Ханс Альберт:
Трактат о критическом разуме.
Глава II. Идея критики

§ 5. Преодоление догматизма: принцип критической проверки

Классическая методология, как она представлена в учении о познании классического рационализма, — в своих интеллектуалистском и эмпиристском вариантах — была ориентирована, в сущности, на методологическую версию закона достаточного основания, а именно на идею, что любая точка зрения, любое убеждение, любая мысль должна оправдываться ссылкой на позитивные, надёжные основания, незыблемый фундамент. Если при этом желают избежать бесконечного регресса или порочного круга, то, как правило, ничего другого не остаётся, как сослаться на абсолютные и несомненные очевидности, достоверность которых может быть подтверждена в лучшем случае ссылкой на их очевидный характер.

Таким образом, процесс обоснования следовало бы прервать на чём-то очевидном. Но при этом возникает трудность, что даёт право поставить под сомнение оправданность основополагающего методического постулата классического учения, достигнутую соответствующим образом архимедову опорную точку, а тем самым и основание всего процесса ¹. В связи с этим оказывается несостоятельной ссылка на очевидный характер определённых воззрений, поскольку познающий должен всё-таки в конечном итоге решить, готов ли он признать определённые предполагаемые воззрения в качестве очевидных. Такое признание — независимо от того, идёт ли речь о божественных, сверхъестественных очевидностях или естественных очевидностях нашего разума или ощущений — является всегда оценкой, в соответствии с которой определённые воззрения включаются в более широкий контекст, стало быть, она функционирует в качестве абсолютной предпосылки. Как видим, в рамках методологии, основывающейся на постулате обоснования, невозможно в принципе прервать произвольно процесс обоснования в определённой точке.

Впрочем, очевидно, что догматический характер классической модели рациональности не настолько безобиден, как это, видимо, можно было бы допустить. Уже при обсуждении обоих вариантов классического учения о познании мы установили, что характерная для этого учения дог-матизация интуитивных воззрений и очевидных чувственных восприятий годится для того, чтобы зафиксировать познание на достигнутом им соответствующем уровне и тем самым защитить его от новых воззрений, стало быть, препятствовать научному прогрессу, который осуществляется обычно антиинтуитивным и антииндуктивным путём, то есть путём радикального изменения наших мыслительных и чувствительных привычек.

Следовательно, ориентация на классический постулат обоснования сводится фактически к предпочтению консервативных стратегий. Если теперь подведём итог нашим предыдущим рассуждениям, то можем при этом исходить из положения, которое, возможно, покажется весьма радикальным, но тем не менее оно обобщает вкратце основную критику классической модели рациональности и лежащее в её основе стремление к достоверности: все достоверности в познании самопроизводятся и потому не имеют никакого значения для понимания реальности. Это значит: мы можем постоянно удостоверяться в чём-то тем, что путём догматизации иммунизируем от всякой возможной критики какие-либо составные части наших убеждений и тем самым защищаем их от возможного крушения. И хотя такого рода иммунитет не является обязательным для определённых составных частей убеждений, как это навязывается применением модели очевидности к теоретико-познавательным проблемам, но он может быть выявлен посредством соответствующего метода. Стало быть, в нашей воле поступить таким образом. То, что классическая методология и различные теологические учения о познании — разумеется, в отношении соответствующих компонентов познания — постулируют как необходимое, оказывается на деле общей возможностью мышления, реализация которой зависит от нашего свободного выбора. Уже сам факт, что классический интеллектуализм не считал нужным признавать достоверность ощущений, в то время как классический эмпиризм полагал возможным отказываться от достоверности интуитивных воззрений как несущественных для познания, указывает на эту свободу, затрудняющую ориентированное на идею обоснования мышление.

На факт, что в принципе мы можем и должны постоянно устанавливать волевым решением необходимую для регресса обоснования достоверность конечного основания, указал, прежде всего, Гуго Динглер. Он учёл это в своей философии, которая хотя и не выходила за рамки классической концепции рациональности ², но отказалась от применения модели очевидности. Вместо очевидных абсолютных данностей в его учении открыто выступила в качестве законодателя воля: «если желать обладать абсолютной достоверностью, — говорил он, — то имеется единственная возможность вывести её из воли». ³ В этом, собственно, следует признаться, и состоит понимание того факта, что всякая достоверность в познании самопроизводима. Поэтому Динглер попытался основать логику на желании образования однозначных понятий, заменив основные законы логики требованием однозначности ⁴. Более того, он намеревался построить «абсолютно закрытую систему рационального совершенного знания о бытии для господства над ним и его рационального преодоления» ⁵, которая исходила бы из однозначных практических указаний, и как таковая включала бы в конечном итоге все систематические науки, и рассматривала бы в качестве абсолютного значимого основания как для образования понятий, так и для реализации необходимых действий лишь «свободную, самообосновывающуюся волю» ⁶. При этом из процесса так называемого «вытяжения» (выведения — «Exhaustion») ⁷ следовало, что «законы» этой системы никогда не должны пересматриваться. Они вводятся, закрепляются и «исчерпываются» — «вытягиваются» — через осуществление в реальность, так что эффект связанных с ними экспериментов можно логически выводить из устанавливаемых в любой момент условий. Следовательно, абсолютная достоверность таких законов природы основывается на их аналитическом характере ⁸, их пригодности для воспроизводства соответствующих экспериментальных условий. О состоянии реальности как таковой они ничего не высказывают.

Тем самым принцип обоснования классической модели рациональности, который с самого начала был нацелен на то, чтобы связать друг с другом истину и достоверность, то есть, чтобы сделать возможным достоверное познание, привёл в конечном итоге к тому, что для достижения абсолютной достоверности нужно было пожертвовать реализмом, а, следовательно, и идеей содержательной истины, поскольку аналитические высказывания, как известно, хотя и истинны «с необходимостью», но они ничего не высказывают о реальности. Таким образом, радикальное осуществление принципа достаточного, а тем самым и достоверного, обоснования приводит к замене познания решением. «Всякое создание науки и так называемого познания, — говорит Динглер, — заключается, естественно… в действиях. Потому вся наука должна иметь свои конечные основания в учении о действиях, а тем самым, стало быть, в этике» ⁹. Кто не признает динглеровского априоризма, который с некоторым правом можно было назвать эпистемологическим «децернизмом», — он сам его так именует, чтобы не смешивать его с обычным конвенционализмом, — может согласиться с тем, что здесь последовательно, до логического конца доведено развитие классической концепции рациональности и что в силу примата решения акцент в этом учении сделан на важной проблеме роли решений в познавательном процессе, так что из-за господства модели очевидности до сих пор, видимо, не всегда обращалось должного внимания на огромную роль решений в этом процессе.

Разумеется, радикализация концепции обоснования в учении Дин-глера ставит одновременно под сомнение и классическую концепцию рациональности и, более того, заставляет осознать тот факт, что здесь даётся фундаментальное решение для методического постулата достаточного обоснования (Существенные элементы в концепции Эрлангенской школы Пауля Лоренцена позаимствованы из учения Динглера. Об этом подробно речь идёт у Альберта в I и III приложениях к наст. изд. С. 226–227, 244–246. — Прим. пер.), определяющее все построение науки, её идеал и научную программу, решение, которое может быть и принципиально иным. В связи с таким важным выбором было бы уместно заново осмыслить лежащую в его основе проблемную ситуацию. Для чего мы можем сразу допустить, что динглеровский процесс вытяжения осущестхвим повсюду ¹⁰. Если это так, тогда возникает вопрос: какие точки зрения можно выдвинуть за или против динглеровского решения, а вместе с этим и вопрос: какие альтернативы существуют. Здесь нет места несущественной точке зрения, согласно которой следует придать решающее значение методу, с помощью которого можно в любом случае спасти теоретические конструкции человеческого мышления, если не может существовать реальности, которую они выражают. Следовательно, существенная альтернатива динглеровской концепции могла бы заключаться в том, чтобы посредством соответствующих методических принципов разрушить наши теоретические конструкции реальности ¹¹. Если дать возможность нашим убеждениям — а также теоретическим конструкциям, в которых они облачены — разрушить противодействие реального мира, тогда у нас появляется одновременно возможность проверить, насколько они соответствуют истине, и с помощью корректировки наших ошибок приблизиться к истине. Чтобы это можно было сделать, мы должны, разумеется, пожертвовать лежащим в основе классического учения поиском достоверности и смириться с перманентной недостоверностью, независимо от того, выдержит ли в будущем испытание и сохранится ли наша точка зрения.

Развитие классического учения ясно показало, что стремление к достоверности и поиск истины исключают в конечном итоге друг друга, если не хотят довольствоваться бессодержательными истинами. Восходящая к нему динглеровская концепция вскрывает, благодаря радикализации ей концепции обоснования, по существу, прагматический характер всякой догматизации и то, что в ней стремление к достоверности порой преобладает над желанием познания реальности. Кроме того, за догматизацией компонентов наших убеждений обычно стоит намерение сохранить эту концепцию, несмотря на те возражения, которые могут быть выдвинуты против неё, а тем самым и несмотря на то, как дана реальность. В общем, не только не признают, но в большинстве случаев и не замечают, что наличие у системы или высказывания иммунитета от критики в любом случае не является в познавательном отношении её достоинством, а, напротив, её большим недостатком, и всё-таки придерживаются мнения о прагматической ценности достоверности. Мнение, что любая достоверность самопроизводится в познании, является крайне субъективным и тем самым не имеет никакого значения для понимания реальности. Тот факт, что достоверность можно установить по желанию, если только решаются иммунизировать соответствующие убеждения от всех возможных возражений, ставит под сомнение познавательную ценность всякой догмы и методическую ценность всякой стратегии догматизации. Всё это, как мы видим, имеет далеко идущие последствия не только для науки, но и для всех других сфер социальной жизни.

Ещё раз представим себе ситуацию, с которой мы вступили в конфронтацию в связи с вопросом о приемлемости фундаментального выбора в пользу классического принципа обоснования. Здесь, пожалуй, могла бы иметь место точка зрения, что речь идёт о так называемых конечных предпосылках или высших принципах, но в таком случае рациональное обсуждение на этом бы и закончилось: следует сделать выбор как раз за или против названного принципа. Но такой выбор приводит к рациональному обсуждению обширной проблематики, так как здесь имеют дело прежде всего с принятием или отклонением фундаментальной концепции рациональности, стало быть: deprincipiis поп disputandum (De principiis non disputandum (лат.) — о принципах не спорят. — Прим. пер.). Можно теперь, конечно, решиться признать определённое высказывание или требование в качестве абсолютной предпосылки и тем самым уклониться от их обсуждения. Следовательно, классический принцип достаточного обоснования можно тоже обсуждать так, чтобы не усложнять при этом ситуацию. И это вполне возможно в силу явно основополагающего характера данного принципа, хотя, с другой стороны, можно придерживаться также и мнения, что в большинстве случаев основополагающие и важные принципы нуждаются в рациональном обсуждении. Однако теперь мы знаем, что догматизируют в принципе каждый тезис, что, стало быть, любую точку в нашем пространстве убеждения можно превратить в некоторой степени в архимедову опорную точку, и всё-таки стоит, пожалуй, прежде всего выяснить: необходимо ли, или, может быть, целесообразно ли это делать.

То, что нет никакой необходимости это делать, можно доказать самым простейшим образом: тем, что фактически иначе поступают, тем, что, следовательно, в этой дискуссии принцип достаточного обоснования отвергается в качестве высшего принципа, тем, что ищут альтернативы, а затем отбирают наиболее подходящую точку зрения для оценки соответствующих принципов. Все это позволяет, как здесь показано, не предпринимать никаких дальнейших шагов. То, что догматизация принципа в контексте этой ситуации в любом случае является нецелесообразной, следует уже из того, что намереваются судить о принципе, следовательно, не собираются обсуждать его прежде всего непосредственно в качестве абсолютной предпосылки. В проведённом нами до сих пор анализе уже упоминались точки зрения для такой оценки. Мы видели, что последовательное применение идеи обоснования — идеи позитивного оправдания — приводит к трудностям в первую очередь из-за того, что должно быть готовым отказаться от приближения к истине в той мере, в какой пытаются достичь достоверности. И, напротив, если вместо идеи обоснования выдвинуть идею критической проверки, критической дискуссии всех принимаемых во внимание высказываний на основе рациональных аргументов, тогда хотя и отказываются от очевидной достоверности, но, тем не менее, есть надежда приблизиться с помощью метода проб и ошибок — опытным путём конструируя проверяемые теории и критически обсуждая их с позиции существенных точек зрения — к истине, разумеется, осознавая при этом, что достоверности нам никогда не достичь. У нас есть все основания полагать, что приверженцы идеи обоснования исходили в целом из совместимости поиска истины и стремления к достоверности. Потому для них принцип обоснования был относительно непроблематичным. Однако лишь теперь в ходе развития классической концепции рациональности обнаруживаются указанные выше трудности, ставящие её под сомнение, вследствие чего существенным образом изменяется теоретико-познавательная проблемная ситуация. В этой ситуации попперовский постулат критической проверки и основанная на нём методология предлагаются в качестве альтернативы, кажущейся предпочтительней с познавательной точки зрения.

Это решение проблемы имеет, впрочем, своим преимуществом то, что в рамках его вообще не может возникнуть упомянутая выше трилемма Мюнхгаузена, поскольку она следует исключительно из попытки найти архимедову опорную точку познания. Но тем самым методология критической проверки, предлагаемая вместо методологии достаточного обоснования, может довольствоваться тем, что не существует такой архимедовой опорной точки, разве только самим её создать. А в таком случае она ничего не стоит. Трилемма преодолевается тем, что стали исходить из иного понимания всей проблемной ситуации. Новое решение проблемы устраняет трудности, бывшие камнем преткновения для прежних попыток, которые были ориентированы на идею обоснования. Решение проблемы следует непосредственно из того, что принцип обоснования из статуса догмы — или если хотите: самоочевидности (нечто само собой разумеющегося) — превращается в проверяемую гипотезу ¹² и вступает в конфронтацию с альтернативной гипотезой, принципом проверки.

Новая концепция рациональности, воплощённая в принципе критической проверки, отличается от классического учения прежде всего тем, что она не требует апелляции к каким-либо догмам и не допускает догматизации в решении проблем какого бы ни было рода — метафизических или научных теорий, этических систем, исторических тезисов или практических, а, следовательно, и политических предложений. Тем самым отвергается одновременно и всякое требование непогрешимости какой-либо инстанции в пользу последовательного фаллибилизма.

Кто приписывает какой-нибудь инстанции — разуму, интуиции или опыту, совести, воле или ощущениям, человеку, группе или классу людей, например, сановникам — в более или менее ограниченной сфере знания или решений непогрешимость, фактически утверждает, что данная инстанция при соответствующих обстоятельствах никогда не может ошибаться ¹³. Данное утверждение явно идёт дальше, чем тезис, согласно которому эта инстанция, в сущности, высказывает в известном случае истину с большей или меньшей достоверностью, следовательно, фактически не ошибается.

Итак, тезис о непогрешимости имеет смысл лишь в отношении общего класса случаев. Он утверждает невозможность заблуждения данной инстанции при определённых обстоятельствах, следовательно, он склонен догматизировать определённые высказывания, требования или решения, поскольку в нём содержится фактически догматизация всех элементов определённого класса высказываний.

Потому всякий инфаллибилизм (непогрешимость) оказывается потенциальным догматизмом. Последовательный критицизм, не допускающий никаких догм, напротив, включает в себя с необходимостью фаллибилизм в отношении любой возможной инстанции. В то время как классический рационализм возводит определённые инстанции — разум или ощущения — в эпистемологические авторитеты, а потому считает их непогрешимыми и тем самым пытается выработать у них иммунитет от критики, — в противном случае, цель достоверного обоснования оказывается недостижимой — критический рационализм же не может признавать больше никакой непогрешимой инстанции, а, стало быть, законной догматизацию определённых решений проблем. Не существует ни решений проблем, ни надлежащей инстанции для них, которые должны заранее уклоняться с необходимостью от критики. Можно даже согласиться с тем, что авторитеты, обладающие таким иммунитетом от критики, нередко характеризуются именно так потому, что их решения проблем имели бы меньше шансов устоять перед возможной критикой. Чем сильнее такого рода претензия, тем, вероятно, больше подозрений в том, что за ней стоит страх перед открытием заблуждений, а это значит — страх перед истиной. К этому мы ещё вернёмся.

§ 6. Контекст обоснования и контекст открытия: характер методологии

Принцип критической проверки, равно как и принцип достаточного обоснования, может пониматься как всеобщий постулат, учитываемый повсюду, где речь идёт о решении проблем. И всё-таки имеет смысл принять во внимание прежде всего последствия этого принципа для учения о науке, так как в этой области существуют относительно развитые и конкретные предложения для методического разрешения интересующих нас вопросов. Кроме того, науку можно рассматривать в качестве сферы социальной жизни, в которой принцип критической проверки, пожалуй, до сих пор более всего осуществлялся на практике. Свобода от догм — по меньшей мере, в основной сфере науки — считается нечто само собой разумеющимся, хотя наука, конечно, и не грешит безусловным исключением таких норм. Часто создаётся такое впечатление, что теория познания и учение о науке со своими комментариями отстают от практики научной жизни.

И хотя сегодня в учении о науке начинает проводиться точка зрения последовательного критицизма, тем не менее, в нём ещё обнаруживается целый ряд черт, кажущихся понятными лишь в рамках классической идеи обоснования. В первую очередь к ним относятся встречающийся часто ещё (по меньшей мере, имплицитно) теоретический монизм, ставка на аксиоматический метод, находящийся на переднем плане при формировании и обосновании более предпочтительной теории, и вообще выделение статическо-структурных и формальных аспектов познания за счёт его динамических аспектов, то есть пренебрежение развитием, конфликтом альтернатив, выбором между ними, что оказывается обычным явлением как в научной сфере, так и в других областях социальной жизни. Однако методология критической проверки не может быть направлена на то, чтобы придать научной практике вспомогательный характер при оправдании и закреплении определённых и без того доминирующих концепций.

Напротив, она должна исходить из того, что важнее содействовать их критической оценке и пересмотру с целью облегчить процесс познания. Правда, могут возразить, что [методология критической проверки] является чисто прагматической точкой зрения, которая не может приниматься во внимание учением о науке как теоретической — возможно даже формальной — дисциплине. Но на это возражение можно дать относительно простой ответ. Учение о науке, в силу его желания решать методологические проблемы, так же никак не может быть нейтральным, как и философия морали ¹⁴. Разумеется, вполне возможно разработать учение о науке, являющееся нейтральным постольку, поскольку оно пытается анализировать и объяснять действительные связи в сфере научной жизни, практикуемые в этой среде нравы и обычаи — включая «безнравственность» — представителей наук. Но на самом деле оно оказывается прежде всего не чем иным, как социологической дисциплиной, — социологией науки, каковой она уже фактически была, но не методологией в том значении, какое придаётся в нашем исследовании ¹⁵.

С некоторых пор для различения этих двух дисциплин и обсуждаемого ими комплекса проблем проводят обычно различие между контекстом оправдания, или контекстом обоснования и контекстом открытия научного познания ¹⁶. Оно до определённой степени фактически может быть полезным, несмотря на то, что его способ выражения внушает, с одной стороны, принятие идеи обоснования, а, с другой — отождествление эвристики и психологии. Тем самым навязывается мнение, что психологические проблемы, социальные факты и в целом действительные связи не представляют никакого интереса для методологии, — мнение, которого из-за доминирующего и по сей день формализма придерживаются в вопросах учения о науке. К тому же, утверждается прежде всего следующее.

Во-первых, согласно критицистской концепции в так называемом контексте обоснования речь идёт не об оправдании высказываний и системы высказываний, а об их критическом исследовании и оценке.

Во-вторых, в соответствии с задачей идеи обоснования эвристическая проблематика не может больше просто так исключаться из методологии, даже если оказывается несостоятельной определённая предпосылка, часто допускаемая в связи с обсуждением эвристической проблематики, а именно: должен существовать достоверный путь для приобретения знания.

И, наконец, в-третьих, в рамках методологии должны учитываться, по меньшей мере, существенные черты человеческой познавательной ситуации, — а вместе с тем и действительные связи, играющие в ней определённую роль. А это значит, что надлежащий научный метод не должен, например, конструироваться утопически.

Ориентация современных теоретико-научных исследований на анализ возможных формальных связей между высказываниями различного рода производит отчасти и до сих пор впечатление, что учение о науке — это относится и к учению о практических науках — есть ни больше и ни меньше как применение — или даже часть — формальной логики, включая важные разделы математики, с привлечением в лучшем случае, может быть, ещё некоторых разделов семантики неестественных языков. Теперь, правда, вряд ли станут возражать против тезиса, что логика и математика играют значительную роль для теоретико-научной проблематики, и всё же прослеживается ещё формальная тенденция к их ограничению. Чем важнее оказывается логический контекст для оценки научных высказываний, тем невозможней становится рациональный анализ и критика познания, даже если пренебрегать внелингвистическим контекстом, в который погружены эти высказывания. К этому контексту относятся не только факты, выражаемые соответствующими высказываниями, но и факты, образующие контекст человеческой познавательной деятельности, а это значит: не только изолированная мыслительная и созерцательная деятельность отдельных индивидов, но и критическая дискуссия как образец социальной интеракции, включая институты, которые её поддерживают или ослабляют, требуют или сдерживают. Следовательно, интерес представляет не только одна формальная логика, но и логика науки как социальное действие.

Уже в нашей критике классического учения о познании мы имели дело с тезисами, выходящими за рамки чисто логического контекста, например, когда обсуждались содержащиеся в этом учении вопрос о существовании вакуума, гипотеза о существовании независимой от контекста наблюдений и свободной от предрассудков интуиции, или утопический постулат об элиминации всех предрассудков. Уже сейчас хотелось бы заметить и заявить, что как раз привлечение психологических идей для решения теоретико-познавательной проблематики является proton pseudos (Proton pseudos (лат.) — мнимое первоначало. — Прим. пер.) такого рода взглядов, и что речь идёт именно о полном исключении таких соображений из учений о познании или науке в пользу формального и, в лучшем случае, семантического анализов.

Но было бы очень сомнительным и опрометчивым пытаться избежать данной проблемы, ибо это означало бы, что в таком случае следовало бы истолковать в качестве эмпирика проблематику человеческой созерцательной деятельности или в качестве интеллектуала проблематику человеческой мыслительной деятельности как методически несущественную, так что было бы крайне затруднительно вообще провести чёткое различие между обеими позициями. Кроме того, было бы всё же невозможным защитить собственные рассуждения от возможного влияния результатов лингвистики, если занимаются языковыми фактами, чего вряд ли можно было бы избежать. Как только однажды была признана теоретико-познавательная значимость прагматического контекста — в смысле общепринятого сегодня различения синтаксиса, семантики и прагматики — осуществилось само по себе упомянутое выше ограничение учения о науке.

Уже анализ классической проблемы обоснования с необходимостью выводит нас за рамки формального контекста и требует учёта прагматической точки зрения.

Равным образом это относится и к попытке преодолеть классическую идею обоснования путём применения идеи рациональной критики. Выбор между принципом достаточного обоснования и принципом критической проверки — это выбор в области прагматики, который, разумеется, среди прочего должен осуществляться с учётом логического контекста. Сам факт того, что проблема рациональности является не только формальной, но и прагматической проблемой, отнюдь не означает, что для её решения можно было бы ограничиться анализом фактических связей в сфере научной жизни или попыткой их объяснить, как этого ожидают от социологии науки.

Здесь речь идёт в первую очередь об определении научного метода, содержащего, как ещё увидим ниже, не только формальный, но, более того, фактический и социальный аспекты. Таким образом, разработка методологии критической проверки требует учитывать, кроме формального, также лингвистический и иные фактические контексты, являющиеся важными для решения проблемы человеческого поведения. Но включение прагматики никоим образом не означает санкционирование натуралистического ошибочного вывода в сферу учения о науке, вывода от фактических высказываний через сферу науки к высказываниям нормативным для этой области, а лишь говорит о необходимости учитывать человеческие возможности в методологии человеческого познания. В определённой степени методология есть не что иное, как фундаментальная технология для решения проблемы поведения, ориентированная на определённые ценностные точки зрения, которые тесно связаны со стремлением человека к познанию истины, а следовательно, и к самой истине.

Принятие определённого метода, включая и метод критической проверки, влечёт за собой моральное решение, ¹⁷ так как оно означает принятие имеющей большие последствия для социальной жизни методической практики, важной не только для построения, разработки и проверки теорий, но и для их применения, а стало быть, и для роли познания в социальной жизни. Предлагаемая критицизмом модель рациональности является проектом образа жизни, социальной практики и потому имеет этическое и, более того, политическое значение. Не преувеличением, а лишь констатацией простого и очевидного факта будет утверждение, что принцип критической проверки связывает, между прочим, логику и политику.

Если теперь обратимся к указанному выше различению контекста открытия и контекста обоснования, то можно констатировать, что в рамках нашего подхода оно оказывается эффективным лишь постольку, поскольку его можно совместить как с опровержением методологического натурализма, так и с преодолением связанного часто с ним методологического формализма. Методология науки поставляет критическую точку зрения для оценки научной практики и тем самым управляет практикой критики, содействующей прогрессу человеческого познания тем, что делает возможной проверку ошибочных взглядов. Она формулирует мораль научного мышления и научной деятельности, не нуждаясь, разумеется, при этом в безусловных нормативных правилах.

§ 7. Диалектическое мышление: поиск противоречий

Мы видели, что ориентация на классическую идею обоснования сводится к предпочтению консервативной стратегии в познавательном процессе, а это значит — к выбору поведения, позволяющего оградить прежние заблуждения от существенной критики и изменений и тем самым их сохранить. Этим тормозится прогресс познания, который, вопреки прежним представлениям о правильно обоснованных истинах, осуществляется антиинтуитивным и антииндуктивным путём. Критицистская методология может исходить из того, что в зависимости от обстоятельств 68 прогресс познания требует преодоления старых и укоренившихся привычек мышления и восприятия, которые сообразно принципу психической и социальной инертности имеют тенденцию противостоять любому такому изменению, и чем сильнее сопротивление, тем радикальнее и обширнее соответствующее новшество.

Отстаиваемое в классическом учении требование о необходимости устранять до начала познания все предрассудки создаёт на первый взгляд впечатление, что оно противодействует радикальным образом этому эффекту инертности, но это — иллюзия. На самом деле оно исходит из утопической оценки человеческой познавательной ситуации, в которой к тому же крайне недооценивается возможное позитивное значение имеющихся предпосылок для познавательного процесса ¹⁸. Так называемые предрассудки, как они закрепляются в привычках мышления и концептуальных построениях, являются прежде всего не чем иным, как теоретическими концепциями, сформированными в рамках прежних решений проблемы поведения, а также предыдущими поколениями и образующими основу для решения последующих проблем.

Вряд ли можно согласиться с идеей ¹⁹, что эти концепции ошибочны и должны сразу же устраняться, — хотя бы уже потому, что они были наследованы, переданы традицией или приобретены в предшествующих ситуациях. Данная идея представляет собой ошибочный негативный генетический вывод. Таким же ошибочным оказывается и представление, что дух можно полностью очистить от них. Оно обычно мстит за себя тем, что за такими попытками «основательного» очищения познавательных усилий, как правило, сразу же вновь появляются прежние предрассудки под маской теперь уже осознанных, очевидных и потому правильно обоснованных истин ²⁰. В таком случае стоящее за постулатом обоснования стремление к познанию сводится по сути дела не к чему иному, как к попытке найти надёжные основания для прежних предрассудков; следовательно, то, что и без того считается само собой разумеющимся, сильнее закрепляется в собственном мышлении и действии.

Методология критической проверки должна отказаться от признаваемой классической теорией познания фикции о существовании вакуума как не соответствующей действительным чертам человеческой познавательной ситуации и попытаться использовать с пользой для дела так называемые предрассудки для прогресса познания. А это значит, что не следует пытаться отвергнуть их целиком, — что уже утопично, поскольку часто остаются неизвестными глубоко заложенные предрассудки. Кроме того, не следует стремиться обосновать их, — что всегда возможно, — а необходимо в зависимости от обстоятельств, насколько это возможно, проверить данные предрассудки путём рассмотрения их последствий.

Следовательно, речь идёт об обсуждении их в качестве не догм, а гипотез, которые в процессе важных для них проверок могут быть в принципе отвергнуты. В таком случае следует, по возможности, выявлять или даже создавать такого рода проверочные ситуации. Стало быть, если нужно приблизиться к истине, то для этого необходима не апелляция к конечным и достоверным основаниям, а поиск важных несовместимых инстанций, а это значит — поиск противоречий.

Если попытаться определить роль логики в таком процессе, то можно сказать, что она рассматривается здесь не как инструмент позитивного обоснования, а как органон критики ²¹. Соответственно методология также ориентирована не на закон достаточного основания (подобно классической методологии), а, напротив, на методологический вариант закона исключения противоречия, который можно сформулировать приблизительно так: постоянно ищи существенные противоречия с целью подвергнуть прежние убеждения риску разрушения, чтобы у них была возможность оказаться достоверными. Следовательно, этот поиск рекомендуется не потому, что были бы желательны и должны были бы сохраняться противоречия сами по себе, и даже не потому, что так было бы справедливее по отношению к противоречивому характеру реальности, а потому, что при внезапном возникновении существенных противоречий в силу принципа непротиворечивости следует пересмотреть свои убеждения ²². Таким образом, мы в данном случае идём обходным путём, то есть не просто примиряемся с любой непротиворечивой системой, что было бы относительно простым и выгодным делом, а ищем противоречия с целью форсировать дальнейшее развитие мышления. При этом необходимость ревизии следует из невозможности устранить принцип непротиворечивости без крайне нежелательных последствий: в таком случае становятся возможными любые утверждения ²³.

Если использовать данный принцип указанным образом, то получается метод, который с некоторым правом можно именовать ясно и однозначно «диалектическим», соответствующим давней философской традиции ²⁴. Причиной путаницы, вызванной философскими выходками немецкого идеализма в применении термина «диалектика» ²⁵, могло быть стремление избегать этого слова, но отказываться от его использования нет никаких причин, пока не возникает неясности в его применении.

Уже в досократовской диалектике, точнее, в школе элеатов, оперировали разработкой «гипотез» и так называемым методом косвенного доказательства, который был направлен на вывод противоречий, из чего делалось заключение об ошибочности определённых утверждений ²⁶, — методом, вошедшим затем прежде всего в математическое мышление. Однако идея использовать методически логическую связь с целью сделать возможным значимый дедуктивный аргумент по обращению негативного значения истинности, может быть обобщена и вообще возведена в соответствии с принципом обоснования в основную идею научного и, более того, критического метода. Следовательно, этот метод является диалектическим постольку, поскольку он придаёт большое значение поиску и устранению противоречий, процессу диалога, например, дискуссии между собеседниками.

Он потому именуется негативным методом, что от него зависят не только возможность позитивного обоснования и соответствующие усилия по обоснованию, но и возможность опровержения и усилия по опровержению, из которых, разумеется, затем можно вывести предварительное подтверждение. Конечно, определяющей характеристикой указанного метода является не одно лишь устранение противоречий, ибо эту цель можно в любом случае очень легко достичь, если готовы отказаться от содержания и объяснения. Таким образом, речь идёт о конструировании достоверных теорий, представляющих интерес для познавательной цели.

Теперь ясно, что в контексте этого принципа мышление — как это имеет место в случае с постулатом обоснования — неспособно консервировать убеждения и удерживать познание на его прежнем уровне, а, напротив, направлено на преодоление прежнего состояния знания и пересмотр существующих убеждений.

Усилия направлены не на оправдание существующего посредством сведения к достоверным основаниям, а на его опровержение путём подтверждения противоречий.

Таким образом, можно действительно сказать, что диалектика и развитие в определённом смысле связаны друг с другом, в то время как, с другой стороны, связанное с теоретическим монизмом аксиоматическое мышление в силу его стремления к надёжному фундаменту имеет тенденцию к инертности, к закреплению уже достигнутого. В этой связи было бы интересно заметить, что термин «аксиома» — равно как и термин «гипотеза» — происходит диалектически из греческой математики ²⁷, и что он первоначально означал не несомненную и самоочевидную истину или лишь «правдоподобное предположение», а просто «требование», что значит не более как утверждение «о достижении согласия между участниками диалога» ²⁸, то есть он служил предпосылкой аргументации. Аксиомы евклидовой геометрии как образец правильно организованной системы знаний, которая должна была быть в течение столетий идеалом для построения науки, позже стали явно претендовать на статус несомненной истины, что привело к их догматизации. Данный статус они сохраняли до открытия неевклидовых геометрий. Несмотря на это потрясение, идеал аксиоматизации как образец достоверно значимых знаний в большинстве случаев оставался связанным до сих пор с идеей обоснования. Считается, что с помощью аксиоматического метода можно повысить достоверность «глубинных оснований частных наук» ²⁹. По меньшей мере, в рамках узкой области математики и метаматематики идеал достоверности оставался в большинстве случаев незыблемым.

Только теперь, как представляется, принципиальный фаллибилизм вторгается и в эту область знания, вследствие чего терпят крах все программы обоснования ³⁰. По-видимому, математика также не является островком достоверности в океане нашего ошибочного знания. Таким образом, у нас есть все основания заново переосмыслить роль аксиоматического мышления и значение аксиоматического идеала для построения всей области знания.

Поскольку за идеалом аксиоматического построения всей науки, её конструирования в качестве исчисления, в котором просматриваются и могут контролироваться все отношения логической зависимости, стоит фундаменталистская точка зрения, что посредством его реализации преодолеваются раз и навсегда противоречия, различие мнений и разногласия, что все решения в познавательной области и даже за её пределами могут быть заменены в известной степени расчетом, — идея, сыгравшая, как известно, значительную роль в философском мышлении (например, у Лейбница ³¹ и его последователей), — постольку мы имеем здесь эпистемологическую утопию, которую фактически можно рассматривать, вопреки намерениям её сторонников, как последовательное выражение статической модели рациональности, несовместимой в существенном отношении с представленным здесь идеалом критического и — в уточнённом выше смысле — диалектического метода. Разумеется, в рамках этого метода вполне возможны аксиоматизации в качестве временной компоненты процесса научного познания, так как необходимый для них принцип непротиворечивости ни в коем случае здесь не выбрасывается за борт, а определённым образом методически используется. Как мы видим, речь идёт не о диалектике, которая должна преодолеть логику, а о диалектике, пользующейся преимущественным образом логикой для прогресса познания и не предполагающей при этом, что ум, способность к постижению истины и решению всегда идут рука об руку, и что постижение истины идеальнее всего должно достигаться, в зависимости от обстоятельств, с помощью расчёта, если только удаётся найти для этого подходящий базис.

§ 8. Конструирование и критика: теоретический плюрализм

Для исследования последствий критического рационализма в области учения о науке можно исходить из того, что в научном мышлении мы стремимся к познанию состояния действительного мира и тем самым к теориям, обладающим по возможности большей объяснительной силой и глубже проникающим в структуру реальности ³², — к теориям, о которых мы можем предполагать, что они приближаются, насколько это возможно, к истине, хотя и никогда не могут достичь достоверности в этом.

Уже отсюда ясно, что в принципе это зависит не от генезиса таких теорий, а от их созидающей силы и возможности их проверки. Между прочим, это означает, что их происхождение из метафизических концепций не воспринимается с позиций критицистского учения о науке как недостаток, тем более, что такие концепции (обычно имеются в виду лишь концепции досократиков ³³) могут оказаться с научной точки зрения весьма плодотворными. Наука развивается поступательно не благодаря выведению с помощью дедуктивного метода достоверных истин из очевидных интуиций или выведению с помощью индуктивного метода такого рода знаний из очевидных восприятий, а, напротив, благодаря умозрительному рассуждению и рациональной аргументации, конструированию и критике. И в обоих случаях метафизические концепции имеют значение, а именно: сломить посредством поставки антиинтуитивных и антииндуктивных идей наши привычные способы мышления и восприятия и набросать для реальных отношений схему возможных альтернативных объяснений, позволяющих критически осветить прежние убеждения ³⁴. Такой конструктивной и критической метафизике противостоит догматическая метафизика, которая либо развивается лишь для того, чтобы удерживать прежнее состояние научного мышления, либо даже изолирует себя целиком от научного мышления, чтобы полностью сохранить любым способом иммунизированную от возможных исследовательских результатов картину мира. Вследствие этого позитивистский принцип бессмысленности оказывается сомнительным и рекомендуется правильно осветить отношение науки и метафизики, а также фактическое значение философской спекуляции для познания.

При этом важно не оценивать в целом метафизические концепции в себе и для себя, а вскрыть существенные различия между ними, чтобы иметь возможность использовать их спекулятивный и критический потенциал для прогресса познания.

Если важно развивать по возможности всеобъемлющие теории большой объяснительной силы, то уже из этого становится понятной возможная польза метафизических спекуляций, а именно: из них часто возникают, хотя бы эскизно, всеобъемлющие теории для истолкования реальности, которые могут представлять интерес при определённых обстоятельствах для образования научных теорий. Они не могут быть применены непосредственно, а следовательно, и сразу же проверены, но в них тем не менее содержатся объяснительные точки зрения, а тем самым и научные исследовательские программы, поставляющие содержательные и проверяемые теории ³⁵. Разумеется, для этого необходимо не воспринимать метафизические идеи как интуитивное знакомство с априорной действительностью, — хотя бы потому, что они не могут быть опровергнуты фактами, — а пытаться развивать их последовательно дальше до опровержимых теорий, способных конкурировать с прежними теориями. Ибо сам факт того, что такого рода концепции находятся ещё вне конкуренции, расценивается с позиции принципа критической проверки как недостаток, который следует устранить. С другой стороны, из этого явствует и бесплодность всех попыток воспрепятствовать разработке таких концепций — например, потому, что они до сих пор не соответствуют хорошо обоснованным теориям — уже на первоначальной стадии их развития. То обстоятельство, что метафизические концепции не могут быть опровергнуты сразу же фактами, не является ещё достаточным основанием не воспринимать их всерьёз, тем более, что они могут быть несовместимы с научными теориями, а их отбрасывание с порога означало бы лишь, что не используется заложенный в них критический потенциал.

Следовательно, современное состояние научного познания было бы истолковано как нечто незыблемое.

Таким образом, мы подошли к важной составной части методологии критической проверки, а именно: к теоретическому плюрализму. Если, как показывает критический анализ постулата обоснования, нельзя никогда с достоверностью доказать, что определённая теория истинна (даже тогда, когда кажется, что она решает поставленные перед ней проблемы), то в таком случае стоит искать постоянно альтернативы, другие теории, которые могли бы быть лучше, потому что обладают большей объяснительной силой, позволяющей избежать определённых ошибок или вообще преодолеть трудности, с которыми не справлялись прежние теории. В целом, как свидетельствует история науки, любая теория имеет какие-то недостатки ³⁶. Она не справляется целиком с определёнными фактами, которые должны, в свете её объяснительных возможностей, расцениваться как аномалии, исключения или отклонения, которые она всё-таки надеется в перспективе преодолеть. Однако в большинстве случаев мы уже потому не склонны отказываться полностью от этих трудностей, что теория всё же позволяет структурировать проблемную ситуацию, которая, в противном случае, оставалась бы неструктурированной ³⁷, позволяет установить границы, в пределах которых можно вычленять проблемы и возможные решения. «Мысль может выражаться в разных формах; научная теория не исчезает, если она заменяется другой» ³⁸.

Разумеется, совершенно ошибочно считать, что все трудности могут быть преодолены в рамках прежней теоретической концепции, старой парадигмы. Для их преодоления необходимо, может быть, даже радикальное изменение метафизической границы отношений, как это имело место, например, при переходе от аристотелевской к новоевропейской картине мира. Отсюда очевидна конструктивная и критическая роль метафизики в прогрессе познания ³⁹.

Если исходить из того, что теории стремятся ограничить поле действия возможного события, то можно сделать вывод, что его новое ограничение путём изменения теоретической установки постулирует в определённой степени, в зависимости от обстоятельств, кажущееся невозможным в качестве возможного, а казавшееся до сих пор возможным в качестве невозможного. Таким образом, в этом смысле можно отстаивать концепцию невозможного, а это значит: создавать не обусловленные современным состоянием науки возможности. При этом данное обстоятельство не может служить основанием, чтобы их с порога отвергать. Здесь критическая метафизика может выполнять для научного мышления ту же самую функцию, что утопия для политического мышления ⁴⁰; подобно утопии, цель которой заключается в радикальном изменении современного состояния человеческого общества ⁴¹, метафизика направлена на радикальное преобразование нынешнего состояния познания. Стало быть, обе включают в себя отрицание существующего — критический потенциал, использование которого, конечно, предполагает выработку конкретных альтернатив, поскольку существующее научное знание так же не может быть заменено метафизикой, как и современное общественное состояние не может быть заменено состоянием, предвосхищаемым утопией, то есть конструируемым в социальном вакууме. Конкретизация метафизики осуществляется посредством разработки теоретических альтернатив, а конкретизация утопии — разработкой институциональных альтернатив ⁴². В обоих случаях должно быть ясно, что обнаруживаемое в результате проверки противоречие принуждает к непредвиденному пересмотру реальности. Попытка избежать критического диалога с реальностью — попытка скачка на высший уровень — приводит в обоих случаях к подавлению критики и господству устойчивой, не подлежащей корректировке системы. Таким образом, речь идёт не только о том, чтобы использовать критический потенциал таких концепций. Следует также попытаться подвергнуть их самих действительной критике, — следовательно, настолько их развить, чтобы они разбились о реальность, — причём в случае с утопией думается, что наши знания о действительных связях и отношениях мы можем использовать для осуществления проверки так, чтобы удержать в определённых границах издержки такого краха.

Таким образом, мы вплотную подошли к обсуждению критической функции мышления альтернативами, а следовательно, и теоретического плюрализма. Как уже упоминалось, методологию достаточного обоснования связывают обычно с теоретическим монизмом, который при определённых обстоятельствах так a priori усиливает доминирующую теоретическую точку зрения по отношению к возможным — и по возможности ещё неразвитым — альтернативам, что их вряд ли можно рассматривать в качестве конкурентов. Речь идёт о том, чтобы превратить их в надёжную теорию и надёжно и достоверно обосновать, при определённых обстоятельствах довести их обоснование до глубинных оснований в том случае, если до этого оно было недостаточным, и посредством их незначительных модификаций привести в соответствие с реальностью. Этой цели, как нам известно, можно достичь при условии, что мы готовы окупить издержки этого дела ⁴³, состоящие в ослаблении содержания и объяснительной силы теории и в её закреплении в догматической метафизике ⁴⁴. Наконец-то все существенные факты будут интерпретироваться не только в свете соответствующей теории, но и в своём значении, которое всегда может быть достигнуто посредством введения надлежащих ad-hoc гипотез, тем более, что не подвергается сомнению значимость теоретического мышления для наблюдений. С точки зрения критицизма можно сказать, что такого рода теории фактически изымаются из научного обращения, даже если они используются ещё внутри институциональной сферы науки, ибо научные учреждения — университеты, исследовательские институты, академии и так далее — ни в коем случае сами по себе не гарантируют обеспечение и сохранение критического мышления. Они позволяют обезопасить в какой-то степени сферу науки от внешних влияний, вследствие чего делают возможной относительно спокойную научную дискуссию; но они не всегда могут воспрепятствовать добровольному отказу от критики.

Таким образом, одним из следствий теоретического монизма является использование фактов лишь для иллюстрации или укрепления доминирующей теории, и потому они одинаково интерпретируются, однако при этом из виду упускается критическое значение контрфактов. Такое положение дел объясняется отмеченным уже выше обстоятельством, которое я хотел бы обозначить как невозможность теоретического вакуума, и в качестве частного случая следует, видимо, из упомянутой выше тенденции к структурированию неструктурированных ситуаций.

Обеспечение научной деятельности по решению проблем зависит от успешного структурирования проблемных ситуаций, которое нуждается в установлении теоретических, хотя ещё и недостаточных, границ отношений, так что при наличии лишь одной единственной теории функцию по установлению таких границ она квазиавтоматически берёт на себя. Даже если теперь с позиций критического эмпиризма на передний план выдвигается проверка этой теории, — а следовательно, и поиск контрфактов (при определённых обстоятельствах следует даже пытаться их экспериментально установить), — то всё же вряд ли удастся, при внезапном обнаружении в дальнейшем противоречивых фактов, избежать мыслить в контексте этих границ отношений. И всё-таки из-за отсутствия альтернатив мы стремимся сохранить критикуемую на основе контрфактов теорию, поскольку для выражения тех же самых явлений, ситуаций и проблем используют границу отношений, для которой данная теория поставляет интерпретации и решения. Единственный способ структурирования имеет до некоторой степени характер монопольной ситуации. В таком случае нет ничего странного в том, что имеющаяся в нашем распоряжении критика оценивается сразу же негативно и существующие трудности преодолеваются с помощью метода вытяжения.

Уже на этом основании методология критической проверки считает необходимым осуществлять не только поиск контрфактов, но и, в первую очередь, поиск альтернативных теоретических концепций с целью сделать возможными конструирование и применение конкурирующих границ отношений, а вместе с тем и иные решения проблем. В рамках таких конкурирующих теоретических установок уже зафиксированные, но теоретически «неосмысленные» аномалии сохраняют своё значение для объяснения реальных событий ⁴⁵. Более того, наличие одной или нескольких теоретических альтернатив нередко позволяет устанавливать или даже восстанавливать факты, несовместимые с прежней привилегированной теорией и потому способные содействовать её опровержению ⁴⁶. Альтернативная теория может приводить к экспериментам, обнаруживающим несовместимую со старой теорией возможность раскрывать явления. Эксперимент, результаты которого ставят под сомнение не только существующую теорию, но и, более того, означают успех теоретической альтернативы, имеет гораздо больше шансов быть интерпретированным в качестве критической инстанции. В борьбе с концепцией, которая объясняет, кроме уже ранее объяснённых фактов, ещё и факты, противоречащие прежней теории, и, более того, объясняет ещё, например, почему она в одних ситуациях приближает к правильному решению, а в других — приводит к более или менее очевидным отклонениям, старую теорию трудно сберечь от краха посредством стратегии иммунизации, так как в любом случае её значение для познания незначительно. Таким образом, теоретический плюрализм является средством, препятствующим догматизации теоретических концепций и превращению их в метафизическую научную систему, защищённую иммунитетом от критики, и потому может содействовать критическому применению альтернативных метафизических концепций.

Этим намечены основные мероприятия по реформе эмпиризма, какой она должна быть с позиций критицизма. Данная реформа не пренебрегает, например, значением опытных данных для образования теорий, на что справедливо всегда указывал эмпиризм. Но она исключает догматизацию опыта, представляющую столь же большую опасность для эмпиристского мышления, как, например, догматизация интуиции или разума — для интеллектуализма. Ей удаётся этого достичь тем, что она учитывает — часто не совсем сознательно — теоретическую нагруженность так называемых эмпирических данных, которая, как раз, если о ней забывают, навязывает переоценку независимости эмпирического базиса теоретического мышления и тем самым содействует некритическому обсуждению и застою тех теорий, понятийный аппарат которых выражает этот базис. Только когда таким путём развенчивается эмпиристский миф о фактах, можно активизировать критическую функцию фактов для образования теорий. Парадоксальным образом этот миф сказывается даже — вопреки собственным интенциям эмпиризма — на том, что определённые теории уклоняются от проверки с помощью фактов. Следовательно, он практически превращает эмпиристскую тенденцию в свою противоположность. Подобным же образом, например, интеллектуалистский миф о фактах, основывающийся на очевидности интуиции, фактически мешает образованию теорий, поскольку он содействует в конечном итоге лишь общепринятым уже теориям и не служит на пользу теоретической спекуляции и возможной на её основе критике.

Благодаря этой ревизии преодолевается позиция пассивизма, — как по отношению к образованию теорий, так и касательно наблюдения, — господствовавшая в классическом учении о понимании процесса познания. Чувственное или духовное созерцание уступает место конструированию и эксперименту, следовательно, человеческой активности, трансформирующей результаты способности воображения в символические конструкции и проверяющей их посредством мысленных и реальных экспериментов, то есть посредством активного вмешательства с целью оценить их продуктивность, а тем самым и их относительную надёжность. Таким образом, познание движется между конструированием и критикой; оно является частью человеческой практики, в ходе которой должны сталкиваться решения. Теория познания, а с ней также и учение о науке, есть теория этой практики, которая предоставляет для неё методические установки, основания для рациональных решений, а также критические точки зрения для оценки её результатов и методов. Но если познание представляет собой часть человеческой практики, то нет никакого смысла проводить различие между теоретическим и практическим разумом и противопоставлять познание и решение, как это имеет место в учении о познании, трактующем познание как открытие разума или ощущений, то есть как результат восприятия. В теории познания и учении о науке, поскольку оно имеет методологический характер, речь идёт о стремлении содействовать рациональности решений, а вместе с тем и рациональности человеческой практики в определённой области социальной жизни тем, что таким образом становится возможной существенная критика в данной области. Но тем самым проектируется концепция рациональности, которая, как оказывается, могла бы иметь последствия для всех сфер социальной жизни.