Фридрих Август фон Хайек:
Контрреволюция науки. Этюды о злоупотреблениях разумом.
Часть II. Контрреволюция науки.
Глава 11. L’Ecole Polytechnique — источник сциентистской гордыни

I

Нет более верного способа впасть в заблуждение, чем упрямо следовать по пути, однажды приведшему к успеху. И никогда гордость за достижения естествознания и уверенность во всемогуществе его методов не были столь оправданы, как на рубеже XVIII и XIX столетий, особенно в Париже, ибо именно в этом городе в те времена жили и работали лучшие естествоиспытатели эпохи. И если верно, что возникшеев XIX веке новое отношение к социальным явлениям стало возможным благодаря новому способу мышления, выработанному в ходе интеллектуального и материального покорения природы, то естественным будет предположение, что впервые оно появилось там, где было положено начало величайшим успехам современной науки. И такое предположение нас не обманет. Истоки двух самых крупных интеллектуальных течений, преобразившихв XIX веке общественную мысль, — современного социализма и той разновидности современного позитивизма, которую мы предпочитаем называть сциентизмом, — обнаруживаются именно в среде профессиональных естествоиспытателей и инженеров, сложившейся в Париже, точнее — в новом учебном заведении, воплотившем этот новый дух наиболее ощутимо, — в Высшей политехнической школе.

Широко известно, что французское Просвещение характеризовалось небывалым подъёмом всеобщего интереса к естествознанию. Вольтер положил начало культу Ньютона, доведённому потом Сен-Симоном до гротескных размеров. И это новое увлечение вскоре стало приносить замечательные плоды. Поначалу интерес относился к научным предметам так или иначе связанным с знаменитым именем Ньютона. Вскоре нашлись достойные последователи Ньютона: Клеро, Д’Аламбер, Эйлер — величайшие математики своего времени. За ними последовали такие гиганты, как Лагранж и Лаплас. А если вспомнить ещё Лавуазье, который был не только основателем современной химии, но и великим физиологом, и биолога Бюффона, то станет ясно, почему Франция начала завоёвывать лидерство во всех ведущих областях естествознания.

Знаменитая «Энциклопедия» стала грандиозной попыткой объединить и популяризировать достижения новой науки, а вступительная статья Д’Аламбера — «Предварительные рассуждения» («Discours preliminaire», 1754), в которой он прослеживал происхождение и развитие различных отраслей естествознания и связи между ними, может по праву считаться достойным предварением не только названной работы, но и вообще новой эпохи в развитии науки. Именно Д’Аламберу — великому математику и физику — принадлежит главная заслуга в подготовке почвы для той революции в механике, благодаря которой его ученик Лагранж сумел наконец освободить эту науку от метафизических наслоений и так определить её предмет, чтобы в формулировке не упоминалось о каких-то первопричинах или скрытых силах, а говорилось лишь о законах, связывающих явления между собой. ⁹⁵ Пожалуй, ничто не выражало основную тенденцию развития научной мысли того времени так отчётливо и не имело такого большого влияния или символического значения как этот поворот, намеченный Д’Аламбером ⁹⁶.

Впрочем, пока в той области, где этому перевороту предстояло обрести вполне зримые черты, шла постепенная подготовка к нему, общая тенденция, которую он отражал, была уже угадана и описана современником Д’Аламбера Тюрго ⁹⁷. В своих удивительных, великолепных лекциях, приуроченных к открытию и к закрытию учебного года в Сорбонне (прочитанных в 1750 году, когда ему было всего 23 года), а также в набросках к «Рассуждению по всемирной истории», относящихся к тому же периоду, он указал на неразрывную связь между прогрессом естествознания и постепенным освобождением от тех антропоморфных представлений, которые поначалу заставляли человека рассматривать естественные явления, употребляя их по своему собственному образу и наделяя разумом, похожим на его собственный. Эта идея, ставшая впоследствии ведущей темой позитивизма и в конце концов ошибочно перенесённая в науку о самом человеке, вскоре, благодаря президенту С. Де Броссэ, назвавшему её «фетишизмом» добрела широкую известность и продолжала фигурировать под этим именем, пока много позже на смену ему не пришли такие выражения как «антропоморфизм» и «анимизм». Но Тюрго пошёл гораздо дальше и, предвосхитив Конта, описал, как этот процесс освобождения проходит через три стадии: сначала предполагалось, что естественные явления производят разумные существа, невидимые, но подобные нам самим; затем эти явления стали объяснять при помощи таких абстрактных выражений, как сущности или свойства; и, наконец, «наблюдения за механическим взаимодействием тел привели к появлению гипотез, которые можно было сформулировать математически и проверить опытным путем» ⁹⁸.

Неоднократно отмечалось ⁹⁹, что большинство идей французского позитивизма было сформулировано ещё Д’Аламбером, Тюрго и их друзьями и учениками Лагранжем и Кондорсе. Безусловно так и есть, если говорить о том, что было значительного и ценного в этом учении; хотя их позитивизм в отличие от позитивизма Юма имел заметную примесь французского рационализма. И поскольку нам не представится случая подробно остановиться на данном вопросе, здесь пожалуй, следует подчеркнуть, что этот, вероятно, обусловленный влиянием Декарта, элемент рационализма не переставал играть важную роль в ходе всего развития французского позитивизма. ¹⁰⁰

Следует, однако, отметить, что в трудах этих великих французских мыслителей XVIII века мы не обнаружим практически никаких признаков того неправомерного распространения сциентистских приёмов анализа на явления общественной жизни, которое позже стало столь характерной чертой этой школы, — исключение составляют лишь отдельные идеи Тюрго по философии истории и некоторые мысли Кондорсе, высказанные им незадолго до смерти. Но никто из этих мыслителей не усомнился в правомерности использования абстрактно-теоретического метода при изучении социальных явлений, и все они были убеждёнными индивидуалистами. Особенно интересно отметить, что Тюрго, подобнее Давиду Юму, был одним из основоположников как позитивизма, так и абстрактной экономической теории, с которой позитивизм потом боролся. Но в некотором смысле многие из этих людей невольно положили начало направлению мысли, в конце концов выработавшему весьма отличающиеся от их собственных взгляды на общество.

Это особенно верно в отношении Кондорсе. Будучи математиком по образованию (так же как Д’Лламбер и Лагранж), он считал главным делом своей жизни теорию и практику политической деятельности. И хотя в конечном счёте он сознавал, что «только размышление может привести нас к пониманию общих истин в науке о человеке» ¹⁰¹ он не только всегда старался подкреплять свои размышления обширными наблюдениями, но временами высказывался так, как если бы при изучении общественных проблем единственно верными были методы, используемые естествознанием. Особенно сильно ему хотелось применить к этой второй сфере своих научных интересов его любимую математику, и больше всего — недавно разработанную теорию вероятностей, что заставляло его все настойчивее выдвигать на первый план исследование социальных явлений, поддающихся объективному наблюдению и измерению ¹⁰². Ещё в 1783 году в речи по случаю своего вступления в члены Академии он ввёл понятие стороннего наблюдателя, перед которым физические и социальные явления представали бы в одинаковом свете, поскольку «не принадлежа к роду человеческому он стал бы изучать человеческое общество так же, как мы изучаем колонии бобров и семейства пчел» ¹⁰³ (впоследствии эта идея стала излюбленной в позитивистской социологии). И хотя он признает, что этот идеал до конца недостижим, поскольку «наблюдатель сам является частью человеческого сообщества», он неоднократно призывал исследователей «привносить в моральные науки мировоззрение и методы естествознания» ¹⁰⁴.

Однако самые плодотворные предположения Кондорсе были сформулированы им в работе «Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума» — этом знаменитом завете XVIII столетия, в котором безграничный оптимизм эпохи нашёл своё последнее и самое величественное выражение. Рисуя грандиозную картину человеческого прогресса на протяжении всей истории, Кондорсе мечтает о науке, способной предвидеть будущее развитие человечества, ускорять и направлять его ¹⁰⁵. Но, чтобы установить законы, которые позволят нам предсказывать будущее, история должна перестать быть историей отдельных личностей, а сделаться историей масс, перестав в то же время быть собранием разрозненных фактов и начав строиться на основе систематических наблюдений ¹⁰⁶. Почему попытка нарисовать картину будущей судьбы человечества, исходя из его прошлой истории, не может оказаться успешной?

«Единственное основание естественных наук составляет идея о том, что общие законы, управляющие всеми явлениями во Вселенной, независимо оттого, известны они нам или нет, необходимы и неизменны; почему же этот принцип должен быть менее справедлив по отношению к интеллектуальным и моральным способностям человека, чем ко всем другим явлениям природы?» ¹⁰⁷ И, хотя идея о существовании естественных законов исторического развития и коллективистский подход к истории родились всего лишь как смелые предположения, начатой ими традиции суждено было остаться с нами и дожить до настоящего времени. ¹⁰⁸

II

Кондорсе сам стал жертвой Революции. Но его работы немало послужили этой самой Революции, в частности, вдохновив на реформы в образовании, и именно в результате этих реформ во Франции к началу нового столетия сложилась великая институционально оформленная централизованная организация науки, которая, открыв один из самых славных периодов научного прогресса, затем стала не только колыбелью рассматриваемого нами сциентизма, но и, пожалуй, главной причиной происходившей в течение этого столетия относительной утраты завоеванных французской наукой, когда Франция не только уступила несомненно принадлежавшее ей первое место в мире Германии, но и пропустила вперёд себя ещё ряд стран. Как и бывает в подобных случаях, в заблуждение впали не великие люди положили начало злоупотреблению идеями своих наставников и распространению этих идей на те области, на которые они не были рассчитаны.

Среди прямых последствий Революции есть три момента, представляющих особый интерес для нас. Прежде всего, сам крах существовавших институтов требовал немедленного применения всех знаний, представлявшихся зримым воплощением бога Революции — Разума. Как писал один из новых научных журналов, появившихся перед концом Террора, «революция все сравняла с землёй. Правительство, мораль, привычки — всё это нужно создавать заново. Какое великолепное поле деятельности для архитекторов! Какая грандиозная возможность пустить в ход все блестящие и утончённые идеи, остававшиеся до сих пор лишь уделом теории, использовать новые материалы, которые раньше не находили применения и отказаться от прежних, надоевших за многие века и бывших просто помехой». ¹⁰⁹

Второе следствие Революции, о котором следует упомянуть, — это полное разрушение старой и создание совершенно новой системы образования, оказавшей глубокое влияние на взгляды и мировоззрение всего следующего поколения. И третье, более частное, — это основание Высшей политехнической школы.

Революция уничтожила старую систему колледжей и университетов, базировавшуюся по большей части на классическом образовании, и после непродолжительных экспериментов в 1795 году на освободившееся место пришли ecoles centrales (центральные школы). В них — и только в них — можно было получить среднее образование ¹¹⁰. В полном соответствии с духом времени и в результате слишком резкого отхода от старой системы в новых заведениях на протяжении нескольких лет обучали почти исключительно естествознанию. Мало того, что преподавание античных языков сводилось к минимуму (а на практике оно просто прекратилось), даже литература, грамматика и история превратились во второстепенные предметы, а мораль и религия, разумеется, исчезли вообще ¹¹¹. И хотя через несколько лет были проведены новые реформы, имевшие целью исправление некоторых самых вопиющих недостатков ¹¹², 18 однако и нескольких лет перерыва в преподавании этих предметов оказалось достаточно, чтобы изменить всю интеллектуальную атмосферу в стране. В 1812 или 1813 году Сен-Симон так описывал эти перемены: «Различие в этом отношении между старым порядком вещей и новым, между порядком, существовавшим пятьдесят, сорок и даже тридцать лет назад и нынешним очень велико: в эти довольно ещё близкие времена, когда хотели знать, получил ли человек отличное образование, спрашивали: хорошо ли он знает греческих и латинских авторов? А теперь спрашивают; силен ли он в математике, знаком ли он с новейшими открытиями в физике, химии, естественной истории, одним словом, сведущ ли он в положительных науках, в науках опытных?» ¹¹³

Так выросло целое поколение, для которого неисчерпаемый кладезь общественной мудрости — великая литература всех веков (единственная форма, в которой из поколения в поколение передаётся понимание общественных процессов, достигнутое величайшими умами) — оказался закрытым. Впервые и истории сформировался тип людей, которым, как и выпускникам немецких Realschule (реальных училищ) или похожих учебных заведений, предстояло сыграть столь важную и заметную роль в конце XIX и в XX веке, — технические специалисты, считавшиеся образованными лишь потому, что они одолели трудный курс обучения, но не имевшие или имевшие сочень мало знаний об обществе, его жизни, развитии, проблемах и ценностях — знаний, приобретаемых только при изучении истории, литературы и языков.

III

Революционный Конвент создал новый тип учебного заведения в системе не только среднего, но и высшего образования, и этому типу суждено было утвердиться и стать образцом для подражания во всём мире. Речь идёт о высшей политехнической школе. Революционные войны и помощь, оказанная учёными в производстве боеприпасов ¹¹⁴, привели к осознанию потребности в квалифицированных инженерах, необходимых в первую очередь для решения военных задач. Но кроме этого и развитие промышленности пробудило и все усиливало заинтересованность в новых машинах. Научно-технический прогресс стал причиной широкого энтузиазма в области технических исследований, что отразилось в создании таких обществ, как Association philotechnique (Филотехническая ассоциация) и Societe polytechnique (Политехническое общество) ¹¹⁵. Прежде высшее техническое образование можно было получить лишь в специализированных учебных заведениях, таких как Высшая школа путей сообщения, или в различных военных училищах. Преподавателем военного училища был и Г. Монж — создатель начертательной геометрии, министр военно-морского флота во время Революции, ставший позднее другом Наполеона. Именно ему принадлежала идея создать единый учебный центр, в котором инженеры всех специальностей обучались бы вместе по общим предметам. ¹¹⁶ Он поделился этой идеей со своим учеником Лазарем Карно — «организатором победы» — который и сам был крупным физиком и инженером. ¹¹⁷ Эти два человека и сформировали облик нового учебного заведения, открывшегося в 1794 году. По их замыслу и вопреки советам Лапласа ¹¹⁸ в Высшей политехнической школе должны были заниматься в основном прикладными науками (в отличие от основанной примерно в то же время Высшей нормальной школы, в которой делался упор на изучение теории). Так и было в течение первых десяти или двадцати лет её существования. Все обучение сосредоточивалось (причем в гораздо большей степени, чем в нынешних подобных заведениях) вокруг предмета Монжа — начертательной геометрии, или искусства создания чертежей, поскольку такое название лучше подчёркивает её особое значение для инженеров. ¹¹⁹

Первоначально организованная как гражданское учебное заведение, Высшая политехническая школа была затем преобразована в чисто военное училище — по указу Наполеона, который очень высоко ценил Школу и мало в чём ей отказывал, но при этом пресекал любые попытки либерализовать её программу обучения и даже на введение такого безобидного предмета, как литература, согласился неохотно ¹²⁰.

Однако несмотря на ограничения, касающиеся изучаемых предметов, а в первые годы и более серьёзные ограничения, обусловленные пробелами в предшествующем образовании её студентов, преподавательский состав Школы с самого начала был настолько сильным, что, пожалуй, ни одно другое учебное заведение Европы ни до, ни после этого не могло с ней сравниться. В числе первых её профессоров был Лагранж, с ней был тесно связан Лаплас, который хоть и не преподавал, выполнял обязанности Председателя Совета Школы. Представителями первого поколения преподавателей математики и физики были Монж, Фурье, Прони и Пуансо; химию преподавал Бертолле, последователь Лавуазье, и другие, не менее известные химики ¹²¹. В начале нового столетия им на смену пришло второе поколение профессоров, включавшее такие имена, как Пуассон, Ампер, Гей-Люссак, Тенар, Араго, Коши, Френель, Малюс — и это лишь наиболее известные. Кстати, почти все они были выпускниками Школы. Всего через несколько лет после создания Высшая политехническая школа стала известна по всей Европе, и первая мирная передышка 1801–1802 годов привела под своды этого нового храма науки Вольта, графа Румфорда и Александра фон Гумбольдта. ¹²²

IV

Мы не будем подробно рассказывать здесь, какой вклад в развитие науки внесли эти люди. Нас интересует лишь рождённый ими мощный дух уверенности в безграничных возможностях человеческого разума, в том, что неодолимых преград на пути к укрощению и освоению любых, пусть даже самых грозных и могучих сил природы, не существует. Пожалуй, ничто не выражает этот дух так ясно, как знаменитая идея «демона Лапласа», которую тот высказал в своей работе «Опыт философии теории вероятностей»: «Разум, осведомлённый о всех силах природы в точках приложения этих сил и достаточно обширный, чтобы использовать все эти сведения в своём анализе, мог бы единой формулой описать движения и крупнейших тел во Вселенной, и мельчайших атомов; не осталось бы ничего, что было бы для него недостоверно, и будущее, так же как и прошедшее, предстало бы перед его взором» ¹²³. Эта идея, овладевшая умами ¹²⁴ не одного поколения научно мыслящих людей, не только описывает недостижимый идеал, но фактически представляет собой совершенно неправомерный вывод из принципов, с помощью которых мы устанавливаем законы для отдельных физических явлений. Теперь это становится очевидным, и современные позитивисты говорят об этом как о «метафизической фикции». ¹²⁵

Неоднократно отмечалось, что обучение в Высшей политехнической школе было насквозь пронизано позитивистским духом Лагранжа, влиявшим и на все учебные курсы, и на выбор учебников ¹²⁶. Но, скорее всего, ещё более важным для формирования мировоззрения студентов Школы было то, что все преподавание имело ярко выраженный прикладной уклон и основной упор делался на предстоящее применение полученных знаний на практике, и что готовила она не теоретиков, а военных и гражданских инженеров. Высшая политехническая школа создала сам тип современного инженера — с его характерными взглядами, устремлениями и ограниченностью. Это пристрастие ко всему искусственному и неприятие того, что не сконструировано, любовь к организованности, питаемая парой весьма похожих источников, один из которых — военное, другой — гражданское инженерное дело ¹²⁷, эстетское предпочтение всего сознательно сконструированного тому, что "выросло само», — всё это стало сильным новым моментом, добавившимся к революционному рвению молодых политехников, а со временем начавшим и теснить его. Характерные черты этого нового типа, который, как было замечено, «гордился тем, что знает самое лучшее и самое точное решение любого политического, религиозного или социального вопроса», ¹²⁸ и который «брался за создание религии так, как будто для этого годилось умение строить мосты и дороги, даваемые Школой» ¹²⁹, были описаны уже давно. Неоднократно отмечалась и склонность такого типа людей к социализму ¹³⁰. Мы же вынуждены ограничиться замечанием, что именно в этой атмосфере у Сен-Симона родились его ранние и наиболее фантастические планы реорганизации общества и что именно в первые двадцать лет существования Высшей политехнической школы в ней получили образование Огюст Конт, Проспер Анфантен, Виктор Консидеран, а также сотни позднейших последователей Сен-Симона и Фурье, за которыми сквозь все столетие тянется непрерывный поток реформаторов — вплоть до Жоржа Сореля ¹³¹.

Но, необходимо ещё раз подчеркнуть, что, какой бы ни была направленность у тех, кто учились в Высшей политехнической школе, прославившие её великие учёные никогда не грешили распространением своего образа мысли и своих методов на те области, в которых они не были специалистами. Они мало интересовались проблемами человека и общества ¹³². Это было вотчиной другой группы людей, в своё время не менее влиятельных и почитаемых; но их попытки продолжить традиции общественных наук XVIII века в конце концов были смыты волной сциентизма и заглохли под натиском политических преследований. К несчастью для «идеологов», как они сами себя называли, даже наименование их группы было превращено в модное словечко, обозначающее нечто совершенно противоположное тому, что они отстаивали, а их идеи попали в руки молодых инженеров, и были исковерканы до неузнаваемости.

Примечательно, что французские учёные того времени разделялись на два «противоборствующих лагеря, имевших лишь одну общую черту — и в тот, и в другой входили знаменитейшие люди эпохи». ¹³³ В одну группировку входили профессора и экзаменаторы уже известной нам Высшей политехнической школы и Коллеж де Франс. Другая состояла из физиологов, биологов и психологов, связанных в основном с Высшей медицинской школой и известных нам как «идеологи».

Не все великие биологи, которыми могла в то время гордиться Франция, принадлежали к этой второй группе. Кювье из Коллеж де Франс, создатель сравнительной анатомии и, вероятно, самый знаменитый в то время французский биолог, стоял ближе к чистым естествоиспытателям. Но не исключено, что его описание успехов, достигнутых биологическими науками, больше, чем что-либо ещё способствовало созданию веры во всемогущество методов чистой науки. Представлялось, что всё больше и больше проблем, доселе ускользавших от точных методов, начинают им покоряться. ¹³⁴ Два других биолога, чьи имена сегодня даже более известны, чем имя Кювье, а именно Ламарк и Жоффруа Сент-Илер, пребывали во втором ряду группы идеологов и не слишком утруждали себя изучением человека как мыслящего существа. Но для Кабаниса, Мен де Бирана и их друзей Дестюта де Траси и Джерандо исследование человека стало главной задачей.

Слово «идеология» ¹³⁵ в том смысле, в котором его употребляли члены этой группы, означало лишь анализ человеческих идей и человеческих действий, выключая связи между физическим и психическим устройством человека. ¹³⁶ Главным вдохновителем идеологов был Кондильяк, а поле их деятельности очерчено Кабанисом — одним из основателей физиологической психологии — в его работе «Отношения между физической и моральный природой человека» («Rapports de physique et du moral de l’homme», l 802). И хотя они много говорили о применении естественнонаучных методов к изучению человека, на деле это означало лишь, что они предлагают подходить к изучению человека без предрассудков и отказавшись от туманных рассуждений о его предназначении и судьбе. Но это ничуть не мешало ни Кабанису, ни его друзьям заниматься преимущественно тем самым анализом человеческих идей, который и дал идеологии её название. Им также не приходило в голову усомниться в правомерности интроспекции. Так, предлагая рассматривать всю идеологию как часть зоологии ¹³⁷, второй лидер группы Дестют де Траси позволял себе тем не менее целиком сосредоточиваться на изучении той её части, которая в отличие от «физиологической идеологии» называлась «рациональной идеологией» и состояла из логики, грамматики и экономики ¹³⁸.

Нельзя не отметить, что из-за энтузиазма по отношению к чистой науке они использовали множество неточных выражений, которые были совеем уж неправильно поняты Сен-Симоном и Контом. В частности, Кабанис неоднократно подчёркивал, что физика должна быть основой моральных наук ¹³⁹, но подразумевал под этим лишь необходимость принимать во внимание физиологическую основу умственной деятельности, кроме того он всегда признавал существование трёх отдельных частей «науки о человеке»: физиологии, анализа идей и теории нравов ¹⁴⁰. Но, если говорить об общественных науках, то работы Кабаниса носили преимущественно программный характер, тогда как Дестют де Траси внёс действительно важный вклад в их развитие. Нам следует упомянуть всего одну его работу — исследование проблемы ценности и её отношения к полезности. В этом исследовании он, опираясь на фундамент, заложенный Кондильяком, сумел продвинуться очень далеко по пути создания правильной теории ценности — то есть именно того, что отсутствовало в английской классической политической экономии и что могло бы помочь ей избежать тупика, в котором она оказалась. С полным основанием можно заявить, что Дестют де Траси и продолживший его работу Луи Сэй более чем на полвека предвосхитили одно из самых важных достижений в области общественных наук — субъективную теорию ценности, или теорию предельной полезности ¹⁴¹.

Правда, другие, не входившие в их кружок, продвинулись в приложении естественнонаучных методик к исследованию общественных явлений гораздо дальше. В частности, «Общество наблюдателей человека», в значительной мере под влиянием Кювье, сделало определённые шаги к ограничению социальных исследований простой регистрацией наблюдений, наподобие того, как делают похожие на него организации в наши дни ¹⁴². Но в общем нет сомнений, что идеологи сохранили лучшие традиции философов XVIII века. И в то время как их коллеги из Высшей политехнической школы превращались в почитателей и друзей Наполеона и получали от него всяческую поддержку, идеологи неизменно оставались защитниками индивидуальной свободы, чем и навлекли на себя гнев тирана.

Новое значение слову «идеолог» дал именно Наполеон, с удовольствием употреблявший его, чтобы выражать презрение к каждому, кто отваживался наперекор ему защищать свободу. ¹⁴³ Но он не довольствовался одними оскорблениями. Человек, который лучше, чем кто-либо из его подражателей, понимал, что «в конечном счёте дух всегда торжествует над мечом», без колебаний претворял свою «неприязнь ко всем политическим дискуссиям и преподаванию политических предметов» в практику ¹⁴⁴. Экономист Ж.-Б. Сэй, участник группы идеологов, в течение нескольких лет являвшийся редактором журнала «Философская декада» («Decade philosophique»), одним из первых, ощутил на себе тяжесть карающей длани. Когда он отказался вносить изменения в свой «Трактат по политической экономии» (Traite d’economie politique), как того требовал диктатор, второе издание этой книги было запрещено, а её автора убрали из Трибунала ¹⁴⁵. В 1806 году Дестют де Траси был вынужден хлопотать о публикации хотя бы английского перевода своей работы «Комментарии о духе законов» («Cominentaire sur l’esprit des lois»), запрещённой на родине. С просьбой позаботиться об этом он обратился к президенту Джефферсону ¹⁴⁶. Немного раньше (в 1803) была закрыта Академия моральных и политических наук, составлявшая весь второй класс Института Франции ¹⁴⁷. В результате этим наукам не нашлось места в громадное труде «Развитие государства и прогресс наук и искусств после 1789 г». («Tableau de l’etat et des progres des sciences et des arts depuis 1789»), который поручено было составить трём классам Института Франции в 1802 году. Это факт символический, помещающий ясно представить себе существование всех подобных дисциплин в условиях Империи. Их не преподавали. Целое поколение росло, ничего не зная об уже достигнутом, что позволяло молодёжи брать новый старт, не чувствуя себя отягощённой научным опытом предшественников. Социальные проблемы представали теперь в новом освещении. Методы, которые со времён Д’Аламбера столь успешно использовались в физике и помогли раскрыть её природу и которые незадолго до описываемых событий так же оправдали себя в химии и биологии, теперь предстояло применить к науке о человеке. Результаты этого мы и рассмотрим ниже.