Ханс Альберт:
Трактат о критическом разуме.
Глава IV. Дух и общество

§ 13. Проблема идеологии в критицистской перспективе

Возникновение проблематики идеологам может быть объяснено тем, что проблема познания имеет социальный аспект, зафиксированный в различных концепциях. Это обстоятельство, запечатлевшееся ненадолго в понятии «единство бытия и мышления», послужило, прежде всего под влиянием марксистских идей, причиной такого смешения социологических и эпистемологических вопросов, что было выдвинуто с логической точки зрения возражение против невозможности достаточно чётко разграничить проблемы генезиса и значимости знаний. Данное возражение было выдвинуто в первую очередь близкими к позитивистской традиции мыслителями, стало быть, близкими к мнению о необходимости защищать науку от какого бы то ни было идеологического вмешательства. В перспективе позитивизма между проблемой свободы от оценки и проблематикой идеологии существует тесная связь, поскольку в большинстве случаев для разграничения идеологии и науки, видимо, нельзя обойтись без ссылки на ценностные суждения. Берущая своё начало от этой традиции критика идеологии, которая приводит прежде всего теоретико-познавательные аргументы и расценивает идеологический характер системы высказываний как изъян познания, как правило, ставит в центре своего анализа вопрос о наличии в таких системах более или менее скрытых ценностных суждений ¹.

На самом деле этот подход оказывается нецелесообразным, поскольку образцовые экземпляры религиозных или секуляризованных идеологий, из которых исходит большинство при исследовании этого комплекса проблем, например, католическая или коммунистическая системы мышления, характеризуются тем, что в них более или менее скрытые ценностные суждения выступают в качестве составной части науки и представляют для неё познавательную ценность. Эта практика, видимо, противоречит принципу свободы от оценки, а потому имеет большое значение для решения проблемы демаркации при условии признания важности 106 данного принципа для формулировки научных результатов. Смешение когнитивных и нормативных составных частей в системах высказываний, распространяющихся на все познание, является, видимо, очень удачным для влияния на представления и поведение и узаконения институциональных правил, а тем самым и для их закрепления. В результате чего, как представляется, открывается доступ и к вопросу об эффективности идеологий. В такой перспективе действительное значение таких систем высказываний усматривается прежде всего в том, что они производят впечатление того, что здесь имеют дело с объективными неизменными знаниями, и этим содействуют догматизации определённых ценностных суждений и норм внутри социальных групп, для которых они служат своеобразным мерилом.

Итак, понятно, что в своей попытке разграничить идеологию и науку Теодор Гейгер трактует ценностное суждение как парадигмальный случай идеологического высказывания, что объясняется тем, что он в целом рассматривает суждения такого типа как когнитивно скрытые высказывания, не имеющие когнитивного содержания ². Его паратеоретические высказывания, имеющие тот же самый характер, но не сводимые без необходимости к оценкам, мыслятся как выгодное для назначения критики идеологии расширение этой категории с целью характеризовать определённые не-оценочные высказывания, относящиеся к типичным для системы идеологических высказываний составным частям, так же, как идеологические; но их определение весьма неточно и уже потому вызывает сомнение решение Гейгером проблемы демаркации. Более того, можно выдвинуть принципиальные возражения против трактовки проблематики идеологии, в рамках которой проблема демаркации стоит на первом плане и к тому же ещё нужно решить данную проблему преимущественно на основе логического анализа категории высказывания. Прежде всего, сама её постановка однозначно касается проблемы незаконности, то есть её цель состоит в разграничении незаконных познавательных высказываний и систем, в которые входят такие высказывания, от подлинных познавательных высказываний. Его понятие идеологии должно быть познавательно-критическим понятием. Предложенная им демаркация соответствует примерно позитивистскому разграничению науки и метафизики, с одним лишь отличием, что у него вместо позитивистского тезиса о бессмысленности выступает как раз тезис о теоретико-познавательной незаконности определённых высказываний, то есть таких высказываний, которые есть не что иное, как обработка наблюдений по правилам логики ³.

Таким образом, его опыт демаркации предлагает те же самые аргументы, которые уже выдвигались против аналогичного опыта в лагере философского позитивизма, тем более что его формулировки менее точны и потому столь уязвимы.

Кроме того, тезис о незаконности едва ли может толковаться иначе, чем то, что под ним подразумевается негативно характеризуемая им категория ценностного суждения. Из этого следует, пожалуй, сделать вывод, что Гейгер ориентирует, судя по результату, своё разграничение идеологии на тезис, который он сам должен был бы квалифицировать как идеологический. Тезис, что ценностные суждения являются незаконными с познавательной точки зрения, был бы, впрочем, даже саморефлексивным и этим утверждалась бы его собственная познавательная незаконность. Этот недостаток вряд ли можно было бы так легко исправить, как могло бы показаться на первый взгляд, если исходить из того, что здесь речь идёт лишь о вопросе словесной формы. Так как адекватная гейгеровскому пониманию переформулировка тезиса, за которой стоит его опыт демаркации, должна бы, безусловно, так быть осуществлена, что в ней, согласно собственной точке зрения Гейгера, обнаружилась бы совершенно субъективная оценка, скрывающаяся за этим «псевдообъективным» тезисом. Уже это делает его опыт демаркации весьма сомнительным. И всё же очевидный смысл его демаркации, ориентированной на анализ определений, состоит в избавлении критиков идеологии от всякой дискуссии с теми, кто пал под его вердиктом ⁴. Таким образом, мы имели бы дело с темой незаконности познания, основания которой обеспечиваются решением, и потому якобы уклонялись от всякой дискуссии. Но как раз это обстоятельство может, конечно, тут же стать предметом критики, если исходить из принципа критической проверки, и потому должно отвергнуть догматизацию высказываний. Предложенное Гейгером решение проблемы демаркации, — так, пожалуй, можно сказать, — явно апеллирует к теоретико-познавательной догме ⁵.

Отвлечемся-ка от этой апелляции к догме и спросим себя: что вообще понимается под попыткой решить проблему демаркации прежде всего посредством логической характеристики категорий определённых высказываний, что на практике означает — путём логического анализа отдельных высказываний. С теоретико-познавательной точки зрения такая попытка оказывается неудовлетворительной, потому что она не принимает во внимание значение контекста для интерпретации высказываний и, кроме того, она считает возможным ответить на вопрос о рациональности мнений независимо от проблем методической стратегии.

Гейгеровский способ постановки вопроса обнаруживает некоторый логицизм в трактовке проблемы идеологии, который с социологической точки зрения также ни к чему не приводит, то есть ничего не даёт для объяснения данного феномена.

Но у Гейгера имеется ещё и другой аспект проблемы идеологии, который не совсем согласуется с его описанным выше принципом; а именно: речь идёт не о соединении в одно целое оценки и познания посредством формулировки крипто-нормативных высказываний, а о мотивации предметно-информативных высказываний стоящими за ними оценками ⁶. Итак, здесь мы имеем перед собой уже не определяемую познавательно-критическим образом проблему демаркации, а социологическую проблему объяснения, касающуюся вопроса причинной связи и, помимо того, вынуждающую разрабатывать теоретическую установку. В наложении постановок этих двух проблем в осуществлённом Гейгером анализе обнаруживается некоторая нелепость, которую вряд ли можно было бы избежать с позиции его установки. Доказать в каждом конкретном случае управление идеологическими высказываниями предложенным им способом — мотивация когнитивных высказываний оценками — часто не представляется возможным, но, будем, конечно, надеяться, что психологическое исследование посодействует рано или поздно решению данной проблемы. Но, во всяком случае, следует уже здесь отметить, что сама постановка этого вопроса делает проблематичным разграничение науки и идеологии на основе определённого типа высказываний, ибо ведь не предусматривалось, что ориентированная на эту проблему мотивации демаркация совпадёт с осуществляемым на основе логического анализа разграничением, тем более, что нельзя, в принципе, исключить возможность того, что управление такими высказываниями приводит при определённых обстоятельствах к эмпирически проверяемым и, может быть, даже истинным высказываниям. Но такие высказывания, согласно собственной демаркации Гейгера, ни в коем случае не имеют идеологического характера. Безусловно, Гейгер проводит здесь строгое различие между вопросом о мотивации и управлением высказываниями и ограничивает подозрение в идеологии тем случаем, где ответ на вопрос зависит от оценки. Однако такое влияние также никоим образом не должно приводить к ошибочным результатам.

Впрочем, проанализированные Гейгером примеры показывают, что в ходе своего исследования он все больше переносит акцент с логической структуры рассматриваемых им высказываний на стратегию, применяемую относительно высказываний и систем высказываний. При этом обнаруживается интересный сдвиг проблемного поля, который уводит его от предложенного им принципа в направлении, являющимся, По моему мнению, весьма плодотворным для проблематики идеологии. Если сначала в центре стояла проблема демаркации и в рамках упомянутых выше попыток имелась причина представить один из типов высказываний как идеологический, то позже, прежде всего в ходе анализа конкретных примеров, на передний план выступили проблемы поведения, а значит и попытка наметить свойственные идеологическому мышлению определённые стратегии. Но эти стратегии применимы непосредственно к высказываниям любого типа, так что концепция Гейгера становится весьма двусмысленной.

Если уж соглашаются понимать проблему идеологии как проблему социологического объяснения, а посему обсуждать проблему мотивации и социального взаимодействия, то следовало бы, впрочем, не только отодвинуть проблему демаркации Гейгера на задний план в качестве второстепенного вопроса, но и, более того, вероятно, может оказаться, что инспирированные теоретико-познавательным образом и объективированные логицистским способом типы разграничения, поиск которых Гейгер осуществляет посредством своего принципа, вообще не имеют под собой никаких реальных оснований. Номологические гипотезы, которые следовало бы привлекать для объяснения социальных явлений в сфере идеологии, наверное, также принимаются во внимание при объяснении социальных явлений в сфере науки и наоборот. При этом имеются в виду не только науки о духе, идеологически особенно подверженные опасности, но и математика и естественные науки. Квазионтологическое различие между наукой и идеологией, из которого, как правило, нередко исходят при анализе идеологии, имеет определённое сходство с различием между естественным и принудительным движением в аристотелевской картине мира ⁷, которое хотя и могло показаться обыденному мышлению очень убедительным, но затем полностью было разрушено научной революцией XVII века.

С теоретико-познавательной точки зрения весьма курьёзной является мысль о том, что для теоретического освещения и объяснения фактов в различных, отделённых друг от друга институционально и культурно, социальных областях необходимо прибегать к различным типам закономерностей. Между прочим, в нашем случае на эту мысль наводит, пожалуй, различие в расстановке ценностных акцентов ⁸, а с другой стороны, её, видимо, можно объяснить, как обыкновенно бывает, определёнными явными различиями в фактическом функционировании, осуществляемом на основе специальных социальных механизмов, которые мы нередко склонны возводить в ранг закономерностей, хотя нам и известно, что одна и та же теория — например, в естественных науках — часто может объяснять функционирующие совершенно различным образом машины ⁹, поскольку имеются только разнотипные функциональные условия. Но в социальной сфере они могут сводиться к разнотипным институциональным механизмам, например, механизмам, содействующим либо конкуренции идей и возникновению и распространению новаций, либо монополизации и регламентации духовного производства и закреплению полученных образцов толкования. А для объяснения такого процесса имеется, впрочем, знание, которое с технологической точки зрения также может плодотворно воздействовать на упомянутый процесс, а именно благодаря тому, что предпринимаются организационные действенные меры, позволяющие достичь искомых результатов при условии, что они создают оптимальные условия для теоретической спекуляции и критического обсуждения их результатов ⁹.

Если мы теперь вновь обратимся к предпринятому Гейгером опыту анализа и решения проблемы идеологии, то, исходя из вышесказанного, можем определить, чем вызвана несостоятельность этого интересного мероприятия. Трудности, возникшие в предложенном Гейгером решении, связаны с проблемой демаркации и проблемой объяснения. Проблема демаркации оказывается здесь всего лишь возрождённым в современных условиях вариантом эссенциалистского вопроса о сущности идеологии, вопроса, в котором сталкиваются друг с другом, как это очень часто бывает, определительные и нормативные намерения, осуществление которых ни к чему бы не привело ¹⁰. Проблема объяснения, напротив, касается взаимодействий в этой области, и её решение нуждается в помологическом основании, причём сфера применения данных закономерностей не ограничивается явлениями, отграниченными определением сущности. Диктуемый ценностной точкой зрения ответ на вопрос о сущности ничего общего не имеет с решением проблемы причинности. Более того, последняя является в теоретико-познавательном отношении более значимой, чем решение проблемы демаркации, по меньшей мере, если готовы расширить методологическую постановку вопроса до социально-технологической. В крайнем случае, можно также воздержаться от такого расширения благодаря априорно конструированной догме демаркации, если не хотят отягощать философские проблемы учётом фактического и, более того, социального контекстов, несмотря на то, что при этом не сознается, насколько философия должна больше иметь дело с логикой, — безусловно, очень важной специальной дисциплиной, — чем, например, с физикой или социологией ¹¹. Вопреки этому следует подчеркнуть, что критический метод имеет не только логический, но и, например, психологический и социологический аспекты, в анализ которых соответствующие науки могут внести свой вклад.

§ 14. Идеология и методология: проблема оправдания и критика идеологии

Прежде чем обратимся к социально-научным аспектам проблематики идеологии, нам хотелось бы ещё затронуть весьма интересный вопрос об отношении идеологии и науки, с которым сталкиваются в ходе тщательного рассмотрения типичных стратегий, играющих определённую роль в обеих сферах. Как представляется, существующие между проблемой идеологии и проблемой научного метода отношения ясно показывают, что проанализированный выше опыт демаркации может легко завести в тупик.

Мы видели, что Теодор Гейгер аргументирует таким образом, что оказывается в парадоксальной ситуации — в ситуации критика идеологии, основывающего свою критику на тезисе, который с необходимостью должен пасть жертвой этой критики. Проблема демаркации, которую намеревается решить Гейгер, является фактически частью постановки типично идеологического вопроса — проблемы оправдания. Для всеобщего характера постановки этого вопроса не важно, ставится ли он как вопрос о подлинности знаний или как проблема оправдания социальных порядков и властных структур. Однако эта проблема сходна с обсуждаемой с самого начала проблемой обоснования, как она обычно ставилась в рамках классической методологии. В этой методологии речь идёт именно о концепции, которая никак не может ограничиваться сферой наук или даже познания, а, напротив, она понимается столь обще, что её можно применять ко всем социальным областям, включая, например, вопросы права, морали и политики, короче: везде, где учитывается легитимность высказываний, систем, поведения, институтов и общественных устройств.

Но эти рассуждения чреваты тяжёлым для познавательно-критической проблематики идеологии последствием: кто признает классическую методологию, исходящую из принципа достаточного обоснования, не имеет никакой возможности убедительным образом проводить различение между идеологией и познанием, ибо эта методология допускает в качестве практикуемого решения проблемы ценности, как об этом свидетельствует наш анализ, только ссылку на более или менее скрытую догму, то есть типичный, как правило, для идеологического мышления путь. Итак, характеризуемая принципом обоснования методическая установка, даже если бы её следовало связать фактически с критической установкой, оказывается, по сути, авторитарно-догматической структурой, поскольку всякое оправдание на основе этой установки сводится в конечном итоге к основанию, авторитет которого несомненен и должен переноситься каким-то образом — дедуктивным или индуктивным, кумулятивным или иным способом — на признанные достоверными положения или факты. Догматическая модель рациональности, которая находит своё выражение в соответствующей интерпретации научного метода, является ео ipso (Ео ipso (лат.) — тем самым. — Прим. пер.) образцом идеологического мышления. Для оправдания требуются, как правило, разные, в зависимости от обстоятельств, конечные инстанции и разнотипные способы переноса, но данный факт никак не сказывается на характере метода, нацеленного на достижение достоверности, а тем самым и законности посредством апелляции к обладающей безусловным авторитетом инстанции.

Этим одновременно раскрывается и значение методологии критической проверки в качестве всеобщей альтернативы к ограниченной этой практикой рациональности. Данная методология, в рамках которой вместо оправдания выступает перманентная критика, поставляет как раз модель рациональности, которая может в принципе стать на место мышления, ориентированного на оправдание, во всех социальных областях и заменить типично идеологический стиль мышления. При этом не стоит питать никаких иллюзий в отношении реальной возможности исключить отовсюду данный стиль мышления.

Если принимается эта ревизия в понимании проблематики идеологии, то имеется основание также обсудить в этой перспективе возможные проблемы критики идеологии. Прежде всего, речь не может идти о том, чтобы бросить тень на определённые типы понятий и высказываний — например, оценочные понятия или ценностные суждения — и тем самым считать критику идеологии приоритетней, чем мероприятия по очищению языка, как это характерно для позитивистской точки зрения. ¹²

Сама мысль о возможности в определённом отношении возвести вообще свободный от оценки язык чистой науки в модель разумного языка сущности, а затем и осуществить этот идеал, — утопическая надежда, ориентированная, кроме того, на сомнительный тезис. Этот язык, который фактически представляет собой созданный для целей чистого познания сложный и относительно эзотерический специальный инструмент, позволяет найти в любой ситуации лучшее решение проблемы коммуникации. С критицистской точки зрения перед критикой идеологии, напротив, можно поставить задачу свести к минимуму иррациональность социальной жизни путём оптимального использования результатов и методов критического мышления для формирования общественного сознания, а тем самым, и для общественного мнения, короче: поставить задачу Просвещения. В первую очередь это означает: содействовать выработке рационального решения проблемы поведения, а стало быть, и стиля мышления, соответствующего очерченной выше модели критической рациональности. Часто речь идёт менее о передаче конкретного знания, нежели об обучении методам, позволяющим каждому в отдельности составить независимое мнение ¹³ и этим распознать стратегию иммунизации, сокрытия истины, «затуманивания» и просветления, то есть распознать догматические методы. Следовательно, цель такого воспитания заключалась бы в повышении иммунитета членов общества по отношению к несущественным типам аргументации, но зато они становятся восприимчивей к подлинной и существенной критике.

Более того, критика идеологии может быть нацелена на исправление определённых предрассудков, не выдерживающих критики с позиции сегодняшнего состояния знания, особенно таких предрассудков, которые социально и политически очень действенны. С точки зрения критики идеологии можно даже сказать, что прогресс познания состоит в пересмотре существующих и действенных предрассудков, пересмотре, который, конечно, часто может осуществляться только очень медленно во всех социальных областях. Здесь нет больше необходимости объяснять, что полное очищение сознания, как оно понималось классическим учением о познании, ничего общего не имеет с исправлением сомнительных предрассудков. Критика определённых социально действенных теоретических, моральных и политических идей не может устранить все идеи такого рода, критика доминирующих ценностей не может означать образование ценностного вакуума, тем более что такой вакуум не поддерживался бы по уже упомянутым выше психологическим причинам. Критика идеологии такого типа не понимается, к примеру, как специальная область социологии. Напротив, ей принимаются во внимание результаты и методы всех наук. Коперник, Галилей, Ньютон и Дарвин равно принадлежат истории критики идеологии, как и Гельвеций, Фейербах, Маркс, Ницше и Фрейд, потому именно, что открытия всех этих мыслителей оказались в высшей степени социально значимыми. Но этим не оспаривается, что социологические исследования, ориентированные специально на проблему идеологии, также могут при известных условиях стать действенными с критико-идеологической точки зрения. Речь также не идёт о разграничении критики идеологии и, например, критики познания, морали, права и религии или других сфер критического мышления. В любом случае такие разграничения не представляют для нас никакого интереса. Критика классической модели рациональности является существенной одновременно для всех этих сфер.

Что касается проблемы свободной от оценок науки, то с точки зрения критики идеологии она не представляет особого интереса. Прежде всего, свободная от оценок наука в веберовском понимании может непосредственно ощутимо содействовать критике идеологии. Объяснения и анализы состояний, событий и взаимодействий, осуществляемых наукой, могут привноситься в общественное сознание и критически применяться к прежним предрассудкам. Впрочем, критика идеологии равно, как и наука, может ориентироваться на ценностные точки зрения, содержащиеся в критической модели рациональности, и, сверх того, на другие точки зрения, проистекающие, например, из критической философии морали и права, как она возможна в рамках критицизма. Нам нет необходимости останавливаться на столь очевидном факте, что критика идеологии зависит также и от соответствующего состояния познания. Согласно критицистской точке зрения, не существует непогрешимой инстанции, которая гарантировала бы полное очищение сознания от всех социально действенных заблуждений, ошибок и пристрастий. Кроме того, мы должны также отказаться от такого рода инстанций, но не по причине своего бессилия.

Так как критика идеологии противодействует процессу догматизации, осуществляемому всегда на основе принципа постоянно действенной социальной инертности, и так как она вынуждена при этом бороться с глубоко укоренёнными в душе и социально устойчиво закреплёнными мнениями, то она не может довольствоваться языковыми средствами, которые предоставляются ей наукой и философским мышлением. Именно в интересах расширения и углубления воздействия этой критики необходимо обращаться к предлагаемым литературой и искусством средствам, которые в этом предназначении фактически уже и раньше применялись. Даже в рамках науки, кстати, уже прибегали к изложению в форме диалога, когда речь шла о том, чтобы выразить новые идеи, имеющие большое значение для социально доминирующих убеждений, таким образом, что они могут лучше раскрыть своё воздействие ¹⁴. Если намереваются поставить театр на службу критике идеологии ¹⁵, то некоторых может заворожить превращённая или, по меньшей мере, отчуждённая цель, когда душевное очищение (катарсис) или менее взыскательное удовольствие считается в качестве естественной цели само собой разумеющимся ¹⁶. Но не существует же ничего такого, что называется природой театра, из которой с необходимостью можно вывести искомую цель, и потому применение критики идеологии, видимо, может рассматриваться более чем просто полезное занятие. С критицистской точки зрения нет нужды ставить границы практике критики, которые тут же исключили бы самый действенный способ её применения в смысле Просвещения и антидог-матизации. Однако вопросы действенности являются — в семиотической терминологии — прагматическими, а стало быть, и технологическими вопросами, которые вследствие этого должны решаться в свете психологических и социологических точек зрения, то есть точек зрения, которые искони были авторитетными и для теории театра ¹⁷.

§ 15. Единство бытия и мышления как научная проблема

Не подлежит никакому сомнению, что ориентированный на идею оправдания стиль мышления, доминирующий и по сей день во многих областях общества, не является естественным и тем самым неизбежным, а его доминирование в зависимости от обстоятельств обязано имеющимся для него благоприятным условиям. Если допустить изменение данных условий, то можно также ожидать, что такой стиль мышления отойдет на задний план или даже исчезнет. Это ведёт к постановке интересной социально-научной проблемы, которая может инспирировать теоретические, экспериментальные и исторические исследования, и фактически такие исследования она уже вызвала к жизни.

Один из существенных результатов этих исследований можно было бы сформулировать в виде тезиса о не-существовании «чистого разума», под которым следует понимать мышление, свободное, по существу, от каких бы то ни было влияний жизненного, мотивационного и социального характера, так что для объяснения его функционирования можно принципиально абстрагироваться от такого рода факторов. Решение проблемы человеческого поведения также и здесь, где вырабатываемые им решения соответствуют определённым стандартам и приближаются к определённым идеалам, и потому рассматриваются как значимые, зависит фактически от реализации определённых условий, отсутствие которых повлекло бы за собой иное протекание этой деятельности, а стало быть, привело бы в целом и к другим результатам. В этом смысле те мыслители, которые говорили о зависимости сознания от бытия или о единстве бытия и мышления, несомненно, были правы, когда также связывали познавательную программу с тем, что обозначалось как историческое пророчество, и потому не содействовали поиску всеобщих закономерностей, в которых эта связь выражалась ¹⁸. Между тем именно теоретические науки, как, например, биология, психология и социология, достигают полноты результатов, учитываемых для объяснения такого рода зависимостей. Только исторический предрассудок мог бы помешать людям, интересующимся данными явлениями, использовать их в этом значении. Впрочем, практика различных иррационализмов с давних пор успешно пользовалась такими закономерностями в силу того, что она использовала страх, неуверенность и устремления людей в качестве средств ориентации их поведения на определённые цели, которые нередко оказывались несовместимыми с их основополагающими интересами.

Непонятно, почему рационализм, у которого нет никаких оснований следовать таким целям, должен был игнорировать закономерности этого типа в своей критической практике.

То, что социологи науки обычно характеризуют как единство бытия и мышления, можно определить с выдержавших испытание в современном исследовании точек зрения как зависимость решения проблемы человеческого поведения от контекста. В плане мышления, восприятия и внешнего поведения эта деятельность осуществляется в высшей степени избирательно и зависит от определённого контекста, закреплённого в разного рода внешних и внутренних факторах, — например, мотивационного и социального характера, — вклад которых в функционирование этого процесса можно установить ¹⁹. Что касается социального закрепления когнитивных образцов, важных для толкования ситуаций, то ясно, что группы отношений — социальные узловые точки этого закрепления — оказывают, сообразно имеющимся в их распоряжении формальным и неформальным санкционным возможностям и социальной значимости рассматриваемых проблем, более или менее конформистское давление на входящие в них лица, давление, направленное на соблюдение определённого стандарта при решении проблем. Из этого следует, что изменение социального уровня, а значит, и группы отношений в целом влияет на взгляды, убеждения и поведение данных индивидов. Наличие социальных механизмов, через которые осуществляется это конформистское давление, часто оценивается с самого начала как негативное, но такая оценка не учитывает того факта, что закрепляемые посредством таких механизмов нормы могут иметь совершенно различный характер.

Следовательно, они могут быть также столь разнообразными, что благодаря именно им защищается поле действия свободной творческой деятельности от принятия решительных мер, которые бы её подорвали. Кто готов отказаться от утопической идеи чистого разума в указанном выше смысле, должен смириться с существованием социальных факторов, которые хотя и могут быть обозначены, всё же их существование нельзя декретировать. Разум в любой форме является продуктом социально-культурного развития, имеющим в своём основании жизненную силу ²⁰.

Закрепление индивидуальных границ отношений, установок и убеждений в факторах социально-культурного уровня зиждется на способе удовлетворения потребностей, а именно потребностей всякого рода, начиная с элементарных потребностей в пище и жилье и заканчивая теми, которые направлены непосредственно на социальные отношения, эмоциональную достоверность, духовную ориентацию и эстетическое удовлетворение. Способ, которым среда удовлетворяет потребности, обусловливает, видимо, в известной мере и в определённом направлении, способ решения проблемы индивидуального поведения, причём влияния, испытанные в раннем возрасте, относительно сильнее сказываются, чем поздние воздействия ²¹. Между структурой потребностей, структурой системой убеждений и индивидуальным стилем решения проблемы поведения существуют, очевидно, связи, которые восходят к ранее приобретённому опыту решения проблем. Видимо, преобладание прежде всего опыта страха способствует склонности создавать закрытые системы убеждений, а значит, и догматизировать их существенные составные части ²². Нахождение личности в течение длительного времени в состоянии подавленности, особенно если она раньше формировалась соответствующей практикой воспитания и уровнем влияния, является, очевидно, важным условием для возникновения такой системы веры. Это условие может сформироваться под воздействием опыта раннего детства или более поздних переживаний и войти в структуру личности, но оно может иметь и чисто ситуативный и тем самым временный характер.

Следовательно, сформированные таким путём личности имеют авторитарно-догматически структурированную веру, при решении проблем ведут себя в соответствии со своей системой убеждений, обладающей относительно незначительной когерентностью, то есть имеющей значительно изолированные друг от друга составные части. Они сталкиваются с вытекающей из естественного устремления к единой ориентации на мир проблемой создания системы конгруэнтной веры, которая решается таким образом, что из-за этой изоляции ими не замечается внутренняя несовместимость компонентов системы, так что нет причин для её пересмотра.

Отсюда возникает повышенный иммунитет против существенных аргументов, связанных с готовностью изменить в дальнейшем под влиянием признанных авторитетов определённые компоненты системы в том случае, если никак не улучшается когерентность системы, то есть вырабатывается определённая восприимчивость к рационально несущественным аргументам, стало быть, стиль мышления, который можно характеризовать как «пристрастное мышление» («Parteiliniendenken») ²³, хотя это название как раз подошло бы к справедливым приоритетным притязаниям теологии. Мы видим, что такие способы мышления отчасти институционально поощряются, они могут иметь определённое значение для развития наук и могут прибегать к весьма тонким аргументам, направленным всё же только на сокрытие явной бессмысленности с целью избежать проблемы догматизированных компонентов систем веры.

Эмоциональная инвестиция в такие системы веры, осуществляемые на основе опыта страха, содействует, следовательно, выработке у них иммунитета против новых идей, опыта и всякого рода информации. Эмоционально закреплённой защитной позицией, в свете которой новое может казаться опасным, поощряется, вопреки апробированным новым идеям и методам, закрепление прежних убеждений, укоренившихся предрассудков и тем самым составные части веры закрепляются в той мере, в какой они поддерживаются социальными авторитетами, с которыми догматически связаны данные индивиды. Впрочем, насколько нам сегодня известно, в рамках устойчивого социального закрепления вполне возможно, что несоответствующие никоим образом реальности убеждения, неадекватность которых, кстати, кажется критическому исследователю очевидной, всё же оказываются весьма устойчивыми.

Соответствие реальности может быть заменено далеко идущим социальным закреплением. ²⁴ Напротив, потеря устойчивых закреплений для ориентации в мире и связанного с этим состояния неуверенности, ненормированности и дезориентации, видимо, может лишь с трудом переноситься. На факт невозможности теоретического вакуума уже указывалось при анализе проблемы познания. За неимением для структурирования мотивированно значимых ситуаций альтернативных образцов толкования сохраняются догматически установленные ориентации, оберегаемые тем самым от внезапного обнаружения таких альтернатив. В этих механизмах мы, пожалуй, усматриваем условия для клеветы и преследования в социальных областях, в которых господствуют относительно закрытые идеологии религиозного или светского характера, носителя нового — что очень часто практикуется — в качестве инакомыслящего или ренегата, что вынуждает осуществить значимые для веры новшества, в лучшем случае, под видом интерпретации. И хотя заблуждения, как мы знаем, могут иметь положительное значение для прогресса познания и вообще для улучшения наших решений проблем, они, однако, расцениваются обычно в таких областях, как грех, поскольку отвергается обладание откровенной истиной, считающейся священной.

Таким образом, определённое мотивированное состояние, особенно эмоционально укоренённая потребность в уверенности, заботится при определённых обстоятельствах о том, чтобы система убеждений, с помощью которой соответствующие личности ориентируются в реальности, приобрела одновременно в значительной мере характер сетевой защиты от опасной информации, так что защитная функция, функция сохранения, доминирует над теоретической функцией ориентации в мире. Здесь мы имеем дело с разработанной в классическом учении о познании концепцией рациональности известного типа, в рамках которой стремление к достоверности одерживает победу над поиском истины. Это приводит к замыканию системы ориентаций, которая вследствие этого осуществляет теперь селекцию не существенной, а единообразной информации. Следовательно, прослеживается тенденция скорее к накоплению подтверждающей информации, чем к акцентированию внимания на несовместимую с системой информацию и поиску альтернатив, чтобы таким путём избежать нежелательных когнитивных разногласий. Но если случайно сталкиваются лицом к лицу с противоположной информацией, то возникает желание истолковать её соответствующим образом и обработать её конформистским для системы способом, то есть применить стратегию иммунизации, направленную на сохранение любой эпистемологической ценой системы веры. При определённых обстоятельствах готовы даже пожертвовать логикой, чтобы не навредить вере, причём авторитарный мотив повиновения вере играет иногда решающую роль по отношению к некоторым институционально определяемым авторитетам.

Таким образом, замкнутость системы индивидуальных убеждений связана с установкой, благоприятствующей применению методов положительного оправдания, но не применению метода критической проверки, поощряющего как раз поиск альтернатив и существенной, но несовместимой с собственной системой, информации. Можно было бы рассматривать очерченный выше тип критической рациональности и догматическую рационализацию, обнаруживаемую нами в замкнутых системах, как два идеально-типичных крайних случая когнитивного функционирования, которые разрабатываются в качестве методических образцов для решения проблемы поведения в различных социальных областях и которые позволяют исследовать его преимущества и недостатки с определённой ценностной точки зрения, как это отчасти уже имело место, например, в учении о познании, а также и в других разделах философии, в частности, в этике или учении о политике и праве. С критицистской точки зрения для области науки предпочтительней модель, в рамках которой мышление значительно освобождается от мотива достоверности и защиты, модель, широко осуществляемая в социальной практике науки и развитая затем в технологию, хотя бы в той мере, насколько она учитывает формальный, лингвистический и отчасти также и социальный аспекты, и, напротив, меньше, если речь идёт о связанных с этим психологических проблемах ²⁵. Возможность переноса данной модели на другие сферы предполагает, что при этом речь идёт о специальном типе решаемой проблемы и о специальном содержании искомых решений, независимых далее от структурных связей и отношений. Последние обнаруживаются даже и там, где пущены в ход догматические рационализации, невзирая на их конкретное содержание.

Неудивительно, что при радикальном изменении содержания веры типично обращаемый в другую веру нередко сохраняет всё же авторитарно-догматическую структуру своей системы веры ²⁶. Авторитет сменяем, отдельные диктуемые им истины веры также заменимы, и смена авторитета осуществляется равно, как и смена курса партии, в ходе которой остаётся та же самая авторитарная инстанция. В таких контекстах проявляется «единство бытия и мышления».

§ 16. Догматизация как социальная практика и проблема критики

К социальному аспекту догматизма относятся прежде всего меры предосторожности, предпринимаемые в рамках своих возможностей социальными группами с присущими им системами догматических убеждений с целью выработать у своих членов иммунитет против влияния расходящихся с общепринятыми взглядов, вредных идей и информации. Значит, в социальном отношении догматизация также выполняет защитную функцию. Цель установления догм — отказ от решения проблем познания или морали, иными словами, утверждение соответствующих авторитетов в качестве весьма авторитетных решений, клеветнические нападки на альтернативы.

Догмы направлены против свободного обсуждения таких альтернативных решений, должны служить закреплению признаваемых данными авторитетами решений проблем и этим одновременно должны обеспечить существование связанных с соответствующей системой веры институтов путём устранения иноверцев, то есть индивидов, которые не желают подчиняться соответствующим авторитетам. Благодаря этому вера в адекватность определённых решений проблем возводится в защищаемую правом обязанность ²⁷. Следовательно, в институциональных системах такого рода упомянутый выше второй крайний случай возводит модель догматической рационализации в официальную практику. Мы уже указывали при анализе познавательной проблематики на то, что здесь особенно отчётливо обнаруживается неразрывная связь теории познания с учением об обществе.

Вряд ли есть необходимость особо подчёркивать, что такие институциональные структуры и социальные механизмы не связаны со специальной системой веры, даже с теологической концепцией в собственном смысле этого слова ²⁸. Как известно, светские идеологии также могут институционально закреплять таким путём обязанность веры и требование повиновения и пытаться защитить от всякой критики свои догматы веры или оправданные соответствующими требованиями толкования интерпретации посредством стратегии логической, психической и социальной иммунизации. Принимаемые при этом во внимание закрепления простираются от воспитания детей с позиций односторонней информации, защиты их от альтернативных взглядов и догматических точек зрения, их изоляции от лиц, которые могли бы отстаивать иные точки зрения или сообщать вредные идеи, вплоть до действенных в том же самом направлении практик управления взрослыми и их защиты, например, посредством «унификации» сообразно вере всех учитываемых ими промежуточных групп ²⁹.

Такие практики могут осуществляться в целом только тогда, когда имеется управленческая иерархия, которая может притязать на монополию в решении вопросов веры и связанных с этим проблем. Чтобы сделать такие решения безупречными для членов данных групп, носителям определённых позиций в рамках такой иерархии, как известно, часто даётся право фактической или даже самопроизвольно догматически установленной непогрешимости, которое при соответствующих обстоятельствах можно узаконить на основании содержания данной системы веры ³⁰. Понятно, что передаваемая иногда по наследству такая харизма особенно хорошо уживается с познавательной моделью очевидности, трактующей процесс познания как пассивное усвоение каких-либо возникающих из достоверных источников и потому снабженных гарантией истинности мыслей, которые признаются затем носителями определённых ролей как специально привилегированные.

В социальных системах подобной структуры, как уже упоминалось, речь идёт о критическом рассмотрении нежелательными направлений, от которых пытаются отмежеваться созданием догм, официальных ортодоксий, возводящих в обязанность отказ от альтернативных решений проблем. Новшества в них, в случае, если они не могут осуществляться под маской толкования традиционных догм, могут обнаруживаться только в форме ереси или отхода от убеждений ³¹. Но когда слепое повиновение и безусловная вера возводятся в высшие добродетели, тогда очевидно, что стремятся подавить ересь и отход от убеждений всеми имеющимися в распоряжении средствами. В этой связи касательно католической церкви часто указывают на присущую, между тем, ей кротость, в известной мере контрастирующую на самом деле с прежними кровавыми преследованиями, которыми полна история церкви. Но сама эта кротость есть, пожалуй, следствие прежде всего слабой власти, которой католицизм в целом располагает в современных индустриальных обществах ³². При ограничении средств власти система, которая согласно своему официальному учению о познании ориентирована на негативную оценку нестандартных и альтернативных точек зрения, — они подводятся под категорию ересь, — борьбу с ними и устранение их, также должна быть чревата социальными и политическими последствиями, не сказывающимися на открытости и толерантности ³³.

«Откровение, — как справедливо замечает Колаковский, — является по своему предназначению школьным учебником для инквизиции» ³⁴ инквизиция в той или иной своей форме представляет собой в социальных системах такого типа вполне нормальное явление ³⁵. Она имеет, так сказать, теоретико-познавательную основу, как, кстати, обычно вообще связаны правовые процедуры с концепциями теоретико-познавательного характера ³⁶.

Функционирующие таким путём институционализированные системы веры основываются, как сегодня нам известно, на злоупотреблении человеческим страхом, страхом, который порождается отчасти прежде всего самими методами системы. Догматическо-магическая практика таинства в христианстве и соответствующие ритуалы в других культурных средах вряд ли могут быть объяснены без этого эмоционального закрепления ³⁷.

В сравнительно спокойные периоды, когда ни один кризис не потрясает социальную структуру и нет опасности нормативного вакуума и угрозы общей системе, может часто устанавливаться относительно сносное для обычного члена общества равновесие под сенью более или менее умеренной схоластики, которая обуздывает существующий внутри системы страх и использует в своих целях. В кризисные времена, напротив, часто возникают серьёзные массовые движения, в которых активизируются под усиливающимся давлением страха надлежащие элементы идеологической среды и истолковываются в качестве реальных потребностей, а именно таким образом, что кажутся несовместимыми с доминирующей схоластикой и поддерживаемой ими социальной системой. Очищенные сначала в рамках схоластических систем посредством надлежащих практик толкования утопические компоненты привлекаются затем для интерпретации современной ситуации ³⁸, правда, в целом с намерением провозгласить непосредственно предстоящее насильственное разрушение всех отношений, тотальное обновление общества. В таких толкованиях, даже если они облекаются в форму научного анализа, фактически используются усиливаемые эмоциональным давлением желательные фантазии для оценки любой реалистической и критической ситуации.

Проистекающая из идеи очевидности уверенность в обладании истиной и относящаяся к этому нетерпимость присущи как этим серьёзным идеологическим движениям, так и хроническим схоластикам, от которых они часто заимствуют свои сакральные истины. Различие состоит лишь в том, что они призывают членов социальной системы к коллективным действиям, чтобы благодаря их участию достичь состояния совершенства, которое допускается схоластическими системами в качестве отдалённой цели развития ³⁹. В таких движениях революционной практике может придаваться аналогичный магический характер, который был присущ культовой практике в статичных системах схоластических религий. Тотальная критика социальных отношений с утопических точек зрения, не опосредованная практикуемым в таких движениях реалистическим анализом, так же никак не соответствует идеалу критической рациональности, как и абсолютное оправдание существующего на догматической основе, которое доминирует в консервативных идеологиях ⁴⁰. В обоих случаях возможность рационального обсуждения альтернатив остаётся на заднем плане в той же мере, как и выставляемая напоказ уверенность в обладании единственно возможным и морально оправданным решением всех важных проблем, так что предложенные другими решения не должны приниматься всерьёз.

Достигнутые по проблеме единства бытия и мышления результаты теоретических и эмпирических исследований предоставляют знания об условиях догматизации и фанатизации, которые могут использоваться для привнесения критического разума и критико-рациональной практики в социальную жизнь, ибо объяснить социальное явление означает, насколько мы знаем из методологии теоретического мышления, показать, как можно в принципе этого избежать. Сегодня нам известно, что структурные черты религиозных систем, которые находят своё выражение в используемых для их поддержания практиках воспитания, в связанных с ними способах выработки доктрин, в предпочитаемых для их сохранения типах и направлениях санкций — например, предпочтение диктуемых сверху устойчивых религиозных взглядов собственному сомнению, то есть предпочтение повиновения вере — оказывают значительные психические и социальные воздействия, которые не зависят от специфического содержания этой системы и запечатлевают весьма заметным образом решение проблемы поведения членов соответствующего социального образования в интеллектуальных и этических точках зрения. При этом условия и последствия догматических убеждений и установок обозреваются нами яснее, чем прежде. Потому у нас есть возможность приблизиться к решению социально-технологической проблемы: как можно организовать различные сферы социальной жизни, начиная с воспитания и заканчивая политикой, так, что, с одной стороны, творческая фантазия причастных к этому делу индивидов оказывает наибольшее беспрепятственное и конструктивное действие, а с другой — наиболее эффективное и реалистическое решение проблем может быть открытым для полезной рациональной критики ⁴¹.

Но решение этой социально-технологической проблемы, конечно, отнюдь недостаточно для реформирования общества в указанном направлении, так как в социальных системах, переплетённых с религиозными убеждениями догматическо-авторитарного характера, существуют устойчивые и наделённые политическими средствами власти интересы, которые направлены на поддержание этих убеждений и связанных с ними установок. Политическая теология любого толка, доминирующая над большей частью мира и привлекающая к себе внимание даже интеллектуалов, свобода аргументации которых определяется либеральной атмосферой, в которой они живут, прикладывает огромные усилия для того, чтобы парадигмы мышления догматической рационализации пользовались и впредь большим уважением, несмотря на роковые последствия, которыми они чреваты с исторической точки зрения. Традиция критического мышления, которая возникла в греческой Античности и давала там некоторое время щедрые плоды, если и не была разрушена борьбой за власть в эллинистическую эпоху, то всё же отошла на задний план и была поглощена другими традициями. Она вновь возродилась прежде всего в научном мышлении и связанных с ним либеральных направлениях современной культуры. Она закрепилась во многих социальных областях этой культуры и к ней благосклонно относятся многие члены современного общества, даже те, кто каким-то образом связал себя с политическими теологиями нашего времени. Критика идеологии может содействовать утверждению идеала критической рациональности во всех областях, если она использует все совместимые с ним методы.