I. Критицизм и его критикиПредставленные в этой книге тезисы и аргументы стали предметом спора среди многочисленных критиков. При этом нет ничего удивительного в том, что прежде всего раздражение вызвала содержащаяся в ней критика идеи обоснования и потому занялись моей аргументацией посредством трилеммы Мюнхгаузена. Это, по существу, — центральный пункт, так как последствия данной критики имеют значение для каждой из обсуждаемых тем. Однако это отнюдь не единственно существенная составная часть отстаиваемой мною версии критицизма. Имеется целый ряд различающихся в деталях, но всё же очень схожих взглядов, которые можно отнести к спектру критического рационализма, и точное разграничение, как это всегда бывает, вряд ли возможно, да и не важно. Ни один приверженец такой точки зрения не может, пожалуй, целиком принять все тезисы, представленные другим, и никто не может относить все высказанные против этого направления возражения к собственным взглядам. В дальнейшем я ограничусь, в основном, критикой представленных в настоящей книге взглядов, не пытаясь при этом отделить их от того, что другие хотят причислить к критическому рационализму. В этой концепции различают прежде всего три тесно связанные друг с другом составные части: последовательный фаллибилизм, простирающийся на всю сферу человеческого мышления и деятельности, методический рационализм, различающийся от классического рационализма отказом от принципа всеобщего обоснования и принятием принципа критической проверки, и критический реализм, готовый понимать результаты наук не только как содействие в преобразовании повседневной жизни, но и как итог попыток адекватного познания реальности, а тем самым и как структурный элемент нашей картины мира. Отныне одна из существенных задач философского мышления состоит в установлении критическим и конструктивным образом связи между различными областями человеческой культуры, которые выделяются в историческом развитии и формируются более или менее изолированными друг от друга, притязающими на автономию и разграничение сферами: как, например, наука, право, мораль, религия, искусство, литература, техника, экономика и политика. Философия не есть В этом отношении схожими оказываются усилия Ницше использовать психологические установки и исторические знания для критики западноевропейской морали и религии. Философия, ставящая перед собой задачу решить проблемы такого рода при условии отказа от классической идеи обоснования, представляется мне возможной и сегодня. Что есть основания отказаться от данного способа мышления, я попытался это показать посредством трилеммы Мюнхгаузена. Предпосылкой для конструирования указанной трилеммы служит всеобщий принцип достаточного обоснования, который я назвал постулатом классической методологии рационального мышления, поскольку, как я считаю, он был характерным для решения основополагающих проблем — за некоторым исключением — вплоть до новейшего времени. Этот принцип связан не с Кроме того, я сделал акцент на то, что характеризуемая мною трилемма возникает даже тогда, когда проблема анализируется в некоторой степени на вертикальном уровне, а именно: если речь идёт об обосновании используемых методов. И наконец, хотелось бы, сверх того, прояснить, что при применении самого принципа обоснования также вновь возникает аналогичная ситуация. Кто требует обоснования и для самого принципа обоснования, — и почему бы этого не делать, если всерьёз принимается классическое учение, — оказывается, стало быть, в безвыходной ситуации. Практикуемые в классическом понимании решения очевидны: с одной стороны, догматизм, в поясненном мною смысле, который, разумеется, фактически отменяет принцип в определённой точке, с другой — скептицизм, — например, в смысле так называемого пирронова сомнения, — который является более последовательным, поскольку он всерьёз принимает этот принцип и в силу недостижимости требуемого обоснования советует воздерживаться от всякого суждения, стало быть, осознанно отказывается от познания в классическом смысле. Следовательно, этот скептицизм может рассматриваться как последовательный рациональный ответ на трилемму. В виду этой проблемной ситуации мне представляется уместным переход к последовательному критицизму, который жертвует исходным пунктом трилеммы Мюнхгаузена — принципом достаточного обоснования — и для решения проблемы познания делает ставку на принцип критической проверки, стало быть, следует решению, предложенному Карлом Поппером 3. Согласно ему, рациональность возможна даже и тогда, когда не существует никаких обоснований в классическом смысле, а тем самым и никакой объективной достоверности. Эта точка зрения относится не только к области познания, — а именно: ко всем наукам, включая математику 4, — но и к всеобщей человеческой практике, к решениям всевозможных проблем, — ибо у нас нет оснований ожидать большую достоверность в других областях, впрочем, даже тесно связанных с познанием. Анализ проблемы применения самого принципа критической проверки встречается впервые у В. В. Бартли, который смог показать, что последовательный критицизм возможен в этом смысле, стало быть, возможна рациональная точка зрения, не подкрепляемая больше аргументом tu quoque* 5, так что, как представляется, не существует больше никакого рационального алиби в защиту иррационализма. Теперь обратимся к возражениям, выдвинутым мною в моей аргументации против классической идеи обоснования и в защиту последовательного критицизма. Они поступили со стороны всех философских направлений. В новом издании своей первой книги, посвящённой научно-теоретическим вопросам 6, Виктор Крафт, философским работам которого я многим обязан, характеризует мою аргументацию в пользу невозможности обоснования как «обоснование» с целью подчеркнуть, что моя критика требования обоснования не является столь всерьёз пошлой, как это кажется. Другие критики также определили мои рассуждения как «усилия по обоснованию» 7 или даже упрекнули меня в том, что я не удержался от искушения превратить саму критику в архимедову опорную точку моего мышления 8. В то время как возражению Крафта можно противопоставить указание на то, что его формулировка может быть принята только, если уяснить себе, что слово «обоснование» используется в данном случае, во-первых, в предпочитаемом мною классическом смысле и, во-вторых, в широком смысле, охватывающем любую аргументацию; другие же критики, как представляется, намерены с помощью таких формулировок вскрыть подлинное противоречие. Уже Герхард Ебелинг пытался мне доказать, что «обнаруженная мною апория идеи обоснования» выполняет фактически «функцию обоснования» критического рационализма 9 и что я сам, несмотря на мой отказ от теорий эпистемологической очевидности, вынужден прибегать снова и снова к очевидности. В другом месте я уже подробно останавливался на этой критике 10 и поэтому ограничусь здесь указанием на то, что моя аргументация против классической идеи обоснования и в защиту очерченного выше критицизма, безусловно, никак не может быть обоснованием в классическом смысле. Вот почему критицизм сам понимается как философская гипотеза, открытая для критической аргументации и не может требовать для себя никакой достоверности. Лишь поэтому у меня есть основание заняться всерьёз попытками опровержения 11. Альберт Келлер, который в этой связи говорит о «неизбежности идеи обоснования» 12, тоже характеризует мою аргументацию в пользу определённой позиции как попытку обоснования. При этом он забывает, что употребляет слово «обоснование» в другом, нежели я, смысле, к тому же, я ведь не питаю никаких иллюзий, что мои аргументы гарантировали бы истинность соответствующих тезисов. Кроме того, он упрекает меня в произвольном ограничении возможностей обоснования. А именно: существует, как он полагает, возможность обоснования положений посредством восприятия или проницательности. Но в таком случае подобного рода «факты» не нуждаются больше в обосновании в смысле оправдания истины. В силу этого восприятия и проницательность будут теперь рассматриваться с полным правом, как это обычно бывает, в качестве когнитивных усилий, направленных на постижение объектных взаимосвязей 13. Поэтому теория познания, которая хотела бы с самого начала исключить вопрос об истинности таких усилий, кажется мне безнадёжно неадекватной. Аналогичным представляется и другое возражение, что критический рационализм не способен к критике, потому что он не располагает критериями, не позволяет осуществлять критическое сравнение. При этом Келлер напрасно полагает, что подобные критерии нельзя пересматривать. Но это не так. Научно-теоретическая дискуссия, напротив, показывает, что вполне можно обходиться гипотетическими критериями 14. Другое его возражение, заключающееся в том, что моя концепция обладает иммунитетом от критики, поскольку она ничего определённого не утверждает и потому может постоянно избегать нападок, «ссылаясь на временность собственного утверждения» 15 содержит странный тезис о том, что то или иное утверждение нельзя серьёзно обсуждать, так как оно является неопределённым. Тем самым исключалось бы также и обсуждение научных гипотез. Аналогичными оказываются, по сути, и возражения Роберта Шпаемана 16, который, между прочим, придерживается странного представления, что можно иметь твёрдые убеждения только тогда, когда не готовы подвергнуть соответствующие взгляды критической проверке. Поскольку он пренебрегает моей критикой мышления по схеме: цель — средство и другими аргументами, выдвинутыми в рамках этической проблематики, то у него, вдобавок, создаётся впечатление, что кто отстаивает рациональное решение проблемы поведения, должен тем самым отодвинуть в сторону этические проблемы и, например, сводить вопрос о допустимости пытки к вопросу о самой целесообразности. Его анализ проблемы достоверности страдает теми же самыми недостатками, которые я в своё время вскрыл уже у Ебелинга и Апеля. Приведённый им самим пример показывает, что субъективная достоверность не несёт в себе никакой гарантии истины. Другие мои критики сами неявно допускают в своей аргументации подвергаемый мною критике принцип обоснования и стремятся вывести из этого критику моей точки зрения. Так, в рамках своего обстоятельного анализа моих взглядов 17, ссылаясь на моё методологическое использование принципа непротиворечивости, Генри Лауенер констатирует, что такой основополагающий принцип нуждается в оправдании, так как с исключением этого закона устранялся бы и отстаиваемый мною метод. Но сам факт того, что я допускаю данный принцип, никоим образом ещё не означает, что он нуждается в оправдании в классическом смысле. Едва ли также осознается, как должно выглядеть такое обоснование и как оно создаётся опытом, который мог бы избежать выявленной мною трилеммы. Я рад, что могу поставить эти вопросы перед приверженцами классического рационализма, которые, конечно, вынуждены отвечать на них в рамках своих притязаний. К этой проблеме я ещё вернусь в связи с обсуждением вопроса о месте логики в критицизме. В критическом анализе моей позиции Хельмутом Хольцхеем 18 я до сих пор не нашёл ни одного аргумента против моей критики идеи обоснования. Впрочем, он признает, что нельзя все обосновать и этим сам ставит под сомнение отвергаемый мною принцип, однако, в отличие от меня, ему кажется желательным допустить тезис о самообосновании. Принципиальная возможность сомнения в этом и других тезисах представляется ему либо недопустимой, либо несущественной для проблемы обоснования. Сам факт того, что в моей характеристике классического учения я связывал требование обоснования с поиском достоверности в смысле невозможности сомнения, не совсем ему нравится, хотя он и сам ссылается на картезианские размышления о сомнении, в которых данная связь отчётливо проступает 19. Я не могу принять накладываемые им на мою точку зрения ограничения, которые кажутся ему убедительными. В своей критике трилеммы Мюнхгаузена 20 Рудольф Халлер выражает свою готовность вскрыть недостатки моей аргументации и констатирует прежде всего в качестве камня преткновения тезис о существовании абсолютно верных суждений, которые должны служить основанием для оправдания. Затем он пытается показать, что мои нападки на «неверное мнение покоятся на недоразумении». То есть он прямо признает, «что очевидность наших суждений не подразумевает их истинность», так что своим мнением о том, что располагаем твёрдым знанием, мы можем вводить себя в заблуждение, даже если у нас есть достаточные основания для оправдания его содержания. Но данный факт превратно истолковывается представителями неорационализма. Из этого следует, что здесь вообще не идёт речь о достаточном обосновании в смысле критикуемого мною классического рационализма, так что своим аргументом он никак не затрагивает трилемму Мюнхгаузена. То есть с самого начала он становится на точку зрения последовательного фаллибилизма. Насколько я вижу, путаница здесь исходит не с моей стороны. Конечно, ему не возбраняется определять оправдание, не гарантирующее истину, в качестве достаточного обоснования. Однако из этого, чисто терминологического, определения не может следовать ни одного аргумента против моей точки зрения. Очевидно, во всём этом анализе у него речь идёт скорее о защите того, что он называет классическим определением знания, нежели об обсуждении теоретико-познавательной проблематики. Разумеется, определением знания нельзя гарантировать ни одной истины. Если бы такое определение включало в себя подобного рода гарантию, то знание было бы невозможным; а потому была бы неправомерной и скептическая реакция на классическое учение о познании. Если оно (определение — И. Ш.) не содержит никакой гарантии, как об этом говорит Халлер, то тогда такое знание возможно, и вместе с Поппером можно здесь вести речь о предположительном знании 21, при этом не создавалось бы впечатления, что под наше познание можно подвести «надёжное основание». Но именно такое впечатление Халлер производит своей работой, несмотря на его явные заявления о своей приверженности фаллибилизму. Кроме того, в связи с этим он выдвигает возражение, касающееся взаимосвязи этики и теории познания. В частности, он осуждает привлечение Полом Фейерабендом и мною этических аргументов в борьбе против догматической концепции знания. В то время как большинство философов беспокоились о том, чтобы подвести под познание «надёжные основания» «путём недопущения предрассудков», теперь «этически фундированный предрассудок желаний и потребностей становится «основанием» для осуществления выбора в пользу познания без оснований» 22. Фактически здесь речь идёт теперь о выборе, в рамках которого вряд ли можно оспаривать этический аспект. Но исходный пункт этого выбора — опровержение классического рационализма, как раз той концепции, которая стремилась к установлению достоверных оснований познания и морали и потому, в свою очередь, решилась на принятие принципа обоснования. Мы видим, что, если в данной ситуации хотят избежать догматизма, то либо можно стать на сторону скептицизма, либо принять отстаиваемый мною критицизм. Раз так, то мне не понятно, почему те, кто решается на поиск достоверных оснований, — и тем самым предпочитают достоверность абсолютному сомнению или стремлению к постоянно ненадёжному познанию, — «не допускают предрассудков», в то же время противник догматической точки зрения, готовый пожертвовать идеей обоснования, может найти применение этически фундированному предрассудку. Досадно, что в этом месте своей статьи Халлер также не приходит к выводу, что он — это мы находим буквально через две страницы — признает отстаиваемый нами фаллибилизм. Впрочем, он затем тут же вступает в конфронтацию с нами по проблеме, связанной с тем, что он, кажется, ни во что не ставит решения по таким вопросам. В частности, он вопрошает: не должно ли в этих условиях попытаться «так уладить спор, что нет никакой нужды в дальнейшем решении». В противном случае, он видит опасность в том, что вместо «оправданий наших установок в качестве истинных на различных уровнях мы искали бы теперь решений для выбора», так что с предложенной нами альтернативой мы пришли бы к тому же самому результату, что и критикуемая нами позиция, то есть к ситуации, ведущей к трилемме Мюнхгаузена. Разумеется, она может иметь место только в том случае, если для этих решений используется классический принцип обоснования, а для этого нет никаких оснований. В своём исследовании данной проблемы Халлер, кажется, не понимает, что в отстаиваемой критицизмом позиции решения и аргументы связаны друг с другом, и, кроме того, он, видимо, предаётся иллюзии, что ему самому удаётся избежать подобных решений, так как имеет в своём распоряжении оправдание 23. Здесь, пожалуй, нет больше необходимости подробно заниматься этим заблуждением 24. Так же я хотел бы отказаться от обсуждения часто используемых в качестве возражений против «сциентизма» тезисов о том, что суждение считается «обоснованным» тогда, когда с ним соглашаются, и точка зрения является истинной, если против неё ничего нельзя возразить 25. Я ограничусь лишь замечанием, что не могу с ними согласиться, что, видимо, должно быть достаточным для их приверженцев. В своём исследовании проблематики обоснования 26 Вальтер Гельц среди прочего подвергает критике и мою концепцию рациональности, поскольку в ней прослеживается тенденция распространить децизионизм и на сферу познания, который, согласно Максу Веберу, оправдан лишь в области этики. К сожалению, у меня сейчас нет возможности детально заниматься содержащимися в его интересной книге тезисами и аргументами, с частью из которых я вполне согласен 27. Я вынужден здесь ограничиться указанием на то, что, по моему мнению, в своей критике роли решений в познавательном процессе Гельц не совсем прав. Его неоднократные ссылки на логику и опыт заслоняют тот факт, что методология естественных наук никак не может быть сведена к логике, и что использование опыта в исследовательском процессе диктует решения, которые зависят отчасти от той или иной отстаиваемой методической точки зрения, отчасти также от содержательных предположений, являющихся, по сути, проблематичными. Так как каждая из этих компонент может быть принципиально поставлена под сомнение, то в рамках рациональной установки — то есть в рамках принципиальной готовности признать значимые аргументы — также нельзя избежать решений, которые могут основываться на различных оценках соответствующей проблемной ситуации и потому приводить к разным результатам. Впрочем, Макс Вебер признавал, что свободная от оценок наука (как он её понимал) также даёт оценки и принимает основанные на них решения. В этом отношении мой анализ познавательной практики принципиально согласуется с его точкой зрения. Особого внимания заслуживают те критики моей концепции, которые рассчитывают на то, что моя критика, осуществляемая посредством трилеммы Мюнхгаузена, касается только определённых способов обоснования. Так, Юрген Миттельштрасс утверждает, что в основе моего опровержения идеи обоснования лежит дедуктивная модель обоснования 28, и готов признать её правомерность для этого случая. Затем речь идёт даже о «догматически» ограниченном с самого начала дедуктивными связями понятии обоснования 29, лежащем в основе моего тезиса. Но и без моего прямого указания на это ясно, что моя критика идеи обоснования не зависит от такого ограничения. Между тем очевидно, что данное ограничение не играет никакой роли у меня 30, так что проводимая до сих пор критика моей концепции просто не может иметь силы. И всё же в своих осуществлённых в последнее время анализах моей позиции Яних, Камбартель и Миттельштрасс вновь говорят о моём «крайне ограниченном понимании «обоснования» и «оправдания». Создаётся впечатление, что они выдвигают против моей концепции действенные контраргументы тем, что они провозглашают в качестве «обоснования» защиту утверждений с помощью определённых методов 31. Я не вижу другого способа спасти такой метод защиты от трилеммы, как это допускают авторы, кроме как отказаться от обоснования в характеризуемом мною классическом смысле, стало быть, в смысле, включающем в себя критерий истинности высказываний. Но если отказываются от этого, тогда не стоило бы домогаться опровержения моей концепции. Если несколько подробнее рассмотреть рассуждения авторов, то оказывается же, что они фактически принимают — правда, совершенно непонятным образом — отстаиваемый мною фаллибилизм. Хотя речь идёт о «научной конструкции, предохраняемой, по возможности, от опровержения», и «способе защиты от всевозможной (стало быть, и наилучше возможной) контраргументации», всё же оговорки, которые авторы постоянно делают, позволяют заключить, что они, между тем, отказываются в существенных пунктах от классического учения, которое они раньше отстаивали вслед за Гуго Диглером 32, не желая делать из этого никаких выводов касательно оценки других концепций. Получаемая в итоге аргументация создаёт впечатление, что она успешно защищает прежнюю позицию от критики идеи обоснования и, более того, выдвигает против критицистской точки зрения веские возражения. На самом же деле она заимствует развиваемое в рамках этой точки зрения учение о гипотетическом характере всех решений проблем и всякой аргументации — разумеется, преподносимое в терминологическом облачении идеи обоснования 33. Кроме того, из такой защиты извлекается теперь ещё и польза, поскольку, как оказывается, Потому также недопустимо, как это делает критический рационализм, «противопоставлять друг другу критическую проверку и конструктивное оправдание». Напротив, можно и должно «определять теорию науки как конструктивную критику науки». Однако для обозначения «конструктивной» установки в специфическом понимании Эрлангенской школы, как оно здесь утвердилось, не найти ни одного аргумента «в защиту не догматически используемого понятия обоснования» 34. Тем временем Райнер Хегельман, который первоначально склонялся больше к конструктивистскому решению 35, осуществил фундаментальный анализ проблематики обоснования, содержавший в некоторых пунктах пересмотр его взглядов 36. Различение двух видов эмпирии в рамках конструктивной установки совпадает с различием, которое постулировалось неоклассическим эмпиризмом в его различении языка наблюдения и теоретического языка. Оно осуществлялось из схожих соображений с целью сохранить так называемый теоретически нейтральный базис для оправдания теоретических конструкций. Критику современного эмпиризма, который пал жертвой тезиса о двух типах языков, можно применить аналогичным образом и к тезису о двух видах эмпирии, а вместе с тем и к признаваемому конструктивизмом Эрлангенской школы «априорному началу», которое мотивируется сферой жизненного опыта и постулируется в качестве фундамента познания. Подобно мне, он проводит различие между горизонтальным и вертикальным уровнями обоснования, затем вводит дальше различие между понятиями допрагматическое и прагматическое обоснование и исследует, в какой мере редуктивная и конструктивная стратегии обоснования сталкиваются с теми или иными трудностями, связанными с моей трилеммой Мюнхгаузена. При этом обнаруживается, что в отношении обеих стратегий складывается одинаковая ситуация. Покуда оперируют понятием допрагматическое обоснование, приписываемым, между прочим, мне, сталкиваются, очевидно, с аналогичными трудностями, так что автор в этом случае может подтвердить, по существу, мои результаты. При применении так называемого понятия прагматическое обоснование возможны успешные попытки обоснования в обоих случаях, как в случае редуктивной, так и в случае конструктивной стратегий. Но и здесь каждый успех рассматривается только как временный, так что абсолютные обоснования никогда не достигаются. Ясно, что автор полагает возможным совместить прагматическую концепцию с критическим рационализмом. Он даже считает её важным дополнением к нему. Против этой тщательной попытки разрешить и продолжить дальше спор между критическим рационализмом и конструктивизмом, я должен, конечно, выдвинуть веское, по моему мнению, возражение. В процессе перехода от понятия «допрагматическое» к понятию «прагматическое» обоснование создаётся впечатление, что этим можно достичь лучшего решения той же самой проблемы. Но в действительности этим шагом отвергается важная проблема, которая была связана с первым из двух понятий — классическая проблема познания. Ведь посредством обоснования в рамках классического рационализма должна была достигаться гарантия истины. Закреплённый в критическом реализме интерес к познанию заменяется теперь Хегельманом практическим интересом к «умению выделять коллективно признаваемые положения», чтобы сделать возможной соответствующую деятельность. 37 Элиминация познавательной проблематики и её замена проблемой достижения согласия находит своё выражение, пожалуй, лучше всего в следующей характерной формулировке: «Истина или обоснованность заключается в согласии» 38. Стало быть, за переходом к понятию прагматическое обоснование скрывается значительный сдвиг проблем, неприемлемый с точки зрения отстаиваемого мною критического реализма. Принятие научной предпосылки Эрлан-генской концепции приводит Хегельмана к решению проблемы, схожему целиком с критикуемым в настоящей книге динглеровским решением: в обоих случаях познавательная проблематика исключается с прагматической точки зрения 39; только во втором случае вместо воли Динглера выступает согласие, которое играет такую же значительную роль и в концепциях Хабермаса и Апеля. Потому я никак не могу рассматривать эту концепцию в качестве дополнения к критическому рационализму, посредством которого преодолевается «прагматический дефицит» 40. Тот факт, что некоторых людей ни при каких условиях нельзя переубедить в чём-то, также никак не может сказаться на введении нового понятия обоснования. Если признается самоприменимость таких принципов, то очевидно, что в случае принципа достаточного обоснования возникает упомянутая уже трилемма. Ханс Петер Дуерр возражает против усилий Бартли доказать, что подобная безвыходная ситуация никак не может быть обнаружена в случае принципа критической проверки, полагая, что такая самоприменимость вообще невозможна, поскольку не может существовать никаких рефлексивных принципов 41. Тем самым неприятие Бартли аргумента tu quoque (Tuo quoque (лат.) — один за другим. — Прим. пер.) оказывается несостоятельным. Если бы это возражение соответствовало действительности, то, разумеется, было бы не возможно требовать от концепции, чтобы она устояла также и перед самоприменимостью. Конечно, это никак бы не сказалось на несостоятельности принципа обоснования, так как его опровержение никак не зависит от такой самоприменимости. И, напротив, предложенный в качестве альтернативы принцип критической проверки был бы в этом отношении приемлем непременно. Поскольку смысл критического рационализма так же не состоит в его собственной критикабельности, как и, например, смысл классического рационализма не должен был бы заключаться в возможности самообоснования, то вряд ли бы стоило обременять себя невозможностью самоприменимости. То, что невозможно, того нельзя и требовать. Стало быть, выбор между обоими принципами в этих условиях вряд ли был бы труднее, чем, если бы имела место самоприменимость. Но если признается самоприменимость, то в одном случае мы имеем дело с трилеммой, а в другом — нет, ибо не требуется никакой апелляции к достоверному основанию. И всё же, могло бы создаться впечатление, что всеобъемлющий критицизм, подразумевающий свою собственную критикабельность, уже потому может притязать — оказываясь, правда, тем самым ничтожным — на неуязвимость для критики, что любая критика — как подтверждение критикабельности — должна бы иметь положительные последствия 42. На самом деле это не так. Поскольку она также неприемлема, как и фальсификация теории, — которая есть подтверждение её фальсифицируемости, — то эффективная критика критицизма может показаться предпочтительней ей только потому, что она доказывает свою критикабельность. И всё же, кто с трудом может себе представить вообще возможность такой эффективной критики, тому следует лишь осознать, что предложенное в рамках критицизма решение познавательной проблематики могло бы иметь недостатки, которые не обнаруживаются при определённых обстоятельствах, например, в предложенной в качестве альтернативы концепции. Кстати, аргументация с помощью трилеммы Мюнхгаузена отнюдь не означает, что мы выбираем только между двумя — или, если принимать во внимание скептицизм, между тремя — альтернативами. Кроме того, можно было бы также доказать, что при использовании трилеммы с целью опровержения классического рационализма упускалось из виду нечто существенное, в частности, доказательство, которого, кстати, добиваются некоторые мои критики 43. Что касается теперь вопроса о самоприменимости, то я отнюдь не намерен принимать тезис Дуерра о невозможности, который исходит из того, что не может существовать ни одной безобидной саморефлексии (harmlosen Selbstbezug). В определённых случаях саморефлексия кажется даже неизбежной, так что было бы неразумным полагаться нам на концепции, — заметьте: уже не гипотетического характера, — которые с самого начала могут казаться невозможными 44. Многие мои критики симпатизируют точке зрения, которая, отвергая отстаиваемый мною критицизм, сама сталкивается в связи с проблемой критериев с определёнными трудностями, ведущими к трилемме Мюнхгаузена 45. Кажется, что при поиске надлежащих критериев имеет место регресс в бесконечность, который должно прервать в С проблемой обоснования в вертикальном срезе связан специальный вопрос, вызывающий особый интерес, а именно: вопрос о последствиях критицизма для проблемы обоснования логики. Что логика и особенно принцип непротиворечивости должны допускать требуемую данным пониманием критику, это постоянно отмечалось в дискуссиях 48, даже самими сторонниками указанной точки зрения 49. Что предполагаемая для любой аргументации логика нуждается также и в обосновании, подобное утверждение могло бы оказаться приемлемым только в рамках классической точки зрения. Но здесь, конечно, сразу же возникает проблема: как осуществить такое обоснование, если же, по меньше мере, отдельные части логики уже использовались бы в процессе обоснования, да не говоря вообще о проблеме фундамента такого обоснования, которая с необходимостью привела бы к нашей трилемме. Но, с другой стороны, кажется, что в этом случае критицизм также сталкивается с трудно разрешимой проблемой, ибо сам факт того, что для критики должна предполагаться соответствующая часть логики, может вызвать сомнение в правомерности относить принцип критической проверки к самой логике. Поэтому Ханс Ленк ставит вопрос о фундаментальной философской трудности, возникающей в связи с включением логики в программу рационального критицизма 50, а именно потому, что может оказаться, что нельзя отказаться от определённых частей логики, — в частности, от некоторых основополагающих правил и констант, — и тем самым они уже также не подвергаются критике. В рамках этой минимальной логики, как он пытается доказать, речь идёт о логике следования с отрицанием, которая соответственно этому образует «неотъемлемую составную часть идеи рациональной критики и её институционализации». Если отказаться от неё, тогда следует одновременно отказаться и от связанного с этой идеей критицизма 51. Эта защита неопровержимой минимальной логики, как полагает сам автор, не есть, конечно, опыт логики обоснования, она не понимается также и как обоснование металогического тезиса, если предполагается классическое понятие обоснования. Напротив, речь идёт об аргументации в защиту металогической гипотезы, которую можно признать, не провозглашая её вследствие этого неприкосновенной 52. Она не подходит для того, чтобы с уверенностью исключить возможность пересмотра и минимальной логики — возможность модифицировать Возрождение концепции надёжного эмпирического базиса следует, видимо, из аргументации Бруно Брюлизауэра 56, отстаивающего тезис, согласно которому «утверждение о том, что в познании никогда не содержится абсолютной достоверности», имеет смысл только в отношении законов и теорий, но не касательно восприятия. Как следует из исследования восприятия, «чистое», свободное от толкования, созерцание, признаваемое иногда теоретиками познания, есть теперь фикция, которая не имеет ничего общего с восприятием как познавательной способностью 57. Восприятие потому уже погрешимо, что оно представляет собой процесс толкования знаков, в котором чувственные данные используются для построения предметного мира. Стало быть, в этой области достоверность также не может считаться признаком истинности. Другая критика, следующая в том же самом направлении, базируется на фризовом варианте кантианства, которого я коснулся лишь вкратце в анализе классического учения о познании 58. Знакомство с исследованиями Христофа Вестермана лишь может подтвердить моё мнение, что представленная до сих пор критика учения Фриза, к которой я присоединяюсь, вполне достаточна 59. Анализ Вестерманом моих взглядов страдает, прежде всего, тем, что автор не в состоянии в ходе своего изложения абстрагироваться хотя бы от своих собственных предпосылок. Потому противоречия, которые якобы он вскрыл в моих взглядах, возникают прежде всего Этим, как мне кажется, я затронул существенные аспекты проблем, связанных с критикой классического принципа обоснования. При этом ещё остались в стороне специальные вопросы учения о науке, но понятно, что критицизм чреват последствиями также и для этой сферы. Они вытекают не только из замены указанного принципа принципом критической проверки, но и из содержащегося в критическом реализме понимания возможности познания. Сколь в рамках настоящей книги это кажется необходимым, я на этом уже останавливался 61. Не может быть и речи о том, что критицизм связан с чисто описательной теорией науки, ничего не говорящей о нормативной направленности познания 62. Конечно, он не видит никаких оснований для того, чтобы обременять обсуждение адекватных критериев понятием обоснования и к тому же ещё отождествлять истину и обоснование 63. Попытка критиковать его как концепцию, ставящую на место подлинных обоснований фактическое согласие учёных 64, завуалирует положение дел. Крах идеи обоснования приводит его, напротив, к поиску нормативно применяемых критериев подтверждения 65. Здесь нет возможности подробно вдаваться в дискуссии по поводу концепции Куна 66. Нападки на возможность рациональной реконструкции теории, допускаемой этой концепцией, явились между тем менее серьёзными, чем сначала казалось. Да и различие между куновским и попперовским пониманием развития науки было, по сути, менее значительным, чем предполагалось в самом начале дискуссий 67. Так называемая «нормальная наука» фактически оказалась в целом вполне критическим делом, и Кун также уже не утверждает мнимую иррациональность перехода к новым теориям в ходе научных революций. Кроме того, нет никакой необходимости трактовать так называемое «жёсткое ядро» теоретической традиции как закрытое от критики. В своей концепции иммунитета от критики этой составной части исследовательской программы Лакатос, кажется, также слишком далеко зашёл 68. Не существует, видимо, больше опасности в том, что с принятием идей Куна социологизм распространится и на учение о науке. Если мы теперь обратимся к области философии морали, то следует отметить прежде всего, что едва ли, как кажется, ещё найдутся работы, использующие клише прежнего позитивизма с целью убедить критицизм в том, что он обсуждает мораль, право или политику как сферы, недоступные рациональному анализу, и потому они отдаются на откуп иррациональности 69. Выдвигаются даже возражения противоположного характера. Так, Хельмут Шпиннер, представлявший сам раньше эту точку зрения 70 считает ошибочным предложение распространять критицизм на решения проблем разного рода и тем самым возводить его во всеобщий образ жизни. Выдвигаемая им в связи с этим аргументация страдает тем, что в ней теряется смысл его предложения. Речь идёт, как он предполагает, не о перманентной критике каких-то «объектов», а, как следует недвусмысленно из критикуемых им текстов, о праве оставлять открытыми решения проблем разного рода для важного критического анализа, так что звучащие забавно выводы, к которым он приходит, вряд ли прямо следуют. Более того, он вряд ли найдёт у меня тот принцип максимации критики, который делает его нападки особенно пикантными 71. Моя защита критического образа жизни не имеет ничего общего с такими ошибочными представлениями. Что касается применения критицизма к проблематике норм, то я подверг критике веберово решение проблемы ценностей, которая должна была вскрыть узость его границ рациональной дискуссии. Его учение о некритикабельности так называемых ценностных аксиом является, как я попытался доказать, частным случаем тезиса об иммунитете от критики конечных предпосылок, соответствующего классической модели рациональности 72. Моя попытка решить проблему ценностей путём последовательного применения критицистской точки зрения наталкивается на возражения Юргена Хабермаса, моя программа оказывается также «по сути некогнитивистской, поскольку она придерживается альтернативы между решениями, которые не могут быть мотивированы рационально, и обоснованиями, или оправданиями, которые сами возможны в силу дедуктивных аргументов» 73. Это предложение представляется мне во многих отношениях ошибочным. Хотя можно утверждать, что я представляю некогнитивистскую программу, но только потому, что я не смешиваю, по обыкновению, нормативные высказывания с когнитивными. Однако в работах Хабермаса я не нашёл ещё ни одного стоящего аргумента против целесообразности такого различения 74. Что касается приписываемой им мне альтернативы, то она также чужда моему мировоззрению, так как, во-первых, мой отказ от классической идеи обоснования в пользу предпочитаемого мною варианта критицизма сам есть рационально мотивированный выбор. Во-вторых, за каждой попыткой обоснования, как я попытался показать в настоящей книге, также стоят решения определённого типа — например, выбор способа обоснования. В-третьих, формулировка Хабермаса производит впечатление, что в моей критике я следую тому узкому пониманию обоснования — дедуктивной модели, — которое, как мы уже видели, мне несправедливо приписывали представители Эрлангенской школы 75. В его дальнейших рассуждениях по проблеме оснований философии морали также не находим никаких указаний на то, как достичь здесь действительного обоснования, за исключением намёка на трансцендентальный характер обыденного языка, который не может дать ни одного решения проблемы 76. Исходя из идеи, что критика реальной научной деятельности возможна только, если решена проблема норм, Христиан Тиль пытается дать обоснование рационального метода, «наших действий и устанавливаемых для них норм, которое, как таковое, может считаться непосильным и для скептика» 77. Но осуществление этого намерения вскрывает со всей очевидностью недостатки, которыми чревата концепция Эрлангенской школы. Уже в самом начале своей аргументации он сразу же отождествляет искомый им способ рационального обоснования норм с рациональным способом решения в пользу его принятия или отклонения, а затем и с методом рациональной дискуссии. 78 Правда, его анализ — впрочем, вполне доброжелательный — моего предложения использовать в ходе критики ценностей определённые «принципы перехода» показывает, что он признает критическое исследование ценностей посредством таких принципов в качестве вклада в рациональную дискуссию. Но он хотел бы, видимо, дополнить или заменить его (моё предложение. — И. Ш.) «далеко идущими» и «незавершающимися» предложениями Пауля Лоренцена. Однако данные предложения, как мне кажется, представляют собой в той форме, в какой они до сих пор существуют, возврат к классической идее обоснования 79. Они так же ориентированы на идею «достоверного начала», как и работы Эрлангенской школы по теории науки. Сам Лоренцен, видимо, отдавал себе отчёт в том, что в рамках требуемого им оправдания норм регресс в обосновании прерывается его принципами 80. И всё же он говорит о том, что они — не произвольные, а единственные принципы, способствующие принятию «разумных» решений 81. Доказательство этого он, конечно, не даёт. Вместо него даётся определение разума, которое делает его тезис аналитическим. Вряд ли также можно ожидать лучшего решения в рамках классической идеи обоснования 82. На связанный с его обсуждением концепции Лоренцена вопрос: «как, стало быть, обосновывать сами нормы рациональной дискуссии, кто гарантирует рациональность дискуссии?» 83, Тиль отвечает, ссылаясь на обнаруживаемое фактически в «жизненной практике» согласие, важность которого подкрепляется трансцендентальной формулировкой 84. Иллюзией есть то, что такое согласие, если бы оно было в состоянии само себя доказать, — но для этого до сих пор не имелось никакого основания, — могло бы проявить в какой-либо форме свою действенность в нормативном смысле слова 85. Стало быть, у нас есть основание всерьёз принять опровержение классической модели рациональности и касательно сферы философии морали. В связи с моим обсуждением проблемы рациональной политики некоторые критики заняты допущенными мною пробелами 86. Вполне справедливо их замечание, что в настоящей книге я не обсуждаю никаких конкретных проблем социального устройства определённой страны, но в данных рамках это было бы и невозможно. Я вынужден довольствоваться формулировкой некоторых общих выводов, следующих из моей основной точки зрения на политическую проблематику. Формирование конкретных политических институтов должно зависеть от характера соответствующей исторической ситуации — это один из тех выводов, который может показаться проблематичным для абстрактного решения политических проблем 87. Одно из общих следствий критицизма касательно политики состоит в том, что показано, что метод критической проверки и связанное с ним альтернативное мышление закрепляются институционально также и в этой области, ибо не признается, что догматизация решений проблем в данной сфере привела бы с необходимостью к выгодным результатам. Хельмут Шпиннер подверг резкой критике такую институционализацию 88, она выходит практически за рамки догматизации, и в этой связи ссылается на миллеву защиту свободы личности 89, исключающей подобные притязания. Если он пытается таким путём использовать свободу «как фундаментальную ценность» против критики, то я не могу следовать за ним, потому что как раз аргументация Джона Стюарта Милля показывает, насколько индивидуальная свобода тесно связана с возможностью общественной критики 90. Я вынужден ограничиться этим кратким замечанием, чтобы перейти к следующему кругу проблем 91. Некоторые критики сделали из моего анализа проблематики смысла вывод, что я принципиально отвергаю герменевтические исследования. Так, например, утверждает Гадамер, ссылаясь на данную книгу: «Герменевтическая рефлексия рассматривается самым последовательным образом как теологический обскурантизм в теоретико-научном эмпиризме, когда он возводит» «критическую рациональность» в абсолютный критерий истины» 92. Теперь, несомненно, я подвергну строгой критике ту традицию герменевтического мышления, которая в силу поворота к универсальной герменевтике возвела модель интерпретации текстов в парадигму познания и превратила герменевтическую рефлексию в доминирующий философский метод. У меня нет никаких оснований уходить от этой критики, тем более, что трансцендентально-философские притязания, выдвигаемые сегодня в связи с указанной рефлексией, восходят к этому повороту 93. Оценку отношения такой герменевтики к теологическому мышлению я также считаю, в основном, правильной 94. «Техническое понятие науки Нового времени», замыкающее её, согласно Гадамеру, «на герменевтическом уровне», подчёркивается, как правило, теологическими критиками рационализма с целью исключить возможность критики 95. Несмотря на мои возражения против известного направления герменевтического мышления, я всё же выяснил для себя, что проблему понимания и толкования текстов мне никоим образом не хотелось бы обсуждать или выносить за скобки как второстепенную 96. Даже возможно показать, что в рамках критического рационализма можно принимать и продолжать развивать дальше программу герменевтики в дильтеевском смысле 97. Я ожидал, что в целом моя критика теологических тезисов и способ аргументации не найдут позитивного отклика у теологов. Герменевтические процедуры, с которыми я столкнулся в ходе возражений на мою критику, меня, конечно, всё же отчасти удивили 98. Я могу понять, что со мной легче справиться, когда мне скромно приписывают «презрение к религии» 99, так, если бы христианская теология отождествлялась с религией как таковой. И всё же одно из моих возражений состоит в том, что современные теологи часто не принимают всерьёз божественную проблематику и что они пользуются герменевтическими методами весьма сомнительного характера, чтобы достичь желаемых результатов 100. Мою критику Бультмана частично одобрили только далёкие от теологии авторы 101. Часто мне припоминали, что я защищал консервативных теологов фундаменталистского толка от «современных» теологов 102. Но это не так. Чтобы легче справиться с теологией, я якобы намерен связать её с иррационализмом 103. Нечто подобное можно утверждать только в том случае, если полностью пренебречь моими рассуждениями по этому вопросу. Я сам подчёркивал, что разграничение веры и знания постулируют с помощью надлежащих эпистемологических гипотез, и этим можно оградить догматы веры от критики. Кто намерен до конца следовать догматизму, может достичь этого без особых усилий, а также средствами, открытыми в современных философских направлениях 104. Как я полагаю, мне удалось показать, что как раз данное обстоятельство приводит к решению отвергнуть всякого рода догматизацию. Теология отнюдь не есть единственная проблемная область, в которой такие вопросы играют какую-то роль 105. Но она, видимо, представляет собой наибольшее количество примеров успешного развития и применения более или менее утончённых способов иммунизации 106. Последовательного скептика так же нельзя опровергнуть, как и последовательного догматика. При этом дело никоим образом не обстоит так, что последовательный скептик должен был бы воздерживаться от всех рациональных аргументов, чтобы его нельзя было опровергнуть. Напротив, он может прибегать к таким аргументам всякий раз, когда в них есть необходимость, и эти аргументы создают при определённых обстоятельствах значительные трудности поборнику последовательного критицизма 107. Он может только надеяться извлечь из них уроки. II. Георг Зиммель и проблема обоснования. Опыт решения трилеммы МюнхгаузенаПроблема обоснования высказываний и систем высказываний любого типа — центральная проблема философского и научного мышления. Согласно разработанной в греческой Античности классической концепции, никакое знание в подлинном смысле слова невозможно без надёжного фундамента. Поэтому всякое стремление к познанию должно быть связано с усилиями для такого обоснования. Эта точка зрения была почти сама собой разумеющейся вплоть до новейшего времени, хотя и не могло быть достигнуто согласия в понимании своеобразия надлежащего обоснования. Ещё Эдмунд Гуссерль считал, что без обращения к «архимедовой опорной точке» не достичь никакого познания. Без такой опорной точки вынуждены прекращать «любое разумное стремление к истине, любое утверждение и обоснование» 1. Гуго Динглер, вскрывший сомнительность трактовки Гуссерлем проблемы очевидности, полагал, что нашёл такой критерий в воле, которая сама себя обосновывает 2. И Карл-Отто Апель придерживается точки зрения, что посредством специфического рефлексивного метода можно достичь достоверного обоснования, по меньшей мере, для философского познания 3. Скептицизм, поставивший под сомнение возможность достижения подлинного знания в классическом смысле, придерживается классического определения знания. Оспаривалась только возможность данного познания или его ценность для человеческой жизни. У представителей классической точки зрения, напротив, доминирующим оказывается мнение, что возможность абсолютного обоснования имеет большое значение для человеческой культуры. Даже кто сомневается в этой возможности, считает непременным, хотя бы иногда, пытаться достичь конечной достоверности 4. И всё же кажется, что более или менее последовательный фалли-билизм сегодня получает всё больше признания, в силу чего связанные с классической концепцией познания претензии считаются утопическими. Иногда вместе с требованием абсолютного обоснования отказываются также и от идеи истины. С другой стороны, прослеживаются — прежде всего, под влиянием философии позднего Людвига Витгенштейна и несравненно действенной в европейском мышлении философии позднего Мартина Хайдеггера — релятивистские тенденции, которые стимулируют входящий сегодня в моду поиск основанных на разуме мифов. Однако я считаю, что мне удалось показать, что связанная с классической идеей обоснования проблема никоим образом не должна приводить к таким последствиям 5. Можно, как я стремился доказать, предпринять попытку привести классический рационализм к абсурду с помощью аргументации, ведущей к трилемме Мюнхгаузена. Иногда утверждалось, что эта трилемма издавна известна в философском мышлении. Действительно, многие мыслители указывали на содержащиеся в ней три альтернативы, но в большинстве случаев предложенными ими решениями проблемы они дали понять, что не совсем прониклись атмосферой данной проблемной ситуации. И по сей день она иногда оспаривается, часто ссылкой на то, что классическое требование обоснования сохраняет свою силу. Потому небезынтересно, что один из самых известных представителей философской и социологической мысли на рубеже веков распознал характер этой проблемной ситуации и на этом основании предложил релятивистское решение проблемы познания. Речь идёт о Георге Зиммеле, основной социально-философский труд которого содержит, впрочем, интересные теоретико-познавательные рассуждения 6. В рамках своего анализа проблематики обоснования Зим мель столкнулся с ситуацией, которую я назвал «трилеммой Мюнхгаузена», и на основе дальнейших предположений, выдвинутых им в этой связи, попытался её разрешить в рамках релятивистской точки зрения. Небезынтересно проследить за ходом его мышления, в котором просматривается явное различение скептицизма и релятивизма и во избежание скептицизма предлагается релятивистское решение. Соглашаясь с характеристикой современной науки, которая отказалась от познания сущности вещей и офаничилась «установлением связей, возникающих между вещами и нашим духом, как они выглядят с этой точки зрения» 7, Зиммель формулирует тезис, сообразно с которым последовательное проведение этой операции « Чтобы пояснить данный тезис, он исходит из того, что «истинность того или иного положения можно признать, вне всякого сомнения, только на основе критериев, которые a priori являются достоверными, всеобщими и выходящими за пределы единичного». Эти критерии, так он далее рассуждает, могли бы «распространяться на отдельные сферы, а их, в свою очередь, можно было бы оправдать высшими критериями. Следовательно, знания выстраиваются в ряд, одно за другим, в результате чего всякое знание имеет силу только при условии другого». Стало быть, Зиммель описывает здесь критерий регресса, точно соответствующий тому, какой отстаивал Гуго Динглер в своём исследовании проблемы обоснования логических законов 8. Зиммель, равно как и позже Динглер, приходит к вполне убедительному выводу, что «этот ряд… чтобы не парить в воздухе, даже собственно, чтобы вообще быть возможным, должен иметь под собой в чём-то конечное основание, опираться на высшую инстанцию, оправдывающую все другие члены, но самую не нуждающуюся ни в каком оправдании». «Это, — так он считает, — есть, по сути, схема, в которую должно… вписываться наше действительное знание, и которая все условности его уже не связывает с обусловленным знанием». Видно, что Зиммель так же, как и представитель классического рационализма, нуждается в архимедовой опорной точке познания. В таком случае он, конечно, подразумевает, что никогда нельзя знать, «каким теперь будет это абсолютное познание». «Его действительное содержание, — так он считает, — никогда не выражается с той же самой достоверностью, которая распространяется на его принципиальное, так сказать, формальное существование», а именно потому, что «по большому счёту процесс распутывания, попытка всё же дедуцировать до сих пор считавшееся конечным из последующего никогда не может завершиться». «Стало быть, какое бы положение мы не установили как конечно обоснованное… остаётся возможность и его распознать как чисто относительное и обусловленное более существенным». А эту возможность следует квалифицировать как «позитивное требование», ибо она «бесчисленное множество раз реализовывалась в истории знания». «И хотя, — как он полагает, — познание и могло бы иметь в чём-нибудь своё абсолютное основание, но мы не смогли бы «никогда установить абсолютно, в чём оно заключено», и мы должны были бы, чтобы не завершать мышление догматическим образом, каждую достигнутую наконец точку толковать так, как если бы она была предпоследней» 9. Этот пассаж любопытен тем, что создаётся впечатление, что хотя в познавательной практике как бы всегда ищут абсолютное основание, чтобы иметь возможность обосновать все знания, но как бы найденное до сих пор всё же приемлемо и без установления такого основания, и позже остаётся таковым. Нигде речь не идёт о возможности пересмотра прежних знаний. Принимается во внимание, видимо, только то, что когда-то назвали «углублением фундамента» 10. Но данная интерпретация, как мне кажется, не совсем согласуется с его поздними представлениями, в рамках которых допускается возможность заблуждений и корректировок. Очевидно, Зиммель хотел избежать каким-то образом догматического завершения процесса обоснования, не отказываясь при этом от идеи абсолютного обоснования. Но если смысл обоснования заключается в обеспечении истины, тогда совершенно бесполезной в этом отношении была бы идея неидентифицируемости абсолютного основания, разве только допустить, что каждый шаг, ведущий к регрессу обоснования, приводит к точке, истинность которой могла бы быть обеспечена основанием. Но как можно было бы об этом узнать, не установив прежде это основание? Как бы то ни было, когда Зиммель говорит о том, что «наше познание может обладать в И, наконец, он переходит и к обсуждению третьей возможности, которая следует из классического требования обоснования, когда он обращает внимание на то, что в ходе анализа доказательства часто обнаруживается порочный круг, свидетельствующий об иллюзорности соответствующего обоснования 12. Но, как он рассуждает далее, никак нельзя себе представить, «что наше познание рассматривалось бы как целое, схватывалось бы в такой форме», если «поставить под сомнение то огромное количество выстроенных друг на друге и теряющихся в бесконечности предпосылок, «от которых зависит любое, содержательно выраженное познание» 13. «Цепь аргументации усваивается только в течение длительного времени, так что возвращение к её исходному пункту не осознается». «Если мы, — как он считает, — не хотим раз и навсегда догматически придерживаться истины, не нуждающейся по своей сути в доказательстве», то понятно, что «этот круг в доказательстве оказывается основной формой процесса познания», мыслимого как завершённое». «В таком случае познание рассматривается как открытый, незавершённый процесс, элементы которого взаимно определяют друг друга своим положением», и истиной тогда будет «понятие отношения». Свойственная нашему уму склонность признавать «истину посредством доказательства» либо отодвигает её познаваемость в бесконечное, либо «загоняет её в круг» тем, что «высказывание считается истинным только по отношению к другому, а последнее, в свою очередь, — только по отношению к этому первому». В этом, как видно, находит своё выражение тот факт, что определённые истины можно установить только в связи с другими. Сверх того, напрасно пытаться истолковывать на свой лад само понятие истины, напрасно потому, что мы уже обладаем другими понятиями — например, понятиями следование или совместимость — для характеристики логических связей между высказываниями, а также потому, что при этом теряется смысл общепринятой идеи истины, связанной с отношением высказываний к действительности, так что без особой нужды приходят к когерентной теории истины. Затем Зиммель переходит к обсуждению «новой условности», вытекающей из зависимости познания от соответствующей психофизической организации живого существа. Создаваемые различными видами живых существ картины мира должны, как он полагает, «различаться существенным образом», из чего следует вывод, «что ни одна из них не отображает внепсихическое содержание мира в его существующей самой по себе объективности». Но как основа практической деятельности наши представления, как он считает, всё же в общем и целом полезны, подобно тому, как полезны животным для их поведения совершенно иные картины того же самого мира 14. Он ссылается на «весьма поразительный факт», что «действия, предпринимаемые на основе представлений, безусловно, не будут адекватны объективно сущему, но Так как он не принимает во внимание возможность того, что живые существа с совершенно разнотипной психофизической структурой, с имеющимися в их распоряжении органами вполне способны к познанию окружающего их мира и потому могли бы с большей или меньшей точностью правильно понять определённые, жизненно важные для них аспекты реальности, так что их более или менее правильные — а тем самым и «истинные» — представления могли бы выразить данное соответствие, то он ещё раз ставит под вопрос здесь понятие истины и пытается свести его к полезности. При этом его аргументация показывает, что для осуществления такой редукции он не нуждается в общепринятом понятии истины. То есть он говорит о том, что «у нас даже нет другого определённого критерия истинности понятия сущего», «чтобы побуждаемые им действия приводили к желательным последствиям» 15. Из этого следует, что он явно оперирует идеей адекватных ожиданий, а тем самым и использует неявно общепринятую идею истины, так что возникает, как всегда при попытке инструменталистски толковать определённые взгляды, вопрос: почему есть смысл не применять эту идею к данным представлениям, если она нужна для оценки определённых последствий. Стало быть, попытка Зиммеля свести идею истины к идее «действенности… определённых психологических структур, к их условиям жизни и полезности их деятельности» совершенно неприемлема. В этом исследовании Зиммель вновь даёт понять, что он осознал невозможность достоверного обоснования познания, допускаемого им самим в качестве идеала, и что он ни разу не обмолвился о «замыкании познаваемого апелляцией к догме, догматическому требованию»… 16. Он допускает принципиальную возможность пересмотра всех результатов познавательной практики, а вместе с тем и их гипотетический характер, но он считает возможным воздать должное этой точке зрения на человеческую познавательную ситуацию только благодаря тому, что он сам упомянутым выше способом ставит под сомнение идею истины. И если пренебречь этим аспектом его попытки решить познавательную проблематику 17, всё же можно согласиться с тем, что Зиммель вскрыл несостоятельность классического рационализма и искал решения, которое уклоняется как от догматизма, ведущего с необходимостью к классическому требованию обоснования, так и от скептицизма, вытекающего, как правило, из осознания недостижимости классического идеала познания. III. Добавление к проблематике обоснованияС выходом в свет последнего издания этой книги некоторые критики занялись моей критикой характерного для классического рационализма требования достоверного обоснования, например, Карл-Отто Апель 18, Вольфганг Кульман 19, Юрген Миттельштрасс 20, Герхард Сеель 21, Вальтер Хесс 22, Петер Роос 23, Витторио Хесле 24, Рудольф Халлер 25, Иоханнес Фридманн 26 и Юлиус Шпеллер 27. На некоторые выдвинутые возражения я уже дал ответ, в частности, на возражения Кульманна 28, Сееля 29, Хесле 30 и Халлера 31. К остальным мне хотелось бы обратиться сейчас. Что касается анализа Шпеллера, то он не преследует цели доказать несостоятельность фаллибилизма. Автор, напротив, хотел бы отстоять положение, что кроме методологии критической проверки имеется ещё вариант фаллибилистского способа обоснования. Теперь я вновь замечу, что намерен опровергнуть притязание на обоснование, связанное с классическим идеалом знания. Но обоснование в классическом смысле достигается только, если объективно гарантируется истинность соответствующих высказываний или взглядов, так что этим обеспечивается гарантия истины 32. Стало быть, фаллибилистский способ обоснования в контексте этой идеи невозможен. Когда в рамках нашей дискуссии отказываются от классического понятия обоснования и здесь уже говорят об «обосновании», где используются действенные аргументы за и против определённой позиции, то создаётся впечатление, что моя аргументация требует исключения реабилитируемой теперь альтернативы. Однако я недвусмысленно предложил свою методологическую концепцию в качестве выхода из складывающейся Но всё это ещё не есть возражение против шпеллерова анализа трилеммы Мюнхгаузена. В рамках последнего автор пытается осуществить формальную реконструкцию моей аргументации, чтобы вынести решение о её законности. В ходе этой реконструкции он проводит различие между двумя принципами обоснования, которые не различались в моём изложении проблемной ситуации, а именно: между принципом всеобщего обоснования и принципом фундаментального, или конечного, обоснования 35. В первом случае речь идёт о требовании обосновывать все убеждения, во втором — о требовании в процессе обоснования всегда апеллировать к фундаменту. В контексте первого принципа, так он считает в данном случае, последняя альтернатива, учитываемая мною, неприемлема 36. Но на самом деле это действительно так лишь в том случае, если не учитывается возможность того, что высказывание само себя может обосновывать. Так как в классической дискуссии эта возможность непременно учитывается 37, то я принимаю прерыв процесса в ряду обсуждаемых альтернатив. Этот способ его (первый принцип. — И. Ш.) оправдания я, конечно, подверг критике, поскольку идея самообоснования представляется мне неприемлемой. Против этого автор ничего не может возразить. Однако теперь возникает, по моему мнению, другая проблема, связанная с различением Шпеллером всеобщего и фундаментального обоснования. Если в основе анализа лежит классическая идея обоснования, как это я осуществил, ибо речь у меня шла об опровержении классического рационализма, то всеобщее обоснование также с необходимостью приводит, смотря по обстоятельствам, к сохранению истинности обосновываемых взглядов. Здесь можно было бы, как это делает автор, возразить против первой ветви трилеммы — бесконечного регресса, что его с самого начала не следовало бы принимать во внимание, так как он никак не может привести к архимедовой опорной точке познания. Теперь это также оказывается фактически возможным. И всё же возможность бесконечного регресса в рамках проблематики обоснования на самом деле всегда принималась во внимание в философских дискуссиях 38, а затем опровергалась обычным образом, как это осуществлено и в моём изложении. В этом отношении только у Зиммеля не находим ни одной однозначной оценки 39. Первая ветвь трилеммы представляется ему непременно неопровержимой. Потому, по моему мнению, имеются все основания не отвергать с порога эту возможность, даже если трудно учитывать её в формальной реконструкции. Что касается характеристики второй ветви моей трилеммы — логического круга — как «логически ошибочного», то в этом критика Шпеллера, вне всякого сомнения, справедлива. Хотя такой круг логически безупречен, но это отнюдь не делает его пригодным для цели обоснования, ибо он не приводит к сохранению исходных высказываний. Однако кто считает логический круг пригодным для такой цели, тем самым признает одновременно идею самообоснования, которую я подверг критике, и Шпеллер, вероятно, также не хотел бы её отстаивать. Таким образом, у меня нет никаких возражений против большинства аспектов формальной реконструкции моей аргументации, но, пожалуй, есть возражения против намерения проводить, пренебрегая классическим понятием обоснования, различие между всеобщим и фундаментальным обоснованием и делать из этого выводы. Существенным элементом идеи конечного обоснования является обеспечение истинности обосновываемых точек зрения, а тем самым и притязание на гарантию истины, а без данного элемента всеобщее обоснование не есть обоснование в классическом смысле. Если оба сформулированные Шпеллером принципа нельзя искомым им способом различить в рамках классического рационализма, то, стало быть, есть все основания не исключать с самого начала ни одну из трёх ветвей трилеммы. В отличие от Шпеллера Роос хотел бы защитить классический идеал знания от фаллибилизма, «утверждающего безнадёжность и безуспешность усилий достичь фундированного знания» 40. В этой связи он выдвигает три тезиса, а именно:
Возражая затем против моей аргументации в защиту последовательного фаллибилизма, осуществляемой с помощью трилеммы Мюнхгаузена, он считает её уже потому необоснованной, что она имеет одинаковую силу для любых высказываний. Чтобы опровергнуть неограниченные универсальные высказывания, к которым приводит данная аргументация, используются только контрпримеры. В качестве возможного очевидного контрпримера он приводит высказывания: «2 + 2 = 4» и «а тождественно а». Они являются для него примерами совершенного знания. Теперь у меня фактически нет никаких оснований ставить под сомнение эти два высказывания. Но этим вопрос не решается. Имеются как раз серьёзные возражения против того, что высказывания математики вообще суть знание в том смысле, что они отражают соответствующим образом аспекты реальности, в случае если они не интерпретируются в контексте естественнонаучных теорий 41. Против высказывания «а тождественно а» я также ничего не возражаю. Только оно вряд ли годится в качестве очевидного примера совершенного знания, как его понимает Роос. В данном случае также можно сомневаться в правомерности трактовки истины в том смысле, который подразумевается для такого знания, так как вряд ли стоило бы связывать с такими высказываниями притязание на успешное изложение 42. Гуссерль отнюдь не показал, как это кажется Роосу, что существует аподиктическая очевидность, а тем самым и совершенное знание 43. Для оправдания своего третьего тезиса мой критик вынужден выдвинуть аргумент в пользу требования обоснования, для чего он смягчил своё понятие очевидности, столь необходимое для так называемого совершенного знания. Теперь очевидность должна способствовать обоснованию и в том случае, если оно не достаточно для установления истины 44. В соответствии с этим он допускает возможность чувственных и перцептивных заблуждений, но полагает, что из этого не следует, что высказывание о данном в настоящий момент достаточно значительном предмете, находящемся в непосредственной близости от соответствующего познающего субъекта, представляет собой «чисто субъективное убеждение» 45. Напротив, это говорит, как он считает, о нечто «объективном в себе, а не чисто субъективном… в пользу высказывания». С этим относительно слабым тезисом может, пожалуй, тут же согласиться представитель реалистической концепции познания, но он, кстати, никак не исключает возможность заблуждения и в данном случае 46. Примеры такого рода убедительны только потому, что в большинстве своём не отдают себе отчёт в том, как много теоретических предположений — включая и предположения повседневно-теоретического характера — стоят за формулировкой таких высказываний 47. А что касается метатеории, с помощью которой, по мнению Рооса, способность к истине и компетентность в обосновании обеспечивают созерцание, то её собственная значимость оказывается сомнительной, так что от этого страдает также и понятие не совершенного, но обоснованного знания Рооса. Стало быть, я не могу согласиться с тем, что своей аргументацией Роос подорвал основы последовательного фаллибилизма. Подобно Шпеллеру, Миттельштрасс хотел бы реабилитировать идею обоснования, разумеется, не в рамках фаллибилизма, а тем, что он открывает третий путь, который не может быть причислен ни к чертистской, ни к фаллибилистской концепциям 48. Потому он дистанцируется от требования достоверности Динглера, признаваемого до сих пор в большинстве своём Эрлангенской школой 49, и признает в рамках конструктивистской установки принципиальную возможность пересмотра как начал теории, так и её структуры, так что с обеих точек зрения должны допускаться альтернативы. Но этим фактически он открыл не третий путь, а фаллибилизм, как я его понимаю 50, ставший составной частью его собственной теоретико-научной концепции. Этим он одновременно отошёл в решающем пункте от точки зрения других представителей конструктивизма, заимствовавших представленный Динглером фундаментализм, который я подверг критике в настоящей книге. Прежде всего, он отошёл от позиции, отстаиваемой явно, во всяком случае, раньше, Паулем Лоренценом, основателем Эрлангенской школы 51. Это важно, поскольку данным отходом как бы затеняется основной мотив классической идеи обоснования, которым прежде всего также пронизана конструктивистская установка. Отсюда становится понятным и тот факт, почему здесь такое большое значение придаётся проблеме начала. Что касается этого начала, то, по моему мнению, теперь уже не сознается преимущество конструктивистского решения проблемы начала, стало быть, «обращение к нормативным действиям для выделения исходных шагов» 52, не говоря уже о том, что данная проблема сама является реликтом классической идеи обоснования 53. Даже признание того, что усвоение схем действия не зависит от ценности теоретических высказываний, не может побуждать И тем не менее данная независимость начала от теоретических элементов является, по мнению представителей критического рационализма, иллюзией, которая, вероятно, зиждется на том, что в конструктивистском мышлении роль таких элементов не учитывается в повседневной практике 54, в пользу которых говорят многочисленные результаты современных биологических и психологических исследований. Сам факт того, что данные элементы в целом не осознаются действующим субъектом, и потому они, как правило, также и не эксплицируются, не может умалять их действенность. Тезис о том, что так называемый мир жизненного опыта укладывается в теоретические предположения, оспариваемый Миттельштрассом 55, есть не собственное высказывание критического рационализма, а не зависящий от него результат исследования, который хотя и подвергается сомнению, но нельзя просто так игнорировать. Действия, не включающие ни одного познавательного элемента — в том числе и всеобщих предположений — могли бы ещё играть определённую роль сегодня, в лучшем случае, в бихевиоризме. Но дело отнюдь не обстоит так, что мне хочется «обосновать» «многократно повторяющееся действие» или «комплекс действий» 56, а речь идёт о том, что я не могу понять, каким образом «апелляция к нормативным действиям» определённого типа могла бы привести к обоснованию в классическом смысле, которое признавалось ещё как Динглером, так и Лоренценом. Если Миттельштрасс теперь отказался от классической идеи обоснования, то возникает вопрос: насколько вообще правомерно исходить из нормативных действий, к тому же, как уже упоминалось, они в качестве рационального поведения включают установки теоретического характера, даже если они могут казаться очевидными. Это, конечно, не значит, что действия не играют никакой роли в познавательном процессе. Я всегда старался говорить о роли познавательной практики в обыденной жизни и науках, к которой как раз относится также конструирование и улучшение теорий, а не только их эмпирическая проверка 57. Равно верно и то, что встречающиеся в этой практике критерии «не могут просто так заимствоваться… только из исследуемого предмета» 58, а должны наличествовать независимо от этого. Но почему они должны наличествовать «в форме конструирования (обоснования)?» Их, видимо, следует определять в соответствии с целями и возможностями этой практики 59. Уже из этого следует, что я никоим образом не довольствуюсь конвенционалистским истолкованием значимых для познавательной практики науки норм «в качестве правил «научной игры» «60. Напротив, я понимаю методологию как учение об искусстве или технологию, сопряжённую с целью познавательной практики 61, причём сама эта цель может быть весьма спорной. Понятно, что я вряд ли могу В своём анализе моих взглядов на проблему обоснования Вальтер Хесс затрагивает в первую очередь вопрос о возможности объективной очевидности 69. Потому он возражает против моей трактовки прерыва процесса обоснования как произвольного акта. О произволе, как он полагает, не может быть никакой речи, если процесс доказательства посредством апелляции к основаниям прерывают только в той точке, где наталкиваются на непосредственно известное и очевидное. Вместе с тем он особо отмечает, что в таком случае сталкиваются с основным вопросом спора между догматизмом и скептицизмом: оправдана ли вера в возможность объективной достоверности и объективной очевидности. Обсуждение этого вопроса я осуществляю между тем ссылкой на взгляды Гуссерля 70. Я отвергаю лишь очевидность в значении критерия истинности, исключающую возможность заблуждений. В этой связи значительный интерес представляет ссылка на примеры, в которых так называемая очевидность ведёт к ложным суждениям. Потому Хесс справедливо ставит вопрос: насколько вообще уместны обычно приводимые примеры 71, и подробно обсуждает, какое значение они имеют для открытия непротиворечивых неевклидовых геометрий. Чтобы оценить это, необходимо, по моему мнению, проводить различие между геометриями как чисто математическими системами и содержательно истолкованными системами данного типа. Если речь идёт о последних, стало быть, например, о евклидовой геометрии как части ньютоновской физики и римановой геометрии как части теории относительности Эйнштейна, то очевиден уже тот факт, что выбор между обеими физическими теориями осуществляется на основе их способности объяснения 72, что, по меньшей мере, непосредственная очевидность вряд ли принимается во внимание для определённых геометрических теорем. Как части математики, обе геометрии, конечно, допустимы 73, так что нет необходимости делать выбор на основе очевидности. Само собой разумеется, что положения евклидовой теории могут уклоняться, даже тогда, когда они понимаются как составные части нашей физики, от опровержения опытным путём. Это, кстати, попытался фактически доказать Гуго Динглер в 1920– В заключение мне хотелось бы вкратце остановиться на представленной в сжатом виде Карлом Хоманом концепции рациональности, которая дистанцируется одновременно от концепций, ориентированных на философское обоснование и фаллибилистские установки 78. Хоман явно позаимствовал разработанную мною на реалистической основе в настоящем издании и в других работах 79 концепцию о значении альтернатив и роли экономической точки зрения в методологии и использовал её против реализма, приписав ему, что он принимает в качестве критерия «соответствие реальности» 80. При этом я всегда придавал большое значение прояснению различия между понятием истины и критериями, служащими мерилом для методологии. И Карла Поппера также вряд ли можно упрекнуть в том, что он не внёс необходимой ясности в этот вопрос. Кроме того, Хоман попытался согласовать свою концепцию рациональности с идеей об относительности истины и историцистской методологией Курта Хюбнера 81, хотя эта методология уже потому неприемлема, что она сама претендует на привилегированное положение 82. Сравнение альтернативных теорий, ориентированное на их работоспособность 83, — максима, которая может признаваться также и инструментализмом, определяющим цель познавательной практики таким образом, что собственно о познании уже не может идти речь 84. Таким образом, в целом можно констатировать, что большинство моих критиков отдают предпочтение какой-либо версии фаллибилиз-ма, но вместе с тем предлагают методическую концепцию, отличную от критического рационализма. Часто при этом определённую роль играет понятие обоснования, не имеющего ничего общего с классической идеей обоснования. Иногда создаётся впечатление, что строгое следование терминологии обоснования мотивировано тем, что в противном случае должно впасть в релятивизм или скептицизм. Этим я хотел бы ограничиться, хотя точка зрения Хомана заслуживает обстоятельного анализа. | |
Примечания: | |
|---|---|
| |