Леонид Владимирович Гнатюк:
К вопросу о реальных уровнях бытия в онтологии Николая Гартмана.
Глава 7

Словесный язык стал формой, в которой интеллектуальный уровень бытия человека получил возможности развития, недоступные для животного интеллекта в принципе. Выше были рассмотрены некоторые предпосылки такой возможности. Однако, получив их в своё распоряжение и выйдя за пределы непосредственности животного существования, человек не может покинуть пределы своей биологической природы, что имеет значение и для сферы его интеллектуальной деятельности. И если, как об этом уже было сказано, мы будем понимать жизнь как «предприятие, направленное на приобретение знания», то в познавательной деятельности человека следует видеть только частный случай познавательных усилий, организованных самой жизнью.

Выдающимся достижением биологической науки стало доказательство того, что основой развития этих усилий стала накопленная в процессе эволюции и записанная в геноме вида информация, проявляющая себя в инстинктах, то есть врождённой программе поведения всех особей того или иного вида живых существ. Инстинкты — основные и вспомогательные — представляют собой, по удачному выражению К. Лоренца, «подобие парламента», который выносит «коллегиальное решение» относительно тех или иных адаптивных действий животного.

Такие «решения» как один из способов познавательных усилий жизни есть проявление животного интеллекта, его мышления, которое выражает содержательную сторону деятельности инстинктов или свёрнутых мыслей. Если под мыслью мы будем понимать целенаправленный интеллектуальный процесс, результатом которого есть ожидаемый результат, то инстинктивная деятельность животных — это одна сложная или составная мысль, программа, реализуемая (как правило, успешно) в тех или иных конкретных обстоятельствах.

Эти отчасти уже ранее сформулированные выводы относительно природы животного мышления приводят к вопросу о мыслительной деятельности животного, овладевшего словесным языком, то есть о мышлении человека и его познавательных перспективах.

Наиболее важной основой для решения этого вопроса может быть принципиальное положение, выработанное в пределах этологии, согласно которому функции когнитивных аппаратов всех живых систем строго аналогичны функциям их геномов. Распространяя это положение на человека, следует иметь в виду, что функции его когнитивного аппарата выражают себя уже не только через непосредственное проявление информации своего генома в инстинктах, но и опосредованно, с помощью языка, который играет роль неограниченного в своих возможностях интерпретатора этой информации. Вследствие этого когнитивные возможности человека принимают качественно иной характер по сравнению с остальными животными.

Из сказанного мы можем сделать вывод, согласно которому, во-первых, человек — это существо, которое посредством словесного языка бесконечно вариативным образом реализует возможности своего когнитивного аппарата. Во-вторых, следует иметь в виду, что словесный язык, каков бы ни был его вариативный потенциал, никогда не сможет выйти за пределы той структуры, содержание которой этот язык выражает, то есть за пределы генома человека, в котором системно представлена его биологическая сущность.

Когнитивный аппарат, получивший возможности своей реализации в символьном языке, есть механизм, с помощью которого геном реализует себя во внешнем мире. Человек здесь — только очень искусное средство этой реализации, и он не может претендовать на иную роль, находясь в пределах только своей биологической сущности. Что же касается самой реализации, то она представляет собой бесконечно разнообразные толкования человеком объективной информации генома в формах сознательно-волевой природы своего субъективного мира.

Такой способ реализации человеком содержания своего генома даёт представление о природе и содержании его интеллектуальной деятельности. В отличие от животного, интеллект которого представляет собой заданную систему действий, врождённую программу адаптации, человек эту программу в каждом конкретном случае создаёт, и те интеллектуальные процессы, которые мы называем «размышлением», есть ничем иным, как составлением такой программы.

Однако в этом своём действии человек ещё не вполне выходит за пределы мышления, которым пользуется животное, поскольку ведь «коллегиальное решение» его инстинктов, принимаемое в нестандартной ситуации, также представляет собой «создание программы». Но если, реализуя её, животное не поднимается выше конкретного символического действия и чувственного опыта, то содержание своей программы человек выражает в абстрактных символах языка. Программа действий как животного, так и человека представляет собой волевой, то есть подсознательный, акт, но её словесное воплощение есть следствие сознательных операций, результат отвлечённого мышления, которым животное не владеет. Поэтому, если в системе СКИД оно имеет дело с инстинктами как закрытыми в себе мыслями, то человек начинает оперировать мыслительными образованиями, содержание которых выявлено в форме абстракций и зафиксировано в терминах языка.

Выход человека за пределы чувственного опыта оказался чреват самыми серьёзными последствиями. В силу своей непосредственности этот опыт интуитивно достоверен и не подвергается сомнению. Но, как только мы выходим за пределы чувства и входим в сферу опосредованного мышления, возникает сомнение как совершенно новое состояние нашего внутреннего мира. Вместе с сомнением появляется вопрос (что?, почему?, как?, сколько?, зачем?, в какой мере? и так далее) как такой необходимый элемент мыслительной деятельности, который способствует разложению составной мысли на отдельные мыслительные образования.

До появления вопроса такие образования в процессе осмысления более или менее привычных ситуаций не вызывали сомнений. Теперь сомнения стали обязательной составляющей мышления, и они заставляли человека неограниченное количество раз возвращаться к однажды появившемуся содержанию, создавая на его основе мысли настолько разнообразные, что их собственные содержания могли взаимно даже исключать друг друга. Природа мысли и её содержания в том, что она требует постоянного выхода за свои собственные пределы, которые человек себе постоянно ставит, чтобы затем их преодолевать. Человек — это существо, формой интеллектуального существования которого является поиск ответа, поскольку для себя он сам есть вопрос.

На уровне существования своего интеллекта животные, впрочем, также имеют дело с «вопросами», аналогом которых является преодолеваемые ими трудности. Вся их жизнедеятельность — это процесс адаптации к внешнему миру, которая есть ничем иным, как чередой постоянно возникающих и разрешаемых трудностей, привычных и более сложных. Но если животное имеет дело с трудностями естественного и объективного порядка, то человек сам создаёт их в процессе становления своей культуры, и формируемые им вопросы есть продукт его субъективных и всё более возрастающих в своей интенсивности устремлений.

Это обстоятельство (наряду с возникновением словесного языка и отвлечённого мышления) окончательно разделило человеческий и животный уровни их интеллектуального бытия. В отличие от животного, у которого его объективное (геномное) содержание целиком определяет направленность и характер его мыслительных процессов, человек в качестве единственного критерия истинности своих познавательных процессов со временем начинает признавать сознательно-волевые возможности собственного интеллекта. Объективность содержания ставится в зависимость от творческого потенциала воли.

Такое радикальное изменение во взглядах на значение человеческой мысли, как в науке, так и в философии, произошло только в прошлом веке. В культурно-историческом контексте всех прошлых эпох внутренний мир индивида как временный и субъективный всегда рассматривался в качестве производного от неких объективных и вечных начал бытия, благодаря которым только и возможно было существование собственно человеческой индивидуальности. Познание именно этих начал и таких принципов человек ставил своей задачей, начиная с первых шагов своей интеллектуальной деятельности.

Так, например, Аристотель, формулируя свою познавательную программу, утверждал, что, прежде всего, должны быть познаны «первые (объективные) начала», безусловность и фундаментальность которых позволяла человеку создавать то, что можно было считать истинным. Декарт принципиально отделил объективное содержание наших мыслей («врождённых идей») от субъективного содержания внутреннего мира каждого отдельного человека. Поскольку это содержание, утверждал Декарт, лишено характера всеобщности и неповторимо в силу его индивидуальности, то оно, будучи «зыбким, как песок», не может быть основанием для прочных дедуктивных выводов науки, возводимой «на граните» общих для всех нас принципов объективного знания. Для Канта условиями нашего чувственного (субъективного) опыта могут быть только априори данные нам формы пространства и времени, обладающие характером всеобщности и необходимости.

В каждом из этих случаев речь идёт об одном: наша интеллектуальная деятельность может претендовать на истинность, если она будет производной от начал, непреложность которых обеспечена их собственной природой — объективной, вечной и неизменной. Но такое утверждение есть только парафраз уже известных выводов о том, что поведение животных и их адаптация к внешнему миру — это не следствие случайных проб и ошибок, а закономерный результат деятельности инстинктов, которые «защищены от любой модификации и должны быть от неё защищены, поскольку предшествуют всякому опыту и являются основой всякого опыта» [2].

Мотив этого парафраза стал незыблемой методологической основой для всего этапа развития классической науки, для которой было характерным стремление к завершённой и содержательно независимой от субъекта системе знаний, возникшей в результате познания единственно возможных и окончательных истин.

То, что такая система воспринималась человеком как механизм его адаптации к внешнему миру (наподобие того, что есть у животных) представляется очевидным. В пределах этой методологии формируемые человеком вопросы ещё не рассматривались как продукт его творчества и как результат сознательно-волевой деятельности, от которой творцы классической науки, наоборот, пытались абстрагироваться. Идея, согласно которой сознание человека не только фиксирует выявленное им объективное содержание, но и представляет собой субъективную форму его восприятия, характерна уже для периода становления неклассической науки.

Впервые эта идея обозначила себя в знаменитой копенгагенской интерпретации квантовой физики, в которой отрицалась возможность абстрагирования от субъекта в процессе описания им объективных физических явлений. Иначе говоря, объективный результат физического исследования должен восприниматься как функция субъективных усилий исследователя. Такие усилия представляют собой не что иное, как процесс непосредственной интерпретации этого результата, делающий его именно этим результатом.

Очевидно, сам процесс интерпретации представляет собой некую форму, приобретённую в процессе эволюции человека, форму именно человеческой деятельности. Вопрос о её природе — наиболее важный для понимания человеком самого себя. Принципиально важным здесь является то, что результат деятельности, в том числе и исследовательской, мы, как ошибочно можно предположить, интерпретируем не после его получения. Получение этого результата, скорее, представляет собой следствие интерпретации. Мы его понимаем, поскольку интерпретируем. Понимание и есть интерпретация, благодаря которой выявленное нами объективное содержание будет иметь для нас какое-то значение.

Такая постановка вопроса влечёт за собой наиболее важные последствия. Ведь до сих пор мы были уверены, что объективное содержание является всеобщим (а, следовательно, и понятным) только потому, что мы тщательно оберегаем его от нашего субъективного вмешательства, его индивидуальности и неповторимости. Теперь же оказывается, что форму, благодаря которой познаваемое становится понятным, даёт именно его субъективное толкование. Из этого далее следует, что субъективность не следует рассматривать как некую «захлопнутую» в отдельном человеке неповторимость, а как такую реальность, без которой объективное содержание не имело бы смысла. Следовательно, каждая отдельная субъективность, будучи действительно уникальной и более нигде неповторимой реальностью, обладает свойством делать эти реальности взаимодействующим единством, а каждого индивида — приобщённым к нему. Этим свойством является волевой потенциал его сознания.

Обретение этого потенциала и всё более совершенное владение им представляет собой не только процесс становления интеллектуального бытия человека, но и его завершение. От животного интеллекта его теперь принципиально отличает возможность произвольно оперировать своим сознанием в собственных интересах как средством для использования его геномного содержания. Если животное следует этому содержанию, то человек, наоборот, это содержание заставляет следовать своим потребностям. Если далее у животного средством такого следования есть механизм инстинктов, то у человека, кроме того, средством реализации своих потребностей есть воля. И если, наконец, животное относится к миру как тому, что есть на самом деле, то человек — как к тому, что, по его разумению, в мире должно быть.

Несовпадение того, что есть «на самом деле», и того, каким оно есть в нашем сознании, превращается в сложнейшую гносеологическую проблему, которую, в частности, Б. Рассел выразил следующим образом: «Можем ли мы что-либо знать о том, что такое мир на самом деле, в противовес тому, чем он нам представляется!» [32]. Это несовпадение заставляет нас раз и навсегда отказаться от претензии обладать абсолютным знанием о мире, существующем независимо от нас, и привыкнуть к тому, что это или иное знание является результатом волевых усилий мыслящего субъекта, выраженным затем в разнообразных языковых моделях культуры — от научных концепций и до результатов человеческой практики.

Обратим теперь внимание на природу этих моделей и на их роль в жизни человека, у которого уровень его интеллектуального бытия прошёл процесс своего завершения. Для этого нам необходимо опять сравнить его с интеллектуальным уровнем животного существования. На этом уровне каждый вид животного имеет свою модель мира, в котором он существует (свой umwelt, по терминологии немецкого психолога Я. И. Икскюля). Важным для нас в данном случае есть то, что, во-первых, количество таких моделей строго соответствует количеству животных видов. Во-вторых, следует отметить также, что эти модели появились на основе врождённой системы инстинктивной деятельности и являются такими же неизменными, как и сама система.

На уровне интеллектуального бытия человека и созданной им культуры мы видим прямо противоположную картину. Количество созданных здесь моделей мира не поддаётся исчислению, их качественный диапазон необозрим. Umwelt человека включает в себя не только непосредственно данную ему реальность, но и такую, которую он может обозначить терминами «вселенная», «мир в целом», «универсум» и так далее. Ничем не ограниченные волевые устремления интеллектуального бытия человека предоставляют ему такую возможность.

В процессе реализации этих устремлений мир человеческого бытия многократно усложняется. Волевые усилия интеллекта субъективны, модели же, воплощённые в соответствующей языковой форме, объективны. Появившись, они поневоле становятся объектом познания других субъектов, для которых познанное будет результатом их собственных волевых усилий, воплощённых в других моделях и так далее до бесконечности.

Рассмотрев пересечения некоторых однородных групп моделей, созданных этими усилиями, мы, возможно (хотя и не обязательно), увидим какую-то общую для всех этих пересечений часть, которая может быть теперь представлена как «мнение большинства», что вовсе не даёт права этому мнению претендовать на право обладания истиной. Если же мы рассмотрим пересечения разнородных групп моделей, то рискуем не увидеть никаких общих для них частей, что будет свидетельствовать об отсутствии объединяющего их начала.

Что же может служить таким объединяющим началом для мира человеческой культуры?

Вместе с этим вопросом мы подходим к необходимости выделить, кроме указанных выше уровней человеческого бытия (физического, витального и интеллектуального), уровень духовный или ценностный. Будучи по природе своей надиндивидуальным, выражая собой содержание, носителем которого может быть каждый человек, этот уровень представляет собой совокупность ценностей, известных в качестве общечеловеческих. Значимость этого нового уровня определяется тем, что человек может претендовать на свой статус в той мере, в какой его жизнь является выражением этих ценностей, индивидуальной формой их реализации. В этом случае по отношению к человеку употребляется термин личность.

Сравнивая ещё раз животное и человеческое существование, можно отметить, что если жизнедеятельность животного определяется, так сказать, «снизу», его инстинктами, то человек, выстраивая на этой основе сознательно-волевой уровень своего интеллекта, открывает перспективу для определения своего существования «сверху», духовным уровнем своего бытия. Но если прохождение всех предыдущих этапов становления человека является необходимым условием, прежде всего, его существования, а затем и вхождения в общество, то выход на духовный уровень бытия представляет собой для него только возможность. Применение насильственных мер в данном случае не имеет смысла, а самое достижение духовного бытия выходит за пределы требований привычной для нас обыденной жизни.

Связано ли это с характером отношений, сложившихся в современном обществе?

Этот вопрос приобретает особую важность в связи с радикальными преобразованиями уже устаревших, как утверждают современные теории общества, отношений индустриального этапа исторического развития, и активным формированием новых, где главным продуктом производства является информация. Развитие этих отношений, невиданное по своей интенсивности, образовало современный тип общества, получившего название информационного.

Отличительными чертами этого общества, как принято считать, являются: возрастание доли информационных коммуникаций продуктов и услуг в валовом внутреннем продукте, создание глобального информационного пространства, обеспечивающего как эффективное информационное взаимодействие людей, так и их доступ к мировым информационным ресурсам, а также обеспечение приоритета информации по сравнению с другими ресурсными возможностями общества.

В основу развития информационных коммуникаций заложены процессы генерации, хранения, обработки и использования знаний, что, в итоге, должно положить начало образованию единого для всех пространства человеческой цивилизации. Информационные технологии, обеспечивающие результативность этих процессов, приобрели глобальный характер, распространив своё влияние на все сферы социальной деятельности человека. В информационном постиндустриальном обществе всё большую роль играет производство информации, которая легко и быстро распространяется по требованиям заинтересованных людей и организаций и выдаётся им в привычной для них форме.

Выше мы уже упоминали об информации, рассматривая её наряду с материей и энергией в качестве объективной основы нашего бытия, осуществляющей взаимодействие всех его элементов. В этом своём качестве она не нуждается в потребителе, так же, как и энергия (количество всех видов движения в мире) не нуждается в её использовании. Когда же из всей совокупности бытийных взаимодействий человек выделяет для себя необходимые для него свойства, появляется новое представление об информации, теперь уже диктуемое нуждами потребителя.

В этом случае наиболее ожидаемые возможности, которыми может удовлетвориться потребительское использование информации, будут связаны с получением упорядоченного знания о мире. И хотя, как утверждают специалисты в области информатики, в настоящее время не существует единого определения информации, большинство из них связывают её с получением таких сведений о явлениях окружающего мира, которые уменьшают имеющуюся в них степень неопределённости. В итоге информация должна принять вид предельно упорядоченного и непротиворечивого сообщения, содержанию которого в случае необходимости можно придать формализованный вид. Такая форма организации знания удовлетворяет предельно высоким темпам его распространения, связанного вместе с тем со стандартизированными способами его восприятия.

Что же, однако, лежит в основе этих темпов распространения знания? Видимо, то, что оно подано в форме «снятой неопределённости», то есть в качестве продукта, готового к немедленному употреблению. Кроме того, этот продукт также готов и к массовому употреблению, поскольку субъекты, потребляющие его, сколько бы их ни было, потребляют этот продукт в форме, изначально исключающей иной способ потребления.

Но такой способ приобретения знаний оставляет невостребованной сознательно-волевую функцию познавательной способности человека, благодаря которой, как об этом говорилось выше, получение объективного содержания представляет собой функцию его субъективных усилий. Обмен знаниями на уровне информации оставляет без внимания тот факт, что результат познания мы интерпретируем (осмысляем) не после его получения, что он, наоборот, есть следствием нашей интерпретации, и что мы понимаем его в той мере, в какой интерпретируем (осмысляем). Только в этом случае полученный результат может иметь для нас какое-то значение.

Из сказанного можно сделать вывод, что проходящий ныне процесс информатизации, который захватывает все, без исключения, сферы общественной жизни, осуществляет процесс аннигиляции субъективного мира человека и волевого потенциала его сознания. Неизбежным следствием этого процесса есть то, что знание в итоге заменяется его эрзацем, квазизнанием, которое мы получаем, в то время как знания образуем. Ещё одним следствием всё подчиняющей себе информатизации есть постепенное стирание всякой разницы между потребителем и субъектом.

Всё сказанное можно, однако, оспорить с той точки зрения, что, как принято считать, одним из наиболее важных параметров информации является её адекватность, то есть степень соответствия полученной информации об объекте (процессе) содержанию самого объекта (процесса). Если степень такого соответствия достаточно высока, то информация будет подлинным знанием, а не его эрзацем.

Однако такое утверждение будет справедливым только по отношению к создателю такого информационного продукта. Вместе с тем условием информатизации и вырастающей на её основе массовой коммуникации является обеспечение свободного обращения количественно всё более растущих и конкурирующих между собой потоков информации. Те из них, которые завоёвывают внимание потребителя разнообразием постоянно обновляемого материала, изощрённостью его интерпретации, обилием, новизной и неожиданностью эффектов, возбуждающих эмоции, становятся для него естественной заменой его собственных познавательных возможностей.

Массовая коммуникация и глобальная информатизация обнаруживают свою эффективность в той мере, в какой мыслительная деятельность потребителя будет минимизироваться или, в идеальном варианте, вообще, выноситься за скобки за ненадобностью. Такие условия распространения информации de facto приводят к тому, что потребителю предоставляется полная свобода пользования содержанием, удовлетворяющим любые вкусы, содержанием преднамеренно конформистским, то есть, лишённым смысла априори. Но содержание, лишённое смысла, по определению, есть квазизнание. Замена содержания, создаваемого субъектом, содержанием, которое создаёт потребителя — таков один из результатов развития постиндустриального общества.

В работе «Постчеловек и постчеловечество» о такой драматичной для нашего времени замене очень убедительно говорит современный русский философ А. Г. Дугин. В современном обществе, утверждает он, «на место человека познающего приходит человек информированный. Что такое информация? Это знание, лишённое смысла. Чем больше человек информирован, тем меньше он понимает. Чем больше и интенсивнее поток информации, тем более она становится бессмысленной. Информированный человек в курсе всего, но ничего не знает конкретно. Он оперирует с всё более возрастающими массивами информации, но понимает в них всё меньше и меньше. В пределе информационного общества человек будет знать всё, но не понимать ничего» [29].

Знание, отделённое от своего осмысления, знание, существующее как самостоятельная реальность, — это, пожалуй, одна из характернейших особенностей информационного общества. Необходимым следствием существования такой реальности есть то, что она становится виртуальной, воображаемой и легко творимой в пределах компьютерного моделирования. Поскольку оно есть делом чистого творчества, имеющего место здесь и сейчас, то результатом его является появление совершенно новых конструкций жизни. Не связанные ни с ушедшим прошлым, ни с ещё ненаступившим будущим, такие конструкции воспринимаются как живая конкретика настоящего.

Бытующая в опутавших всё общество информационных сетях, виртуальная реальность бытует с настоящей в качестве её серьёзной альтернативы. Появляющиеся новые представления о любви, семейных отношениях, отношениях между полами, между поколениями, представления об эстетических и моральных ценностях и тому подобном — все эти более или менее активные агенты разрушения существующего — мгновенно становятся всеобщим достоянием, возбуждающим аппетит постоянно умножать объём такого информационного (обессмысленного) общения. Его участники, «подключённые» к информационным потокам, существуют в них как в единственно возможной для них форме коммуникации, что способствует их растворению в этих потоках и отождествлению себя с ними.

Сложившаяся ситуация представляет собой информационный тоталитаризм или же, если использовать не политические, а научные параллели — информационный механицизм, который пришёл на смену классическому механицизму ХVІІІ века. Но если, например, Ньютон или Лаплас в качестве механизма рассматривали в целом всё мироздание, состоящее из механически взаимодействующих атомов, то в пределах всеобщей информатизации такой «механической» системой является общество. Только действие законов механики оказались в нём заменёнными принципами распространения информации, а место атомов заняли её потребители.

В этих условиях потребитель, то есть, существо, лишённое своей индивидуальности, превращается в существо витальное, то есть, в тело, а цивилизация, которая развивается на этой основе, становится цивилизацией тела. Естественно, что доминирующее место в ней занимают именно витальные потребности, роднящие нас со всем остальным животным миром. Но если в этом мире они существуют как способ удовлетворения самых естественных потребностей своего существования, то в пределах цивилизации тела витальные потребности превращаются в способ замещения всех форм собственно человеческого бытия, становятся их эрзацем. Чувство любви замещается здесь разнообразными формами сексуальной близости, красота — гламуром, радость — жаждой получения удовольствия (разнообразных и любым способом), жизнь — витальным существованием, а представление о своих возможностях — их «всеобщим эквивалентом» — деньгами. Будучи только средством к жизни, деньги превращены цивилизацией тела в решающее условие её существования. Что же касается самой проблемы жизни и её осмысления, то всё это вынесено за горизонт интересов, существующих в этой цивилизации.

Напомним, что изложенная здесь краткая характеристика природы интеллектуальных отношений в информационном обществе вызвана вопросом о возможности формирования духовного (четвёртого) уровня человеческого бытия на основе предшествующего ему интеллектуального уровня. Оказалось, что информационный интеллектуальный продукт, который принял формализованный характер, не может служить такой основой, что он, наоборот, способствует существенному понижению смысла человеческого существования, которое начинает граничить уже с животным, витальным, то есть, обессмысленным уровнем.

Очевидно, что появление и развитие этого уровня неизбежно в той мере, в какой будет углубляться процесс формализации всех сфер общественной (и не только общественной) жизни. Характер человеческих отношений, их язык, выражение чувств и эмоций, образование мыслей — всё это явно тяготеет к своему проявлению во всё более стандартизированных образцах, подобных, видимо, тем, которыми управлялись архаические общества. Усилия сознательно-волевой деятельности человека, которые имели дело с содержательно-ценностными, то есть, смысловыми образованиями, перестают быть востребованными в сфере формализованных отношений, поскольку формальные системы предполагают отвлечение от смысла.

«Когда система полностью формализована, — говорит по этому поводу Бертран Рассел, — она полностью лишена смысла; её аксиомы и теоремы — просто цепочки бессмысленных символов, соединённых между собой таким образом, что они подчиняются ряду правил трансформации» [32]. Формализация и смысл — антиподы, и полностью формализованная система теряет связь с реальностью внешнего мира и его содержанием.

Впрочем, процесс удаления человека от непосредственной природной реальности — это вовсе не аномалия, а естественный результат его трудовой деятельности. Создание человеком культуры, то есть среды его обитания, как раз и является феноменом этого «удаления», темпы которого прямо пропорциональны увеличению мощи человеческого интеллекта. Однако характер этой мощи, как мы видели, создаёт проблему, очевидность которой становится злобой дня. Интеллектуальные действия, многократно усиленные (по сравнению с животным интеллектом) наличием у человека словесного языка, приобретают ещё большую эффективность с появлением формализованных (обессмысленных) языковых моделей, в которых слова обыденного языка заменяются абстрактными символами, связанными правилами их вывода друг из друга.

В пределах этих моделей оказалось возможным моделирование основной функции интеллектуальной операции — получение непротиворечивого вывода из данных посылок. Такой взгляд на характер интеллектуальной деятельности не нов и восходит ещё к Аристотелю. Он разработал теорию силлогизмов, то есть правил получения вывода из определённых посылок. При этом, как посылки, так и выводы были заменены Аристотелем буквами, чтобы показать, что истинность вывода зависит не от содержания посылок, а только от формы логических операций.

Идея, согласно которой процесс наших рассуждений можно свести к формальным операциям, а, в итоге, и к числовым расчётам, оказалась весьма захватывающей. На протяжении последующих веков различные варианты её рассмотрения предлагали Раймонд Луллий, Томас Гоббс, Леонардо да Винчи, Блез Паскаль и Вильгельм Лейбниц, который резюмировал свои размышления на эту тему в следующих словах: «Не нужно спорить. Давайте сядем и посчитаем».

Современные же разработчики систем машинного или искусственного интеллекта, добились такого успеха, что нашли технические возможности передать сам процесс интеллектуальных операций механическим системам, работающим на основе программ формализованных систем языка. По мнению разработчиков систем искусственного интеллекта и роботов всё новых и новых поколений, роботизированные существа смогут делать всё, что связано с творчеством, совершать научные и прочие открытия, и войдут во все сферы нашей жизни, включая и интимные, в качестве едва ли не полноправных наших партнёров.

В итоге, мы постепенно перестанем различать, где кончается человек и начинается робот. Возможно, даже, как утверждают творцы этих систем, встанет вопрос о придании роботизированным существам некоего социального статуса, при условии, что число состояний их действий будет ограничено кодом, владеть которым будут, разумеется, люди.

Коллизия, скрывающаяся в подобном решении проблемы (а она, вне всякого сомнения, возникнет), в том, что существа, от нас, по определению, уже неотличимые, в этом случае обязательно заявят о своей дискриминации. И если мы примем во внимание, как на самом деле и предполагается, что армия, полиция, другие силовые структуры будут заменяться системами, не знающими, что такое страх или отступление от закона, что постепенно вся система государственных отношений, фискальных и тому подобных органов, также перейдёт в ведение подобных разумных организмов, то решение вопроса о том, кому будет принадлежать контроль над всевозможными кодами будет весьма неоднозначным.

Вместе с тем перспектива, в которой мы будем составлять с машинами единое целое всё-таки, как нам представляется, не лишает нас возможности сохранить свою автономность в мире этой, не очень-то пока понятной для нас, целостности. Пусть, что уже действительно не за горами, разумные системы войдут в нашу жизнь в качестве её естественного элемента; пускай они будут снабжены программами научных открытий и смогут эти программы успешно реализовывать; пусть они даже станут гарантом безупречной работы всех структур общественного и государственного устройства. Но при этом они всё-таки смогут работать на уровне только интеллекта, который в каждом отдельном случае будет программно препарирован.

Что же касается четвёртого измерения нашего внутреннего мира или нашего Я, бытие которого произрастает из всей толщи общечеловеческих ценностей, то оно в силу неповторимости своего существования в каждом индивидуальном сознании, его способности к необъяснимому до сих пор универсальному синтезу всех своих предыдущих состояний остаётся за пределами программных возможностей. Именно поэтому оно станет гарантией нашей нерастворимости в глобальных технологических преобразованиях современного мира.

Вместе с тем нельзя исключить появление существ, которые будут вполне удовлетворены существованием только двух измерений своего внутреннего мира — витального и интеллектуального. Для них станет неприемлемым опора на духовное измерение нашего Я в силу того, что такая опора требует ответственного отношения к жизни, то есть неизбежно сопряжена со свободой как обратной стороны ответственности. Подобное существование Я будет объявлено ими уделом людей уже несуществующего мира, а потому не только нелепых, но и вредных, портящих чистоту насквозь прозрачного и абсолютно всем понятного «цифрового» существования.

Развивающийся ход событий, как нам представляется, неизбежно приведёт к печальному для всех существ человеческого рода разделению, то есть, к появлению двумерных «сверхновых» и людей «четвёртого измерения». Человеческое сообщество распадётся на тех, для кого всякие воспоминания о «стихийной» жизни своих предков будут вызывать смех или улыбку сожаления, и на тех, для кого пользоваться возможностями своего духовного мира всегда будет сопряжено с радостью постижения бесконечного. На тех, для кого подобная сфера деятельности будет означать выход за пределы возможного программирования, а потому безумием, и на тех, кто будет пользоваться ещё неизвестными нам, но, возможно, ещё и новыми измерениями нашего внутреннего мира, ибо он бесконечен.

Подобное противостояние будет, кроме того, проявляться и в сфере тех способов, какими человечество начнёт регулировать своё количественное и качественное состояние. Эта задача будет решаться «сверхновыми» на основе достижения бессмертия, то есть в привлекательном русле дальнейшего совершенствования соответствующих технологий, в то время как человеком в пределах четвёртого уровня своего бытия, возможно, будет поставлен вопрос о бессмертии не как о решении проблемы, а как о самой проблеме.

Решение не всегда означает понимание, точно так же, как получение информации не всегда означает её осознание. Скорее, наоборот. Осознание, как правило, ещё впереди. Преимущество такой позиции, в итоге, станет очевидным, так же, как очевидным является то, что человек есть продолжение природы, а не наоборот. Как и то также, что видимая нами материальная природа есть, в свою очередь, продолжением сил, породивших эту материю, а наш внутренний мир является лишь одним из проявлений (и самым загадочным) этих сил.

Следствием этого является то, что постижение жизни сводится не к технологическому воспроизводству неких физико-химических процессов, а представляет собой уяснение вопросов: почему эти самые процессы венчаются деятельностью Я, и не является ли это Я их изначальной потенцией, и не потому ли мы говорим о его бессмертии?