Ханс Альберт:
Трактат о критическом разуме. Введение. Рациональность и ангажемент

Вскоре после Второй мировой войны компетентные наблюдатели философской сцены стали говорить о трёх относительно замкнутых и географически легко определяемых областях философского мышления, среди которых вряд ли устраивались дискуссии, поскольку в них доминировали направления, которые уже по своему духу настолько различались, что, наверняка, почти исключалось взаимопонимание ¹. В англо-саксонской среде окончательно утвердились аналитические направления философии, а кто даже не пытался приложить никаких усилий, чтобы набросать мало-мальски дифференцированную картину, предпочитал говорить о господстве позитивизма. В западной континентальной Европе и в регионах её влияния одержали верх герменевтические направления, представленные прежде всего экзистенциализмом.

А в сферах советского влияния восторжествовала та форма диалектического мышления, которая именуется обычно ортодоксальным марксизмом. За возникновение этой ситуации ответственность возлагалась на политическое развитие в такой значительной мере, что многие стали усматривать в этом подтверждение правильности тезиса о единстве бытия и мышления. Конечно, при более тщательном рассмотрении можно было бы установить, что характеристика ситуации на самом деле не исчерпывалась выделением трёх кажущихся типичными концепций: позитивизма, экзистенциализма и марксизма, однако существование трёх относительно изолированных сфер влияния с присущей им внутренней дискуссионностью, в которой, по меньшей мере, проявилась их основная тенденция, вряд ли отрицалось. Сущностное различие этих трёх сфер влияния стало очевидным уже в фундаментальном понимании возможностей и задач философии. В соответствии с их претензией на нейтральную и объективную философию, с которой выступили преимущественно аналитические техники, противостояли, с одной стороны, субъективизм, связанный с герменевтическим методом, а с другой — осознанно пристрастное и политическое мышление, утверждавшее, что с помощью диалектического метода можно разрешить все существенные проблемы.

Но со временем в характерной до этого изоляции образовались повсюду бреши, мышление пришло в «движение, и оказалось, что дискуссии, вышедшие за прежние границы, не только возможны, но при определённых обстоятельствах даже представляют особый интерес. Известно, что некоторые течения, причисляемые, как правило, к различным направлениям, обнаруживают общие черты, о которых прежде и не догадывались, и что типологии, которые до сих пор обычно принимались, являются отчасти весьма сомнительными. То, что до сих пор клеймилось в немецкоязычной среде со стороны поборников издавна укоренившихся мнений как «позитивизм» и считалось, по сути, несущественным, оказалось столь дифференцированным спектром мнений, что пришлось признать собственную точку зрения независимой от общепринятой глобальной типологии и дифференцировать её. Так, весьма влиятельная в англо-саксонских странах философия позднего Витгенштейна обнаружила в некотором отношении поразительное сходство с инспирированным Хайдеггером герменевтическим мышлением. В обоих способах мышления прослеживаются позитивистские тенденции, явно указывающие на их отличие от критического рационализма Карла Поппера, который у нас в полемическом плане все ещё до сих пор обозначается как «позитивизм». Однако некоторые формы марксизма, иногда отвергаемые в Германии как ревизионистские, — и не только в её восточной части, — сами дистанцируются от англо-саксонского мышления, например, взгляды Лешека Колаковского, обнаруживают весьма интересное соответствие с критическим рационализмом, а, с другой стороны, — и сходство с герменевтическим мышлением.

Но несмотря на такое сходство и готовность рассматривать иные точки зрения, по меньшей мере, как дискуссионные, здесь все ещё господствует, по сути, то, что сегодня можно было бы назвать «немецкой идеологией», мышление, которое определяется прежде всего Гегелем и Хайдеггером и вряд ли принимается во внимание всё, что нельзя уложить в рамки этих двух концепций. К тому же у нас есть все основания рассматривать утрированные притязания, которые связаны с идеей осуществлённого Хайдеггером решающего поворота, в совершенно ином свете, если мы вынуждены констатировать, что господство данного стиля философствования в значительной мере способствовало тому, что мы не воспользовались результатами современной теории познания и забыли о немецких истоках этого направления, окончательно оформившегося в 1920-х — начале 1930-х годов. Возврат к Гегелю, отчасти понимавшийся после Второй мировой войны как преодоление Хайдеггера, видимо, облегчает разговор с Востоком, во всяком случае, он не способствует навёрстыванию упущенного и нашему дальнейшему продвижению. А пристальное внимание к Витгенштейну лишь на том основании, что оставленные им после себя произведения и работы его оксфордских и других учеников обнаруживают в себе, как оказывается, стиль мышления, используемый герменевтическим мышлением, приводит скорее к тому, что мы сами уверовали в то, во что должны были усомниться, чем к самоосмыслению, которое в конечном итоге заставляет нас усомниться в связанном с ходом мышления и формулируемом нами недостаточно ясно на языке эзотерического жаргона — будь это подлинность, овещнение или отчуждение — в правомерности требования поиска первоначала, поскольку оно не поддаётся рациональной аргументации.

Что касается ставшей нам теперь доступной философии позднего Витгенштейна и берущего своё начало от неё философского направления, то мне представляется, прежде всего, важным то, на что у нас до сих пор мало обращали внимания. Это направление, ограничивающее философию анализом языка, есть по своей сути философский дескриптивизм, — подобно феноменологически выраженному дескриптивизму Хайдеггера, — далёкий от объяснения и критики и включающий в себя тезис о нейтральности, в соответствии с которым философия превращается в эзотерическое и бесполезное для прочего мышления и общества занятие. Если находиться под сильным впечатлением того факта, что экзистенциализм обычно придаёт большое значение выбору и личному ангажементу, то было бы трудно разуметь, почему многие, обязанные Хайдеггеру, представители герменевтического мышления одновременно столь очарованы и Витгенштейном.

Однако уже давно справедливо обращалось внимание на то, что опустошённость человеческого существования и содержательная неопределённость ангажемента, которому в этой философии придаётся большое значение, правда, лишь дескриптивно, фактически обстоят так, что те или иные оценки остаются открытыми ². Поэтому философия ангажемента на самом деле вовсе не так уж далеко отстоит от аналитической нейтральности. Впрочем, эта нейтральность, несущая в себе уже обсуждавшиеся отчасти в аналитической мысли консервативные черты, вырождается в рамках вопрошающего разума герменевтиков, в котором критическая дистанция иногда сознательно и явно дезавуируется как традиция, в квазитеологическое мышление, которое ориентировано на чувственные очевидности и нередко открыто симпатизирует догматическо-апологетическим претензиям теологии. Здесь, как и там, снижается под влиянием весьма странного, относящегося к философскому мышлению, тезиса о невмешательстве, критический импульс этого мышления. Наука и мораль, религия и политика предоставлены самим себе и могут домогаться автономии, которой никогда им не могло дать обязанное Просвещению мышление. Но это философское самоограничение, как особо отмечалось, имело не меньше практических последствий, хотя бы потому, что оно как там, так и в собственной сфере всё же оберегало рациональное мышление, а в других областях содействовало распространению иррационализма. Но если последствия нейтральности имеют такой характер, то необходимо задаться вопросом: не следует ли в данной ситуации отдавать предпочтение философии, не боящейся открытого и содержательно определённого — а при некоторых обстоятельствах даже политически структурированного — ангажемента, как это имеет место, например, в марксистском мышлении. Но вместе с этим сразу же встаёт и второй вопрос: совместимы ли и как вообще совместимы друг с другом рациональность и ангажемент. по сути, проблема, затрагивающая связь познания и решения.

С возникновения охарактеризованных выше двух влиятельных философских сфер, если не учитывать сферу марксизма, в западной мысли создалось, хотя, может быть, и редко полностью осознаваемое, но всё-таки очень сильное впечатление, что рациональность и ангажемент по существу несовместимы, познание и решение принадлежат к различным областям, не имеющим никаких существенных точек соприкосновения. Экзистенциальные проблемы, так часто считается, не обсуждаются рационально, поскольку они нуждаются в адекватных решениях, которые не могут поставляться калькулирующим рассудком. С другой стороны, хотя в области познания, видимо, и имеет место рациональный анализ, но никакие решения и никакой ангажемент и решаемые таким путём проблемы, очевидно, не имеют ео ipso (Ео ipso (лат.) — тем самым. — Прим. перев.) никакого экзистенциального значения. В то время как сторонники аналитического и герменевтического разума нередко формулируют концепции, сходные с такого рода тезисами, то сторонники диалектического разума столь часто уверены в совместимости познания и ангажемента, что в их мышлении политическая точка зрения иногда непосредственно — можно сказать: неожиданным образом, вовсе не столь диалектически — выводится из философской концепции.

Несомненно, существуют связи между познанием и ангажементом, между рациональным мышлением и экзистенциальным выбором, между философией и политикой, но они не столь просты, как они часто представляются ангажированным мыслителям. Определённые виды ангажемента коррумпируют рациональное мышление, вследствие чего не вносят никакого разумного вклада в решение проблем, идёт ли речь о когнитивных, этических или социальных и политических, или даже религиозных проблемах. Существует тотальный ангажемент, который устраняет или, по меньшей мере, препятствует непредубеждённому поиску истины и критическо-рациональному мышлению и в конечном итоге — независимо от того, выступает ли он под именем веры и божественной власти, под именем истории или разума — чреват постоянно тоталитарными последствиями. Не все, кто признают правильным такой ангажемент, видимо, осознают это, однако многие могли бы это знать, поскольку они знакомы с историей. Для меня не важны определения временного исторического тоталитаризма, предназначенные для разграничения секуляризованных политических религий и пронизанных ими институциональных структур как выродившихся явлений от политическо-религиозных традиций христианской Европы, поскольку история знает немало тоталитарных безобразий, творившихся от имени христианства вплоть до новейшего времени. Напротив, речь идёт здесь о том, чтобы связать друг с другом с определённых структурных точек зрения католицизм, кальвинизм, коммунизм и фашизм, не потому, например, что все эти с исторической точки зрения очень сложные явления были однотипными или даже равноценными, а потому, что в них была и остаётся действенной прямая противоположность постулируемой в аналитическом мышлении нейтральности: слепая пристрастность, веропослушание, некорригируемый ангажемент. Следовательно, здесь имеют место структурные сходства, но не такие, что ими можно пренебречь как несущественными, сходства, представляющие не только психологический или социологический, но и теоретико-познавательный, этический и социально-философский интересы. Эти черты должно признать, независимо от различных симпатий, которые они могут вызвать.

Многие, кому следовало бы раскрыть данные сходства и связи, упускают часто это из виду, иногда из-за легко понятных «экзистенциальных» соображений, но чаще всего потому, что они хотели бы утвердить свой тип тотального ангажемента как нечто совершенно отличное от других вариантов, в частности, потому, что содержащиеся в их мышлении утопические компоненты приводят их самих и других к заблуждениям. Данный ангажемент должен, если он превращается в коллективные действия, иметь принципиально иного рода последствия, чем те, что известны нам из истории. Но на самом деле это — романтическо-иллюзорное мышление, даже если оно пропагандируется с философских и теологических кафедр и охотно воспринимается недовольными, ибо они верят, что с его помощью можно ясно отразить ситуацию, не прибегая к предметно-рациональному анализу, а тем самым и не учитывая социальные издержки пропагандируемых ими действий. Благоговение перед священной утварью приводит нередко, как нам известно, к фанатизму и нетерпимости, к дьяволизации противника и, в конечном итоге, к террору и насилию. Тотальный ангажемент, даже если для поддержки его требований и притязаний используется диалектический или критический разум, ни в коем случае не может спасти нас от иррационализма. Распространению последнего могут содействовать стоящий за требованием нейтральности аналитический или передаваемый через соответствующие традиции герменевтический способы мышления, хотя бы потому, что они сами есть лишь одна из форм этого иррационализма.

Однако нет необходимости выбирать между полной нейтральностью и тотальным ангажементом, если готовы допустить другую возможность, позволяющую соединить друг с другом рациональность и ангажемент, а именно: критический рационализм, как он представлен, прежде всего, в философии Карла Поппера и в схожих с ним философских концепциях. Этот новый критицизм, преодолевающий нейтральность аналитического мышления и противостоящий тотальному ангажементу теологического и квазитеологического способов мышления с их антилиберальными включениями критического ангажемента в рациональное мышление и в беспристрастный поиск истины и открытых решений проблем, которые могут пересматриваться при определённых обстоятельствах в свете новой точки зрения, связан фактически со старой традицией. Она восходит к греческой Античности и приобретает вновь значение в эпоху зарождения естествознания Нового времени, а в период Просвещения на некоторое время пронизывает общее сознание, но, начиная с XIX столетия, была прервана тяготами, вызванными вторжением новых иррационализмов.

Данную книгу следует рассматривать как исследование, которое освещает современную проблемную ситуацию с точки зрения этого критицизма и стремится вскрыть его последствия для решения когнитивных, нравственных и политических проблем. Этим объясняются характерные для настоящего издания оппозиционность и полемический акцент, которые я, как видно будет далее, ничуть не пытался скрывать. Они направлены против философии, пытающейся защищаться от открытого ангажемента тем, что ограничивается анализом существующего, против той «чистой» философии аналитического или экзистенциалистского направлений, которая довольствуется описанием явлений и, в лучшем случае, придаёт ничтожное значение критическому мышлению. Кроме того, они направлены против философии, обременённой тотальным ангажементом, претендующим на надёжное обладание истиной. Потому в нём прослеживается тенденция трансформироваться в радикальное мышление по схеме: друг-враг, политические последствия которого всегда оказывались катастрофическими.

Критический рационализм такого рода не может ограничивать рациональность сферой науки, а также технико-экономической сферой, для которых обычно признают её полезность. Он не может снизойти до того, чтобы остановиться перед какими-нибудь границами, ни перед границами научных дисциплин, ни перед границами социальной области, у которых, видимо, выработан иммунитет от рациональной критики благодаря обычаям и традициям или сознательной защите.

Против всех нейтрально-аналитической, консервативно-герменевтической, догматическо-апологетической и утопическо-эсхатологической тенденций, прослеживающихся сегодня в философском и теологическом, а также часто и в научном мышлении, он (критический рационализм. — И. Ш.) выдвигает критическую модель рациональности, которая совершенно однозначно может именоваться диалектической. Разумеется, диалектической не в том смысле, как она понимается философами, находящимися под влиянием гегелевского мышления, философами, пытающимися нас уверовать в том, что «сама вещь» движется в своих рефлексиях, в то время как другие люди высказывали бы одни мнения.

Я предпринял попытку раскрыть с позиций представленной здесь точки зрения связь между всеобщей познавательной проблематикой (главы I и II), проблемой морали (глава III), проблемой идеологии (глава IV), проблемами, которые ставит перед нами современная теология (глава V), проблематикой смысла, акцентированной герменевтикой и аналитикой (глава VI), наконец, проблемами политики (глава VII), в отношении которых также с критицистской точки зрения делаются определённые выводы. Дело вовсе не обстоит так, как часто можно услышать в немецкоязычной среде со стороны критиков этой философской концепции, что она подвержена ограничениям, которые сделали невозможным рациональное обсуждение ей определённых проблем. Кто рассуждает таким образом, скорее демонстрирует, какие с его точки зрения возможны альтернативы по отношению к предложенному здесь способу философствования. Для критицизма критика познания и идеологии, критика морали, религии и социальная критика также тесно связаны друг с другом. Каким образом — будет показано в предстоящем исследовании.