Абрахам Маслоу:
Дальнейшие рубежи развития человека.
Часть III. Ценности.
Глава 8. Слияние фактов и ценностей

Начну с объяснения того, что я назвал пиковыми переживаниями, потому что именно на примере таких переживаний мой тезис можно продемонстрировать наиболее легко и полно. Термин «пиковое переживание» объединяет наилучшие моменты человеческого существования, самые счастливые моменты жизни, переживания экстаза, восторга, блаженства, величайшей радости. Обнаружилось, что пиковые переживания порождаются глубокими эстетическими переживаниями (такими, как творческий экстаз), моментами зрелой любви, совершенными сексуальными переживаниями, родительской любовью, опытом естественных родов и многим другим. Я использую единый термин — «пиковые переживания» — как некое обобщённое и абстрактное понятие, поскольку установил, что все эти экстатические переживания обладают некоторыми общими характеристиками.

Более того, можно построить схему или модель, в которой были бы представлены эти общие характеристики. Термин «пиковые переживания» позволяет мне одновременно говорить обо всех видах таких переживаний (Laski, 1961; Maslow, 1962 а, Ь).

Когда я спрашивал своих испытуемых — после того, как они описывали свои пиковые переживания, — каким в эти моменты представал перед ними мир, то получал ответы, которые тоже можно было бы схематизировать и обобщить. В действительности почти необходимо сделать это, так как нет другого способа охватить тысячи слов или описаний, предоставленных мне. «Сухой остаток», выделенный мною из множества этих описаний, полученных примерно от сотни людей во время и после пиковых переживаний, выражается в следующих словах: истина, красота, цельность, единство противоположностей, жизненный процесс, уникальность, совершенство, необходимость, завершённость, справедливость, порядок, простота, богатство, непринуждённость, игра, самодостаточность.

Хотя это сгущение и выделение было сделано лишь одним человеком, у меня мало сомнений в том, что кто-либо другой, возьмись он за это дело, пришел бы примерно к такому же списку характеристик. Уверен, что список получился бы не слишком отличающимся от приведённого — не более, чем на уровне выбора синонимов или конкретных слов.

Полученные слова очень абстрактны. Но как могло бы получиться иначе? Каждое слово должно объединить много видов непосредственных переживаний под одной рубрикой или одним заголовком. Это неизбежно означает, что такая рубрика будет включать в себя многое, следовательно, будет очень абстрактной.

Таковы способы, которыми люди по-разному характеризуют мир, воспринимаемый в состоянии пикового переживания.

Различия могут заключаться в степени или в акцентах, то есть во время пикового переживания мир выглядит более честным и откровенным, более истинным, более прекрасным, чем в другое время.

Я хочу подчеркнуть, что эти характеристики подаются испытуемыми в их отчётах как описательные, как факты о мире. Это описания того, каким предстаёт перед ними мир, как он выглядит и даже каков он, по их утверждениям. Эти описания попадают в ту же категорию, что и сведения, данные газетным репортёром или учёным-наблюдателем после какого-то события, свидетелем которого он был. Это не утверждения о том, что «должно быть», и не простые проекции желаний исследователя, это не галлюцинации и не просто эмоциональные состояния, которым недостаёт познавательной основы. Эти описания подаются испытуемыми как просветления, как истинные характеристики действительности, которые их прежняя слепота скрывала от них.

Здесь мы сталкиваемся со старой проблемой соответствия мистических просветлении действительности. Мы коснулись корней и источников религии. Но мы должны быть очень осторожны, чтобы не обольщаться абсолютной субъективной уверенностью мистиков и людей, испытывающих пиковые переживания, в своих свидетельствах. Для них несомненно, что им открылась истина. Большинство из нас испытало такую же уверенность в свои моменты просветления.

Однако человечество за три тысячи лет письменной истории научилось тому, что субъективной уверенности недостаточно; должно быть также внешнее подтверждение. Должен существовать какой-то способ проверки истинности утверждений, какой-то измеритель продуктивности, прагматический тест. К высказываемым утверждениям мы должны подходить с определённой сдержанностью, осторожностью, трезвостью. Очень многие мистики, провидцы, пророки оказались неправы, хотя чувствовали абсолютную уверенность в своих утверждениях.

Этот разрушающий иллюзии опыт выступает как один из исторических корней науки — недоверие к свидетельствам личного просветления. Официальная, классическая наука давно отвергла такие просветления, считая, что сами по себе они научной ценности не представляют.

Мы — психологи и психиатры — находимся в начале новой эпохи в науке. В своём психотерапевтическом опыте мы встречаемся с внезапными просветлениями, пиковыми переживаниями, с переживаниями опустошённости, инсайтами и экстазами — и у своих пациентов, и у самих себя. Мы привыкли ко всему этому; и мы научились тому, что хотя не все такого рода свидетельства истинны, некоторые из них, безусловно, являются таковыми.

Химик, биолог, инженер будут продолжать испытывать беспокойство в связи с этим старым (или новым) представлением о том, что истина может предстать таким старым (или новым) способом: посредством штурма, эмоционального просветления, своего рода взрыва, через разрушающиеся стены, через сопротивление, через преодоление страхов. Мы специализируемся на работе с опасными истинами, с истинами, угрожающими самооценке.

Безличностный научный скептицизм, даже по отношению к безличностной сфере, не оправдан. История науки (или, по меньшей мере, великих учёных) — это история внезапных и экстатических проникновении в истину, которая затем медленно, тщательно, осторожно проверяется более приземленными работниками, действующими скорее как общественные насекомые, чем как орлы. Я вспоминаю, например, Кекуле, увидевшего во сне бензольное кольцо.

Слишком многие люди с ограниченным видением действительности определяют сущность науки как тщательную проверку, установление истинности гипотез, определение того, верны ли идеи, высказанные другими людьми. Но в той мере, в какой наука представляет собой также методику открытий, ей придётся научиться стимулировать связанные с пиковыми переживаниями инсайты и прозрения и затем использовать их в качестве данных. Другие примеры бытийного познания (когда в состоянии пикового переживания человек усматривает ранее не воспринимавшуюся им истину) имеют своими источниками проницательность, достигаемую посредством бытийной любви, определённый религиозный опыт, определённый опыт групповой психотерапии, ведущий к межличностной близости, интеллектуальные просветления и глубокие эстетические переживания.

В последние месяцы открылась новая возможность проверки действенности бытийного (сопряжённого с просветлением) познания. В трёх разных университетах было установлено, что LSD может излечивать алкоголизм примерно в 50 процентах случаев (Abramson, 1961). Придя в себя после бурной радости, вызванной этим блестящим достижением, этим нежданным чудом, и будучи ненасытными, мы обязательно спрашиваем: «А как насчёт тех, кому LSD не помог?» В связи с этим я приведу цитату из письма доктора А. Хоффера от 8 февраля 1963 года: «Мы целенаправленно использовали ПП (пиковые переживания) в качестве терапевтического средства. Наши алкоголики, получавшие LSD или лекарства, достигали ПП с помощью предоставлявшейся им музыки, визуальных стимулов, слов, внушения — всего, что позволяло им, по их словам, испытать ПП. Мы работали более чем с 500 алкоголиками, так что можно сформулировать некоторые общие правила. Одно из них — это то, что большинство алкоголиков, которые после лечения не пьют, испытали ПП. И наоборот, мало кто из не испытавших ПП реагировал на лечение подобным образом. У нас есть также данные, убеждающие в том, что главным компонентом ПП служит аффект. Когда испытуемым, получавшим LSD, вначале в течение двух дней давали пеницилламин, они испытывали переживания, сходные с теми, которые обычно вызывает LSD, но с выраженным ослаблением аффекта. Они наблюдали все визуальные изменения, с ними происходили изменения мышления, но они оставались эмоционально вялыми и были скорее сторонними наблюдателями, чем участниками происходящего. Эти лица не испытывают ПП. И оказывается, что только 10 процентов из них ведут себя хорошо после лечения (в сравнении с ожидаемыми нами 60 процентами выздоровления в нескольких крупных выборках с отсроченным контролем)».

Теперь мы делаем большой скачок: перечень описываемых характеристик действительности, мира, усматриваемых испытуемыми в моменты пиковых переживаний, примерно соответствует тому, что называют вечными ценностями, вечными истинами. Мы встречаемся здесь со старой знакомой триадой истины, красоты и добра. Иными словами, перечень описываемых характеристик одновременно оказывается перечнем ценностей. Именно эти характеристики ценили великие религиозные деятели и философы, и этот перечень включает практически всё то, что наиболее серьёзные мыслители согласно считают конечными или высшими жизненными ценностями.

Итак, моё первое утверждение лежит в публичной сфере науки. Любой может сделать то же, что и я; любой может сам проверить получающиеся результаты; любой может использовать ту же процедуру, что и я, и может — объективно, если он того желает, — записать на магнитную ленту то, что ему скажут в ответ на вопросы, которые ставил я, а затем опубликовать полученные данные. Таким образом, то, о чём я сообщаю, носит публичный характер, может быть повторено и при этом подтверждено или нет, может быть даже охарактеризовано количественно, если вы того пожелаете.

Результаты оказываются устойчивыми и надёжными в том смысле, что если я повторю процедуру, то получу примерно то же самое. Даже с точки зрения наиболее ортодоксальных позитивистских определений науки XIX века мои утверждения научны. Это когнитивные (то есть основанные на познании) утверждения, описания характеристик действительности, космоса, мира, находящегося вне описывающего и докладывающего субъекта, мира, как он воспринимается. С этими данными можно работать в рамках традиционной модели науки, и степень их истинности или ложности может быть определена ⁶. Однако высказывание о том, как выглядит мир, одновременно оказывается ценностным утверждением.

Выделенные характеристики оказываются наиболее вдохновляющими жизненными ценностями, теми, за которые люди готовы платить огромными усилиями, болью и мучениями. Это высшие ценности также в том смысле, что чаще всего они «посещают» лучших людей, в лучшие моменты, в лучших условиях. Это определения более высокой духовной жизни, и я бы добавил, что они же служат дальними целями психотерапии, а также образования и воспитания в самом широком смысле. Это качества, благодаря которым мы восхищаемся великими людьми человеческой истории, качества, характеризующие наших героев, наших святых, даже наших богов.

Таким образом, познавательное суждение оказывается совпадающим с ценностным суждением. «Сущее» совпадает с «должным», факт — с ценностью. Мир, как он есть, который описывается и воспринимается, становится тем же, что и мир, который ценят и которого желают. Мир, который есть, становится миром, который должен быть. То, что должно быть, оказалось реально существущим; иными словами, факты слились с ценностями ⁷.

Трудности со словом «ценности»:

То, что я обсуждаю, несомненно, касается ценностей, как бы ни определять это понятие.

Термин «ценности» получает самые разные определения и означает разное для разных людей. Семантическая путаница здесь настолько велика, что я убеждён, что мы вскоре откажемся от этого претендующего на всеохватность слова в пользу более точных и более операциональных определений каждого из многих частных смыслов, которые ему придаются.

Если использовать другой образ, мы можем представлять себе понятие ценности в виде большого контейнера, содержащего разнообразные путаные и неясные вещи.

Большинство философов, писавших о ценностях, пыталось найти простую формулу или определение, которое связало бы вместе все, находящееся в контейнере, хотя многие вещи попали туда случайно. «Что это слово («ценность») означает реально?» — задают вопрос философы, забывая, что реально оно ничего не означает, будучи всего лишь ярлыком. Здесь может пригодиться только плюралистическое описание, то есть каталог всевозможных способов фактического употребления слова «ценность» разными людьми.

Ниже следует ряд кратких наблюдений, гипотез и вопросов, касающихся различных граней этой проблемы, различных способов, которыми факты и ценности могут сливаться или приближаться к слиянию, — при различных смыслах как слова «ценности», так и слова «факты». Это похоже на переход от лингвистических дебатов к сосредоточению на операциях и реальных событиях в области психологии и психотерапии, от мира семантики к миру природы. Фактически это был бы первый шаг к внесению этих проблем в сферу науки (определяемой достаточно широко и включающей, наряду с объективными данными, также и данные субъективного опыта).

Психотерапия как проблема должного и сущего. Хочу применить эту логику рассуждении к феномену психотерапии (в том числе самотерапии). Вопросы, задаваемые людьми в ходе поисков своей самобытности, подлинного Я и так далее, — это в очень большой степени вопросы долженствования: что мне следует делать? Кем мне следует быть? Как мне следует разрешить эту конфликтную ситуацию? Следует ли мне стремиться к этой карьере или к той? Следует ли мне развестись или нет? Следует ли мне жить или умереть?

Многие неискушённые люди готовы прямо отвечать на эти вопросы. «Будь я на вашем месте…», — говорят они и выступают со своими предложениями и советами. Но методически подготовленные специалисты знают, что такой подход не работает и даже может быть вреден. Мы не говорим, что, по нашему мнению, следует делать другому человеку.

Мы узнали, что в конечном итоге наилучший способ для индивида определить, что ему следует делать, состоит в выяснении, кто же он такой. Ведь путь к этическим и ценностным решениям, к более мудрым актам выбора, к должному, лежит через то, что есть, через открытие фактов, истины, реальности, наконец, природы конкретного индивида.

Чем больше он знает о своей собственной природе, о своих глубинных желаниях, о своём темпераменте, о своей конституции, о том, что он ищет, к чему стремится и что в действительности доставляет ему удовлетворение, — тем более непринуждёнными, автоматическими и эпифеноменальными становятся его ценностные выборы. (Это одно из великих открытий Фрейда, на которое часто не обращают внимания.)

Многие проблемы попросту исчезают; многие другие легко решаются благодаря знанию того, что соответствует природе данного индивида, что для него уместно и правильно ⁸. (И мы должны также помнить, что знание своей собственной глубинной природы — это одновременно также и знание человеческой природы вообще.)

Иначе говоря, мы помогаем индивиду искать должное через фактическое. Открытие своей действительной природы — это одновременно и поиск должного, и поиск сущего. Эта разновидность ценностного поиска, поскольку он выступает поиском знаний, фактов, информации — одним словом, истины, — прямо подпадает под юрисдикцию разумно понимаемой науки. Что касается психоаналитического метода, так же как и всех других невмешивающихся, вскрывающих, даосских психотерапевтических методов, — то я могу с равным правом утверждать, что это, с одной стороны, научные методы, а с другой — методы открытия ценностей. Этот вид психотерапии представляет собой этический, даже религиозный поиск, в натуралистическом смысле слова.

Заметим здесь, что процесс психотерапии и цели психотерапии (ещё один случай противопоставления сущего и должного) неразделимы. Попытка их разделения была бы нелепой или трагической. Непосредственная цель психотерапии состоит в выяснении того, что представляет собой данный индивид; процесс психотерапии — это также выяснение того, что этот индивид представляет собой. Вы хотите выяснить, кем вам следует быть? Тогда выясните, кто вы!»Стань тем, кто ты есть!» Описание того, каким индивид должен быть, — это почти то же самое, что и описание того, каким он в глубине является ⁹.

Здесь «ценность» в смысле греческого telos, конечной цели, к которой вы стремитесь, существует уже сейчас. То Я, за которое борется индивид, уже существует во вполне реальном смысле (точно так же, как реальное образование — это не диплом, который человек получает в конце четырёхлетнего пути, а непрерывный процесс учения, восприятия, мышления). Небеса, куда, согласно религиозным представлениям, можно попасть лишь по окончании земной жизни (сама же она бессмысленна), в действительности доступны в принципе на протяжении всей жизни. Они доступны для нас теперь, и они окружают нас.

Бытие и становление существуют, так сказать, бок о бок, одновременно, сейчас. Путешествие может доставлять самоценное удовольствие; оно не обязательно служит только средством к достижению некоторой цели. Многие люди слишком поздно открывают для себя, что отдых, ставший возможным в результате долгих лет труда, отнюдь не так сладок, как были сами эти годы труда.

Принятие:

Другой вид слияния факта и ценности вытекает из того, что мы называем принятием. Здесь слияние возникает не столько из улучшения актуального сущего, сколько из снижения требований к должному, пересмотра ожиданий, который приближает их к актуальному состоянию и делает тем самым более осуществимыми.

То, о чём идёт здесь речь, можно проиллюстрировать на примере ситуаций, с которыми приходится сталкиваться в ходе психотерапии. Я имею в виду случаи, когда вследствие инсайта разрушаются наши слишком высокие требования к себе, наш идеализированный образ себя. Образ себя как сверххраброго мужчины, как сверххорошей матери, как сверхлогичного и разумного человека терпит крушение, как только мы позволяем себе заметить присущие нам чёрточки трусости, зависти, враждебности или эгоизма.

Очень часто такое понимание приводит в уныние и даже носит разрушительный характер. Мы можем ощутить себя сплошь греховными, или развращёнными, или недостойными людьми. Мы видим, что сущее в нас чрезвычайно далеко от должного.

Но, что весьма характерно, при успешной психотерапии мы проходим через процесс принятия. Ужаснувшись вначале при взгляде на себя, мы движемся к смирению, но иногда переходим к такому, например, рассуждению: «В конце концов, это не так уж плохо. На самом деле это очень по-человечески и очень понятно, что любящая мать может иногда обидеться на своего ребёнка». А иногда мы идём даже дальше — к полному любящему принятию человеческих свойств и, начав с понимания той или иной слабости, приходим к взгляду на неё как на нечто желательное, красивое, как то, чем можно гордиться. Женщине, испытавшей страх и обиду от проявления мужских черт, они могут в конце концов понравиться, она может прийти даже к религиозному благоговению перед ними вплоть до экстаза. То, что вначале представлялось злом, становится основанием для гордости. Когда она изменила своё представление о мужских качествах, её муж превратился в её глазах в того, кем ему следует быть.

Мы все можем пережить это с детьми, если отбросим свою цензуру, свои определения того, какими им следует быть, наши требования к ним. Когда мы иногда это делаем, нам удаётся увидеть их как совершенных, как уже теперь пронзительно красивых, замечательных, вызывающих любовь.

Наши субъективные переживания желания и хотения (то есть переживания неудовлетворённости) могут тогда слиться с субъективным переживанием удовлетворения, согласия и той завершённости, которую мы ощущаем, когда должное воплощается в реальность. Я процитирую интересное высказывание Алана Уоттса по этому поводу: «… В момент смерти многие люди испытывают странное ощущение, что они не только принимают всё, что с ними происходит, но и хотят этого. Это не хотение в повелительном смысле; это неожиданное открытие тождественности желаемого и неизбежного» (Watts, 1961).

Здесь мы можем напомнить также о разнообразных экспериментах группы Карла Роджерса (Rogers, 1961), показавших, что в ходе успешной психотерапии идеальное Я и реальное Я постепенно становятся всё ближе и ближе, вплоть до слияния. В терминологии Карен Хорни, реальное Я и идеализированный образ медленно изменяются и движутся в направлении слияния двух весьма различных вещей в одно (Ноnеy, 1950). Сходно с этим и более ортодоксальное фрейдистское представление о суровом карающем «супер-эго», которое в ходе психотерапии смягчается, становится более благожелательным, более принимающим, более любящим, более одобряющим; это другой способ сказать, что имеющийся у индивида идеал своего Я и актуальное восприятие им своего Я сближаются, делая возможным самоуважение, а значит, и любовь к себе.

Пример, к которому я предпочитаю обращаться, касается расщеплённой или множественной личности, в составе которой одна личность, присутствующая обычно, всегда в высшей степени благочестива, чрезмерно строго соблюдает условности и потому отвергает подспудные импульсы вплоть до полного их подавления Удовлетворение может быть достигнуто только тотальным прорывом на поверхность психопатических, ребяческих, импульсивных, ищущих наслаждения, неконтролируемых сторон Я. Расщепление искажает обе «личности»; их слияние ведёт к реальным изменениям в обеих.

Уход от произвольных требований «должного» позволяет принять то, что есть, и радоваться этому.

Некоторые (весьма немногие) психотерапевты, действуя подобно скопофилам, используют вскрывающую психотерапию как средство развенчания пациента, так что он оказывается «не таким важным». Это своего рода маневр для достижения господства. Он становится формой социального восхождения, способом ощутить себя могучим, сильным, доминирующим, высшим, даже богоподобным. Для некоторых людей, которые не слишком высоко себя оценивают, это путь достижения близости с другими людьми.

Сказанное в известной мере предполагает что вскрываемое (страхи, тревоги, конфликты) определяется как низменное, дурное, злое. З. Фрейду, например, даже к концу его жизни, по сути, не нравилось бессознательное, и он продолжал большей частью определять его как нечто опасное и злое, что следует держать под контролем.

К счастью, большинство известных мне психотерапевтов занимает в этом отношении иную позицию. В общем, чем больше они знают о глубинах человека, тем больше они его любят и уважают. Им нравится человеческое, и они не отвергают его, исходя из какого-либо заранее принятого определения или платоновой сущности, которой оно не соответствуют. Они находят возможным думать о людях как о героях, святых, мудрецах, талантливых или великих, даже когда эти люди — пациенты, разоблачающие себя, свои «слабости» и «грехи».

Иначе говоря, лишиться иллюзий в отношении человека в результате более глубокого знакомства с ним — значит расстаться с иллюзиями или ожиданиями, которые не могли осуществиться или не могли сохраниться при свете дня, то есть были ложными и нереальными. Я вспоминаю испытуемую в одном из моих сексологических исследований около 25 лет назад (я не уверен, что такое могло бы случиться сегодня), которая отказалась от своей религии, потому что просто не могла поверить в Бога, придумавшего столь грязный и отвратительный способ производства детей. Здесь приходят на память сочинения средневековых монахов, которых мучила несовместимость их животной природы (проявлявшейся, например, в дефекации) и их религиозных стремлений. Наш профессиональный опыт вызывает у нас улыбку в ответ на такую самостоятельно измышленную глупость.

Одним словом, базовую человеческую природу называли грязной, злой или варварской на том основании, что некоторые её характеристики были a priori объявлены таковыми. Если вы определяете мочеиспускание или менструацию как нечто грязное, то человеческое тело предстаёт как грязное в результате этого семантического трюка. Я знал мужчину, мучившего себя приступами вины и стыда каждый раз, когда он был сексуально возбужден своей женой; он был «семантически» порочен, порочен на основании произвольного определения. Изменение подобного определения, с тем, чтобы оно в большей мере принимало существующую действительность, — один из путей сокращения дистанции между сущим и должным.

Объединяющее сознание:

При наиболее благоприятных условиях сущее — ценно, а должное — достигнуто. Я уже указал, что такое слияние может получаться как результат движения в каком-либо из двух направлений: или путём улучшения актуального состояния, с тем чтобы оно ближе подошло к идеалу, или путём снижения идеала, который, таким образом, оказался бы ближе к тому, что реально существует.

Вероятно, теперь я могу добавить сюда третий путь, а именно объединяющее сознание. Это способность одновременно воспринимать в факте — в том, что есть, — его частность и его универсальность; видеть его одновременно существующим «здесь-и-теперь» — и вечным; или, скорее, — способность видеть универсальное в частном и сквозь частное — вечное, во временном и моментальном и сквозь него. В моей терминологии, это слияние бытийной и дефицитарной реальности: человек знает о первой, будучи погружён во вторую.

В этом нет ничего нового. Всякий, кто читал дзен-буддистскую, даосскую или мистическую литературу, знает, о чём я говорю. Все мистики пытались описать живость и частный характер конкретного объекта и, в то же время, его вечное, священное, символическое качество (подобное платоновым сущностям). А теперь, в дополнение к этому, мы обладаем множеством подобных описаний, собранных экспериментаторами (в том числе О. Хаксли), работавшими с психоделическими препаратами.

В качестве простого примера этого вида восприятия я могу использовать восприятие нами ребёнка. В принципе, любой ребёнок может стать кем угодно. Он обладает обширными потенциальными возможностями и, следовательно, в определённом смысле, есть всё что угодно. Если мы хоть сколько-нибудь восприимчивы, то должны быть способны ощутить этот потенциал, глядя на младенца, — ив результате испытать благоговение. В этом конкретном младенце можно увидеть возможного будущего президента, будущего гения, будущего учёного или героя. Младенец фактически в этот момент в реалистическом смысле обладает указанным потенциалом. Частью его фактических свойств выступают различные виды присущих ему возможностей. При богатом и полноценном восприятии младенца мы воспринимаем этот потенциал и эти возможности.

Точно так же любое полноценное восприятие любого мужчины или женщины включает восприятие их возможностей как бога или богини, как жреца или жрицы, восприятие тайн, заключённых в них и как бы просвечивающих сквозь реальных, ограниченных человеческих индивидов: что стоит за ними, какими они могли бы быть, о чём они напоминают нам, какие чувства пробуждают. (Может ли чувствительный человек не испытывать благоговения при виде женщины, кормящей грудью младенца или пекущей хлеб, или при виде мужчины, встающего на пути опасности, угрожающей его семье?)

Всякий хороший психотерапевт должен обладать этим типом объединяющего восприятия своего пациента; иначе он никогда не сможет стать настоящим психотерапевтом. Он должен быть способен на «безусловно положительное отношение» (К. Роджерс) к пациенту, отношение к нему как к уникальной и священной личности — и в то же время признавать, что пациенту чего-то недостаёт, что он несовершенен, что он нуждается в улучшении ¹⁰. Некая святость пациента как человеческого индивида необходима; мы приписываем её любому пациенту, сколь бы ужасные поступки он ни совершил. Именно такого рода философия лежит в основе движения за отмену смертной казни, запрещение подвергать человека унижению (вне чётко установленных пределов), запрещение жестоких и необычных наказаний.

Чтобы осуществлять объединяющее восприятие, мы должны быть способны воспринимать как сакральные, так и мирские стороны личности. Отсутствие восприятия универсальных, вечных, бесконечных, сущностных символических качеств — это, несомненно, своего рода редукция к конкретному, вещному, тому, что немцы называют «sachlich». Это, следовательно, некая частичная слепота. (См. ниже о «слепоте к должному».)

Значимость этого для нашей темы вытекает из того, что речь идёт о способе одновременного восприятия сущего, и должного, непосредственной конкретной действительности и того, что могло бы быть, конечной ценности, которая не только может появиться, но и уже сейчас существует перед нашими глазами. Этому способу я смог кое-кого научить; следовательно, в принципе перед нами возникает возможность сознательного, произвольного слияния фактов и ценностей.

Трудно читать К.-Г. Юнга, или М. Элиаде, или Дж. Кэмпбелла, или О. Хаксли без того, чтобы наши восприятия были постоянно пронизаны чувствами, без сведения вместе фактов и ценностей. Чтобы достичь их слияния, нет нужды дожидаться пиковых переживаний!

«Онтификация»:

Ту же идею можно представить иначе, обратившись к другой грани проблемы. Практически любую деятельность, выступающую как средство (и ценную в этом качестве), можно преобразовать в деятельность, служащую целью (в целевую ценность), если мы достаточно мудры, чтобы пожелать этого. Труд, которым человек занялся, чтобы заработать на жизнь, он может полюбить ради самого этого труда. Даже самая скучная, тоскливая работа, если только она в принципе обладает ценностью, может быть освящена, сакрализована, онтифицирована («обытийствлена»), превращена из простого средства в цель, в самоценность. Японский фильм «Икури» очень хорошо раскрывает эту мысль. Скучнейшая бюрократическая работа онтифицируется, когда приближается смерть от рака и жизнь обретает смысл и ценность, как это и должно быть. Здесь мы сталкиваемся ещё с одним путём слияния факта и ценности: можно преобразовать факт в ценность, просто воспринимая его в этом качестве и, следовательно, делая его таковым. (Мне представляется, что сакрализация или объединяющее видение чем-то отличаются от онтификации, хотя частично они пересекаются.)

Векторная природа фактов:

Начну с цитаты из статьи М. Вертхаймера «Некоторые проблемы в теории этики» (Wertbeimer, 1961):

«Что такое структура? — Ситуация, скажем, «7 + 7=…» — это система с лакуной, с пробелом. Пробел можно заполнить по-разному. Одно заполнение или завершение ситуации («14») соответствует ей, укладывается в пробел, выступает тем, что структурно требуется в этой системе, в этом месте, согласно его функции в имеющейся целостности. Другие завершения (например, «15») не соответствуют ситуации. Они неправильны. Они обязаны своим появлением чьей-то прихоти, слепоте или насилию над функцией данного пробела в рассматриваемой структуре. Мы оперируем здесь понятиями «системы», «пробела», разных видов «заполнения», «требований» ситуации.

С чем-то подобным мы встречаемся и в том случае, когда в хорошей математической кривой имеется разрыв, место, где чего-то недостаёт. Заполнению разрыва часто служат вытекающие из структуры кривой указания относительно того, что одно из завершений соответствует структуре, имеет смысл, правильно, а другие — нет. Это связано со старым понятием внутренней необходимости. И не только логические операции, выводы и так далее, но также и события, действия, проявления бытия могут быть, с этой точки зрения, осмысленными или бессмысленными, логичными или нелогичными.

Мы приходим к такой формулировке: если дана некоторая ситуация, система с пробелом, с разрывом, то будет ли определённое завершение «правильным», соответствующим структуре, часто определяется самой структурой системы, ситуации. Существуют структурно детерминированные требования; в чистых случаях возможны вполне определённые решения по поводу того, какое завершение соответствует ситуации, а какое не соответствует, нарушает требования ситуации… Здесь сидит голодный ребёнок, там — мужчина, который строит дом, но ему не хватает одного кирпича. У меня в одной руке кусок хлеба, а в другой — кирпич. Я даю голодному ребёнку кирпич, а кусок хлеба — мужчине. Здесь у нас две ситуации, две системы. И распределение оказалось слепым по отношению к функциям заполнения пробелов».

В подстрочном примечании М. Вертхаймер добавляет:

«Я не могу заниматься здесь этим (разъяснением термина «требования ситуации» и так долее). Я могу только сказать, что обычная простая дихотомия сущего и должного нуждается в пересмотре. «Детерминированность», «требования» этого порядка — это объективные качества».

Подобные же утверждения делает и большинство других авторов, чьи работы вошли, наряду со статьёй М. Вертхаймера, в сборник «Документы гештальт-психологии» (Неnlе, 1961). По сути дела, вся литература по гештальт-психологии свидетельствует о том, что факты динамичны, а не статичны, что, как в особенности указывал В. Кёлер (Kohler, 1938), они не скалярны (обладают только величиной), а векторны (обладают величиной и направлением). Ещё более сильные утверждения можно найти в трудах К. Гольдштейна, Ф. Хайдера, К. Левина и С. Аша (Goldstein, 1939; Heider, 1958; Lewin. 1936; 1938; Asch, 1952).

Факты не просто лежат, как овсяная крупа в миске; они действуют самым разным образом. Они группируются и дополняют друг друга; их незавершённая последовательность «требует» хорошего завершения. Покосившаяся картина на стене как бы молит, чтобы мы её выпрямили; нерешённая проблема сохраняется и беспокоит нас, пока мы не разберёмся с ней. Плохие гештальты превращаются в лучшие, а излишне сложные образы, существующие в восприятии или в памяти, упрощаются. Музыкальная последовательность требует для своего завершения определённого звука; несовершенное стремится к совершенству. Проблема, работа над которой не окончена, неотвратимо указывает на правильное решение.

«Логика ситуации требует…», — говорим мы. Факты обладают авторитетом и могут чего-то требовать от нас; они могут сказать «нет» или «да». Они увлекают нас, предлагают нам нечто, намекают на то, что нам следует делать в данный момент, ведут нас в одном направлении, а не в другом.

Архитекторы говорят о требованиях, предъявляемых определённой территорией. Живописец скажет, что картина «требует» немного больше жёлтого. Модельер скажет, что к данному платью нужна шляпка определённого вида. С пивом хорош сыр «лимбургер», а не «рокфор» (или, как говорят некоторые, пиво больше «любит» один сыр, чем другой).

В книге К. Гольдштейна «Организм» (Goldstein, 1939) хорошо показана направленность на должное в функционировании организма. Повреждённый организм не удовлетворяется тем, чтобы быть тем, что он есть — просто повреждённым. Он борется, добивается чего-то, продвигается к чему-то, он сражается с самим собой, чтобы вновь превратиться в нечто единое. Перестав быть целостным вследствие утраты некоторых возможностей, он пытается восстановить единство, несмотря на эту утрату. Он управляет собой, делает себя, воссоздаёт себя. Он, несомненно, активен, а не пассивен. Таким образом, гештальт-психология и организмическая психология восприимчивы не только к тому, что есть, но и к направлению движения (к должному?) — в отличие от характерной для разных видов бихевиоризма слепоты к должному, когда организмы только пассивно «подвергаются» чему-либо, вместо того чтобы также «действовать» и «требовать». С этой точки зрения Э. Фромма, К. Хорни и А. Адлера можно также назвать восприимчивыми и к сущему, и к должному. Иногда я нахожу полезным видеть в так называемых неофрейдистах тех, кто объединил З. Фрейда (который не был достаточно холистичен, ориентирован на целостность) с К. Гольдштейном и гештальт-психологами, а не просто ушёл от З. Фрейда.

Я хотел бы отметить, что многие из этих динамических характеристик фактов, из этих векторных качеств хорошо подпадают под семантическую юрисдикцию слова «ценность». По меньшей мере, они преодолевают дихотомию между фактом и ценностью, привычно и бездумно принимаемую большинством учёных и философов в качестве определяющей характеристики самой науки. Многие определяют науку как морально и этически нейтральную, как ничего не говорящую о целях и о том, что должно быть. Они, таким образом, открывают путь неизбежному выводу: если цели должны прийти откуда-то, а из сферы знания они прийти не могут, то тогда они должны прийти извне. «Фактичность» порождает «долженствование». От сказанного легко перейти к более объемлющим обобщениям, а именно к тому, что рост качества «фактичности» фактов ведёт одновременно к возрастанию «долженствовательного» качества этих фактов. Можно сказать, что «фактичность» генерирует «долженствование».

Факты создают долженствование! Чем глубже нечто видно или познано, чем более истинным и свободным от ошибок становится знание о нём, тем в большей мере оно приобретает «долженствовательное» качество. Чем более «сущим» что-то становится, тем больше в нём становится и «должного», тем больше требований оно выдвигает, тем громче оно «взывает» к определённому действию. Чем яснее нечто воспринимается, тем больше «долженствовательности» оно приобретает, тем лучшим руководством к действию становится.

По сути, это означает следующее: когда нечто есть достаточно ясным, определённым, истинным, реальным, несомненным — тогда оно порождает свои собственные требования, свои собственные соответствия. Оно взывает к тем, а не иным действиям. Если мы определяем этику, мораль и ценности как руководства к действию, то следует признать, что легче и лучше всего к наиболее решительным действиям побуждают самые «фактичные» факты; чем они «фактичное», тем лучшим они есть руководством к действию.

Сказанное можно проиллюстрировать на примере сомнительного диагноза. Мы знаем о неуверенности, метаниях и колебаниях, уступчивости, внушаемости и нерешительности молодого психиатра, который, беседуя с пациентом, не вполне уверен, что к чему. Тогда он знакомится со многими другими мнениями, отражающими результаты клинических наблюдений, а также с поддерживающими друг друга результатами целой батареи тестов и, если эти данные совпадают с его собственными впечатлениями и подтверждаются повторной проверкой, он становится абсолютно уверен, например, в том, что его пациент — психопат. В этом случае его поведение меняется весьма существенно в направлении определённости, решительности и уверенности, в направлении точного знания того, что делать, когда и как. Такое чувство определённости вооружает его против несогласий и противоречий, выражаемых родственниками пациента или кем-либо ещё, кто думает иначе, чем наш психиатр. Он может преодолевать сопротивление просто потому, что он уверен; иначе говоря, он воспринимает истинное положение дел без всяких сомнений. Это знание даёт ему возможность продвигаться вперёд вопреки страданиям, которые он может быть вынужден причинять пациенту, вопреки слезам, протестам или враждебности. Вы не боитесь натолкнуться на сопротивление, если вы уверены в себе. Знание, в котором вы уверены, означает уверенное этическое решение. Определённость в диагнозе означает определённость в лечении.

Из своего опыта я могу привести пример того, как моральная уверенность проистекает из фактической определённости. Будучи аспирантом, я проводил исследование гипноза. Существовало университетское правило, согласно которому гипноз был запрещен — на том основании, как я полагаю, что он якобы не существует. Но я был настолько уверен, что он существует (потому что я сам осуществлял его), и настолько убеждён, что он представляет собой столбовую дорогу к знанию и необходим для исследования, что стал абсолютным фанатиком этих исследований. Меня самого удивляло отсутствие угрызений совести: я не брезговал тем, чтобы солгать, или украсть что-то, или скрыться. Я просто делал то, что должно было быть сделано, потому что был абсолютно уверен, что это правильно. (Следует отметить, что слово «правильно» имеет одновременно познавательное и нравственное значение.) ¹¹

Я просто знал лучше, чем другие, и не думал сердиться на этих людей. Я просто считал их несведущими в деле, которое делал, и не обращал на них внимания. (Оставляю здесь в стороне очень трудную проблему неоправданного чувства уверенности в чём-то — это другая проблема.)

Ещё один пример: родители слабы, только когда неуверены; они решительны, сильны и ясны, когда уверены. Если вы точно знаете, что делаете, то не будете мямлей, даже если ваш ребёнок плачет, испытывает боль или протестует. Если вы знаете, что должны вытащить из тела ребёнка колючку или стрелу или что вы должны резать его, чтобы спасти ребёнку жизнь, — то вы в состоянии действовать уверенно и решительно.

Здесь знание приносит уверенность в решении, действии, выборе и тем самым придаёт руке твёрдость. Это очень похоже на ситуацию, в которой оказывается хирург или зубной врач.

Хирург вскрыв брюшную полость и обнаружив воспалённый аппендикс, знает, что его лучше удалить, поскольку, если он лопнет, это убьёт пациента. Вот пример истины, диктующей, что должно быть сделано, пример того, как то, что есть, диктует то, что должно быть.

Все это соотносится с убеждением Сократа, что никто добровольно не предпочтёт ложь правде или зло добру. Речь идёт о том, что неправильный выбор возможен как следствие невежества. Не только это, но и теория демократии Джефферсона основана на убеждении, что полное знание ведёт к правильному действию и что правильное действие невозможно без полного знания.

Восприятие фактов и ценностей самоактуализирующимися людьми. В книге «Мотивация и личность» (Maslow, 1954) я привёл данные о том, что самоактуализирующиеся люди, во-первых, очень хорошо воспринимают действительность и истину и, во-вторых, обычно не путают правильные и неправильные поступки и принимают этические решения быстрее и увереннее, чем обычные люди. С тех пор первый результат достаточно часто получал подтверждение; я думаю, что сегодня мы способны понять его лучше, чем это было возможно двадцать лет назад. Второй же вывод остаётся в какой-то мере загадочным. Конечно, мы сегодня больше знаем о психодинамике психологического здоровья и потому можем чувствовать себя более комфортно с этим результатом; мы более склонны ожидать, что он будет подтверждён как факт в ходе дальнейших исследований.

Контекст нашего нынешнего обсуждения позволяет мне поделиться сильным впечатлением (которое, конечно, должно быть подтверждено другими наблюдателями), состоящим в том, что два названных результата внутренне связаны. То есть, я думаю, что ясное восприятие ценностей отчасти есть следствием ясного восприятия фактов или даже что это одно и то же.

То, что я назвал бытийным познанием, восприятием Бытия, уникальности, внутренней природы индивида или вещи — всё это чаще достигается психологически более здоровыми людьми и, по-видимому, есть восприятием не только более глубокой «фактичности», но одновременно также и «долженствовательности» объекта. Можно сказать, что «долженствовательность» — это внутренняя составляющая глубоко воспринимаемой «фактичности»; она сама представляет собой факт, который должен быть воспринят.

Эта «долженствовательность», «требовательный характер» или В «встроенный призыв к действию», по-видимому, оказывает влияние Только на тех людей, которые способны ясно видеть внутреннюю природу того, что они воспринимают.

Бытийное познание может вести к нравственной уверенности и решительности точно в том же смысле, в каком высокий коэффициент интеллекта может вести к ясному восприятию сложной совокупности фактов, или примерно в том же смысле, в каком человек, конституционально эстетически восприимчивый, очень ясно видит то, чего не могут видеть люди, страдающие цветовой слепотой. Неважно, что миллион людей, страдающих дальтонизмом, не могут увидеть, что этот плед зелёного цвета. Они могут считать его серым, но это не имеет значения для того, кто ясно, живо и безошибочно воспринимает суть.

Поскольку более здоровые психологически, более восприимчивые люди в меньшей мере слепы к должному; поскольку они способны воспринимать, чего хотят факты, к чему призывают, что предлагают или требуют, о чём просят; поскольку, благодаря этому, они могут позволить себе руководствоваться фактами в даосском духе, постольку у них меньше трудностей, связанных с ценностными решениями, коренящимися в природе реальности или составляющими её часть.

В той мере, в какой «фактичную» составляющую перцепта (образа восприятия) можно отделить от его «долженствовательной» составляющей, может быть полезно говорить отдельно о восприимчивости или слепоте к сущему и о восприимчивости или слепоте к должному. Я думаю, что средний человек восприимчив к тому, что есть, но слеп к тому, что должно быть. По сравнению с ним психологически здоровый человек более восприимчив к должному. Психотерапия развивает эту восприимчивость к должному. Повышенная нравственная решительность моих самоактуализирующихся испытуемых может непосредственно проистекать из их большей восприимчивости к сущему, большей восприимчивости к должному или из того и другого вместе.

Даже если это усложнит изложение, я не могу не добавить здесь, что слепоту к должному можно частично истолковать как слепоту к потенциальным, идеальным возможностям. В качестве примера я сошлюсь на слепоту, проявленную Аристотелем в отношении рабства. Изучая рабов, он обнаружил, что у них фактически рабский характер. Этот дескриптивный факт был затем истолкован Аристотелем как истинная, глубинная, инстинктивная природа рабов. Из этого подхода вытекало, что рабы таковы по своей природе и потому должны быть рабами. А. Кинси допустил подобную же ошибку, смешав простое, поверхностное описание с «нормальностью». Он не способен был увидеть, что «могло бы быть». Это же справедливо в отношении З. Фрейда и его слабой психологии женщин. Женщины в его время обычно действительно не достигали многого; но не видеть имеющихся у них потенциальных возможностей дальнейшего развития — это примерно то же, что не видеть возможности ребёнка вырасти и стать взрослым. Слепота по отношению к будущим возможностям, изменениям, развитию или потенциалу неизбежно ведёт к «философии статус-кво», в соответствии с которой то, что есть (воспринимаемое как всё, что есть или может быть), должно приниматься в качестве нормы. Как сказал Л. Си-ли по адресу дескриптивных (ориентирующихся на описания) социологов, чистое описание — это попросту приглашение вступить в консервативную партию ¹². «Чистое», свободное от ценностей описание — это, помимо всего прочего, просто неполное описание.

Даосское слушание:

Человек находит истинное для себя, вслушиваясь, позволяя себе быть формируемым, управляемым, направляемым. Хороший психотерапевт помогает своему пациенту таким же образом — помогая ему услышать свои вытесненные внутренние голоса, слабые команды своей собственной природы — в соответствии с принципом Спинозы, согласно которому подлинная свобода состоит в том, чтобы принять и полюбить неизбежное, саму природу реальности.

Подобно этому, человек узнает, что следует делать с миром, прислушиваясь таким же образом к его природе и голосам, будучи чувствителен к его требованиям и предложениям, затихнув, чтобы можно было услышать его голоса; будучи восприимчивым, невмешивающимся, нетребующим и позволяя событиям идти своим чередом. Мы всё время делаем это в нашей повседневной жизни.

Разрезать индейку легче, если знаешь, где находятся связки и как пользоваться ножом и вилкой, — иначе говоря, обладаешь полным знанием фактов данной ситуации. Если факты полностью известны, они будут руководить нами и скажут нам, что делать. Но здесь подразумевается ещё и то, что факты говорят очень тихо, и их трудно воспринять. Чтобы быть способным услышать голоса фактов, надо вести себя очень тихо, слушать по-даосски, с большим вниманием. То есть, если мы хотим позволить фактам сообщить нам свою «долженствовательность», мы обязаны научиться слушать их очень специфическим (можно сказать: даосским) образом — молча, тихо, спокойно, полностью отдаваясь слушанию, не вмешиваясь, будучи восприимчивым, терпеливым, уважая существующую реальность и относясь к ней с почтением.

Это как бы современная версия древней сократовой доктрины, согласно которой тот, кто обладает полным знанием, никогда не сможет совершить зла. Хотя мы не можем полностью под этим подписаться, ибо знаем теперь об иных, помимо невежества, источниках злого поведения, мы всё же согласимся с Сократом в том, что незнание фактов — главный источник злого поведения. Это всё равно что сказать, что сами факты несут в своей собственной природе предложения по поводу того, что должно делать с ними.

Подгонка ключа к замку — это ещё один вид деятельности, которую лучше всего осуществлять по-даосски, нежно, деликатно, ощущая свой путь. Я думаю, что это также очень хороший (а иногда наилучший) путь решения геометрических задач (Wertheimer, 1959), терапевтических проблем, проблем, связанных с супружескими отношениями, выбором профессии и прочим, а также проблем совести, верных и неверных поступков.

Таков неизбежный результат принятия «долженствовательного» качества фактов. Если это качество присутствует, оно должно быть воспринято. Мы понимаем, что это непростая задача, и мы должны изучать условия, максимизирующие восприимчивость к должному.