Абрахам Маслоу:
Дальнейшие рубежи развития человека.
Часть I. Здоровье и патология.
Глава 1. К гуманистической биологии

Мои искания в психологии заставляли меня двигаться во всевозможных направлениях. Некоторые из них выходили за пределы обычной психологии — по крайней мере, в том её понимании, какому я был обучен.

В 1930-е годы, заинтересовавшись определёнными психологическими проблемами, я обнаружил, что их нельзя разрешить или успешно разрабатывать в рамках классической для того времени науки (бихевиористской, позитивистской, естественнонаучной — свободной от ценностей, механистической психологии). Чтобы найти ответ на возникавшие у меня закономерные вопросы, потребовалось изобрести другой подход к психологическим проблемам.

Постепенно этот подход превратился в общую философию психологии и науки вообще, религии, труда, менеджмента, а теперь и биологии. По сути он стал мировоззрением.

Психология сегодня, в сущности, разорвана и расколота на три (или больше) отдельных науки, не сообщающиеся между собой, поделённые между отдельными группами учёных. Первая — это бихевиористская, объективистская, механистическая, позитивистская группа. Вторая — это целый «куст» психологий, берущих начало от З. Фрейда и психоанализа. И третья — это гуманистические направления, или «третья сила», как назвали эту группу, предлагающую единую философию, способную сплотить разъединённые доселе группы. Именно об этой третьей психологии я и хочу говорить. Исходя из того, что эта третья психология включает в себя первую и вторую, я «изобрел» слова «эпи-бихевиористская» и «эпи-фрейдистская» (греческое «эпи» означает «над»). Такой подход позволяет также избежать характерной для студентов дихотомической ориентации, когда надо, например, быть либо «за Фрейда», либо «против Фрейда». Лично я и фрейдист, и бихевиорист, и гуманист, и к тому же ещё разрабатываю то, что может быть названо четвёртой психологией — психологией трансцендирования.

Я говорю здесь от своего собственного имени. Даже некоторые из представителей гуманистической психологии склонны видеть себя в оппозиции бихевиоризму и психоанализу, вместо того, чтобы включать эти направления психологии в более широкую структуру. Полагаю, что в своём увлечении непосредственным опытом, переживанием, такие психологи балансируют где-то на грани антинаучного и даже антирационального. Однако поскольку я считаю, что переживание — это только начало знания (необходимое, но не достаточное), и возлагаю единственную и последнюю надежду на совершенствование знания, то есть на существенное расширение науки, то предпочитаю говорить только от себя. Я лично избрал для себя путь «свободного размышления», теоретизирования, игры предчувствий и интуиции и, вообще, попыток предвидеть будущее — именно этим преимущественно занимаются первопроходцы, разведчики, новаторы в отличие от тех, кто должен применять, оценивать, проверять, подтверждать. Конечно, именно эти последние виды деятельности составляют становой хребет науки. И всё же было бы большой ошибкой, если бы учёные видели свою задачу лишь только в проверке и подтверждении.

Первопроходец, творец, исследователь неведомого — это обычно не группа, а человек, в одиночку борющийся со своими внутренними конфликтами, страхами, психологическими защитами от высокомерия и гордости, даже от паранойи. Он должен обладать мужеством, не бояться «высовываться», даже не бояться делать ошибки, хорошо сознавая, что он, по словам М. Полани, азартный игрок, выступающий с утверждениями в отсутствие фактов и затем тратящий годы, выясняя, были ли верны его предчувствия. Если он обладает хоть каким-то здравым смыслом, то, конечно, пугается своих собственных идей, своей безрассудной отваги и хорошо сознает, что утверждает то, что не может доказать.

Именно в этом смысле я высказываю здесь свои личные интуитивные решения и утверждения.

Полагаю, что от проблемы нормативной биологии нельзя уйти, хотя при этом и ставится под вопрос вся история и философия западной науки. Я убеждён, что свободная от ценностей, ценностно нейтральная, избегающая ценностей модель науки, унаследованная нами от физики, химии и астрономии, где было необходимо обеспечить чистоту данных и одновременно отстранить церковь от научных дел, совершенно не подходит для изучения жизни. Ещё более драматичной оказывается неприспособленность науки для выяснения вопросов, касающихся человека, где учёт личностных ценностей и целей, намерений и планов играет решающую роль в понимании людей даже применительно к классическим целям науки — предсказанию и управлению.

В области эволюционной теории не утихают ожесточённые споры по поводу направленности, целей, телеологии, витализма, конечных причин и тому подобного. Мне представляется, что в этих спорах много путаницы. Вместе с тем хочу отметить, что обсуждение тех же проблем на уровне психологии человека позволяет высказаться более ясно и определённо.

Можно отстаивать ту или иную точку зрения в споре по поводу аутогенезиса в эволюции или того, может ли её направление определяться сочетанием чистых случайностей. Но такая роскошь уже невозможна, когда мы имеем дело с человеческими индивидами. Абсолютно невозможно утверждать, что человек становится хорошим врачом по чистой случайности: в наше время подобные представления перестали принимать всерьёз. Что касается меня, то я ушёл от подобного рода дебатов по поводу механического детерминизма, не считая нужным даже вступать в спор.

«Хорошие экземпляры» и «Статистика растущей верхушки»

Я предлагаю для обсуждения и, возможно, для проведения исследований использование отобранных «хороших экземпляров» (можно сказать, «экземпляров высшего качества») как биологических образцов для изучения наивысших возможностей, которыми обладает человеческий род. Приведу несколько примеров. В ходе исследований обнаружилось, что самоактуализирующиеся люди (то есть психологически здоровые, психологически «наилучшие») лучше воспринимают и познают. Это может проявиться даже на сенсорном уровне; например, меня бы не удивило, если бы оказалось, что они тоньше различают цветовые оттенки и тому подобное.

Неоконченный эксперимент, который я однажды организовал, мог бы служить моделью для этого типа экспериментирования по принципу «биологических образцов». План состоял в том, чтобы полностью протестировать всех студентов, зачисленных на новый поток в Брендейсский университет, использовав при этом наилучшие доступные в то время методики, в том числе психиатрические интервью, проективные тесты, тесты успешности (performance) и так далее; затем предполагалось отобрать 2 процента выборки наиболее здоровых в психологическом отношении, 2 процента — наименее здоровых и 2 процента — «средних». Планировалось предложить этим трём группам батарею, содержащую около 20 сенсорных, перцептивных и когнитивных методик для того, чтобы проверить вывод, полученный ранее клиническим персонологическим путём, а именно: более здоровые психологически люди демонстрируют также лучшее восприятие реальности. Я предполагал, что эта идея получит подтверждение. Мой план предусматривал, что наблюдение за отобранными людьми не ограничится четырьмя годами учёбы в колледже (где я мог бы сопоставить начальный рейтинг; сделанный на основе тестов, с фактической успешностью учёбы и достижениями в разных областях университетской жизни). Полезным казалось организовать лонгитюдное исследование, которое проводилось бы лонгитюдно организованной исследовательской бригадой, чьё существование не ограничивалось сроком жизни одного поколения. Идея состояла в поиске окончательного подтверждения наших представлений о психологическом здоровье путём исследований членов группы на протяжении всего их жизненного пути. Некоторые вопросы были на поверхности, например, долголетие, сопротивляемость психосоматическим расстройствам, инфекциям и так далее. Мы ожидали также, что осуществление программы позволит обнаружить характеристики, которые нельзя было предсказать.

По своему духу это исследование было подобно тому, которое провёл Льюис Термен около 40 лет назад, когда он отобрал в Калифорнии детей с высоким коэффициентом интеллекта и затем тестировал их многими способами, причём это осуществлялось на протяжении последующих десятилетий вплоть до настоящего времени. Его общий вывод состоял в том, что дети, отобранные на основании превосходства в интеллекте, превосходят остальных и во всем прочем. Наиболее важное обобщение, с которым связано имя Л. Термена, — это то, что все позитивные качества человека положительно коррелируют между собой.

Описываемый тип исследовательского проекта означает сдвиг в наших представлениях о статистике и особенно о теории выборок. Я открыто отстаиваю здесь подход, который я называю «статистикой растущей верхушки»; это название отражает тот факт, что именно в растущей верхушке растения более всего проявляется процесс его развития.

Если я задаю вопрос: «Что могут люди?», — то отношу его к маленькой избранной группе носителей высших достижений, а не ко всему населению. Основную причину того, что гедонистические теории ценностей и соответствующие этические теории оказывались на протяжении всей истории в проигрыше, я вижу в том, что философы смешивали вместе удовольствия, порождённые патологическими мотивами, и удовольствия, порождённые здоровыми мотивами; в получившемся «среднем» уже нельзя было различить больных и здоровых, хороших и плохих, биологически сильных и биологически слабых индивидов, тех, кто делает хороший выбор, и тех, кто делает плохой.

Если мы хотим ответить на вопрос, насколько может вырасти человек, то обязательно надо найти людей, которые уже выше других, и изучить их. Если мы хотим знать, насколько быстро может бежать человек, то незачем усреднять скорость индивидов, составляющих «хорошую выборку» из человеческой популяции; гораздо лучше собрать олимпийских чемпионов и посмотреть, как они могут бегать. Если же мы хотим выяснить имеющиеся у человека возможности духовного роста, ценностного или нравственного развития, то я считаю, что мы можем узнать это лучше всего, изучая наиболее нравственных, наиболее приближающихся к идеалу святости людей.

В целом, я думаю, правильно будет сказать, что человеческая история — это хроника попыток подрыва авторитета человеческой природы. Её наивысшие возможности практически всегда недооценивались. Даже в тех случаях, когда «хорошие экземпляры» — святые, мудрецы, великие лидеры — были доступны для изучения, слишком часто срабатывало искушение приписывать их достижения не человеческой природе, а сверхъестественному дару, которым они наделены.

Гуманистическая биология и хорошее общество

Сегодня вполне очевидно; что массовое воплощение в дейчтвительность наивысших потенциальных возможностей человечека возможно лишь в «хороших условиях». Или, попросту говоря, хорошим человеческим экземплярам требуется обычно хорошее общество для своего роста. Соответственно, я думаю, должно быть ясно, что нормативная философия биологии должна включать теорию хорошего общества, определённого согласно принципу: «Хорошо то общество, которое благоприятствует наиболее полному раскрытию возможностей человека, наиболее полной степени человечности». Видимо, это может слегка испугать классического биолога описательного склада: ведь он привык избегать таких слов, как «хороший» и «плохой». Но, немного подумав, обнаруживаешь, что нечто в этом роде уже считается само собой разумеющимся в некоторых классических областях биологии. Например, общепринято, что гены можно считать «потенциями», которые актуализируются или нет в зависимости от того, что их окружает в самой зародышевой плазме, в цитоплазме, во всём организме и в географической среде, где находится организм.

Обратившись к одной из линий экспериментирования (она описана в статье о химической и анатомической пластичности мозга, опубликованной в 1964 году в журнале «Science»), мы можем утверждать (применительно к белым крысам, обезьянам и людям), что стимулирующее окружение на ранних этапах жизни индивида оказывает на развитие коры головного мозга особое влияние в том направлении, которое мы обычно называем желательным. Исследования поведения приматов в лаборатории Г. Харлоу ведут к тому же выводу. Изолированные животные утрачивают ряд способностей, и существует момент, после которого такие потери часто оказываются необратимыми. Можно привести и такой пример: в лабораториях Джексона в Бар-Харборе было установлено, что собаки, которым разрешают свободно, не вступая в контакт с людьми, бегать стаями на обширной территории, теряют способность к одомашниванию.

Наконец, если дети в Индии, как сейчас пишут, страдают от необратимых поражений мозга, вызванных недостатком белка в их питании, и если согласиться с тем, что политическая система Индии, её история, экономика и культура сыграли свою роль в том, что эта нищета имеет место, — то ясно, что человеческие экземпляры нуждаются в хорошем обществе, которое позволило бы им актуализировать себя в качестве хороших экземпляров.

Можно ли представить себе философию биологии развивающейся в социальной изоляции? Может ли она быть политически совершенно нейтральной, не быть утопической или эвпсихической, реформистской или революционной? Я не считаю, конечно, что задача биолога требует перехода к социальным действиям. Я полагаю, что это дело личного вкуса, и я знаю некоторых биологов, которые, досадуя, что их знания остаются невостребованными, берутся за политическое осуществление своих открытий. Но, помимо всего этого, моё непосредственное предложение биологам состоит в том, чтобы они признали: если они приняли нормативный подход к человеку или другим биологическим видам, иначе говоря, если они считают своей обязанностью развитие хороших экземпляров, то в равной мере их научным долгом становится изучение тех условий, которые приводят к развитию хорошего экземпляра, а также тех, которые тормозят такое развитие. Само собой разумеется, это означает выход из лаборатории в общество.

«Хороший экземпляр» выбирает пути для всех

В ходе своих длительных исследований, начавшихся ещё в 1930-е годы, я убедился в том, что наиболее здоровые в психологическом плане люди (или наиболее творческие, или наиболее сильные, или наиболее мудрые, или наиболее близкие к идеалу святости) могут играть роль биологических образцов (или, можно сказать, передовых разведчиков, или высокочувствительных индикаторов) и сообщать нам, менее чувствительным, что на самом деле для нас ценно. Я имею в виду примерно следующее. Достаточно легко, скажем, отобрать людей, весьма чувствительных к цветам и формам, а затем положиться на их суждения по поводу цветов, форм, тканей, мебели и тому подобного и научиться следовать этим суждениям. Мой опыт говорит о том, что, если я и не буду докучать тем, кто обладает более совершенным восприятием, я всё же могу уверенно предсказать: то, что нравится им уже сейчас, я постепенно, может быть, через месяц или два, тоже оценю.

Это как если бы они были мною, но только более чувствительным или в меньшей мере подверженным сомнениям, смущению и неуверенности. Я могу использовать их, так сказать, в качестве своих экспертов — подобно тому как коллекционеры произведений искусства нанимают экспертов-искусствоведов, чтобы те помогли им в покупках.

(Эту уверенность поддержала появившаяся в 1968 году в журнале «Психология сегодня» («Psychology Today») Статья, автор которой — И. Чайлд (Child, 1968) — показывает, что опытные и квалифицированные художники имеют сходные вкусы, Причём вне зависимости от их культурной принадлежности.) Предполагаю также, что те высокочувствительные индивиды, о которых я говорю, меньше подвержены колебаниям моды, чем среднестатистические люди.

Аналогичным образом обнаружилось, что если отобрать психологически здоровых людей, мы увидим: то, что им нравится сейчас, станет нравиться среднестатистическим людям позже. Аристотель ясно выразился: хорошо на самом деле то, что считает хорошим достойный человек.

К примеру, эмпирически установленной характеристикой самоактуализирующихся людей служит то, что они испытывают гораздо меньше сомнений в отношении правильного и неправильного, чем среднестатистические люди. Их не смущает, если 95 процентов населения не согласно с ними. И можно добавить, что, по крайней мере в изученной мною группе, её члены проявляют тенденцию к согласию по поводу того, что правильно и что неправильно, как если бы воспринимали некую сверхчеловеческую реальность, а не сравнивали субъективные и относительные вкусы. Словом, используя их как «оценщиков ценностей», я научился у них тому, что такое высшие ценности. Или, иначе говоря, я научился вот чему: то, что ценят великие люди, я, вероятно, признаю, стану ценить, воспринимать как ценное в некотором внеличностном смысле и это, вероятно, найдёт подтверждение в «данных».

Моя теория метамотивации (см. главу 23) в конечном счёте основана на следующей операции: были взяты люди, достигшие высшего уровня, в том числе в восприятии не только фактов, но и ценностей, и затем выбранные ими высшие ценности рассматривались как возможные высшие ценности всего человеческого рода. Почти намеренно я занимаю здесь провоцирующую позицию. При желании я мог бы высказаться гораздо более невинным образом, попросту задавая вопросы: «Если вы отберёте психологически здоровых индивидов, то что они предпочтут? Что будет мотивировать их? За что они будут бороться? Что они будут ценить?» Но я предпочитаю здесь идти напролом. Я намеренно ставлю перед биологами (так же, как перед психологами и учёными в области социальных наук) вопросы, касающиеся нормативности и ценностей.

Вероятно, полезно выразить то же самое несколько иначе. Если (как это, по-моему, было в достаточной мере показано) человек представляет собой выбирающее, решающее, ищущее животное, то вопрос об осуществлении выборов и принятии решений неизбежно должен затрагиваться при любой попытке дать определение человеку как биологическому виду. Но осуществление выборов и принятие решений различаются по своему качеству, мудрости, эффективности. Тогда спрашивается: кто выбирает хорошо? Откуда он приходит? Какова история его жизни? Можем ли мы обучать этому умению? Что мешает этому? Что помогает этому? Это, конечно, попросту новые формы старых философских вопросов: «Кто такой мудрец? Что он представляет собой?» А также — старых аксиологических вопросов: «Что есть хорошее? Что есть желательное? Что должно желать?»

Я хочу ещё раз обратить внимание на то, что в нашей биологической истории мы пришли к такому моменту, когда должны принять на себя ответственность за свою собственную эволюцию. Мы стали «самоэволюционирующими». Эволюция предполагает отбор, а, следовательно, выбор и принятие решений; это, в свою очередь, предполагает оценивание.

Соотношение души и тела

Мне кажется, что мы находимся перед новым скачком в установлении связи субъективной жизни с внешними объективными показателями. Существующие новые показатели позволяют ожидать громадного скачка вперёд в изучении нервной системы.

Чтобы объяснить эти ожидания и подготовку к будущим исследованиям, достаточно двух примеров. В одном из исследований, ныне широко известном, Дж. Олдс (Olds, 1955) обнаружил с помощью электродов, вживлённых в септальную область головного мозга, что там находится настоящий «центр удовольствия». Когда для белой крысы были организованы такие условия, что она могла стимулировать свой мозг через эти электроды, она повторяла самостимуляцию вновь и вновь — пока электроды находились в этом центре удовольствия. Нет необходимости добавлять, что зоны неприятных ощущений или боли также были открыты и что при подсоединении электродов к ним животное, получив возможность стимулировать себя, отказывалось делать это.

Что же касается стимуляции центра удовольствия, то она явно была настолько «ценной» (или желательной, или подкрепляющей, или вознаграждающей, или доставляющей удовольствие — можно найти и другие слова для описания этой ситуации), что животное отказывалось от любого из известных реальных внешних удовольствий — От пищи, от секса, от всего, чего угодно. У нас сейчас достаточно параллельных данных, касающихся человека, чтобы предположить наличие у него субъективных переживаний удовольствия, которые могут быть получены таким же образом.

Работы в этом направлении только начались, но уже удалось разграничить различные «центры» такого рода. Выделены центры сна, пищевого насыщения, половой стимуляции и сексуального насыщения и так далее.

Если мы объединим этот тип исследования с другим, например в представленным в работе Дж. Камия (Kamiya, 1968), то откроются новые возможности. Дж. Камия, работая с электроэнцефалограммой (ЭЭГ) и оперантным обусловливанием, давал испытуемому сигнал визуальной обратной связи, когда частота альфа-ритми в его ЭЭГ достигала определённого значения. При этом, благодаря тому, что испытуемым была предоставлена возможность соотносить внешнее событие или сигнал с субъективно ощущаемым состоянием, они смогли произвольно управлять своей ЭЭГ. Дж. Камия показал, что человек способен приводить частоту своих альфа-волн к определённому желательному уровню.

В данном случае совершенно случайно была открыта плодотворная и вдохновляющая закономерность: приведение частоты альфа-волн к определённому уровню может формировать у испытуемого состояние безмятежности, созерцательности, даже счастья. Некоторые дальнейшие исследования, проведённые с людьми, овладевшими восточными методиками созерцания и медитации, показывают, что они спонтанно порождают электроэнцефалограммы, подобные тем «безмятежным» ЭЭГ, которым Дж. Камия сумел обучить своих испытуемых. Иначе говоря, уже есть возможность обучать людей испытывать счастье и безмятежность.

Революционные последствия этого — не только для совершенствования людей, но также для биологической и психологической теории — многочисленны и очевидны. Имеется достаточно исследовательских проектов, чтобы занять на ближайшее столетие легионы учёных. В конце концов, проблема соотношения психики (или души) и тела, до сего времени считавшаяся неразрешимой, становится теперь предметом конкретной работы.

Данные, подобные вышеприведённым, имеют решающее значение для проблемы нормативной биологии. Очевидно, теперь можно сказать, что здоровый организм сам даёт ясные и громкие сигналы относительно того, что он, организм, предпочитает, или выбирает, или признает желательным положением дел. Будет ли слишком большой натяжкой назвать это «ценностями?» Внутренними, в биологическом смысле, ценностями? Инстинктоподобными ценностями? Если мы высказываем описательное утверждение: «Лабораторная крыса, когда ей предоставлен выбор между нажатием двух кнопок, обеспечивающих самостимулирование, практически всё время нажимает кнопку, связанную с центром удовольствия, предпочитая её любой другой кнопке, вызывающей появление стимулов или обеспечивающих самостимулирование», — то отличается ли это утверждение чем-то существенным от фразы: «Крыса предпочитает самостимулирование своего центра удовольствия?»

Я должен сказать, что для меня неважно, пользуюсь ли я словом «ценности» или нет. Можно, конечно, описать всё, что я описал, не употребляя этого слова. Возможно, в плане научной стратегии или, по меньшей мере, стратегии общения между учёными и общественностью, было бы более дипломатично не вносить путаницы разговорами о ценностях. По сути, я считаю это несущественным. Важно, однако, принять всерьёз новые успехи психологии и биологии в изучении выборов, предпочтений, подкреплений, вознаграждений и так далее.

Следует отметить также, что в исследованиях и теоретизировании подобного типа мы сталкиваемся с логическим кругом. Он наиболее очевиден применительно к человеку, но я предполагаю, что эта проблема возникнет и при исследовании животных. Речь идёт о замкнутом круге, заключённом в высказываниях типа: «Хороший экземпляр или здоровое животное выбирает или предпочитает то-то и то-то». Что нам делать с тем фактом, что садисты, извращенцы, мазохисты, гомосексуалисты, невротики, психотики, самоубийцы осуществляют другие выборы, чем «здоровые люди?» Не сопоставить ли эту дилемму с тем, что лабораторные животные с удалёнными надпочечниками осуществляют иные выборы, чем так называемые «нормальные» животные? Хотелось бы пояснить, что я не считаю эту проблему неразрешимой, думаю лишь, что её надо учитывать и решать, а не избегать или игнорировать. Среди людей очень легко отобрать «здоровых» лиц с помощью психиатрических и психологических тестов, а затем показать, что люди, получившие такой-то и такой-то результат, скажем, по тесту Роршаха или по тесту интеллекта, будут осуществлять и хорошие выборы пищи в кафетериях. Критерий отбора, таким образом, существенно отличается от поведенческого. Вполне возможно также и, с моей точки зрения, весьма вероятно, что с помощью неврологического самостимулирования можно будет показать, что так называемые «удовольствия» извращений, или убийства, или садизма, или фетишизма — это не «удовольствия» в том смысле, с которым мы встречаемся в экспериментах Дж. Олдса или Дж. Камия. Собственно, мы уже знаем это, пользуясь своими субъективными психиатрическими методиками.

Любой опытный психотерапевт раньше или позже Приходит к пониманию того, что за невротическим «удовольствием» Или извращениями в действительности стоит очень много страданий, боли и страха. В плане самой субъективной реальности мы знаем об этом от людей, испытавших как нездоровые, так и здоровые удовольствия. Они практически всегда говорят, что предпочитают последние и готовы содрогнуться, вспоминая первые. К. Уилсон (Wilson, 1963) ясно показал, что лица, совершающие половые преступления, обладают вовсе не сильными сексуальными реакциями, а весьма слабыми. Л. Киркендэл в книге «Добрачные связи и межличностные отношения» (Kirkendall, 1961) также показывает субъективное превосходство секса, сопряжённого с любовью, над сексом без любви.

Я сейчас работаю над одной группой следствий, вытекающих из гуманистически-психологической точки зрения, которая очерчена выше. Эта работа может послужить и прояснению радикальных следствий гуманистической философии биологии.

Определённо можно сказать, что рассматриваемый подход (вместе с данными, на которые он опирается) говорит в пользу саморегуляции, самоуправления, самостоятельного выбора организма. Организм в большей мере, чем предполагали столетие назад, обладает тенденцией к выбору здоровья, роста, биологического успеха. Учёт этого приводит в общем к антиавторитарной, направленной против внешнего контроля позиции. Для меня это означает возврат к серьёзному рассмотрению даосской позиции не только в том виде, в котором она выражена в современных экологических и этологических исследованиях, научивших нас не вмешиваться и не управлять. Применительно к человеку эта позиция требует также больше доверять внутренним импульсам ребёнка к психологическому росту и самоактуализации, что означает больший акцент на спонтанность и автономию, чем на предсказания и внешнее управление. Перефразируя главное положение моей книги «Психология науки» (Maslow, 1966 а), можно высказаться следующим образом.

В свете фактов, подобных вышеописанным, можем ли мы всерьёз продолжать определять цели науки как предсказание и управление? Почти каждый мог бы утверждать прямо противоположное — во всяком случае, применительно к человеку. Хотим ли мы сами быть предсказанными или предсказуемыми? Управляемыми и доступными для управления? Я не пойду так далеко, чтобы утверждать, будто вопрос о свободе воли обязательно должен быть привлечён сюда в своей старой и классической философской форме, но утверждаю, что здесь возникают и требуют разрешения вопросы, связанные с субъективным чувством свободы (в противоположность детерминированности), с самостоятельным (а не управляемым извне) выбором и так далее. Во всяком случае, я могу определённо сказать, что психологически здоровые люди не любят, чтобы ими управляли. Они предпочитают чувствовать себя свободными и быть ими.

Ещё одно общее следствие рассматриваемого способа мышления заключается в том, что неизбежно трансформируется образ учёного — не только в его собственных глазах, но и в глазах всего населения. Уже имеются данные (Mead, Metraux, 1957), говорящие о том, что, например, ученицы средней школы думают об учёных как о чудовищах и боятся их. Школьницы не видят в учёных, скажем, потенциальных хороших мужей. По-моему, это не просто следствие голливудских фильмов о «сумасшедшем учёном»; в этом образе есть нечто реальное и оправданное, хоть и очень преувеличенное. Факт состоит в том, что классической концепции науки соответствует человек управляющий, человек командующий, человек, манипулирующий людьми, животными, вещами. Он хозяин того, что становится объектом его внимания. Эта картина ещё яснее применительно к «образу врача». На полусознательном или бессознательном уровне врач обычно воспринимается как хозяин, как управляющий, режущий, избавляющий от боли и так далее. Он определённо выступает боссом, властью, экспертом, тем, кто командует и говорит людям, что делать. Думаю, что этот образ нынче более всего вредит психологам; студенты колледжей очень часто считают их манипуляторами, лгунами, скрывающими правду и управляющими людьми.

А что, если признать, что организм обладает «биологической мудростью?» Если мы научимся больше доверять ему как самостоятельному, самоуправляемому и самостоятельно выбирающему, то, несомненно, как учёные (не говоря уже о врачах, учителях или даже родителях) должны будем сделать свой образ в большей мере даосским. Это единственное приходящее мне на ум слови, сжато описывающее многие элементы образа более гуманного учёного. Даосский означает скорее спрашивающий, чем говорящий; не вмешивающийся; не управляющий. Даосский подход делает упор на невмешивающемся наблюдении, а не на управляющем манипулировании, он созерцательный и пассивный, а не активный и насильственный.

Здесь уместно вспомнить поговорку: «Чтобы узнать что-то об утках, лучше послушать их кряканье, чем говорить самому». То же касается и рода человеческого; оптимальный метод узнать, что для людей лучше, — прислушаться к их мнению об этом.

Фактически, по такой модели работает хороший психотерапевт. Его сознательные усилия направлены не на то, чтобы навязать пациенту свою волю, а на то, чтобы помочь пациенту, — не осознающему или лишь частично осознающему и не умеющему Выразить себя, — открыть, что находится внутри него, пациента. Психотерапевт помогает ему понять, чего он сам хочет, что хорошо для него, пациента, а не для психотерапевта. Это противоположно управлению, пропаганде, формированию, обучению в старом смысле и явно опирается на выводы и допущения, о которых упоминалось выше. Должен, однако, заметить, что очень редко на Практике появляется уверенность в движении большинства индивидов в направлении здоровья, ожидание того, что они предпочтут здоровье болезни; убеждённость в том, что состояние субъективного благополучия служит показателем того, что есть «наилучшим для индивида». Этот подход отдаёт предпочтение спонтанности перед управлением, доверию к организму — перед недоверием Предполагается, что индивид хочет быть полноценным человеком, а не больным, страдающим или мёртвым. В тех же случаях, когда психотерапевты обнаруживают желание смерти, мазохистские желания, поведение, ведущее к собственному поражению, саморазрушающее поведение, — мы научились видеть в этом нечто «больное» в том смысле, что сам индивид, если когда-нибудь испытает иное, более здоровое состояние, предпочтёт его своей боли. Некоторые из нас фактически заходят так далеко, что рассматривают мазохизм, суицидальные побуждения, самонаказание и тому подобное как глупое, неэффективное, неуклюжее движение наощупь в том же направлении — к здоровью.

Нечто очень похожее справедливо для нового образа даосского учителя, даосского родителя, даосского друга, даосского любовника и, наконец, даосского учёного.

Даосская объективность и классическая объективность ²

Классическая концепция объективности восходит к ранним этапам научного подхода к предметам как к безжизненным объектам изучения. Мы были объективны, когда исключали наши собственные желания, страхи и надежды из наблюдения (и когда исключали также предполагаемые желания и планы Высшего Божества). Это было большим шагом в познании и сделало возможной современную науку. Не следует, однако, пренебрегать тем фактом, что этот тип объективности и беспристрастности работает очень хорошо для бездушных объектов и даже с низшими организмами — здесь мы также в достаточной мере дистанцированы, не вовлечены, так что можем быть относительно невмешивающимися наблюдателями. Для нас не имеет сколько-нибудь существенного значения, по какому пути будет двигаться Амёба или какую пищу предпочтёт гидра. Такая беспристрастность становится всё более трудной по мере подъёма по филогенетической «лестнице». Мы очень хорошо знаем, как легко — имея дело с собаками или кошками, а тем более с обезьянами — стать на путь антропоморфизма, проецируя на животных желания, страхи, надежды, предрассудки наблюдающего за ними человека. Когда же мы переходим к изучению людей, очевидно, что практически невозможно оставаться хладнокровным, спокойным, отстранённым, невовлечённым, невмешивающимся наблюдателем. В свете сегодняшних психологических данных отстаивать позицию такого наблюдателя становится немыслимым.

Любой достаточно искушённый исследователь в области социальных наук знает, что он должен выяснить свои собственные предрассудки и предвзятые мнения перед тем, как начинать работу с какой-либо социальной или культурной группой. Это один из способов избежать предвзятых суждений — знать о них заранее.

Но я предлагаю другой путь к объективности, то есть к большей Проницательности, к большей точности восприятия действительности, находящейся вне наблюдателя. Это предложение основывается на наблюдении, что любящее восприятие — между возлюбленными или между родителями и детьми — порождает формы знания, которые не доступны без любви. Нечто подобное мы находим и в этологической литературе. Моя работа с обезьянами, я уверен, была более «правдивой», более «точной», в определённом смысле объективно более истинной, чем если бы я не любил обезьян. Я же действительно был очарован ими, полюбил обезьян, с которыми работал, тогда как с крысами это было невозможно.

Думаю, что работа, описанная К. Лоренцем, Н. Тинбергином, Дж. Гудолл и В. Шаллером, потому столь хороша, потому столь поучительна, просветляюща и правдива, что эти исследователи «любили» животных, которых они исследовали. Такая любовь порождает, по меньшей мере, интерес, очарованность и, благодаря этому, большое терпение на протяжении долгих часов наблюдения. Очарованная своим младенцем мать, вновь и вновь самозабвенно изучающая каждый квадратный дюйм его тела, конечно, имеет возможность в самом буквальном смысле узнать больше о своём ребёнке, чем кто-либо, не интересующийся этим конкретным младенцем. Нечто в этом духе, как я обнаружил, имеет место и между возлюбленными: они так очарованы друг другом, что взаимное изучение, всматривание, вслушивание само становится глубоко увлекающей их деятельностью, которой они могут посвящать нескончаемые часы. Для человека, который не любит, это едва ли возможно — это бы наскучило слишком быстро.

Но «любящее знание», если так можно назвать его, обладает также и другими преимуществами. Когда человека любят, это Позволяет ему раскрыться, сбросить свои защиты, позволить себе быть обнажённым не только физически, но также психологически и духовно. Одним словом, он позволяет увидеть себя вместо того, чтобы прятаться. В обычных межличностных отношениях мы во многом непостижимы друг для друга. В любовных отношениях мы становимся «постижимыми».

Наконец (и, вероятно, это важнее всего), если мы любим, очарованны или глубоко заинтересованы, у нас меньше соблазна вмешиваться, управлять, изменять, улучшать. Я обнаружил: что то, что любим мы готовы оставить в неприкосновенности. В экстремальных случаях романтической любви или любви бабушек и дедушек к внукам объект любви может даже восприниматься как настолько совершенный, что любое его изменение (даже улучшение) рассматривается как нечто немыслимое и, более того, кощунственное.

Иными словами, мы согласны оставить его в покое, мы от него ничего не требуем, не хотим, чтобы он был другим: по отношению к нему мы можем быть пассивными и восприимчивыми.

Иначе говоря, мы можем видеть его в истинном свете, таким, каков он есть по своей природе, а не таким, каким бы мы хотели (или боялись, или надеялись), чтобы он был.

Одобрение его существования и того, как именно он существует — таков, каков он есть, — позволяет нам воспринимать его, не вмешиваясь в его поведение, не манипулируя им, не абстрагируясь от его конкретных особенностей. В той степени, в какой для нас возможно не вмешиваться, не требовать, не надеяться, не улучшать, — в такой степени мы достигаем этого специфического вида объективности.

Думаю, что это конкретный путь к определённым видам истины, к которым лучше приближаться именно этим путём. Я не утверждаю, что это единственный путь, или что все виды истины могут быть получены именно этим путём. Мы очень хорошо знаем по тем же самым ситуациям, что любовь, интерес, очарованность, поглощённость могут искажать некоторые другие истины об объекте. Я настаиваю только на том, что в полном арсенале научных методов «любящее знание» или «даосская объективность» обладает определёнными преимуществами в определённых ситуациях для достижения определённых целей. Если мы реалистично осознаём, что любовь к объекту изучения порождает определённые виды «слепоты», как и определённые виды проницательности, — то мы в должной мере предупреждены.

Я бы рискнул утверждать это даже относительно «любви к проблеме». С одной стороны, очевидно, что вы должны быть увлечены шизофренией, по меньшей мере, интересоваться ей, чтобы быть способным «приклеиться» к ней, изучать то, что её касается, исследовать её. С другой стороны, мы знаем также, что тот, кто полностью увлечён одной проблемой (в данном случае — проблемой шизофрении), склонен уделять меньше внимания другим проблемам.

Проблема Больших Проблем

Этот заголовок — из прекрасной книги Элвина Вейнберга «Размышления о большой науке» (Weinberg, 1967). В этой книге имплицитно содержатся многие мысли, которые я хочу высказать явно. Используя его терминологию, можно выразить в более заострённой форме смысл этих заметок. Предлагаю наступление по типу Манхэттенского проекта на то, что я считаю поистине большими проблемами ³ нашего времени — проблемами, стоящими не только перед психологией, но перед всеми людьми, в Какой-то мере обладающими чувством «исторической неотложности» (этот критерий важности исследования я бы добавил к классическим критериям).

Первая всеобъемлющая большая проблема состоит в том, чтобы создать хорошего человека. Люди должны стать лучше, иначе вполне возможно, все мы или будем сметены с лица земли, или если даже выживем, то как биологический вид будем жить в напряжении и тревоге. Необходимым предварительным условием здесь выступает, конечно, определение хорошего человека, и я в этих заметках уже высказывал разные мысли по данному вопросу. Не могу утверждать, что у нас уже есть некоторые начальные данные, некоторые показатели, скажем, в том же объёме, в каком они имелись в распоряжении людей, работавших над Манхеттенским проектом. Я лично уверен, что можно было бы организовать большую шумную программу, и мог бы назвать сто, или двести, или две тысячи частных или побочных проблем, которыми можно было бы занять огромное число людей. хорошего человека можно было бы назвать самоэволюционирующим человеком, ответственным за себя и за свою эволюцию, полностью просветлённым, или разбуженным, или проницательным человеком, полностью человечным, самоактуализирующимся и так далее. В любом случае совершенно ясно, что никакие социальные реформы, замечательные конституции, программы или законы не приведут ни к каким результатам, если только люди не будут достаточно здоровы, развиты, сильны и хороши, чтобы понимать их и желать должным образом осуществить их на практике.

Другая большая проблема, столь же безотлагательная, как и предыдущая, — это проблема создания хорошего общества. Между хорошим обществом и хорошим человеком существует своего рода обратная связь. Они нуждаются друг в друге и служат необходимыми условиями друг для друга.

Оставим в стороне вопрос, что появляется раньше: хорошее общество или хороший человек. Совершенно ясно, что они развиваются одновременно и в тандеме. В любом случае было бы невозможно достичь одного без другого. Под хорошим обществом я, в конечном итоге, понимаю некий целостный мир.

Вместе с тем у нас есть начальная информация (см. также главу 14) о возможностях собственно социальной, непсихологической организации. Теперь понятно, что при неизменном «качестве» индивида возможна социальная организация, побуждающая его либо к злому, либо к доброму поведению. Главное состоит в том, что социальная институциональная организация должна рассматриваться независимо от психического здоровья, и в некоторой степени то, будет ли человек хорошим или плохим, зависит от социальных институтов и условий, в которых он оказывается.

Ключевое понятие социальной синергии состоит в том, что в некоторых примитивных культурах, а также внутри больших индустриальных культур существуют социальные тенденции, преодолевающие дихотомию эгоизма и альтруизма. Иначе говоря, существуют такие формы социальной организации, которые с необходимостью настраивают людей друг против друга. Но существуют и другие формы: человек, заботящийся о своём эгоистическом благе, с необходимостью помогает другим людям, хочет он того или нет, при этом человек, стремящийся быть альтруистичным и помогать другим людям, обязательно при этом должен получить личную выгоду. Примером здесь могут быть экономические меры, вроде нашего подоходного налога, который, действуя подобно сифону, выкачивает выгоды для всего населения из удачи любого отдельного лица.

Противоположный эффект дают налоги на продажу, отбирающие пропорционально больше у бедных, чем у богатых. Этот последний эффект, отличный от «сифонного», Рут Бенедикт назвала «эффектом воронки» (см. главу 14).

Я должен со всей серьёзностью подчеркнуть, что именно описанные проблемы суть главные большие проблемы, предшествующие любым другим. Большинство технологических достижений, о которых говорит О. Вейнберг в своей книге (и о которых говорили и другие), можно, по существу, рассматривать как средства достижения именно этих целей, а не как самостоятельные цели. Это означает, что если мы не вкладываем наши технологические и биологические усовершенствования в руки хороших людей, то эти усовершенствования бесполезны или опасны. И я отношу сюда даже борьбу с болезнями, увеличение продолжительности жизни, смягчение боли, горя и страданий вообще. Вопрос стоит так: кто хочет, чтобы злой человек жил дольше? Или был более могущественным? Очевидный пример здесь — стремление добиться военного использования атомной энергии раньше, чем это сделают нацисты. Атомная энергия в руках какого-нибудь Гитлера (а во главе наций сейчас немало подобных деятелей) — это, конечно, не благо. Это большая опасность. То же справедливо для любого другого технологического усовершенствования. Всегда можно задать решающий вопрос: это было бы хорошо для Гитлера или плохо для него?

Побочным результатом нашего технологического прогресса является следующее: вполне возможно и даже вероятно, что сегодня злые люди более опасны и представляют большую угрозу, нем когда-либо в человеческой истории, просто благодаря той мощи, которую дала им передовая технология. Весьма возможно, что с абсолютно безжалостным человеком, которого поддерживает безжалостное общество, нельзя справиться. Я думаю, что, если бы Гитлер победил, восстания против него были бы невозможны, так что его рейх в самом деле мог бы просуществовать тысячу или больше лет. Поэтому я призываю всех биологов, как и всех других людей доброй воли, посвятить свои таланты решению двух больших проблем, описанных выше.

Приведённые соображения существенно подкрепили имеющееся у меня ощущение, что классическая философия науки как нравственно нейтральной, свободной от ценностей, ценностно нейтральной не только ошибочна, но и чрезвычайно опасна. Она не только внеморальна; она может быть антиморальной. Она чревата большим риском. Поэтому я вновь подчёркиваю, что сама наука создаётся людьми, исходит из человеческих страстей и интересов, как это блестяще объяснил М. Полани в книге «Личностное знание» (Polanyi, 1958). Наука и сама должна быть некоторым этическим кодом, что убедительно показано в статье Дж. Броновски (Bronowski, 1969). В самом деле, если признается имманентная ценность истины, то все результаты получаются благодаря тому, что мы отдаём себя на службу этой имманентной ценности. Я бы добавил: наука может искать ценности, и я могу открывать их в самой природе человека. Фактически это уже делается, на уровне, по меньшей мере подкрепляющем такое утверждение, хотя окончательно, по всем правилам, его ещё не доказывающем.

Есть методики для выяснения того, что хорошо для человеческого рода, то есть каковы Ценности, внутренне присущие человеку. Было использовано несколько различных способов выявления, что же представляют собой эти встроенные в человеческую природу ценности. Как я уже отмечал, это то, что делает человека здоровее, мудрее, доброжелательнее, счастливее, позволяет ему в большей мере осуществить себя как в плане выживания, так и в плане роста.: Это позволяет мне предложить биологам возможные стратегии будущих исследований. Одна из них связана с наличием синергической обратной связи между душевным и физическим здоровьем. Большинство психиатров, многие психологи и биологи готовы допустить сегодня, что практически все болезни, а, может быть, именно все болезни без исключения могут быть названы психосоматическими или организмическими. Это значит, что если прослеживать развитие «физического» заболевания достаточно далеко и достаточно глубоко, то неизбежно найдутся внутри-психические, внутриличностные и социальные переменные, которые также внесли вклад в его детерминацию.

Это, конечно, не означает «одухотворённости» туберкулёза или перелома костей. Это попросту означает, что при изучении туберкулёза бедность также оказывается одним из факторов, способствовавших его возникновению. Что же касается костных переломов, то в своё время Г. Данбар (см. её книгу «Психосоматический диагноз» — Dunbar, 1943) брала больных с переломами в качестве контрольной группы в своих исследованиях, предполагая, что уже здесь-то определённо не вовлечены никакие психологические факторы; к своему удивлению она обнаружила, что такие факторы есть. В результате мы теперь много знаем о «личности, склонной к несчастным случаям», так же, как (я позволю себе употребить такой термин) о «способствующей несчастным случаям среде».

То есть даже перелом кости оказывается психосоматическим или «социосоматическим» (если рискнуть употребить и такой термин). Все это говорится к тому, что даже классическому биологу, или врачу, или исследователю-медику, стремящемуся унять человеческую боль и страдания, преодолеть болезнь, вполне можно посоветовать больше, чем ранее, следовать целостному подходу, учитывая психологические и социальные детерминанты изучаемых ими заболеваний. Например, уже сегодня есть достаточно данных, говорящих о том, что широкое наступление на рак, чтобы быть успешным, должно учитывать и так называемые психосоматические факторы.

Иначе говоря, есть указания (правда, главным образом это экстраполяции, а не твёрдо установленные данные) на то, что создание Хорошего Человека, улучшение психологического здоровья (с помощью, например, психиатрических методов терапии) способно также увеличить долголетие пациента и уменьшить его подверженность заболеваниям.

Не только неудовлетворение низших потребностей приводит к заболеваниям (их следует назвать «дефицитарными болезнями» в классическом смысле); то же относится и к тому, что я назвал метапатологиями (см. главу 23) и что можно назвать духовным, или философским, или экзистенциальным недугом. И в этом случае также можно говорить о дефицитарных болезнях.

Кратко подытоживая имеющиеся по этому вопросу данные, можно сказать следующее. Отсутствие удовлетворения базовых потребностей в безопасности и защите, в принадлежности, в любви, уважении, самооценке, самобытности, а также потребности в самоактуализации ведёт к нездоровью и дефицитарным болезням.

Вместе взятые, они могут быть названы неврозами и психозами. Однако люди, базовые потребности которых удовлетворены и которые уже достигли самоактуализации и руководствуются такими метамотивами, как истина, добро, красота, справедливость, порядок, закон, единство и так далее, могут страдать от лишений на метамотивационном уровне.

Недостаточное удовлетворение мета-мотивов (или, иначе говоря, недостаточное осуществление соответствующих ценностей) ведёт к тому, что я описал как общую и специфические метапатологии. Я бы поставил эти дефицитарные болезни в один ряд с цингой, пеллагрой, любовным голодом и так далее. Я бы добавил, что, классически и путь выявления потребности тела (например, в витаминах, минеральных веществах, базовых аминокислотах и так далее) состоял в том, что вначале сталкивались с болезнью, причина которой неизвестна, а затем искали эту причину. Считается, что есть потребность в чём-то, если лишение этого Приводит к болезни. Точно в том же смысле я утверждаю, что описанные мною базовые потребности и метапотребности также представляют собой биологические потребности в строгом смысле слова: лишения, препятствующие их удовлетворению, приводят к болезням. Исходя из этого, я изобрёл термин «инстинктоидный», чтобы выразить своё твёрдое убеждение (подкреплённое достаточным количеством данных) в том, что рассматриваемые потребности связаны с основополагающей структурой самого человеческого организма, что сюда вовлечена некоторая генетическая основа, сколь бы слаба она ни была. Это придаёт мне также уверенность в том, что в один прекрасный день будут открыты биохимические, неврологические, эндокринные субстраты или телесные механизмы, которые объяснят на биологическом уровне эти потребности и эти болезни.

Предсказание будущего

В последние несколько лет состоялась масса конференций и симпозиумов, вышло много книг (не говоря уже о газетных статьях и разделах воскресных журналов) о том, каким будет мир в 2000 году или в будущем столетии. Я посмотрел эту «литературу», если её можно так назвать, и она меня больше встревожила, чем чему-то научила. Добрых 95 процентов её полностью посвящено чисто технологическим изменениям и совершенно оставляют в стороне вопросы о добре и зле, о правильном и ошибочном. Иногда всё это кажется едва ли не аморальным.

Много говорится о новых машинах, протезах человеческих органов, о новых типах автомобилей, поездов и самолётов, а особенно — о всё больших и лучших холодильниках и стиральных машинах. Иногда, конечно, эта литература пугает меня — когда как бы между прочим говорится о возросших возможностях массового уничтожения, вплоть до угрозы гибели человечества.

Проявлением слепоты по отношению к реальным проблемам служит то, что практически все участники этих конференций далеки от исследований личности. Значительную часть составляют физики, химики и геологи, а среди биологов преобладают занимающиеся молекулярной биологией и подобными вещами, то есть представляющие не столько описательный, сколько редукционистский тип биологических изысканий.

Психологи и социологи, которых, случается, привлекают для выступления по данной проблеме, — это, по существу, технологи, «эксперты», руководствующиеся концепцией науки, свободной от ценностей.

В любом случае совершенно ясно, что вопросы «усовершенствования» в очень большой мере касаются усовершенствования средств безотносительно к целям и без учёта той очевидной истины, что более мощное оружие в руках тупых или злых людей попросту означает более могущественную глупость или более могущественное зло. То есть на деле эти технологические «усовершенствования» могут быть скорее опасными, чем полезными.

Моё беспокойство связано также с тем, что значительная часть разговоров о XXI веке остаётся на чисто материальном уровне, касаясь, например, индустриализации, модернизации, возрастающего изобилия, более полного обладания многими вещами, увеличения возможностей производства пищи с помощью, например, «сельскохозяйственного» освоения морей или того, как справиться с демографическим взрывом, делая города более эффективными.

Незрелый, школярский характер многих разговоров, посвящённых предсказаниям, проявляется ещё вот в чем.

Большая доля предсказаний — это просто беспомощные экстраполяции, отталкивающиеся от того, что существует сегодня, простое продолжение кривых за ту точку, на которой мы находимся теперь. Исходя из нынешней скорости роста населения, говорится, что в 2000 году будет на столько-то людей больше; при нынешней скорости роста городов в 2000 году будет такая-то и такая-то ситуация в городах, и тому подобное.

Как будто мы не в состоянии владеть нашим собственным будущим или планировать его, как будто не можем изменить нынешние тенденции, если мы не одобряем их! Например, я бы считал, что планы на будущее требуют уменьшения нынешнего населения Земли. В мире нет оснований, по крайней мере биологических, почему это нельзя сделать, если человечество захочет это сделать. То же самое справедливо для структуры городов, устройства автомобилей, организации воздушных сообщений и так далее. Подозреваю, что существующий сегодня тип предсказаний — это побочный продукт свободной от ценностей, чисто описательной концепции науки.