Леонид Владимирович Гнатюк:
К вопросу о реальных уровнях бытия в онтологии Николая Гартмана.
Глава 6

Что касается мыслей как элементов СКИД, то о них уже было сказано достаточно. Кроме того, в результате этологических исследований прояснился вопрос о мышлении животных, которые оперируют своими мыслями, ориентируясь в своём поведении на содержание символов. Что касается самих символов, то в животном мире они выступают в качестве обозначений тех или иных жизненно важных систем действий, и без этих обозначений общение животных было бы невозможным.

В работе «Оборотная сторона зеркала» К. Лоренц пишет об этом так: «Более полувека назад Джулиан Хаксли сделал открытие необычной важности, показав, что взаимопонимание животных одного вида, то есть на объективном языке, координация их социального поведения, осуществляется с помощью сигналов, символизирующих вполне определённые виды поведения. В своей классической работе о большой поганке (чомге) он описал, как самец, ухаживая за самкой, достаёт со дна строительный материал и затем, держа его в клюве, выполняет на поверхности воды движения, в которых легко узнать движения постройки гнезда. На человеческом языке этот сигнал означает: «Давай вместе строить гнездо» [2].

Очевидно, что этот сигнал указывает на необходимость таких поведенческих акций, целесообразность которых должна привести к необходимому для животного практическому результату. Результат появляется не спонтанно, а как раз вследствие нарушения животным спонтанности и подчинения действий своего СКИД определённой идеальной схеме, что и реализуется как мыслительное действие. По существу, это действие представляет собой расшифровку той последовательности операций, которая зашифрована в символе.

Этот символический способ коммуникации в животном мире, как уже говорилось, находит своё продолжение в способах упорядочивания поведения, создания различных поведенческих мотиваций, а также в разграничении видов, в силу того что каждый вид животных оперирует своими символами.

Но значение символов не ограничивается той ролью, которую они играют в животном мире. Определённые символьные сообщения посылают друг другу, например, насекомые. Хорошо известно, какую роль они играют в жизни пчёл и муравьёв. И даже растения, атакованные вредителями, не только сообщают друг другу об опасности, но и извещают, какой враг на них напал. Для обозначения каждого вредителя у различных растений свой букет запахов. Опыты с хлопчатником показали, что он выделяет одни вещества, когда его поедает долгоносик, и другие, когда на него нападает точильщик.

Таким образом, символы — это знаковые системы биологического мира, который устроен таким образом, что кто-то посылает сигнал, необходимый в конкретной ситуации, а кто-то его получает и интерпретирует, в чём и заключается природа знака. Знаки или, в данном случае, символьные образования — это созданный природой механизм универсальной системы общения живых систем, начиная от микроорганизмов и заканчивая человеком, создающим символы исключительной глубины и значимости.

В силу сказанного нам необходимо соотнести животные и человеческие символы.

С одной стороны, символ, используемый человеком, это знак с уже совершенно новым содержанием по сравнению с тем, каким удовлетворяются животные. С другой — это тот туннель, по которому человек вышел из животного состояния на уровень нового параметра своего бытия. Вместе с тем между символом человека и символом животного та же разница, что между орудием труда человека и орудием деятельности животного. Пропасть, которая лежит между этими символьными образованиями, — это пропасть между уровнями порядка, на которых находится животное и человек.

Она существует, несмотря на то что в действиях животного мы находим очевидные признаки разумного поведения и они служат для нас хотя и узкими, но всё-таки мостиками, которые соединяют края разъединяющей нас пропасти, и представляют собой сохранившиеся переходы между столь различными уровнями порядка. Эти переходы неизбежны, поскольку универсальные связи между всеми без исключения явлениями природы никто не отменял, как нельзя отменить и качественных прерывностей между ними.

Символы человека и символы животных — родственные явления, хотя они и находятся в принципиально различных содержательных плоскостях. И если, как об этом было сказано, символ животного указывает на структуру какого-либо конкретного действия («Давай строить гнездо!»), то символ человека сам определяется структурой действия и, прежде всего, трудового (творческого) действия, которого животное не знает. Интеллектуальная система его СКИД удовлетворяется однажды выработанной системой действия, которая ситуационно варьируется в процессе приспособления к окружающему миру.

Сознательно-волевые усилия человека, которые разблокировали интеллектуальный потенциал его СКИД, обнаружили возможность существования бесконечного количества действий, творчески совершенствуемых в пределах трудовых операций. Весь их актуальный и потенциально осуществимый объём, содержательность которого стала основой развития внутреннего мира человека, требовал своего выражения в качественно иной символике по сравнению с той, которой пользовались животные.

Поэтому новые символы выразили себя в знаках, основным достоинством которых, как минимум, во-первых, стало то, что они выступили в виде предельно широких, хотя и иносказательных, обобщений возможностей творческих процессов и их потенциала. Во-вторых, человеческие символы стали таким обозначением этих возможностей, который воспринимался как их код, с огромным (если не бесконечным) количеством вариантов его возможной расшифровки. В-третьих, огромным достоинством символов человека оказалась тесно связанная с обобщением их абстрагирующая сила, то свойство сознательно-волевой деятельности, которое человек с тех пор стал использовать с неизменным практическим успехом.

В этом своём качестве символы стали выполнять функции языка, стали несловесным языковым средством осмысления человеком мира. Особенность этого осмысления в том, что оно использовало не анализ и не понятия (понятия появляются вместе с появлением словесного языка), а систему образов, содержание которых выходило далеко за пределы самих образов. Символические образы становились обозначение воплощённого в них смысла, его кодом.

В статье «Символ» С. С. Аверинцев пишет, что наиболее впечатляющим примером такого образа, сливающегося со смыслом, является религиозное истолкование природы, которая, например, в Ареопагитиках истолковывается как «символ незримой, сокровенной и неопределимой сущности Бога, причём, — продолжает Аверинцев, — низшие ступени мировой иерархии символически воссоздают образ верхних, делая для человеческого ума возможным восхождение по смысловой лестнице» [24].

Специфичным для символа есть то, что он выражает себя не в логической структуре, а в бесконечных переливах чувственно-эмоциональной сферы, которая в результате и проявляется в органическом слиянии образа и смысла.

В работе «Проблема символа и реалистическое искусство А. Ф. Лосев говорит об этом так: «Выражаясь чисто математически, символ является не просто функцией вещи, но таким её выражением, что, обладая символом вещи, мы, в сущности, обладаем бесконечным числом разных выражений вещи, могущих выразить эту вещь с любой точностью и с любым приближением к данной функции вещи» [25].

Толкование символа как такого смыслового образа, который проявляет себя в бесконечных переливах чувственно-эмоциональной сферы, говорит об иррациональности символьного содержания, но не только. Скорее, мы должны рассматривать это содержание в качестве той необходимой основы, из которой, в конце концов, рациональное мышление всё-таки появляется.

На характер такого появления указывает немецкий философ Эрнст Кассирер, который рассматривает символы как наиболее важное приобретение человеческой культуры. «Это новое приобретение, — говорит он во «Введении в философию культуры», — целиком преобразовало всю человеческую жизнь. По сравнению с другими животными человек живёт не просто в более широкой реальности — он живёт как бы в новом измерении реальности» [26].

В отличие от животного, адаптационные механизмы которого выработали систему уже готовых ответов на воздействия эффекторов, человек может получить ответ только вследствие переработки символьного материала. Символ становится масштабом «нового измерения». Вместе с тем масштаб этот весьма подвижен. Интеллектуальный потенциал человеческого СКИД, освобождённый его сознательно-волевой деятельностью, приобретает всё больший удельный вес в освоении символов и их истолковании.

В итоге создаётся ситуация, продолжает Кассирер в работе «Философия символических форм», при которой человек уже не противостоит реальности непосредственно, он не сталкивается с ней лицом к лицу. Физическая реальность как бы отдаляется по мере того, как растёт символическая активность человека.

Иначе говоря, человек оказывается в мире творимой им культуры, системы которой — мифологическая, эстетическая, этическая, философская, научная, финансово-экономическая, политическая и так далее — выросли на основе символических представлений. Все составляющие культуры, то есть сферы создания искусственных форм бытия, тесным образом переплетённых друг с другом и наполненных результатами рациональных прозрений, внедрённых в эту взаимосвязь, вышли из «неаналитической» и чувственно-эмоциональной природы символа в качестве его нового параметра порядка.

Из этого вовсе не следует, что эта природа со временем теряет свою специфику или становится менее существенной для всего возвысившегося над ней здания. Недробимая на понятия, не принимающая в себя никаких логических конструкций, невыразимая в словах, символьная основа нашей культуры до сих пор предохраняет её от того, чтобы она не превратилась в механическую совокупность технологических процессов. Рациональные структуры, созданные человеком, какой бы степени абстрактной отвлечённости и теоретической глубины они не достигли, никогда не станут совершенно обособленной сферой. Благодаря символам они, наоборот, всегда будут сохранять связь с глубинными основами жизни, оставаясь только одним из проявлений этих основ.

Кроме этого, капитального для человеческой культуры значения символьных систем, они важны ещё и как средство несловесного языкового осмысления человеком мира, а также как та форма общения, без которой появление словесных языков было бы едва ли возможным.

Говоря о таком наиболее важном для становления человека событии, следует, видимо, иметь в виду, что символы, содержание которых составляют конкретные чувственные представления, и словесный язык, оперирующий абстрактными понятиями, представляют собой два различных и несовместимых друг с другом уровня порядка.

Кроме того, сосуществование различных языков, история их контактов и возможность процессов их взаимного проникновения говорит нам о том, что если лексический и грамматический строй многих языков трудно совместим, то содержательно они с большой долей адекватности вполне переводимы друг в друга. Ведь именно такая возможность взаимного перевода является основой общения между носителями различных языков. При этом едва ли удастся вразумительно объяснить такую возможность посредством сравнения древних символьных систем с их разнонаправленным содержанием.

Следовательно, для того, чтобы обнаружить связь между конкретным символьным и абстрактным словесным языком, а также естественность и закономерность превращения первого во второй, необходимо найти такой связующий их элемент, который обладал бы конкретно-чувственным содержанием символа и абстрактно-обобщающим характером слова. Так можно было бы подойти к пониманию процесса перехода одного уровня порядка к другому.

В данном случае необходимо было бы исходить их того соображения, что сознательно-волевая деятельность человека, формирующая его внутренний мир, создаёт единую для всех людей — а потому и понятную всем — систему представлений, без которых они не могли бы быть объединены понятием Homo sapiens. Так, возможно, формируются те общие ориентиры для формирующегося внутреннего мира человека, которые К.-Г. Юнг назвал архетипами.

В какой-то степени к этому понятию нас уже подводило описание Леви-Брюлем тех «коллективных представлений», на которые в своём общении опирались носители «пралогического» мышления. Их появление было естественным в тот период развития человека, когда он, как об этом говорилось выше, ещё не осознавал себя в качестве субъекта, так же, как природу — в качестве объекта.

Такие представления, как пишет К.-Г. Юнг в работе «Об архетипах коллективного бессознательного», включают в себя «в противоположность личностной душе, содержания и образы поведения, которые являются повсюду и у всех индивидов одними и теми же., и образуют тем самым всеобщее основание душевной жизни каждого, будучи по природе сверхличными» [27].

Мысль о том, что в результате сознательно-волевой деятельности человека, формирующей его внутренний мир, вначале появляются представления с общим для всех ( безличным) содержанием, раскрывает перед нами ещё одну сторону развития интеллектуального уровня человеческого бытия. Для каждого индивида в отдельности, утверждает Юнг, эти представления — архетипы в его терминологии — являются только бессознательной основой, матрицей, на которой может возникать его собственное сознание.

Бессознательной в том смысле, что для индивида безличное содержания этих матриц может приобрести осознанное значение только тогда, когда он сумеет сообщить этому содержанию неповторимую форму своей индивидуальности. Сознательно-волевая деятельность, разблокировавшая интеллектуальный потенциал СКИД, предоставила теперь уже каждому человеку такие возможности его развития, при которых он из общего для всех архетипического содержания мог формировать содержание уже своего, личного духовного мира. Или так: безличностная основа архетипической конструкции под воздействием интеллектуальных усилий человека становится осознанным содержанием его личностного существования.

Вместе с тем сама бессознательная основа, то есть содержательный комплекс архетипа, не исчезает, так же, как при формировании культуры не исчезает его символьная основа. Она продолжает существовать, представляя собой неизбывный источник индивидуального становления, дающий начало тем исторически возникающим его уровням, которые надстраиваются друг над другом в процессе жизни каждого человека.

Количество архетипов, согласно Юнгу, не поддаётся точному подсчёту. Сам он описал некоторые из них, дав им такие названия: Бог, Самость, Мудрец, Персона, Тень, Анима, Анимус, Дева, Мать, Ребёнок, Солнце, Возрождение, Дух, Герой, Смерть и пр. Очевидно, эти названия олицетворяют некие фундаментальные начала человеческого самоощущения, без которых немыслимо формирование ценностных ориентаций формирующейся личности.

Какой удельный вес каждого из этих начал является определяющим для человека, только начинающего свою жизнь, каковы их приоритеты и их взаимосвязь, как эти приоритеты и эта связь скажутся на последующем становлении того или иного индивида — всё это сложнейшие проблемы не только теоретической, но и практической психологии.

В любом случае важно подчеркнуть одно: между верхними этажами развития человека и его архетипической основой должна сохраняться (и сохраняется уже навсегда) неразрывная и глубоко личностная, интимная связь. Более того, такая связь существует не только у отдельного человека, но и у целых народов.

В своей небольшой работе «Проблема души современного человека» Юнг говорит об этом так: «Даже у культурного народа имеются самые глубинные пласты бессознательной жизни, мало чем отличающиеся от бессознательности первобытных. Каждый цивилизованный человек, несмотря на свой высокий уровень сознания, в более глубоких слоях своей психики всё ещё остаётся человеком архаичным» [28].

Подводя некий промежуточный итог тому, что было сказано о становлении интеллектуального уровня человеческого бытия, можно отметить, что в отличие от животной интеллектуальности, ограниченной его СКИД, человеческий уровень был обогащён, по крайней мере, тремя приобретениями.

Прежде всего, благодаря развитию сознания человек обрёл способность к труду (не путать с работой) или к творческой деятельности. Затем следует отметить значительную роль в этом становлении символических систем и в целом символической реальности, которая выступает для человека такой же схемой отношения к миру, какой для животного есть схема биологическая. Наконец, интеллектуальный уровень человеческого бытия не мог бы состояться без формирования коллективных бессознательных представлений как необходимой основы для появления мыслящего индивида.

Ликвидация этих приобретений означала бы безусловное возвращение человека к системе инстинктивных действий животного, то есть привела бы к снятию всяких границ между человеческим и животным существованием. Этологи, которые тоньше, чем кто бы то ни было, понимают значение этой границы, постоянно указывают на её специфичность.

К. Лоренц в «Оборотной стороне зеркала» в связи с этим пишет: «Мой учитель Хейнрот на упрёк, что он будто бы видит в животном бездушную машину, обычно отвечал с улыбкой: «Совсем наоборот, я считаю животных эмоциональными людьми с очень слабым интеллектом!» Правда, эти слова учителя Лоренца и вовсе снимают границу между человеком и животным, поскольку понятия интеллект и эмоции у него применяются (возможно, иронично) к человеку и животному без всяких оговорок.

Между тем мы должны принципиально отличать эмоции, проявления которых у человека и животных трудно различимы (страх, ярость и так далее), от той эмоциональной сферы человека, которая животному недоступна в принципе. Мы имеем в виду тот эмоциональный мир, который формируется у человека вследствие результатов творческой деятельности, а также появления в структуре его сознания архетипических образов и символических форм.

Именно этот мир придаёт человеческому интеллекту уникальный характер его существования. С одной стороны, он препятствует превращению интеллекта в систему механически связанных друг с другом логических функций, с другой — человеческий интеллект сам входит в эмоциональный мир в качестве его органического элемента и продолжает себя в этом мире развитием глубинного смысла архетипов и символических обобщений.

И архетипический смысл, и символические обобщения не могут быть непосредственно выражены в строгих и непротиворечивых логических схемах, которые вместе с тем сами существуют как средство рационального выражения этих смыслов и обобщений. Это неделимое в себе движение вниз, к бессознательному уровню психики, и движение вверх, к уровню рационального выражения бессознательного, становится возможным только вследствие единства сознательно-волевой природы человека.

Выше мы определяли волю как свойство человеческой психики, которое ответственно за организацию и деятельность таких функций сознания, как создание структуры мыслительных образований, обеспечение их надлежащей формой развития, контроль над своевременностью их проявления и так далее. Теперь же представляется очевидным, что волевая деятельность человека, поскольку она едина для всей сферы его внутреннего мира, охватывает и организует также и эмоциональную составляющую этого мира, берущую начало в его архетипическом и символическом содержании.

Таким образом, внутренний мир человека, представленный двумя дополняющими друг друга уровнями — развивающимся интеллектом и эмоциональным миром, выражает себя в форме сознательно-волевой деятельности, в которой воля — это не только организатор сознательной деятельности, но и собственно человеческая эмоция. Это не интеллект, но то, что интеллектом востребовано в качестве необходимой ему энергии.

Если мы намеченное здесь многоуровневое строение интеллектуального мира человека представим теперь как структуру, то она предстанет перед нами не в виде надстроенных друг над другом уровней, а в качестве энергийной целостности, степень организации которой не будет иметь аналогов в окружающем её мире. Если мы, кроме того, будем иметь в виду, что эта целостность обладает способностью создавать интеллектуальные проекты с последующим их воплощением в орудиях труда, если мы также примем во внимание, что посредством этих орудий окружающий мир постепенно изменялся в соответствие с интеллектуальными проектами, то должны будем прийти к выводу, что сам окружающий мир становится аналогом этих проектов.

Благодаря этому человек по мере своего взросления всё меньше пытался соответствовать миру. Наоборот, все его усилия всегда употреблялись на то, чтобы заставить мир соответствовать себе. Непонятный, загадочный и часто враждебный, этот мир становился обжитым и не страшным в той мере, в какой он принимал формы человеческого бытия. Человек сделал себя масштабом внешнего мира, далёкий, правда, от того, чтобы видеть безмерность этого масштаба, то есть своего внутреннего мира. Вместе с этим внутренний мир достигает такой степени развития, которую следует считать вершиной становления интеллектуального уровня человеческого бытия. Достижение этого уровня, или нового параметра порядка, требовало своего выражения в соответствующей системе коммуникации — языке.

Язык — это, вообще говоря, такая форма связи знаков, которая несёт информацию о деятельности какой-либо системы интеллекта, значимой для другого носителя такой же или схожей системы. В биологическом мире одним из универсальных языковых средств, как уже говорилось, является символьное общение, в котором животные адекватно реагируют на содержание значимых для них символов. Совокупность реакций одного животного представляет собой набор знаков, информативно необходимых остальным для понимания символьной ситуации в том или ином конкретном опыте.

Что же является формой организации этих знаков? Некоторые исследователи полагают, что для животных, например обезьян, такой формой служат эмоции.

«Можно предполагать, — пишет С. А. Бурлак в книге «Происхождение языка», — что обезьяны передают не столько сам конкретный опыт, сколько свои эмоции по его поводу. И, вероятно, в большинстве случаев этого бывает достаточно, поскольку антропоиды способны очень тонко различать нюансы того, что психологи называют «невербальной коммуникацией» [23].

В пределах такого (невербального) общения обезьяны пользуются различными звуковыми сигналами, наполненных разнообразными эмоциональными интонациями, но, разумеется, далёкими от того, чтобы их можно было сравнить с человеческой речью. Вместе с тем в потоке этих горловых модуляций животным как-то удаётся точно обозначить содержание необходимой информации, касающейся их личного опыта.

«Свидетельницей одного такого случая, — продолжает С. А. Бурлак, — стала С. Сэвидж-Рамбо после вечерней прогулки по лесу с бонобо Панбанишей. Во время прогулки они заметили на дереве силуэт какой-то крупной кошки и, испугавшись, вернулись в лабораторию, где их встретили бонобо Канзи, Тамули, Матата и шимпанзе Панзи. Обезьяны (вероятно, по невербальным сигналам) догадались, что Панбанишу и С. Сэвидж-Рамбо что-то напугало в лесу — они, пишет Сэвидж-Рамбо, стали напряжённо всматриваться в темноту и издавать мягкие звуки «уху-ух», говорящие о чём-то необычном. Панбаниша тоже начала издавать какие-то звуки, как будто рассказывала им о большой кошке, которую мы видели в лесу. Все остальные слушали и отвечали громкими криками. Неужели она говорит им что-то, чего я не могу понять? Я не знаю. Какую информацию передала Панбаниша, в точности сказать трудно, но Канзи и Панзи, когда им в очередной раз разрешили погулять, обнаружили колебания и страх именно в этом участке леса. Поскольку их прежде никогда не пугали, похоже, всё-таки, что они смогли что-то понять из происшедшего» [23].

Описанный случай порождает некоторые сомнения в истинности предположения об исключительно эмоциональной форме коммуникации животных. Ещё один пример из цитируемой книги может это сомнение только усилить.

«Широко известны опыты Эмила Мензела с шимпанзе. Экспериментатор показывал одному из шимпанзе тайник со спрятанными фруктами, и потом, когда обезьяна возвращалась к своей группе, она неким образом «сообщала» соплеменникам о местонахождении тайника — по крайней мере, те отправлялись на поиски, явно имея представление о том, в каком направлении следует идти, и даже иногда обгоняли сообщавшего. Если одному шимпанзе показывали тайник с фруктами, а другому — с овощами, группа, не колеблясь, выбирала первый тайник. Если в тайнике была спрятана игрушечная змея, шимпанзе приближались к нему с некоторой опаской. Но как именно шимпанзе передавали соответствующую информацию, так и осталось загадкой» [23].

Если мы допустим, что как в первом, так и во втором случае «сообщение» животного, переданное в эмоционально окрашенных звуках, раскрывало содержание некой ситуации, то это может означать, что ведущей стороной этого «сообщения» были всё-таки звуки, которым эмоции придавали различное значение. Иначе говоря, мы имеем дело со звуковым способом передачи информации, в котором так или иначе модулированные звуки воспринимались как весьма определённые указания на необходимые содержательные действия.

Разумеется, эти звуки — это ещё совсем не слова, как и их сочетания — вовсе не предложения в силу того, что они не могут существовать вне сопровождающих их действий и конкретной ситуации. За звуками животного мы не сможем обнаружить ни постоянно усложняющейся содержательности трудовых действий, ни мощной, порождающейся этими действиями символики, ни исполненных глубинного смысла архетипических представлений.

Все формы животной коммуникации не выходят за пределы биологического языка, который с самого начала представлял собой перевод содержания биологической деятельности на уровень знакового поведения, нередко озвученного. В этом способе общения поведенческие действия и их обозначения составляют единое целое. Следовательно, проблема существования этого языка сводится, во-первых, к выполнению этих действий какой-либо особью и, во-вторых, к аутентичности его «прочтения» другими особями.

Биологическим языком пользуются все представители животного мира, включая и человека, для которого он и поныне — один из основных способов коммуникации. Но только человеку удалось создать ещё один такой способ. Он сумел артикулировать выработанное им символьное и архетипическое содержание и осуществить его перевод на качественно иной уровень. На этом уровне знаковое поведение выглядело уже не только как синкретическое явление, где поведенческие акты и знаки выступают как единое целое, но и такое, которое сопровождалось возникновением отдельно существующей системой знаков.

Такая система, получившая самостоятельное существование в форме словесного языка, начинает (в силу именно своей самостоятельности) пренебрегать своим родством со знаковым поведением и начинает вести жизнь знаковой системы. Теперь это уже не поведенчески-биологическое, а абстрактно-символическое явление, для которого как биологические, так и иные феномены интересны теперь только в качестве объектов описания. В силу такой своей особенности знаковые системы как бы расщепляют объекты. С одной стороны, они выражают их собственное содержание, с другой же — выступают как словесный язык, который может выразить это содержание на уровне абстрактно существующих связей или логики.

Таким образом, вслед за животным интеллектом, реализующим себя в сфере биологической деятельности, появляется интеллект, который благодаря словесному языку может предложить формы для выражения логических связей в любых сферах человеческой деятельности. И если в биологическом языке мысль (то есть элемент деятельности СКИД) передаётся в комплексе непосредственных целесообразных действий животного организма, то в понятийном языке этот комплекс разворачивает себя в структурах, состоящих из подлежащего, сказуемого, дополнения, определения, связки и так далее.

Эти элементы структуры понятийного языка также образуют систему целесообразных операций, но таких, которые относятся к животной целесообразности опосредованно, и если там содержание мысли «свёрнуто», то здесь оно выявлено и высказано. В словесном языке смысл целесообразных действий оказался оторванным от самих действий и представлен в виде системы знаков, которая даёт возможность совершать эти действия не практически, а в начале создавать их проект умозрительно, в пределах самой системы. Так, кроме интеллекта, который оперирует мыслительным содержанием СКИД, появилось ещё и мышление, которое оперирует выявленным содержанием мыслей, то есть их понятиями.

В целом можно сказать, что только человеческий язык, будучи словесно-понятийным, не ограничивается коммуникационной функцией. Он ещё является и средством, благодаря которому новое знание может проявить себя. Кроме того, язык является удивительно организованной формой хранения совершенно неограниченного количества знаний, тех, которые были получены с незапамятных времён и всех тех, которые будут получены в необозримом будущем. Язык также представляет собой совершенный способ трансляции содержания, выработанного в процессе развития человеческого бытия. Благодаря этой функции языка, которую следует назвать культурно-интегративной, существование отдельных народов превращается в бытие человечества.