы знаний, им противостоящих, то есть надо, чтобы объект мы ввели с какими-то определённостями, с какими-то признаками.

Пока мы говорим, что есть просто объект, который противостоит знанию, то это не так уж страшно, потому что этот объект есть просто «нечто». И, собственно, через всю историю философии его и наделяют таким признаком, то есть говорят: «возможность познания», «то, что противостоит субъекту», «объект это — нечто» (как у Гегеля), но никогда не переходят к дальнейшим определениям. И Гегель сформулировал это очень чётко: когда мы спрашиваем, а что есть этот объект, то есть пытаемся перейти от «нечто» к «что-то», тогда объект исчезает, и остаётся не объект, а предмет, и происходит не то сальто-мортале, не то сальто-витале. Я не знаю, что здесь происходит, какой происходит прыжок, но вообще прыжок происходит.

3

Когда же вопрос ставят не так осознанно и не так рефлексивно чётко, то обычно совершают две взаимосвязанных ошибки. Вот здесь я прошу вашего тщательного внимания, потому что этот пункт, по-видимому самый трудный. Здесь не формулируется невозможность вообще выразить этот объект, а стоит задача выразить как-то объект, и это как-то пытаются сделать. И что тогда делают?

Представьте себе, что каждый из вас пытается проанализировать знания другого, сидящего рядом с ним. Предположим, Вася Ладенко имеет знания о магнитофоне. Ну и предположим не только Вася, но и Вадим Розин имеет знания о магнитофоне. И, скажем, я хочу проанализировать знания Вадима. Казалось бы, внешне всё дело происходит таким образом: у него есть его знания, а здесь есть магнитофон.

Почему я говорю, что здесь есть магнитофон? Я его вижу отдельно от Вадима Розина, его головы и всего, что есть у него в голове. Мне объект дан безотносительно к знаниям Вадима, но дан мне только в моём собственном знании. И поэтому, когда я спрашиваю о знаниях Вадима об объекте, я подставляю моё собственное знание на место объекта, и таким образом совершаю страшную ошибку: я беру не объект как таковой, не вне и помимо знания, а я беру объект как он дан мне, в моём частном, частичном, ограниченном, относительном знании. И говорю, что моё знание этого объекта есть сам объект — то есть я подставил по существу на место объекта не сам объект, а моё знание о нём.

Вопрос: А знания человечества?

Но это всё равно знания. И тоже частичные — принадлежащие данному поколению людей и частичные по отношению к другому поколению. Но пойдём дальше.

Предположим, что я хочу реконструировать знание Вадима; я точно так же имею одну возможность — подставить на место его знания об этом объекте моё. И таким образом я совершаю другую ошибку: я заменяю его знание своим знанием объекта, и можно сказать, разведя объекты и знания, я подставляю на место объекта знание и на место знания то же самое знание объекта. Фактически вот эта вещь, видимая или познаваемая мною как посторонним наблюдателем, теперь значится как характеристика другого знания и дважды теперь фигурирует в двух разных изображениях. По существу, я имею только моё знание об объекте, но я один раз изображаю моё знание как объект, а другой раз — как знание другого человека.

Вот этот приём, когда я моё знание изображаю как знание другого, получил вообще говоря, очень чёткое выражение в концепции интроспекции — в интроспекционизме. А другой момент — он меньше фиксировался. Но я хочу провести здесь только одну мысль, что здесь в обоих случаях происходит отождествление формы с содержанием, а точнее, смешение формы с содержанием, или, ещё точнее, форма и содержание, по сути дела, не различаются. Потому что, когда я подставлял объект, то подставил не объект, а содержание знания, и когда я подставил его форму, то я подставил это же содержание, только перенесённое кому-то в голову. И эта парадоксальная штука предопределяет, как мне представляется, всё дальнейшее развитие методологических, или логических наук.

Выделяются три группы наук, которые по-разному интерпретируют фактически одно и то же.

Одна группа говорит об объективном мире как таковом, подставляя туда содержание наших знаний. Это — онтология. Если на самом деле мы имеем дело со структурой «объект — черта связи между ним и знанием — знание», то в онтологическом изображении мы имеем эту же структуру, только в другой терминологии, в другом её понимании. Иначе говоря, мы имеем здесь дело с обычным отношением, когда в одном ряду очень много объектов (плоскость объектов), а с другой стороны много разных форм (или много разных знаний, ряд знаний), но только в одном изображении на одной плоскости, онтологически.

Вопрос: А как это резче сформулировать?

А черт его знает, как это резче сформулировать, я и сам этого не знаю. Иногда мне кажется, что я это понимаю, а иногда кажется, что не понимаю. Я не знаю, верно это или нет. Мне важно сейчас разъяснить саму постановку вопроса. Кстати, чтобы вы убедились в том, что такая постановка вопроса есть, я вас просто отсылаю к первым страницам книги Аристотеля «О душе». Когда я сам наконец, вроде, понял эту вещь и потом прочёл это место у Аристотеля в пятый или шестой раз, то я ударил себя крепко по лбу и сказал: «Идиот! Сколько можно было читать и не видеть, что там все сказано предельно четко!»

Мне представляется, что работа Аристотеля уже с первых страниц есть обсуждение именно этой проблематики, причём настолько чёткое, что так нигде больше, по моему, это не повторяется. И, по моему, эти проблемы обсуждаются у Фихте в «Ясном, как Солнце, сообщении…». Он тоже, по-видимому, считал, что это ясно, как Солнце.

Если это понять, то дальше в свою очередь становятся понятными многие пути в философии, потому что если мы возьмём вот эту структуру, то, рассуждая даже чисто формально, мы можем сказать, что этих наук будет три. Одна будет трактовать каков объект как таковой, в себе, другая — каково знание, а третья будет пытаться брать то и другое вместе. Третье я беру пока как взаимоотношение того и другого, потому что отношение как таковое — оно пока не существует как таковое, помимо «черты». А вот что из него сделали, я скажу немного позднее.

Вопрос: Содержание знания?

Я не знаю, содержание ли это знания в нашем смысле, но мне важно пока подчеркнуть одну вещь — что и здесь, в одной плоскости, когда мы берём мир объектов как таковой, мы можем говорить только о структуре плоскости: какие виды, типы объектов там существуют. Когда мы берём плоскость знаний как таковых, то мы можем говорить, какие типы и виды знаний существуют, анализируем их строение и так далее. А вот когда мы берём отношение в целом, то что мы можем сделать?

И вот здесь произошла, на мой взгляд, интереснейшая, парадоксальная вещь. Я это выдвигаю как гипотезу, потому что это ещё нужно посмотреть в истории философии — было ли это действительно так.

Но вот сейчас мне представляется, что так было. Я ещё раз оговорюсь: когда мы берём плоскость объектов, то мы имеем группу онтологии, то есть мир как таковой, и это та же самая современная натурфилософия. Когда мы берём знания как таковые, а фактически, формы знания, то это образует группу логик как таковых, или формальных логик, или традиционных логик, а когда мы берём все в целом, то мы имеем теорию познания, или гносеологию.

К чему же свелась теория познания? Мне представляется, что там произошёл интересный парадоксальный «финт». Дело в том, что, начав с отношения «знание — объект», теория познания перешла к совершенно другому отношению — «объект — субъект».

И вот в этом переходе — основание известного психологизма теории познания, то есть от отношения «объект — знание», где знание берётся совершенно абстрактно, перешли к отношению «объект — субъект» с включённым в него знанием.

У Канта в его теории познания это находит своё резкое выражение, потому что ведь теория познания не трактует отношение субъекта к объекту, не это её предмет, и в теоретико-познавательном плане ничего нельзя сказать про это отношение. Ведь если пытаться как то его анализировать, то придётся уйти в совершенно другую область. Действительно, положим, зафиксировали мы отношение «объект — знание».

Что ещё можно сказать, кроме того, что существует такое отношение? Вот здесь-то и возникает вопрос: а где тот метод, который позволит сказать что-то большее, чем то, что заключено в самом этом отношении?

Я, может быть немного самоуверенно, но всё равно сказал бы так: я думаю, Вася, что и ты этого метода не придумаешь, потому что переход к так называемой деятельности невозможен без введения субъекта. И, кстати, в этом пункте, когда мы ввели деятельность, то мы по своему допустили ошибку и натяжку, и этот ход к отношению «субъект — объект» является в какой то мере очень естественным, оправданным. Это впервые выход к тому предмету, который собственно только и позволяет нам осуществлять анализ.

Но это же влечёт за собой и смешение теории познания с психологией.

Маркс, например, определяя предмет психологии, сказал, что предмет психологии есть промышленность общества. Совершенно чётко: психология занимается технологическим отношением человека к окружающему — только не с точки зрения его социальной структуры, а с точки зрения места субъекта-индивида в промышленности. И тогда теория познания (и вообще решение вопроса о том, что такое знания, каковы их функции) вводится в более широкие рамки, которые только и дают впервые ей существование как особой действительности. А до тех пор пока это отношение берётся как изолированное, оно не могло исследоваться.

И, между прочим, если я не ошибся, то в этом состояло одно из твоих, Вася, основных возражений по докладу В. В. Давыдова. Когда ты сказал, что ошибка Давыдова состоит в том, что он берёт акт познания вне акта деятельности субъекта вообще, а это невозможно и ведёт к неверным результатам, то ты, по существу, ещё и ещё раз обосновывал неправомерность традиционной гносеологической точки зрения и необходимость сведения её к другому предмету — к деятельности субъекта — и тем самым — к психологии.

Таким образом, отношение «субъект — объект» снимается в определённом понимании. А у Канта оно не снимается. Вообще сегодня, уже после Маркса, мы можем конечно говорить, что все это снимается, но мне сейчас важно только наметить эту линию: от фиксации отношения «знание — объект» перешли к более широкому отношению — и это было совершенно оправданно и правомерно — к отношению «объект — субъект», причём субъект понимался как индивид. В работах Гегеля, а затем Маркса был сделан следующий шаг — переход к пониманию того, что субъект есть общество, противостоящее объекту. Между прочим, ещё один шаг, возможно, сделал Володя Лефевр, который сказал, что отношения общества к объекту не существует, а есть, вообще говоря, система, включающая и биологические моменты, и орудия — система, в которой человек живёт и работает совершенно особым образом. Но если вы хотите понять все эти вещи, то не должны исходить из противопоставления объективного мира и субъекта, а должны взять общество как уже включающее в себя объективный мир.

Некоторые подходы к этому были, насколько я понимаю у Дюркгейма. Очень близко, вообще говоря, трактует это вопрос и Пиаже, когда говорит об ассимиляции объекта.

Может быть, я здесь навру, но в «Капитале» у Маркса все это уже единая система, а вот в теоретико-познавательных работах, и в особенности у Энгельса, это — общество, противостоящее объективному миру, и работа «Роль труда в очеловечении обезьяны» берёт людей как изменяющих природу. В этом смысле Пиаже более прав, когда говорит, что люди ассимилируют природу. Хотя он опять-таки берёт процесс ассимиляции и в своём исходном пункте должен вводить систему, противостоящую субъекту, в то время как, по-видимому, надо начинать с системы, уже включающей всё это. Вот такая была история в гносеологии как таковой.

Теперь, что же происходило с формальной логикой? Ну, этим вопросом мы занимались больше, этот круг проблем, естественно, раньше вышел на передний план. Но я тут все это подробно излагать именно поэтому и не буду, а сошлюсь просто на статьи по поводу принципа параллелизма, ибо мне представляется, что как раз там даётся такое обоснование. Это — история формальной логики именно с этой позиции.

Предметом рассмотрения становится, по сути, знаковая форма, она дополняется до знания за счёт понимания, то есть мы понимаем её и, следовательно, это — знание. Производится анализ понимаемой знаковой формы, причём, основное противоречие всех логических и методологических дисциплин, переходит здесь, трансформируется в специфически логическое, можно сказать, в специфически формально-логическое противоречие.

Ведь когда, с одной стороны, есть какой-то очень чёткий объект, изучаемый как эмпирически данный — знаковая форма, а с другой стороны, он не есть объект, потому что он обязательно должен быть дополнен пониманием, то мы попадаем в весьма сложную парадоксальную ситуацию. И собственно вся формальная логика движется внутри этого противоречия. Это описано более подробно в третьем сообщении по поводу принципа параллелизма. Противоречие заключается в том, что имеется эмпирически данный объект, или предмет — знаковая форма, эта знаковая форма не есть выражение знания, не есть выражение мысли, она ведь является таковой лишь потому, что она понимается, и, следовательно, имеется процесс понимания знаковой формы, процесс дополнения знаковой формы какими-то другими компонентами, но в сознательном логическом анализе эти компоненты не учитываются и создаётся иллюзия, что мы имеем дело только со знаковой формой, без значения.

Предположим Александр Афродизийский ещё отчётливо понимал это. Он, например, говорил: силлогизм есть движение не в знаках, а в их значениях. Когда мы говорим: «Сократ — человек, все люди смертны, следовательно, Сократ смертен» — то происходит переход от «человека» к «все люди». По форме это разные знаки, по содержанию это одно и то же, и отсюда Александр Афродизский делал вывод, что мы движемся в содержании, или в значениях.

Но ведь внешне дело выступает так — и современные логики твёрдо на этом стоят, они потеряли ту долю здравого смысла, которую ещё имел Александр Афродизийский, — что анализируется знаковая форма, причём это ещё усугубляется тем способом рассуждения, который они используют, перенося его из математики. Давид Гилберт, например, рисует А и говорит: пусть А будет знак. Ну, правильно, мы можем сказать «пусть А будет знак», хотя очевидно, что А не знак и в нём нет ничего такого, что делает какую-то вещь знаком, но «пусть он будет». А дальше происходит следующая аберрация: А — знак, но в нём нет ничего, кроме графического значка. Вот это — «пусть будет знак» — забылось. Забылось, что мы наделили его этим признаком, хотя он сам по себе им не обладает, и работаем мы так, как будто у него он есть. Дальше начинают рассуждать, что знак есть тот же объект и так далее. Отсюда все построения формальных систем, где все поставлено с ног на голову.

В каком-то смысле положение здесь такое же, как и в алгебре, когда мы говорим пусть А будет величина, а А не есть величина. Говоря «А есть величина», мы ставим А в определённое отношение или приписываем определённое отношение, и поскольку А выступает и в определённой знаковой функции, и как заместитель определённых чисел, а числа выступают как заместители определённых действительных количеств, то такая процедура вполне возможна. Но дальнейший процесс не осознан, не учтен логиком — он работает, но не изображает процесс своей работы в специальном логическом языке.

Мне важно подчеркнуть это противоречие, поскольку оно может объяснить дальнейшее развитие всех формальных логик. После того как построено это противоречивое рассуждение, то есть знаки понимаются, но учитывается только внешняя знаковая форма, а не сами знаки, дальше спрашивается: какой же анализ может осуществляться? Если мы, предположим, поставим вопрос об отношении знака к объекту, то мы по существу перейдём к так называемой семантике, к отношению обозначения. По сути дела, мы снова возвращаемся к теоретико-познавательной постановке вопроса, но уже в контексте собственно логики.

Весьма характерно, что появившиеся синтаксис и семантика снова превращаются в прагматику, то есть движение продолжается, и критика современной логики так называемой «школой анализа» заключается в том, что говорят: значение не сводится к отношению обозначения, к отношению знаковой формы к объекту, а содержит весь способ деятельности субъекта. И мы снова возвращаемся к отношению субъекта и объекта.

И каждый раз, как на новом этапе осуществляется возврат к семантическому отношению, а точнее — теоретико-познавательному, так вновь это становится возвратом к прагматической точке зрения.

Исследование семантического плана, таким образом, снимается. Формальной логике остаётся только один план анализа — анализ отношений между самими знаками — и в одной плоскости. Разные плоскости сводятся, по сути дела, в одну, причём, непонятно, что это за плоскость — формы или содержания? Поэтому, даже когда их сводят в одну и рассматривают как объект, эта одна плоскость выступает здесь как двойная, как две плоскости, наложенные друг на друга. Но знаковая форма выступает здесь, по существу, как отражение плоскости значения, как выражение плоскости содержания. Тогда весь анализ может заключаться лишь в анализе в этой плоскости. Именно здесь появляется та точка зрения, о которой мы говорим, — что отношение между знаками выражает отношение знака к объекту.

Весь вопрос в том: есть ли отношение между знаками отображение отношения между элементами содержания, изображаемыми этими знаками? Если мы имеем структуру знаковой формы, то можем ли мы сказать, что все её связи и элементы есть не что иное, как изображение связей и элементов плоскости содержания? Собственно, только так мы и можем рассуждать, если положим, что каждый из них, из этих элементов, имеет своё значение. Но тогда возникает другой вопрос: может ли одна и та же связь быть одновременно и изображением отношения между элементами содержания, и изображением отношения между знаковой формой и содержанием? Отношение «есть» одновременно выступает как изображение двух разных отношений. Причём, мы имеем здесь в виду не просто соответствие двух структур, а связь их.

Вопрос о том, что означает связка «есть», возник не в XIII–XIV веках, а в V веке до Новой эры или, по крайней мере, в III веке. Что такое «есть?» Это тип определённого отношения между объектами? Или факт отнесения, то есть изображение теоретико-познавательного отношения?

Уже Аристотель совершенно чётко отмечает эту двойственность; у него субъект суждения, с одной стороны, выступает как объект, и тогда предикат относится к объекту, и связка «есть» изображает отношение познания, семантическое отношение, а с другой стороны, субъект сам есть элемент в знаковой форме отношения. И когда сейчас представители логики отношений говорят, что «есть» — это одно из отношений наряду с другими, они элиминируют семантическое отношение и сводят «есть» к чисто содержательному. А традиционные формальные логики, наоборот, все сводят к семантическому отношению и объяснить, каким образом одно и то же отношение выступает в этих двух функциях, не могут.

Во всяком случае, мне важно подчеркнуть одну вещь — можно сказать, что они изучают одно отношение, но само оно в знаковой форме раздваивается, выступает, с одной стороны, как отношение содержаний, а с другой — как отношение между формой и содержанием.

Это — один план анализа, характерный для формально-логических дисциплин, но возникает и другой план. Анализ формы основывался на понимании содержания, и поэтому после анализа строения формы его результаты можно интерпретировать в равной мере как на форму, так и на само содержание, то есть тот же самый анализ может интерпретироваться фактически на объекты.

Иначе говоря, анализируя знаковую форму, мы, по существу, анализировали не строение знаковой формы, а строение смысла знаковой формы. Я бы сказал, что мы анализировали нечто, лежащее между знаковой формой и содержанием, но в одном случае мы интерпретировали на плоскость содержания, а в другом — на плоскость знаковой формы.

Математические логики тоже делали попытку интерпретировать свои формальные системы на объекты, и в этом отношении они отнюдь не оригинальны, а лишь снова и снова повторяют те ходы, которые были проделаны до них.

Здесь возникает основная трудность, связанная со столкновением рационального познания-мышления с чувственным познанием. Ведь знаки имеют обобщённое значение, а видим мы только единичные объекты, то есть здесь по существу в анализе знаков нарушался основной принцип — вкладывать в объекты можно только наше знание о единичных вещах, или, иначе, выдавать в качестве объектов наше знание о единичных вещах. И вот тогда возник вопрос: если интерпретировать на объекты обобщённое значение знаков, то как это возможно?

Уже Платон пытается решить эту задачу. Он делает попытку интерпретировать на объекты обобщённое значение, и когда это приводит к противоречию с нашим чувственным отражением объектов, то он решает вопрос так: есть один объективный мир, который познается с помощью чувств, и другой объективный мир, который познается мысленно; есть содержание чувственного знания, и есть содержание мыслимого знания. И вот отсюда, из этого хода мысли, из попытки интерпретировать значения на объекты и появляется новый теоретико-познаватель­ных ход, а именно проблема определения содержания знания.

Начинается расслоение двух планов, проходящих через всю дальнейшую историю вопроса, а именно: одни говорят, что это содержание есть сами объекты, а другие говорят, что это есть мысль, концепты, заложенные голове человека, то есть происходит расслоение на план объективный и субъективный. Мне это очень важно подчеркнуть, потому что происходит усложнение исходной схемы.

Если вначале речь у нас шла об объектах и знаниях о них, то теперь, когда была выделена знаковая форма, исследования велись уже в сфере логики как таковой, и объекты были отставлены в сторону так же, как и отношения между объектами и знаками. После того как всё это было проделано в одной плоскости, внутренние затруднения движения в ней заставляют вновь вернуться к исходному отношению. Но теперь мы начинаем уже не с разделения на объекты и знания, а мы идём от знаний и пытаемся реконструировать содержание знаний. И когда мы пытаемся это сделать, то возникает два варианта: либо мы содержание выдаём за сами объекты, представляем его как объективное содержание, либо мы выдаём его за субъективное, находящееся в голове человека. Начинается новый ход и новый по существу слой теоретико-познавательных исследований, возникший уже в русле исследований субъективной деятельности.

Эта линия появляется вообще говоря в Средние века с понятием духа, души, а отчётливое выражение она находит у Декарта и Спинозы. Возможно, я ошибаюсь, но, по моему, она есть уже у Абеляра — с того момента когда появляется концептуализм, в отличие от реализма и номинализма.

Таким образом, исходная схема «объект — знание» преобразуется в другую схему — «знание — содержание» (как наше субъективное содержание) и «объекты». Дальше предлагаются два варианта решения этой проблемы: вариант линейный, где объекты, знаки, мысли располагаются в одну линию, и вариант треугольный, когдавершинами «треугольника» становятся: «знак», «объект», «значение, или субъективный образ».

Вот какие теоретико-познавательные пути намечаются для решения этого круга проблем. Но вместе с тем развёртывается собственно онтология или учение о типах содержания. Это вещь для нас, для меня по крайней мере, наименее понятная и наименее известная, потому что в борьбе с местной онтологизацией мы как-то пренебрежительно отнеслись к онтологизации мировой. Её нужно изучить и очень тщательно, хотя мне представляется, что вряд ли в ней были достигнуты какие-либо большие результаты. В основном это была дополнительная мистификация результатов, полученных при анализе логических форм.

Вопрос: А что такое онтология? Категории относятся к онтологии, или нет?

Относятся ли категории у Канта к онтологии? Конечно нет. У Аристотеля это онтология. Но у него это не категории в том смысле, какой мы сейчас в них вкладываем. А вообще в современной отечественной философии учение о категориях — чисто онтологическое.

Вообще-то говоря, категории у Аристотеля в его «Категориях» не являются просто онтологическими, но в «Метафизике» — основной его работе — они именно в этой роли и выступают. Онтологией заниматься надо, но не столь древней, которая уж очень проста, а современной, связанной с понятием уровней и типов объекта, то есть нужно брать Мейнонга, Гуссерля, Гартмана.

Я хочу особенно подчеркнуть одну вещь. Логические исследования по необходимости были обобщёнными. Они выделяли какие-то структуры, какие-то особенности в знаниях, которые относились к широкому, даже всеобщему кругу проблем, а онтология, наоборот, носила всегда более частичный характер, и в связи с этим внутри онтологии появилось два направления: собственно онтологическое и методологическое.

И вот здесь я перехожу к следующему пункту и кратко попытаюсь осветить положение собственно методологии.

4

Специально об этом я много не думал, но мне дело представляется следующим образом. Формальная логика была по своему очень хорошей и точной наукой, но, к сожалению, её нельзя было прикладывать к решению конкретных проблем методологии. Теория познания тоже была очень хорошей наукой, но с ней нечего было делать, потому что она опять-таки не давала ответа на конкретные вопросы, волновавшие науку. Онтология тоже не давала такого ответа. И поэтому наряду с ними появилась и через всю историю философии проходит линия собственно методологии — как попытки разъяснить какие-то частные особенности, особенности тех или иных понятий, тех или иных знаний, тех или иных теорий.

Эта методология очень тесно сливалась с историей каждой из наук. Она выступала в виде методологии математики, методологии физики, и даже более узко — как методология «Начал» Евклида, то есть развитие её шло в русле истории частных наук. И поэтому, говоря о методологии науки, мне представляется, что мы должны разделять, с одной стороны, группу собственно логических дисциплин, которая, в свою очередь, распадается на онтологические, теоретико-познавательные и формально-логические дисциплины, и группу методологических дисциплин. При этом я имею в виду методологию в узком, собственном смысле, которая была связана с историей науки и имела дело с теми или иными частными понятиями.

Так, комментарии Мордухай-Болтовского были типичной методологией. Такая работа проходит через всю историю науки, и уже современники Евклида начинают комментировать его «Начала». В этом плане, скажем, работы Больцано по дифференциальному и интегральному исчислениям, работы Сади Карно являются методологическими. Но они всегда говорят о каких-то частных, отдельных вещах.

Это обстоятельство определяет развитие всех логико-методологических дисциплин. Мы имеем достаточно обобщённые и, казалось бы, легко переносимые из одной области в другую понятия логики в широком смысле. Но они не работают, то есть их можно переносить, но незачем. С другой стороны, есть очень остроумные работы, объясняющие историю тех или иных понятий. Но они всегда носят исключительно узкий характер и не могут быть перенесены на другие области. Ведь даже если бы мы выяснили, как развивались три или четыре основных понятия механики, то всё равно бы возник вопрос: что из всей этой работы можно извлечь, какой общий вывод можно сделать? Предположим, что эти три понятия развивались так-то и так-то. Ну и что из этого?

Для того чтобы произвести логическое объяснение, нужно перейти в какую-то другую область, то есть надо перейти от узко методологических исследований к логическим. По-моему, работы Филиппа Франка есть смесь логики и методологии. Смесь, которая достаточно отчётливо свидетельствует, что она, по сути дела, неудачна. Далее, в этом смысле типичным примером являются работы Кассирера.

Прочтешь толстую книжку и подумаешь: что ты вынес из неё, кроме кучи смешных примеров из истории науки и остроумных замечаний? С недоумением замечаешь, что есть понятие функции и есть понятие субстанции. Причём, потом оказывается, что в эти понятия, по сути дела, не вкладывается никакого определённого содержания, то есть итог обобщений методологии сводится к общим местам. Почему? Потому что у Кассирера нет, по существу, предмета, заданного отношением между объектом и знанием, нет, по существу, анализа процесса познания. А поэтому и его обобщение, казалось бы теоретико-познавательное, носит, по сути дела, онтологический характер, то есть есть субстанция и есть функция, как особые виды содержания — и все. Ну и что? А как они познаются? И у Файхингера то же самое; когда спрашивается: какие есть операции? — то говорится: обратные. И, по существу дела, толстая книга сводится к куче примеров и общему выводу — человечество пользуется фикциями.

К сожалению, нужно признать, что многие наши работы как раз и являются онтологическими в плохом смысле этого слова. Я хочу заострить внимание на том обстоятельстве, что мы, говоря, что анализ процессов познания является нашим специфическим предметом, часто — из-за неразработанности методов — уходим от нашего предмета и впадаем в онтологизм. Поэтому вопрос стоит о структуре нашего собственного анализа. Но к этому я вернусь позднее.

Заканчивая вопрос о противопоставлении группы логических и методологических дисциплин, я хочу сказать следующее. Мы пришли к довольно единодушному мнению, что история неопозитивизма во многом может быть объяснена именно тем, о чём я говорил выше.

Во всяком случае, мы пытались объяснить широкое распространение неопозитивизма в 1930-е годы тем, что в условиях огромной разобщённости методологических исследований, огромном разнообразии подходов и фрагментарности неопозитивизм выступил с программой создания единой логики науки, ибо только такая логика даёт основания для обобщения и переноса. Но в этой связи я хотел бы сделать «прыжок» и рассказать о другом.

Внешне дело выступает так, что эмпирические методологические работы фиксируют какие-то факты, они ставят вопросы и проблемы, но чтобы описать эти факты научно, то есть с установкой на перенос на другой материал, надо от эмпирической методологии перейти к логике, то есть от понятий, описывающих данную научную теорию, перейти к описанию структуры понятий тех или иных уровней, тех или иных слоёв, этапов развития мышления.

Таким образом, ставится задача проделать какой-то ход от эмпирического материла к широким обобщениям, где частности исчезают и начинается новое движение. После того как абстрактная теория построена, мы начинаем применять эти абстрактные понятия для объяснения тех или иных частных понятий, их истории и эволюции, то есть мы возвращаемся к эмпирической истории, но уже на основе аппарата логики.

Если в начале мы имеем эмпирическую методологию, то при движении назад, мы получаем логику науки, то есть объяснение единичных понятий на основе логических понятий. Отсюда вытекает очень важный вывод, что по существу логика есть не что иное, как верхний абстрактный этаж эмпирической науки о процессах мышления. И в этом плане логика в какой-то степени соответствует математике, и она должна строиться как какое-то математическое исчисление. Если логика выступает как результат движения от эмпирического материала, как продукт предельного обобщения в данной эмпирической области, то она в конечном своём итоге является математикой. Но математикой особого рода, математикой мышления. Потом, на основе такой логики мы проделываем обратное движение и как приложение этой логики-математики к эмпирическим фактам получаем логику науки.

Таким образом, когда мы формулировали ранее, что логика есть эмпирическая наука, мы недостаточно учитывали в своей работе факт многослойности любой эмпирической науки, тот факт, что она обязательно имеет какие-то нижние слои, потом промежуточные, затем самые высокие абстрактные слои. И все они участвуют в движении научной мысли дважды: сначала в движении снизу вверх, от эмпирического к абстрактному, а затем сверху вниз, от абстрактного к эмпирическому.

Называя логику эмпирической наукой, мы забывали, что она существует на определённом уровне или этаже абстракции, внутри более широкой, действительно эмпирической в своей целостности науки. Логика есть только часть группы наук о процессе познания. И внутри этой группы она играет особую функциональную роль. Сначала мы должны более чётко решить эти вопросы. К примеру, работа Б. А. Грушина носит скорее онтологически-методологический характер, а не логический. Мы можем предъявлять ей претензии, что там, по существу, нет деятельности, нет понятия о деятельности, а есть лишь понятие о видах содержания. Но мы должны более чётко выделить критерии различения наших работ: при каких условиях мы можем говорить о методологических работах, а при каких — о логических.

Но, различая одно, другое, третье, мы должны помнить, что нам предстоит заниматься всеми вопросами в целом — начинать с эмпирического материала, тащить его до самых абстрактных вещей и затем возвращаться назад. Может, и не каждый из нас обязан все это делать, у нас тоже возможно и необходимо разделение труда, но в целом мы как коллектив обязаны и должны это делать. В целом мы навсегда связали себя со всеми слоями науки и должны в равной мере все их обслуживать.

В связи с этим я хочу подчеркнуть ещё один момент, о котором сознательно «забывал» до сих пор. Исторически существовали онтология, логика и теория познания, но мы хорошо знаем тезис, повторённый Лениным вслед за Гегелем и Марксом, что не нужно трёх слов, что онтология, логика и теория познания суть едино, что это — одна Логика.

В истории науки намечался ряд попыток уйти от этого извечного разделения и попытаться рассмотреть всю структуру как единую, иначе говоря — построить такую науку, которая основывалась бы не только на формально-логическом рассмотрении, не только на онтологическом или теоретико-познавательном рассмотрении, а включала бы в себя в неразрывном единстве все эти три области. Причём, я говорю сейчас не о спонтанных попытках, к которым исследователи стихийно «приводятся» движением самого материала, а о тех случаях, когда они сознательно ставят эту задачу перед собой. Таких попыток в истории было немного, но такая постановка вопроса есть у Гегеля и Гуссерля.

Перед нами стоит задача, анализируя собственный метод решения этого круга проблем, проанализировать также и эти попытки сознательного построения содержательной логики. Их надо рассматривать как некоторые подходы к тому, что мы делаем теперь. Заканчивая, хочу обратить ваше внимание на следующие проблемы, которые здесь возникают.

Мне представляется спорным тезис о том, что для реконструкции процесса познания, или, иначе, для изображения процесса познания, необходима реконструкция объекта как такового. Вначале я всё время подчёркивал, что исходная постановка вопроса предполагала отделение объекта от знаний и изображение объекта как такового. Но я сомневаюсь, что это необходимо, что это есть действительная предпосылка предмета логики.

Я хочу подчеркнуть, что, по сути дела, этот тезис выдвигается нами постоянно и чисто теоретически. Вначале доклада я говорил, что, пока это не сделано, нет самого предмета логического исследования. Но затем я стремился показать, что сама возможность выделения объекта как такового очень спорна; непонятно, как это можно реально осуществить. Но в конце концов мы должны дать чёткий и определённый ответ на этот вопрос. Мы должны ответить, можно ли проделать эту реконструкцию научными методами.

В этой связи появляется проблема исторического метода. Ведь, по сути дела, из задачи реконструировать объект мы выводим принцип, что теория познания, или логика, может быть только исторической и мы должны в ней сопоставлять исторически следующие друг за другом знания в целях реконструкции самого объекта. Но эта процедура требует самого тщательного продумывания и анализа, ибо она лежит, по сути дела, в основе нашей работы, а осуществляется пока во многом интуитивно.

Мы должны ответить на вопрос, на каком основании и как мы выдаём содержание последнего знания за объект и как мы сопоставляем все эти последовательные знания, выделяя объект. Может быть, не из последнего знания мы задаём объект, а из сравнения всего ряда знаний. Но какова в таком случае процедура, посредством которой мы все это получаем.

Каким должно быть изображение объекта — частным или обобщённым — и что это значит — дать обобщённое изображение?

Этот вопрос, в свою очередь, распадается на два других. На основании чего, прежде всего, мы произвели реконструкцию объекта — на основе ли анализа строения формы знания или на основе анализа интроспективного, то есть сознаваемого содержания, или, может быть, на основе анализа самой деятельности?

В этой связи я хотел бы обратить внимание на то, что мы, по-видимому, ещё недостаточно осознаем тот факт, что человек, реконструируя объект, по сути дела, реконструирует свой способ деятельности с ним. Мне представляется, что единственный путь реконструкции объекта — это анализ того способа деятельности, который мы использовали, познавая этот объект.

Больше того, я сформулировал бы и такую вещь: то, что мы называем предметом нашего изучения, и есть деятельность с объектом. Но тогда ведь вопрос об объекте приобретает другой смысл и значение.

Если предметом изучения является не объект, а деятельность, то какую роль внутри нее играет этот объект? Иными словами, вопрос об объекте становится вопросом об одной из компонент деятельности. Разделение на знание и объект оказывается уже не исходным, а вторичным вопросом, возникающим после выделения деятельности как предмета исследования, вопросом об одном из элементов деятельности и о том, как анализировать деятельность.

И чем дальше мы продвигаемся в анализе своей деятельности, чем более высокие этажи мы строим, тем, оказывается, глубже мы познаем этот объект как возможный объект. И дальше возникает вопрос: собственно, что мы анализируем? Порядок, или последовательность, этих действий или закон их развития? Но тогда возникает следующий вопрос: представьте себе, что нам дан ряд знаний (А, В, …), — можем ли мы находить какие-то отношения между ними и какие-то законы их развития, если мы не будем относить их к чему-то постоянному, называемому объектом?

Другими словами, мне представляется, что знания вообще не сопоставимы между собой, если мы не рассматриваем их как знания об одном и том же объекте, который нам заранее известен, то есть если мы не производим чёткой реконструкции объекта.

Тем самым в какой-то мере я отвечаю на мой первый вопрос. Если я вначале склонялся к тому, что реконструкция объекта нам вообще не нужна — мы реконструируем деятельность как таковую, — то теперь я прихожу совсем к другому выводу: развитие знания и саму деятельность в контексте логического и психологического анализа, по-видимому, невозможно реконструировать и вообще о ней невозможно что-либо сказать, если мы её с самого начала не относим к определённой структуре объекта.

Заканчивая, хочу сказать, что мы не так уж далеко продвинулись в решении этого круга проблем. Наоборот, мне кажется, что у нас здесь много противоречий в исходных понятиях и, в частности, в понимании взаимоотношений логики науки и методологии науки в контексте описанной выше «слоистой» науки, являющейся нашим предметом, что они требуют самого пристального внимания и вместе с тем самого критического отношения. Хочу обратить ваше внимание на эти проблемы — в этом была цель моего доклада.