Леонид Владимирович Гнатюк:
К вопросу о реальных уровнях бытия в онтологии Николая Гартмана.
Глава 2

Переходя от витального уровня к интеллектуальному в животных, а затем и в человеческих формах его проявления, обратимся к такому параметру порядка нашего бытия, как жизнь. Из всей совокупности аспектов, существующих применительно к этому понятию, остановимся на том, который предлагает нам рассматривать объективный мир как процесс постоянного усложнения форм существования материи, энергии и информации. Структуру, возникающую в ходе этого усложнения, мы будем рассматривать как его результат. На верхних этажах структуры мы обнаруживаем жизнь. Это некий итог такого уровня химических процессов, который посредством определённым образом организованных молекул (ДНК) воспроизводит себя в необозримом количестве образований органического мира. Жизнь — это процесс создания её агентами новых форм их бытия. Совокупность этих форм, их взаимодействие, проявляющее себя в репродукции и продукции такого формального разнообразия, есть бытие жизни.

В начале появилась основа, «база» этого уровня, где, как показывают специальные исследования, не было никакого разнообразия, и содержание этой «базы» и поныне остался почти неизменным от палеолита до настоящего времени. Вместе с тем жизнь оперирует этим содержанием в высшей степени оптимально, используя любую «удачную» случайность и превращая её в средство для своего дальнейшего развития. Как говорит упоминаемый выше К. Лоренц, цитируя своего предшественника Отто Рёсслера, «органический мир … хватается за любое случайно возникшее обстоятельство и создаёт его экономической эксплуатацией условия для новых счастливых случайностей» [2].

Такая огромная работа жизни была бы невозможной без постоянного учёта в процессе этой работы тех её результатов, которые связаны с накоплением энергии и успехами в освоении и преобразования информации. «К подлинной сущности великого становления органической природы, — продолжает Лоренц, — мы подойдём гораздо ближе, если скажем: жизнь есть в высшей степени активное предприятие, преследующее одновременно две цели — приобретение «капитала» энергии и приобретение сокровища знания, причём обладание одним всегда способствует получению другого. Невероятная эффективность этих двух функциональных циклов, связанных между собой усиливающим взаимодействием, является предпосылкой и даже объяснением того, что жизнь вообще способна выстоять в борьбе с превосходящей мощью безжалостного органического мира» [2].

Замечательным в этих словах есть то, что процесс приобретения знания, то есть познание, Лоренц рассматривает не как совокупность чьих-либо субъективных актов, а как вполне объективную деятельность, как активное использование внешнего мира живыми организмами в целях предельно успешного применения его возможностей в эволюционном развитии их самих. В результате такой деятельности уже сами организмы в своём внутри- и межвидовом противостоянии организовали природное бытие, ставшее естественным продолжением мира физико-химических процессов, из которого они вышли. При этом жизнь не отменяет законы этих процессов (например, второй закон термодинамики), а успешно функционирует в их пределах, сохраняя специфику уже своего эволюционного развития.

Таким образом, наше привычное понимание процесса познания — осмысление получаемой извне информации, попытки её обобщения, получение на этой основе гипотез о свойствах окружающего нас мира и тому подобное — есть только частный случай того познавательного процесса, которое следует рассматривать как деятельность, организованную самой жизнью. Этот вывод является необходимым для дальнейшего рассмотрения природы интеллектуального или душевного уровня нашего бытия.

Успехи жизни в приобретении знаний, которые она накопила и сохраняет в геноме созданных ей организмов, трудно должным образом оценить или придать им количественные значения, поскольку мы до сих пор пользуемся только малой их частью. Их избыточность поразительна. Известно, что если бы мы попытались выразить в «битах» объём информации, хранящийся в геноме шимпанзе, то это заняло бы много томов печатного текста, между тем как самому шимпанзе для собственного обучения и усвоения всех правил своей стаи достаточно ничтожной доли этого объёма. По своей информационной мощности геномы шимпанзе и человека примерно равны. Не слишком отличаются друг от друга даже геномы мыши и человека. Природа щедро одарила геномы всех живых существ неисчерпаемым информационным богатством, содержание которого остаётся для них всё-таки книгой за семью печатями, и только человеку она позволила эту книгу раскрыть и начать пользоваться её содержанием даже по-своему произволу.

Выше мы пытались охарактеризовать информацию как такую объективную величину, которая не предполагает существования какого-либо потребителя. Сейчас же, говоря об успехах познавательных усилий жизни, мы оцениваем их в единицах информации, и это, разумеется, уже совсем иной аспект этого понятия. В природе, то есть в своём объективном существовании, информация существует как результирующая всех связей, существующих во Вселенной. В этом своём качестве информация представляет собой реальность, лишённую конкретного содержания до той поры, пока она не будет востребована кем-либо в каких-либо прагматических целях. Поток событий вовсе неинформативен, если нет системы, которая из этого потока отбирает для себя некие значимости, которые и становятся единицами информации.

Это имеет место везде, где живая система ориентирует себя во внешнем мире. Так, например, то, что записано на дисках моего компьютера становится для меня информацией, если я воспринимаю эти записи, при этом выбирая из них необходимое для меня в том или ином отношении. То, что не выбрано мною, остаётся для меня безвестным, а будучи переведённым в чередование единиц и нулей, и вовсе лишённым смысла. И это притом, что такое чередование появилось в результате того, что кто-то зашифровал в них свой смысл. Но для меня этот смысл «потух» в символах, представленных единицей и нулём, и, для того чтобы он опять «воспламенился» в них, я должен воспринять хранящееся там содержание, и совсем не обязательно, что я образую из него ту же самую информацию, которую имел в виду автор воспринятого мной содержания.

Видимо, то же самое можно сказать и о моём отношении к внешнему миру. Он воздействует на мои органы чувств, но при этом я не знаю того «шифра», который в нём существует (если только существует), но зато я воспринимаю это воздействие посредством моих ощущений как уже конкретное «что-то» и, ориентируясь в нём, создаю из него необходимое для меня содержание.

Такой способ взаимодействия с внешним миром определяет поведение, а в целом также и жизнедеятельность всех живых систем органического мира. Их геномы формировались как уникальные модификации того информационного объёма, который жизнь успела освоить в процессе накопления знаний. Следовательно, и содержание жизнедеятельности носителей этих геномов необходимо рассматривать как отношение между информационной составляющей каждого из этих носителей и объёмом информации окружающего их мира.

Если той или иной живой системе (информационной модификации жизни) удалось наиболее оптимальным способом справиться с возникающими перед ней сложностями, то это будет означать, что ей удалось наиболее удачно соотнести свои информационные возможности с информационными потоками, поступающими извне, и сделать наиболее удачные выводы из этого соотношения. Это, во-первых, увеличивает адаптивные возможности системы (собственно, такие возможности ничего иного и не означают), и, во-вторых, дают ей конкурентные преимущества перед другими системами её вида.

Такой процесс, как известно, называется естественным отбором. Правда, это понятие, введённое в науку ещё Дарвином, выросло из иных представлений, связанных с определяющей ролью случая в эволюции живых систем. Однако принятая нами логика развития проблемы даёт возможность рассмотреть её с точки зрения познавательных возможностей жизни. Нельзя, разумеется, не принимать во внимание и фактора случайности, который может нивелировать эти возможности, в особенности, если они касаются отдельной особи. Вместе с тем весомость этого фактора, иногда фатально-разрушительного, видимо, уступает значимости адаптивных действий, основанных на умении особи распорядиться своим информационным проектом и, в целом, на результатах познавательных процессов, без которых такое «предприятие», как жизнь, было бы невозможным.

Одним из следствий тех усилий, посредством которых живой системе удаётся делать удачные выводы из информационных соотношений своего генома и внешнего мира является то, что их результаты остаются в наборе действий системы в качестве наиболее предпочтительных в дальнейшей адаптации. Таков, видимо, один из путей создания системы целесообразных действий, которыми живые системы отличаются от систем физического и химического уровня.

Характер целесообразных действий живой системы основан на таком отношении между прошлым, настоящим и будущим, в котором организм, опираясь на результаты своих действий в прошлом, может действовать в настоящем так, как будто из него уже появляется будущее. Уместным, как нам представляется, будет замечание о том, что появление самой возможности фиксировать для себя длительность бытийных событий является формой восприятия, свойственной только живым организациям. Нелепо говорить о такой фиксации в мире, например физических явлений. Целесообразность, тесно связанная с представлением о длительности, есть одна из необходимейших форм существования живого вещества. И хотя в нём поначалу ещё нет развитого представления о цели, которое в полной мере формируется только у человека, эта форма способствует организации живых существ в таком мире, который для них представляет собой некую завершённость и упорядоченность.

Такая организация развивает у живых систем порядок их действий весьма специфического характера. «Тип явлений органического мира, — пишет М. Рьюз в книге «Философия биологии», — это так называемые «целенаправленные» или направленно организованные явления., в которых мы имеем дело с событием, к которому направлен организм или группа организмов» [11]. Даже, продолжает он, если на пути организма встречаются препятствия, он будет преодолевать её, то есть, будет стремиться к восстановлению «нарушенной» упорядоченности и завершённости.

Но это значит, что принципы такой упорядоченности организм заимствует не из внешнего мира, наоборот, он стремится, чтобы внешний мир соответствовал им как собственным целям организма. Иначе говоря, организм воспринимает мир не только таким, каков он есть, но и таким, каким он должен быть в соответствии с определёнными целями. Цель, таким образом, есть необходимой составляющей восприятия мира живой организацией, она — условие её опыта, как сказал бы Кант, который для человека считал такими условиями априори данные ему формы пространства и времени.

Сказанное приводит нас к исключительно важному выводу о том, что материальный мир в какой-то момент своего развития образует в высшей степени разнообразную и многочисленную группу образований, каждое из которых представляла собой такую внутренне целостную организацию с собственной реальностью, для которой реальность всего остального мира становится чем-то внешним. При этом внутреннее в своём соотношении с внешним существовало как некий образ внешнего, присущий, однако, исключительно только какому-то конкретному внутреннему. Так появилось эпохальное деление информационной составляющей мира на мир субъективный и мир объективный.

Отношение внутреннего мира к внешнему ознаменовало собой появление сознания. Вместе с этим обнаруживаются и его наиболее важные особенности. Информация, существующая во внешнем мире, представляет собой, как мы знаем, вполне объективную величину. Появившееся сознание как процесс отношения внутреннего к внешнему меняет эту ситуацию. Теперь у объективной информации есть субъективный потребитель, она им востребована, и в этой востребованности приобретает то или иное прагматическое значение. В этом случае информация внешнего мира важна уже не в своём объективном виде, а в аспекте своей востребованности и прагматической значимости для какой-либо разновидности сознания.

Так информация внешнего мира наделяется смыслом в мире сознания. Одной из характеристик смысла (если мы будем рассматривать этот многозначный термин в предлагаемом аспекте) является та, что он формируется в преодолении возникающих затруднений или же, говоря вообще, в совокупности вопросов, которые возникают в развитии отношений субъективного мира к объективному, то есть в становлении сознания. Адаптация и не представляет собой ничего иного, как решение этой совокупности вопросов. В адаптационной деятельности формируется ещё и такая особенность сознания, как воля. Сознание, наделённое целью, смыслом и волей выступает как познание, то есть приобретает тот способ преобразования информации, который возникает на основе деятельности конкретного генома и его программы.

Все появившиеся здесь понятия: целесообразность, цель, внутреннее, внешнее, субъективное, объективное, образ, сознание, смысл, воля, вопрос, познание — представляют собой некоторые существенные характеристики интеллектуального или душевного уровня бытия. Он находится в сфере действий более высокого параметра порядка по сравнению с тем, который лежал в основе витального уровня и, кроме того, постоянно развивается. Поэтому все его характеристики, перечисленные выше, на границе их появления из витального уровня представляют собой не содержательно наполненные образования, а только исходные их начала.

Что же касается квалификации самого уровня, то термин «интеллектуальный», применённый к жизнедеятельности существ, которые располагают хотя бы примитивной нервной системой, может показаться некорректным. Понятие интеллекта мы, как правило, связываем с умственной деятельностью человека. Однако его расширительное толкование не будет казаться произвольным, если решающим признаком интеллекта мы будем считать такую целенаправленную цепь действий, в которой содержание первого элемента этой цепи находит логически оправданное продолжение или объяснение в последнем элементе.

На этом основании действие любой машины мы будем считать интеллектуальной, с той, правда, оговоркой, что все эти действия являются выражением усилий человеческого интеллекта. Что же касается деятельности живых систем, то она не нуждается в подобной оговорке, поскольку развивается на основе присущей ей целесообразности, благодаря которой живая система в процессе своих адаптационных действий последовательно проходит всё этапы, предписанные её геномной организацией. Она переживает зарождение, расцвет и, наконец, гибнет, распространяя копии своей программы в существовании себе подобных.

Здесь, как нам представляется, будет целиком уместным сопоставить два подхода к толкованию природы интеллектуальной деятельности. Первый в конечном счёте объявляет её следствием рефлексов, то есть ответных реакций организма на воздействия внешней среды. Второй полагает, что интеллект на всех уровнях его развития является проявлением сложной системы инстинктивных акций организма.

Что касается первого подхода, то он наиболее полно представлен в русской школе физиологии, некоторые из основных идей которой сформулированы ещё И. М. Сеченовым в его широко известной работе «Рефлексы головного мозга». В ней он пытается показать, что истоки всей внутренней жизни человека, его эмоций, настроений, мыслей, самых возвышенных умонастроений и идеалов можно отыскать в рефлексах нашего организма и самых очевидных их проявлениях — мышечных движениях.

Вот слова, которые можно прочитать едва ли не в самом начале этой книги: «Всё бесконечное разнообразие внешних проявлений мозговой деятельности сводится окончательно к одному лишь явлению — мышечному движению. Смеётся ли ребёнок при виде игрушки, улыбается ли Гарибальди, когда его гонят за излишнюю любовь к родине, дрожит ли девушка при первой мысли о любви, создаёт ли Ньютон мировые законы и пишет их на бумаге — везде окончательным фактом является мышечное движение» [12].

После подробных описаний многочисленных опытов над организмами животных Сеченов приходит к выводу об ошибочности мнения о том, что будто мысль или вообще психическое начало может лежать в основе практического действия, поскольку истинная его причина находится во внешнем чувственном возбуждении, без которого никакая мысль невозможна.

Что же касается появления психического начала, в том числе и мыслительной деятельности, то истоки его физиолог усматривает в том, что человек не только получает огромное количество рефлексов, фиксируемых головным мозгом, но научается как группировать их, так и обретает способность задерживать эти рефлексы. Результатом этого является то, что мы начинаем воспринимать «задержанные» рефлексы как наш субъективный мир, который есть тот же рефлекс, но существующий уже в форме психических явлений. «В мысли, — говорит Сеченов, — есть начало рефлекса, продолжение его, и только нет, по-видимому, конца — движения» [12]. И резюмирует: «Мысль есть первые две трети психического рефлекса» [12].

Перед наукой появилась вдохновляющая перспектива: свести сверхсложное — психическую составляющую человеческого бытия — к очевидному и непосредственно наблюдаемому мышечному движению.

Дальнейшее развитие этой перспективы привело к поистине выдающемуся результату — к созданию И. П. Павловым учения о физиологии высшей нервной деятельности. В соответствии с этим учением всю совокупность процессов коры головного мозга, которым регулируется деятельность нашего организма, можно свести к рефлекторным процессам. Изучая их закономерности, Павлов создаёт классификацию рефлексов, выделяя в них положительные и отрицательные, простые и сложные, безусловные, с которыми человек появляется на свет, и условные, возникающие на протяжении индивидуальной жизни. В физиологических процессах животной жизни особую значимость приобретают именно условные рефлексы, поскольку они выполняют сигнальную функцию и готовят организм к соответствующим изменениям, то стимулируя какую-либо деятельность, то тормозя её.

Основы школы, созданной Сеченовым и Павловым, требуют рассматривать рефлексы в качестве реакций на воздействия внешних раздражителей, то есть на условия, в которых находится организм. Что же может выступать в качестве таких раздражителей или условий?

Принципиальный ответ очевиден. «Раздражителем, — пишет Павлов, — может сделаться всякий агент природы, для которого только имеется рецепторный аппарат у данного организма. Но это общее положение должно быть уточнено» [13]. Действительно, можем ли мы однозначно определить, какой именно раздражитель необходим для формирования конкретного условного рефлекса? Этой однозначности у нас нет.

Не исключено, что таким раздражителем может стать совершенно случайный и мизерный по своим параметрам элемент бесконечного по отношению к нам объективного мира. Но не исключено, что, будучи незначительным для нас, такой элемент по своим последствиям будет весьма значимым для рецепторов нашей нервной системы, в свою очередь, представляющей собой бесконечно сложный комплекс различных анализаторов. Какой из них и каким образом будет взаимодействовать с каким-либо из бесчисленных раздражителей внешнего мира, чтобы мы могли рассматривать это взаимодействие причиной проявившегося психического феномена? Каковы вообще принципы соотношения этих бесконечностей, которые ведут к формированию условных рефлексов во всём их многообразии?

Сам И. П. Павлов отвечает на этот вопрос так: «… сделанное до сих пор показывает, что у нас ещё нет полного знания всех тех условий, которые определяют деятельность механизма образования условных рефлексов» [?]. Вместе с тем, анализируя значение для организма сигнальной функции условного рефлекса, учёный делает попытку определить её роль в развитии человеческого мышления. Поскольку мышление выражает себя в языке, то методологические требования школы требуют рассматривать его как систему объективно существующих меток, появившихся в качестве обозначений мыслительных действий. Следовательно, если явления внешнего мира, воздействуя на наши анализаторы, вызывают у нас соответствующие ощущения (первичные сигналы), то слова языка, которые, в свою очередь, обозначают теперь уже эти сигналы, играют роль вторичной сигнальной системы.

Различие между этими сигналами состоит в том, что если первичные сигналы дают нам представление о непосредственном, единичном и конкретном, то, располагая вторичными сигналами (словами), мы имеем дело с выраженным в них опосредованным, множественным и абстрактным содержанием. «Если наши ощущения и представления, — утверждает И. П. Павлов, — относящиеся к окружающему миру, есть для нас первые сигналы действительности, конкретные сигналы, то речь есть вторые сигналы, или сигналы сигналов. Они представляют собой отвлечение от действительности и допускают обобщение, что и составляет наше специально человеческое, высшее мышление» [13].

Нельзя не видеть основной и неукоснительно выдерживаемой позиции учения И. П. Павлова: поднимаясь от простых, безусловных рефлексов к сложным, условным, а от них к мышлению и языку, знаменитый физиолог последовательно развивает основной принцип школы: «в объяснении явлений сознания исключить любые психологические понятия и иметь дело исключительно с объективными факторами» [13]. Этим самым представления о внутреннем мире человека как о специфической реальности выводятся за пределы физиологии, а всякая попытка рассмотреть этот мир как такой, который имеет всё-таки собственное содержание, должна предстать как результат методологических заблуждений, то есть неверно толкуемых результатов опытных исследований.

Однако попытка свести внутренний мир животного (и человека, в том числе) к сколь угодно дробимой, но всё-таки механической сумме реакций на внешнее воздействие, попытка, которая, таким образом, ведёт к ликвидации самостоятельно действующего внутреннего мира, оказалась далеко не единственной. Этология, которая учитывает достижения современной генетики, подходит к объяснению природы животного и его душевной деятельности с иных позиций.

Вот как оценивает эту ситуацию один из основоположников и классиков науки о поведении животных К. Лоренц: «Когда в физиологии нервной системы был открыт важный принцип рефлекторной дуги, казалось естественным охватить все процессы, запускающее движение, понятием рефлекса; а когда И. П. Павлов объяснил не менее важный процесс возникновения условных реакций, казалось естественным истолковать все врождённые целесообразные реакции, то есть реакции, проходящие без предварительного обучения и полезные для сохранения вида, как «безусловные рефлексы». Само по себе такое представление не ошибочно, но оно заслоняет главную проблему» [2].

Какая же проблема здесь «заслоняется?» Она, по словам Лоренца, не в самом рефлексе, а в том, что существует «впереди него», в природе самого рецепторного начала. Необходимо понять, продолжает он, почему организм, получающий какой-либо стимул, точно «знает», что для сохранения его самого, а, значит, и вида в целом, он должен отреагировать на полученный стимул строго определённым образом. Требует, в частности, объяснения, почему амёба обволакивает и поглощает не все мелкие частицы, но только те, которые могут служить ей пищей?» О ткуда знает маленькое существо, пробивающееся через жизнь с помощью кинезиса, когда и где оно должно плыть быстро или медленно?» [2].

Примеров можно приводить бесчисленное множество, и все они, по мнению Лоренца, приводят к предположению, что в организме существует механизм фильтрации стимулов, который позволяет «действовать лишь тем из них, которые с достаточной статистической вероятностью характеризуют внешнюю ситуацию, где запускаемый способ поведения может оказаться целесообразным» [2]. Одной из основных составляющих этого механизма является в высшей степени гибкая и оправданная практическими результатами система инстинктивных действий.

Разница между рефлексом и инстинктом принципиальная. В отличие от того, что выше уже было сказано о рефлексе, инстинкт, по определению отечественного биолога А. А. Фета — это «врождённая программа поведения, записанная в геноме вида». Это такой способ целесообразного поведения животного, сложившийся в доисторические времена, который не сводится к реакциям из внешнего мира. Это прежде всего созданная природой система активных целесообразных действий, которыми животные пользуются безупречно. Благодаря инстинктам и руководствуясь ими, они целенаправленно воздействует на обстоятельства, в которых в данный момент находятся, и именно посредством такого воздействия адаптируются к ним.

Процесс адаптации представляет собой такую систему действий, благодаря которым животное, преодолевая многочисленные препятствия, приходит к прагматически необходимому для него результату. Иначе говоря, этот процесс можно свести к такой целенаправленной цепи событий, в которой содержание первого звена этой цепи находит своё логически оправданное завершение в последнем звене. Но такое толкование адаптации совпадает с приведённым выше определением интеллекта. Учитывая это, можно сказать: инстинкты животного — это выражение его интеллекта в указанном выше смысле, а интеллект животного — это только форма выражения содержательной стороны деятельности инстинктов, которые невозможно заподозрить в «нелогичности» или недостаточной «продуманности» своих действий.

Инстинкты безошибочно руководят животным на протяжении всей его жизни и в целом превращают её в некую законченную систему логически связанных операций, следствием которых есть получение необходимого результата, что и является решающим признаком интеллекта.

Содержание этих операций ещё не выражается, как у человека, в системе знаков, но этот, с человеческой точки зрения, «недостаток» (с учётом его мы ставим животного ниже себя) объективно не может лишить действий животных признаков их интеллектуальной самодостаточности.

Такой взгляд на природу инстинкта и его роли в жизни животного вполне совпадает с замечательной характеристикой, данной К. Лоренцом жизни как предприятию, направленному на приобретение знания. Инстинкты, безусловно, один из результатов такого когнитивного приобретения, а деятельность животных есть целесообразное использование этого приобретения. Этот вывод, сделанный на основе этологических наблюдений, радикально отвергает фундаментальный для эмпириков вывод о том, что в нашем интеллекте нет ничего, чего до этого не было бы в наших ощущениях.

«Мы уже знаем, — пишет Лоренц по этому поводу, — насколько это утверждение ложно; мы знаем, что любой процесс приспособления есть когнитивный процесс, и что данный нам природой аппарат, с помощью которого только и возможно индивидуальное приобретение опыта, имеет своей предпосылкой огромную массу информации, полученной в ходе эволюции и хранящийся в геноме» [2]. Инстинкты, продолжает он, представляют собой не результаты приспособления, а функции готовых приспособленных структур, которыми организм снабжён от рождения. «Они, — продолжает он, — защищены от любой модификации и должны быть от неё защищены, поскольку предшествуют всякому опыту и являются основой всякого возможного опыта. В этом отношении они соответствуют «априорному», как его определил Кант» [2].

Итак, благодаря инстинктам животные «знают», и вся их жизнедеятельность — это такой процесс научения, в котором они под давлением обстоятельств в большей или меньшей степени обнаруживают умение воспользоваться этими знаниями. Именно это умение представляет собой мыслительную деятельность, которую следует рассматривать как деятельность по производству мыслей. В свою очередь, мысль есть целенаправленный интеллектуальный процесс, результатом которого является предполагаемый или ожидаемый результат.

С этой точки зрения вся инстинктивная деятельность животного — это одна сложная или составная мысль или некая программа, а его мышление есть развёртывание этой сложной мысли в конкретных обстоятельствах. Чем примитивнее животное, тем проще составная мысль, значит, проще и мышление, в котором можно выделить определённый набор мыслей (возможно, счётный). Чем организация животного сложнее, то есть, чем сложнее его геном, тем сложнее программа его инстинктивной деятельности и, следовательно, сложнее составная мысль.

При этом следует учитывать, что когда мы говорим о «мыслях» и их возможном «наборе», то это не значит, что этим самым мы раскрываем содержание генома того или иного организма. Он потенциально неисчерпаем, а мысль есть только способ выражения той системы инстинктов, которую организм использует в тех или иных конкретных ситуациях. Всё сказанное в полной мере относится и к человеку, с той только разницей, что для выражения своей интеллектуальной деятельности и своих мыслей человек стал использовать словесный язык. В целом же этот способ деятельности животного и человека составляет основу душевного или интеллектуального уровня их бытия.

Чрезвычайно интересный эмпирический материал, иллюстрирующий приведённые выше соображения, содержится в работе З. А. Зориной «Эволюция разумного поведения: от элементарного поведения животных к абстрактному мышлению человека» (2004). Приводим дословно некоторые положения этой работы, которые касаются именно мыслительной деятельности животных.

Известно, говорит Зорина, что начало экспериментальному исследованию этой проблемы положил В. Кёлер (1925). Он считал, что шимпанзе могут решать новые для них задачи «не методом проб и ошибок, а на основе «разумного постижения» логических связей между стимулами или событиями» [14]. Для обозначения этой способности он ввёл понятие «инсайт» и доказал наличие этого феномена у антропоидов.

Такие выводы были сделаны на основе изучения орудийной деятельности антропоидов, в процессе которой были выявлены такие особенности решения встающих перед ними задач:

• принятие решения осуществляется не в результате непосредственно проб и ошибок, а за счёт «разумного постижения структуры задачи», то есть выявления причинно-следственных отношений между её компонентами;
• при решении задачи шимпанзе действуют не наугад, а анализируют её пространственные компоненты — расстояние до приманки и длину палки или тесёмки, высоту пирамиды, которая необходима, чтобы до неё дотянуться;
• антропоиды планируют свои действия и предвидят их результат, что позволяет им достигать цели, применяя орудия разнообразными способами;
• применение орудий у антропоидов включает «фазу подготовления» и достижения «промежуточной цели», за счёт «объединения в единую деятельность двух отдельных операций».

В качестве примера решения задачи, иллюстрирующего эти свойства, пишет далее З. А. Зорина, в частности, включающего несколько «фаз подготовки», можно привести эпизод, описанный Л. А. Фирсовым. Для того чтобы выбраться из вольеры, две молодые самки шимпанзе — Лада и Нева — оторвали палку от стоявшего внутри вольеры стола и с её помощью содрали штору с удалённого окна лаборатории. Закидывая штору как лассо, они сбросили ключи со стоящего далеко от решётки стола, затем подтянули их к себе (с помощью той же шторы) и открыли замок. Всю эту операцию они проделали в течение короткого промежутка времени, а при воссоздании исходной ситуации — ключи оставлены на удалённом от решётки столе — с охотой всё повторили. «Надо быть слишком предубеждённым к психическим возможностям антропоидов, — пишет Фирсов, — чтобы во всём описанном увидеть только совпадение. Общим для поведения обезьян… было отсутствие простого перебора вариантов. Эти акты точно развёртывавшейся поведенческой цепи, вероятно, отражают реализацию уже принятого решения» [14].

В своей работе З. А. Зорина ссылается на исследования крупного отечественного зоопсихолога Л. В. Крушинского (1986), который разработал несколько задач для сравнительного изучения мышления, которое он называл рассудочной деятельностью животных. Он называл эти задачи элементарными логическими, поскольку решить их можно было при первом же предъявлении, не за счёт совершения проб и ошибок, а на основе анализа и понимания («улавливания») лежащей в их основе эмпирической закономерности.

Наиболее широко была использована задача, пишет З. А. Зорина, для решения которой требовалась способность к экстраполяции направления движения пищевого раздражителя, исчезающего из поля зрения за непрозрачной преградой. Применение этой задачи позволило доказать, что отыскивать исчезнувшую приманку с первого же раза, без совершения проб и ошибок могут представители трёх классов позвоночных. Важно отметить, что это не только многие виды птиц и млекопитающих, но и более древние позвоночные — рептилии. Способность к решению этой задачи у столь многих видов позволяет считать её универсальной формой элементарного мышления животных.

На основе этих и множества других исследований отечественных и зарубежных учёных были выделены три основных уровня интеллектуальных способностей животных.

Наиболее универсален допонятийный уровень — способность к обобщению отдельных признаков и к переносу реакции на новые стимулы той же категории. Такая способность обнаружена даже у животных со столь примитивным мозгом и ограниченными способностями как голуби.

Второй уровень — протопонятийный, или уровень довербальных понятий. Он проявляется в способности животных применить обобщение, сделанное в отношении стимулов одной категории («выбирай сходный по цвету»), к стимулам другой категории («выбирай сходный по форме, или по числу элементов или др»). Этот уровень обобщения обнаружен у приматов, прежде всего, человекообразных, у дельфинов, а также у врановых.

Наконец, самый высокий уровень обобщения проявляется в способности к символизации. Он позволяет животным связывать сформированные ими обобщения с ранее нейтральными для них стимулами и далее оперировать ими как символами в полном отрыве от обозначаемых предметов, действий и обобщений. Это наиболее важный уровень, который подводит нас к проблеме происхождения речи.

Способность животных к символизации была доказана разными способами. Один из них связан с экспериментами в лаборатории и касается прежде всего способности человекообразных обезьян маркировать множества с помощью символов и совершать с ними простейшую арифметическую операцию — сложение цифр. Высшие представители класса птиц — попугаи и врановые (Зорина и др., 2001; Смирнова и др., 2002) — в сходных экспериментах достигают уровня приматов по способности к маркировке множеств с помощью символов и оперированию ими, включая даже операцию сложения. Ещё более убедительно способность антропоидов к символизации доказана усвоением языков-посредников, в употреблении которых они достигают уровня детей в возрасте трёх лет.

При решении ряда задач на добывание труднодоступной приманки приматы изготавливали и использовали орудия. Эти действия у разных обезьян были сугубо индивидуальными и включали сложную «фазу подготовки» — переход на некоторое расстояние за палками (около 17 м), выбор подходящего по длине и прочности предмета и изготовление разных орудий для разных задач в соответствии с собственным планом. Обнаруженный у них уровень использования орудий отражает способность к глубокому анализу связей между предметами, явлениями и результатами деятельности с предметами.

Этот анализ показывает, что у животного изначально не было готового решения и оно должно было найти его, что свидетельствует о целенаправленном процессе формирования ими своих мыслительных действий или актов мышления. Подобный процесс целенаправленного созидания некой программы своих действий (актов мышления) является, видимо, общим для всех представителей животного мира. Известный отечественный психолог А. Р. Лурия высказался об этом так: «акт мышления возникает, … когда субъект оказывается в ситуации, относительно выхода из которой у него нет готового решения — привычного или врождённого» [16].

Ниже мы попытаемся показать, что преимущество человека перед остальными животными в составлении таких программ заключается в его способности создавать их в неограниченном количестве, чему способствует появившиеся у него сознание и словесный язык. Этому утверждению вполне соответствует известное положение Ч. Дарвина о том, что разница между психикой человека и высших животных, как бы она ни была велика, это, конечно, разница в степени, а не в качестве.

Благодаря работам этологов были собраны убедительные свидетельства того, что акты мышления проявляются у обезьян не только в обстановке эксперимента, но действительно играют реальную роль в их естественном поведении в природе и обеспечивают успех в нестандартных ситуациях, для которых, согласно определению А. Р. Лурия, «нет готового решения». Современные данные о взаимоотношениях антропоидов в природных сообществах выявили и такую грань когнитивных способностей животных, как умение мысленно поставить себя на место сородича, которое Д. Премак назвал theory of mind — способность делать «предположения о намерениях» и мысленных состояниях сородичей и на этой основе строить своё поведение.

Регулярные наблюдения за поведением животных в привычной для них среде обитания привели к представлению о том, что для некоторых животных, в частности для антропоидов, характерно «рассудочное поведение, то есть умение планировать, предвидеть, выделять промежуточные цели и искать пути их достижения, вычленять существенные моменты данной проблемы» [14]. Это представление, сформулированное в 80-е годы XX века, получило весомые подтверждения в работах этологов следующих десятилетий. Американский приматолог Р. Бирн, опираясь на многочисленные исследования поведения свободно живущих человекообразных обезьян, также указывает, что их высшие когнитивные функции включают мышление (thinking); рассуждение (reasoning); планирование (planning), а также различные формы соединения отдельных фрагментов знаний для создания программы нового действия (concatenation).

Изложенные здесь положения работы З. А. Зориной дают возможность считать пересмотренным господствовавшее ещё в середине XX века представление о том, что интеллектуальная деятельность обезьян и человека имеют различные истоки. Это мнение, вышедшее из недр павловской школы, в частности, отчётливо было выражено отечественным зоопсихологом К. Э. Фабри: «Интеллектуальные способности обезьян, включая антропоидов, — утверждает он, — ограничены тем, что вся их психическая деятельность имеет биологическую обусловленность, поэтому они не способны к установлению мысленной связи между одними лишь представлениями и их комбинированием в образы» [15].

Разумеется, если мы психическую деятельность живых существ, которая, конечно же, биологически обусловлена, сведём к представлениям и их комбинированию, то этим, несомненно, сузим сферу этой деятельности, которая в своей основе обусловлена логикой инстинктивных операций. Только этой логикой мы сможем объяснить, например, действия такого примитивного существа, как трематод.

«Трематод (плоский червь), паразитирующий в печени овцы, проходит путь от муравья до овцы, где, наконец, происходит самовоспроизведение. Вероятность того, что овца проглотит инфицированного муравья, сама по себе очень мала, но поведение такого муравья изменяется самым удивительным образом, и вероятность, по-прежнему оставаясь малой, становится максимальной. Можно с полным основанием сказать, что трематод «завладевает» телом своего хозяина. Он проникает в мозг муравья и вынуждает свою жертву вести себя самоубийственным образом: порабощённый муравей вместо того, чтобы оставаться на земле, взбирается по стеблю растения и, замерев на самом кончике листа, поджидает овцу. Это — поистине «остроумное» решение проблемы паразита. Остаётся загадкой, как оно было отобрано» [17].

Ответ на вопрос о природе «отбора» такого замечательного решения трематода не может быть найден, если мы будем придерживаться точки зрения, согласно которой такое решение стало следствием рефлекторной деятельности этого существа, создавшего на её основе многоходовую и логически безупречную комбинацию. Если же мы будем придерживаться той позиции, что информация, которой располагает геном этого червя, выражает себя в системе его инстинктивных действий, целесообразно ведущих к воспроизводству этой информации, то тогда поведение трематода мы можем рассматривать как мысль, выраженную в последовательности его операций.

Такое понятие, как «мысль», которое мы во всём его объёме привычно связываем с интеллектуальной деятельностью человека, в самих своих основах может быть сведено к таким некоторым основам, которые являются общими для всех существ, представляющих душевный или интеллектуальный уровень нашего бытия.