Абрахам Маслоу:
Дальнейшие рубежи развития человека.
Часть VIII. Метамотивация.
Глава 23. Теория метамотивации: Биологические корни ценностной жизни

I

Самоактуализирующиеся личности (то есть более зрелые, более человечные), по определению, уже достигли достаточного удовлетворения своих базовых потребностей, и теперь ими движет мотивация более высокого порядка, которую мы будем называть «метамотивация».

По определению, самоактуализирующиеся люди достигли удовлетворения своих базовых потребностей (в принадлежности, привязанности, уважении и самооценке). Они обладают чувством принадлежности и укоренённости, их потребность в любви удовлетворена, у них есть друзья, они чувствуют себя любимыми и достойными любви, у них есть статус и место в жизни, они пользуются уважением других и в достаточной степени ощущают собственную ценность и самоуважение. Если сформулировать то же самое от противного — то есть описывать их в терминах фрустрированности базовых потребностей, в терминах патологии — то можно сказать, что самоактуализирующиеся люди не чувствуют (в течение сколько-нибудь продолжительного времени) незащищённости, одиночества, их не охватывает тревога, они не ощущают себя изгоями, не имеющими корней, изолированными одиночками, недостойными любви, отверженными, презренными, жалкими, ими не овладевает сознание собственной неполноценности (Maslow, 1954, глава 12).

Конечно, всё это можно изложить и иным образом, что я уже неоднократно делал. Так, например, поскольку базовые потребности считались единственной мотивацией человека, было возможно, а в некоторых случаях и полезно, говорить, что самоактуализирующиеся личности «немотивированы». (Там же, глава 15). Это позволяло провести параллель с восточной философией, где здоровье описывалось как преодоление желаний и стремлений. (Эти взгляды были во многом близки и римским стоикам.)

Можно было также описывать самоактуализирующихся индивидов как людей себя выражающих, а не совпадающих с собой, подчеркнуть, что они спонтанны и естественны, что они в большей степени могут быть собой, чем остальные.

Удобство подобных формулировок заключалось и в том, что они увязывали данную концепцию с определением невроза как объяснимого механизма совладания, как попытки (пусть глупой и трусливой) удовлетворения потребностей более глубинного, более природного и биологического Я.

Каждая из этих формулировок обладает собственной операциональной полезностью в определённом эмпирическом контексте. Но не менее справедливо и то, что иногда следует задаться вопросом: «А что мотивирует самоактуализирующуюся личность? Какова психодинамика самоактуализации? Что заставляет подобного человека двигаться, действовать, бороться? Что им движет? Что его привлекает? На что он надеется? Что вызывает его гнев или решительность, готовность к самопожертвованию? Чему он предан? Что он ценит, к чему он стремится, чего он желает? Ради чего он готов умереть (или жить)?»

Очевидно, что следует провести границу между обычными мотивами людей, не достигших уровня самоактуализации, — то есть людей, движимых базовыми потребностями, — и мотивами людей, достигших достаточного удовлетворения всех базовых потребностей и, таким образом, мотивируемых в первую очередь не ими, а, скорее, мотивами более высокого уровня. Можно назвать эти присущие самоактуализирующимся людям мотивы и потребности более высокого порядка «метапотребностями» и разделить категории мотивации и «метамотивации».

(Теперь мне ясно, что удовлетворение базовых потребностей представляет собой не достаточное условие, а, скорее, необходимую предпосылку метамотивации. Мне известен человек, в котором очевидная удовлетворённость базовых потребностей сочеталась с «экзистенциальным неврозом», потерей смысла и ценностей. Похоже, что метамотивация не выступает автоматическим следствием удовлетворения базовых потребностей. Можно также указать на дополнительную переменную в виде «защиты от метамотивации». Из всего этого следует, что в целях коммуникации и разработки теории может оказаться полезным ввести в определение самоактуализирующейся личности, помимо тезисов о том, что (а) она в достаточной мере свободна от болезни, (б) она в достаточной степени достигла удовлетворения базовых потребностей и что (в) она позитивно использует свои возможности, также и то, что (г) она мотивирована некоторыми ценностями, к которым она стремится, которые она ищет и которым она предана.)

II

Все подобные люди преданы некоторому делу, призванию, долгу, любимой работе («вне самих себя»). Изучая самоактуализирующихся людей, я неизменно нахожу, что, по крайней мере в нашей культуре, это люди, посвятившие себя чему-то, преданные какому-то делу «вне самих себя», некоторой профессии, любимой работе, долгу.

Обычно это настолько сильно выражено, что для того, чтобы хоть как-то описать их страстную, самозабвенную преданность делу, приходится прибегнуть к таким старым словам, как призвание, предназначение, миссия. Иногда напрашиваются даже слова «судьба» или «участь». Порой я начинал говорить о долге в религиозном смысле, о самоотречении, посвящении себя некоему делу во внешнем мире, чему-то большему, чем сам человек, чему-то, лежащему вне личности.

Понятия судьбы или участи могут продвинуть нас довольно далеко. Это не совсем удачное определение впечатления, возникающего при общении с самоактуализирующимися (и некоторыми другими) людьми, когда они говорят о своей работе или своём деле (Maslow, 1965). Чувствуется, что у них есть любимое дело, то, к чему человек имеет прирождённую склонность, для чего он подходит и что подходит ему самому, или даже то, для чего он был рождён.

Довольно легко складывается впечатление предзаданной гармонии, или же удачного союза наподобие любви или дружбы, в которой люди идеально подходят друг к другу, как ключ подходит к замку, как взятая голосом нота будит ответное колебание определённой струны в рояле.

Следует отметить, что, судя по всему, вышесказанное верно для моих клиентов женского пола, хотя и в несколько ином смысле. Я знаю по меньшей мере одну женщину, полностью посвятившую себя тому, чтобы быть матерью, женой, домашней хозяйкой, главой клана. Её призванием по праву можно было назвать воспитание детей, заботу о муже, объединение большого количества родственников в одну дружную семью. Все это удавалось ей чрезвычайно хорошо, и, насколько я могу утверждать, всё это было ей по душе. Она любила своё семейство беззаветно, и, как мне показалось, вкладывая в это все свои силы и возможности, ничего большего не желала. Для других женщин дом и профессия существовали в различных сочетаниях, порождая то же самое чувство преданности чему-то, что воспринималось ими одновременно как любимое дело и как нечто важное и стоящее того, чтобы им заниматься. Мне порой казалось, что для некоторых женщин рождение и воспитание ребёнка само по себе было самой полной самоактуализацией — по крайней мере на какое-то время. Тем не менее, должен прижаться, что о самоактуализации у женщин могу рассуждать лишь с ограниченной долей уверенности.

III

В идеальной ситуации внутренняя необходимость совпадает с необходимостью внешней, «я хочу» совпадает с «я должен». В подобных ситуациях у меня нередко возникает ощущение, что я могу вычленить два типа детерминант подобного явления (слияния, синтеза, химической реакции), приводящих к возникновению единства из дуализма, и что эти два типа детерминант могут варьировать независимо друг от друга.

Один тип можно охарактеризовать как реакции внутри личности, как-то: «Я люблю детей (искусство, науку, власть) больше всего на свете… Меня неудержимо влечет… Мне нужно…». Это мы можем определить как внутреннюю необходимость», которая переживается скорее как потворство своим желаниям, нежели как зов долга. Эта детерминанта отличается от «внешней необходимости», которая пережинается скорее как реакция на то, что внешний мир, окружение, ситуация, проблема требуют от человека, как пожар «требует» того, чтобы его затушили, как беспомощное дитя требует заботы, как явная несправедливость требует вмешательства.

Здесь человек в большей мере ощущает элемент долга, ответственности, обязательств, необходимости действовать независимо от того, что он планировал или чего желал. Это в большей степени «я должен, я вынужден, мне необходимо», чем «я хочу».

В идеальной ситуации, которая, к счастью, встречается в действительности не так уж и редко, «я хочу» совпадает с «я должен». Складывается гармония между внутренней и внешней необходимостью. При этом сторонний наблюдатель оказывается поражён степенью воспринимаемой им необходимости, неудержимости, непреодолимости, предопределённости и гармонии. Более того, наблюдатель (равно как и сам субъект) чувствует не только то, что «так должно быть», но и то, «что так этому следует быть, так будет уместно и правильно». Я нередко ощущал некоторую «гештальтность», присущую подобной гармонии двух факторов, образованию единого из двойственного.

Я не решаюсь назвать это «целеустремлённостью», поскольку подобное определение подразумевает, что в основе этого лежит желание, волевое решение или расчёт, при этом не учитывается субъективное переживание увлечённости, готовность самоотдачи, и добровольный шаг навстречу судьбе при одновременном её принятии. В идеале, в такой момент человек открывает свою судьбу, а не просто строит или решает её. Человек её узнает, будто, сам того не подозревая, всегда её ждал. Возможно, более точным определением будет выбор, решение или цель в духе даосизма или Спинозы — или даже воление.

Для тех, кто не может интуитивно и непосредственно понять это ощущение, лучше всего будет проиллюстрировать его примером того, как люди влюбляются. Здесь видно чёткое отличие от выполнения долга, следования голосу разума или рассудка. При этом и понятие «желание», если оно вообще применимо в этом случае, используется в весьма специфическом значении. Когда два человека любят друг друга со всей полнотой, каждый из них знает, каково быть магнитом, и каково быть железной стружкой, и каково быть и тем и другим одновременно.

IV

Эта идеальная ситуация порождает ощущение удачи, равно как и чувство амбивалентности, переживание собственной недостойности.

Предыдущий пример также помогает описать то, что сложно передать словами, а именно ощущение удачи, счастья, благодати, благоговения перед подобным чудом, изумления от того, что вы были избраны, особой смеси гордости и смирения, высокомерия, преломлённого сквозь призму характерного для возлюбленных сочувствия тем, кому повезло меньше.

Конечно же, перспектива удачи и успеха может привести в действие разнообразные механизмы невротических страхов, чувства неполноценности, контрценностей, динамику синдрома Ионы и тому подобное. Для того, чтобы в полной мере приобщиться к высшим ценностям, необходимо сперва побороть эти защитные механизмы.

V

На этом уровне достигается трансцендирование дихотомии «работа-игра»; заработок, увлечения, хобби, отпуск и тому подобное должны быть определены заново на более высоком уровне. И тогда, конечно же, о таком человеке можно сказать, что он в полном смысле есть самим собой, актуализирует своё подлинное Я. Абстрактное заявление, экстраполяция из подобного наблюдения в сторону абсолютного и совершенного идеала формулируется примерно так: этот человек лучше всех во всём мире годится для данного дела, и данное конкретное дело лучше всего подходит для этого человека, его талантов, способностей и вкусов. Он был предназначен для этого дела, оно было предназначено для этого человека.

Конечно же, поскольку мы примем и прочувствуем это, мы перейдём на следующий уровень рассуждении, а именно на уровень Бытия (Maslow, 1962), трансцендирования. Теперь свои мысли и чувства мы с полным смыслом сможем облекать лишь в бытийный язык («Б-язык», общение на мистическом уровне). Так, вполне очевидно, что для этих людей традиционная дихотомия между работой и игрой в полной мере трансцендируется (Marcuse, 1955; Maslow, 1965).

Другими словами, для этого человека в подобной ситуации не существует различий между работой и игрой. Работая, он играет, и играя — работает. Если человек любит свой труд и получает от него наслаждение большее, чем от какой-либо иной деятельности, если он чувствует к нему тягу, если ему не терпится вновь приступить к нему после перерыва, тогда уместно ли здесь говорить о «работе» в том смысле, что кто-то вынужден делать что-то против своего желания?

Какая смысловая нагрузка, к примеру, остаётся на долю понятия «профессия?» Нередко можно заметить, что подобные люди во время отпуска, то есть тогда, когда они полностью свободны выбирать занятие и когда у них нет никаких внешних обязательств перед кем-либо другим, именно в это время они с радостью и в полной мере посвящают себя своей «работе». Или что тогда значит «поразвлечься?» Каково тогда значение слова «досуг?» Как такой человек «отдыхает?» Каковы его «обязанности», обязательства, ответственность? В чём его «хобби?»

Какое значение в подобной ситуации имеют деньги, зарплата, заработок? Лучшим уделом, величайшим счастьем для любого человека есть возможность зарабатывать на жизнь делом, которое он страстно любит. Такова в большей или меньшей степени ситуация многих (большинства?) из наблюдавшихся мной людей. Конечно, деньги в определённой мере нужны, но никоим образом не есть наиболее важной, конечной, абсолютной целью (в обеспеченном обществе и для благополучного человека). Денежный заработок представляет собой лишь малую часть получаемого «вознаграждения».

Самоактуализационная работа, или Б-работа (работа на бытийном уровне), которая сама по себе служит полноценным вознаграждением, превращает деньги и зарплату в побочный продукт, эпифеномен. Конечно, с большей частью человечества дело обстоит совсем по-другому — людям приходится делать что-то вопреки своим подлинным желаниям для того, чтобы заработать деньги, с помощью которых они могут получить то, что хотят на самом деле. Роль денег в бытийном мире несомненно отличается от их роли в дефицитарном мире, в мире базовых потребностей.

Проблема разнообразия мотиваций есть по сути научной проблемой и может изучаться с помощью средств науки. В подтверждение этому укажу, что эти вопросы в определённой степени уже изучались на обезьянах. Наиболее очевидным примером есть обширная литература, посвящённая любопытству и иным предвестникам человеческого стремления к истине у обезьян (Maslow, 1962). В принципе, было бы возможно изучить эстетический выбор у этих и других животных в состоянии страха и вне его, у здоровых и нездоровых особей, в условиях простого и затруднённого выбора и тому подобное. Так же обстоит дело и с другими бытийными ценностями, такими, как порядок, единство, справедливость, законность, завершённость, — их тоже можно изучать у животных, детей и тому подобное.

Конечно, «высшие» означает также и наиболее слабые, необязательные, наименее насущные и осознаваемые, легче всего вытесняемые (Maslow, 1954, глава 8). Базовые потребности, будучи доминантными, диктуют свои требования, поскольку необходимы для поддержания жизни, физического здоровья, для выживания. Однако метамотивация на самом деле существует в мире природы и среди обычных людей. Эта теория не нуждается в привлечении сверхъестественных сил, как она не нуждается в искусственном, априорном конструировании понятия Б-ценностей — это нечто большее, чем просто продукт логических умозаключений, продукт произвольного решения. Их может обнаружить любой, у кого есть желание и возможность повторить эти операции. Другими словами, эти заключения можно верифицировать или фальсифицировать, их можно повторить. Их можно сформулировать операционально. Многие из них можно опубликовать или продемонстрировать, то есть их могут одновременно наблюдать двое или более исследователей.

Если, таким образом, высшее существование ценностей доступно научному изучению и находится в рамках компетенции гуманистически ориентированной науки (Maslow, 1966; Polanyi, 1958), мы можем обоснованно постулировать вероятность прогресса в этой области. Развитие знаний о высшем существовании ценностей должно не только сделать возможным их более глубокое понимание, но и открыть новые перспективы самосовершенствования, совершенствования человеческого рода и всех его социальных институтов (Maslow, 1965). Мысль о «стратегии сочувствия», «технике духовности» ни в коей мере не должна внушать нам страха — они, несомненно, должны коренным образом отличаться от известных нам на сегодняшний день стратегий и техник более «низкого» порядка.

VI

Подобные влюблённые в своё дело люди имеют тенденцию отождествляться со своей «работой» (сливаться с ней или её интроецировать), делать её определяющей характеристикой своего Я. Работа становится частью их Я.

Если спросить у подобного самоактуализирующегося, влюблённого в работу человека: «Кто ты?», его ответ скорее всего будет указывать на его «призвание» — например, «Я юрист», «Я мать», «Я психиатр», «Я художник». Тем самым, такой человек сообщает, что своё призвание он отождествляет со своей самобытностью, своим Я. Оно становится определением всей его сущности, ключевой характеристикой этого человека.

Что будет, если его спросить: «Кем бы ты был, если бы не был учёным (летчиком, учителем)?» Или: «Что было бы, если бы ты не был психологом?» У меня сложилось впечатление, что такие вопросы вызывают у них замешательство, повергают их в задумчивость, то есть сходу на эти вопросы ответить они неспособны. Или же подобный вопрос может показаться им забавным и смешным. Ответ как правило, заключается в следующем: «Если бы я не была матерью, антропологом, промышленником, это была бы не я. Это был бы кто-то другой. Я не могу представить себя кем-то другим». Подобная реакция сродни тому замешательству, которое вызывает вопрос типа «Что, если ты был бы женщиной, а не мужчиной?»

Из этого следует предположение, что самоактуализирующиеся личности, как правило, воспринимают своё призвание как определяющую характеристику своего Я, с которой они отождествляются, сливаются, сродняются. Оно становится неотъемлемой стороной бытия такого человека. (Я не пробовал намеренно задавать такой вопрос менее самоосуществлённым людям. Мне кажется, что вышеизложенное обобщение в меньшей степени справедливо для одних людей (для которых их работа несущественна), и что у других людей работа или профессия могут стать функционально автономными, то есть такой человек лишь юрист и не существует как личность вне этого определения.)

VII

Дело, которому они преданы, можно рассматривать как воплощение или их внутренних истинных ценностей (а не как средство для обеспечения существования вне работы или как функционально автономное образование). Человек любит дело (и интроецирует его) именно потому, что в этом деле воплощаются такие ценности. То есть, по сути, любимыми есть ценности, а не работа как таковая.

Если спросить этих людей, почему они любят свою работу (или, более конкретно, в чём заключаются моменты наивысшего удовлетворения от этой работы, что в этой работе искупает все связанные с ней заботы, каковы связанные с ней пиковые переживания или моменты), то многие полученные конкретные, специфические ответы будут перекликаться с утверждениями, приведёнными и обобщёнными в таблице 2.

Помимо этого, будет получено и немало «тупиковых» ответов, типа «Я просто люблю своего ребёнка. Почему я его люблю? Люблю, вот и все» или «Мне просто нравится повышать производительность моего завода. Почему? Просто получаю от этого удовольствие». Пиковые переживания, внутреннее удовольствие, существенные достижения, каков бы ни был их масштаб, не нуждаются в оправданиях и объяснениях. Они служат подкреплением сами по себе.

Можно классифицировать список этих моментов удовлетворения, редуцировать его до меньшего набора категорий. Взявшись за это дело, я быстро понял, что лучшие и наиболее «естественные» категории классификации практически полностью представляют собой абстрактные «ценности» предельного, нередуцируемого характера, такие ценности, как истина, красота, новизна, уникальность, справедливость, лаконичность, простота, доброта, аккуратность, эффективность, любовь, честность, невинность, совершенство, порядок, элегантность, рост, чистота, подлинность, покой, мир и тому подобное.

Для этих людей профессия — не функционально автономное образование, а, скорее, носитель, средство, воплощение предельных ценностей. Для такого человека профессия, к примеру, юриста будет средством достижения справедливости, а не самоцелью. Это тонкое различие можно продемонстрировать следующим образом: один человек любит закон, поскольку тот справедлив, в то время, как другой, абсолютный технократ, не оперирующий понятиями ценностей, может любить закон просто как сам по себе достойный любви набор правил, порядков, процедур, независимо от окончательного их предназначения и от результатов их применения. О таком можно сказать, что он любит средство независимо от его назначения, как некоторые способны любить игру, не имеющую другого предназначения, кроме как быть игрой — например, шахматы.

Со временем я научился различать несколько типов отождествления с делом, профессией или призванием.

Профессия может быть средством достижения скрытых, неосознаваемых целей, и с таким же успехом она может быть самоцелью. Или, другим словами, её мотивацией могут быть как дефицитарные или даже невротические потребности, так и метапотребности. Она может детерминироваться любой комбинацией этих потребностей и метапотребностей. Из простого высказывания «Я юрист, и я люблю свою работу» многого не выведешь.

Я могу с большой долей уверенности утверждать, что чем ближе к самоактуализации, к полной человечности стоит человек, тем с большей вероятностью мы можем обнаружить, что в основе его «работы» лежат метамотивы, а не базовые потребности. Для личностей, находящихся на более высокой ступени развития, «закон» служит способом достижения скорее справедливости, истины, добра, чем финансового благополучия, статуса, престижа, власти, силы. Когда я задаю вопросы типа «От каких сторон своей работы вы получаете наибольшее удовольствие? Что доставляет вам больше всего радости?», подобные люди скорее ответят в терминах внутренних ценностей, надындивидуальных, неэгоистичных интересов, как-то: стремление к справедливости, к истине, к торжеству добра и наказанию зла и так далее.

VIII

Эти внутренние ценности во многом совпадают с Б-ценностями и, возможно, совпадают с ними.

Хотя имеющиеся у меня, с позволения сказать, «данные» недостаточно основательны, чтобы обеспечить какую-либо точность моих утверждений, я придерживаюсь точки зрения, что моя классификация Б-ценностей, опубликованная ранее (Maslow, 1970), во многом близка приведённому выше списку выявленных конечных или внутренних ценностей. Содержание этих двух списков существенно совпадает, и в ходе дальнейшего изучения они могут оказаться идентичными. Я предпочитаю использовать своё описание Б-ценностей не потому, что оно теоретически изящнее, а потому, что эти ценности операционально определимы целым рядом способов (Maslow, 1970, приложение G). Другими словами, их можно обнаружить в конечной точке стольких путей поиска, что возникает подозрение в наличии общего между такими путями, как образование, искусство, религия, психотерапия, пиковые переживания, наука, математика и так далее. Тогда мы сможем рассматривать призвание, дело, миссию, «работу» самоактуализирующихся людей как ещё один путь к достижению конечных ценностей. (По теоретическим соображениям здесь предпочтительнее говорить о бытийных или Б-ценностях, поскольку у меня сложилось убеждение, что самоактуализирующиеся, более человечные люди проявляют, как вне своего призвания, так и в нём, любовь к этим ценностям и находят в них источник удовлетворения.)

Иначе говоря, люди, достигшие достаточного удовлетворения своих базовых потребностей, «метамотивированы» Б-ценностями, или, по крайней мере, «конечными» предельными ценностями в той или иной их мере и в той или иной их комбинации.

Или, другими словами: самоактуализирующиеся люди не столько мотивированы (базовыми потребностями), сколько метамотивированы (метапотребностями или Б-ценностями).

IX

Подобная интроекция означает, что Я настолько расширилось и вобрало в себя некоторые аспекты мира, что, таким образом, трансцендируется различие между Я и не-Я (внешним, другим).

Эти Б-ценности или метамотивы, таким образом, перестают быть лишь интрапсихическими или организмическими. Они в равной степени внутри и вовне. Находящиеся внутри человека метапотребности и требовательность всего того, что лежит вне его, одновременно служат стимулом и реакцией друг для друга. При этом они движутся к тому, чтобы стать неразличимыми, в направлении их слияния.

Это означает, что различие между Я и не-Я снято (или превзойдено, трансцендировано). Теперь между миром и человеком существует менее выраженная грань, поскольку человек вобрал в себя часть мира и через это себя определяет. Можно сказать, что он становится расширенным Я.

Если справедливость, правда или законность приобрели для него такую важность, что он отождествляет с ними своё Я, то где же они существуют? В человеке или вне его? Подобное различие в этом случае становится практически бессмысленным, поскольку физическая оболочка человека перестаёт быть его границей. Свет внутренний теперь не отличается от света внешнего.

Обычный эгоизм, несомненно, теперь трансцендируется и требует определения более высокого порядка. Так, мы знаем, что такой человек может получать большее удовольствие (эгоистическое? неэгоистическое?) от пищи, когда её ест его ребёнок, а не он сам. Его Я расширилось настолько, что вобрало в себя и ребёнка. Причинив боль его ребёнку, вы причините боль ему самому. Я более не может отождествляться с биологическим индивидом, снабжаемым кровью через сердце и сосуды. Психологическое Я перерастает рамки тела.

Подобно тому, так объект любви может стать частью Я, его определяющей характеристикой, так же могут становиться его частью и любимое дело, любимые ценности. Многие люди, к примеру, столь страстно отождествляются с борьбой против войны, расовой несправедливости, против бедности и нищеты, что готовы идти на большие жертвы, рисковать своей жизнью.

При этом они, конечно же, жаждут справедливости не просто для своего биологического тела. Справедливость для них выступает всеобщей ценностью; это справедливость для всех, справедливость как принцип. Нападки на Б-ценности становятся также нападками на человека, вобравшего эти ценности в своё Я. Подобные нападки становятся личным оскорблением.

Отождествление высшего Я с высшими ценностями внешнего мира означает, по крайней мере в определённой степени, слияние с не-Я. Однако последнее относится не только к миру природы, но охватывает и других людей. Другими словами, наиболее ценностная часть Я такого человека будет подобна наиболее ценностной части Я других самоактуализирующихся людей. Такие Я частично совпадают.

Включение ценностей в Я имеет и другие важные последствия. Так, можно любить справедливость и правду в мире или же в другом человеке. То, как ваши друзья движутся к правде и справедливости, может доставлять вам радость, и, наоборот, если друзья удаляются от этих идеалов, вы будете ощущать печаль. Это легко понять. Но, предположим, вы чувствуете, что сами успешно движетесь к правде, справедливости, красоте, добродетели. Тогда вы вполне можете обнаружить, что вы полюбите себя и будете от себя в восхищении, будете испытывать чувство, подобное здоровой любви к себе, описанной Э. Фроммом (Fromm, 1947). Это проявление особой отстранённости и объективности по отношению к себе, для чего в нашей культуре нет места. Вы будете уважать себя и восхищаться собой, заботиться о себе и себя поощрять, чувствовать себя добродетельным, достойным любви и уважения человеком. Таким же образом человек, обладающий незаурядным талантом, может оберегать его и себя, так, будто он носитель чего-то, что одновременно есть и не есть им самим. Образно говоря, он может стать своим собственным хранителем.

Х

Похоже, что менее развитые индивиды используют свою работу скорее для достижения удовлетворения базовых потребностей, невротических потребностей, как средство существования, выполняют её из привычки или в качестве реакции на культурные ожидания. Однако столь же вероятно, что разница здесь может быть количественной, а не качественной. Возможно, в той или иной степени все люди (потенциально) обладают метамотивацией.

Эти люди, работая конкретно во имя закона или семьи, науки, психиатрии, педагогики, искусства, то есть какого-либо общепринятого вида трудовой деятельности, будучи мотивированы этим и преданы этому делу, в большей степени мотивированы внутренними или конечными ценностями (или высшими фактами или сторонами действительности), по отношению к которым профессия служит не более чем носителем (Maslow, 1970; 1962). Таково впечатление, сложившееся у меня в результате наблюдения за этими людьми, интервьюирования их, например, в виде вопроса о том, почему им нравится работа доктора, или что в домашнем хозяйстве, руководстве комитетом, воспитании ребёнка, творчестве доставляет им наибольшее удовольствие. Если вывести из сотен конкретных, специфических ответов то, к чему они стремятся, что доставляет им удовлетворение, что они ценят, ради чего изо дня в день работают, почему работают, десяток внутренних ценностей (или ценностей Бытия), то вполне осмысленно можно будет сказать, что они работают ради истины или красоты, ради законности и порядка, ради справедливости, ради совершенства. (Конечно же, помимо ценностей более низкого порядка.)

Я не работал специально с конкретной контрольной группой, то есть с несамоактуализирующимися людьми. Я могу сказать, что большая часть человечества есть такой контрольной группой. У меня достаточно опыта, касающегося отношения к работе у обычных, незрелых людей, людей, страдающих неврозами или пограничными расстройствами, психопатов и так далее, и не подлежит никакому сомнению, что их отношение основано на стремлении к деньгам, удовлетворении базовых потребностей (а не Б-ценностей), на простой привычке, реагировании на стимулы, на невротических потребностях, подчинении общепринятым нормам, инерции (неосознанной и неосмысленной жизни), на выполнении требований других людей. Тем не менее, данный интуитивный здравый смысл или естественное умозаключение, конечно же, может легко быть подвергнуто более тщательной, контролируемой и спланированной проверке, которая может его либо подтвердить, либо опровергнуть.

У меня сложилось твёрдое убеждение, что чёткого различия между моими испытуемыми, выбранными в качестве самоактуализирующихся личностей, и другими людьми не существует. Уверен, что каждый самоактуализирующийся человек, с кем я работал, в той или иной степени соответствует приведённому мной здесь описанию. Однако, представляется, что и некоторый процент других, менее здоровых индивидов, также в некоторой мере метамотивирован Б-ценностями. В первую очередь это касается людей, обладающих особыми способностями, и людей, попавших в особо удачные обстоятельства. Возможно, все люди и некоторой мере метамотивированы ²⁴.

Привычные категории карьеры, профессии или работы могут служить каналами различных других типов мотивации, не говоря уже об обычной привычке, выполнении общепринятых норм или функциональной автономии. Они могут удовлетворять, или безуспешно стремиться удовлетворять, любые из базовых потребностей, равно как и различные невротические потребности. Они могут служить каналом «отреагирования» или осуществления защитных механизмов с тем же успехом, что и средством подлинного удовлетворения.

Моё предположение, основывающееся как на «эмпирическом» опыте, так и на общей психодинамической теории, заключается в том, что наиболее верным и наиболее полезным для нас будет считать, что эти разнообразные привычки, детерминанты, мотивы и метамотивы действуют одновременно в форме очень сложной структуры, в которой центральную роль может играть тот или иной из подобных типов мотивов или детерминант. Другими словами, наиболее развитые личности в большей мере движимы метамотивами и в меньшей мере базовыми потребностями, чем люди обычные, менее развитые.

Другой догадкой есть необходимость учитывать смешение ценностей. Я уже рассказывал (Maslow, 1954, глава 12) о своём впечатлении, что наблюдаемые мной самоактуализирующиеся люди довольно просто и решительно определяют, что для них правильно, а что нет. Это резко контрастирует с повсеместной путаницей ценностей. Мало того, нередко это не просто путаница, а поразительная тенденция превращать чёрное в белое, активное неприятие хороших (или старающихся быть таковыми) людей, совершенства, превосходства, красоты, таланта и тому подобного «Политики и интеллектуалы мне скучны. Они представляются мне нереальными; реальными же мне видятся те, кто меня на сегодняшний день окружает: шлюхи, воры, наркоманы и так далее» (Из интервью с Нельсоном Алгреном.)

Данное неприятие я называю «контрценностным». С равным успехом я мог бы окрестить его ницшеанским термином «ressentiment».

XI

Полное определение человека или человеческой природы должно, таким образом, включать внутренние ценности.

Если попытаться определить глубокие, самые подлинные, самые фундаментальные составляющие истинного Я, самобытности, подлинной личности, то окажется, что для полноты этого определения необходимо включить не только конституцию и темперамент, не только анатомию, физиологию, неврологию и эндокринологию, не только способности, биологический стиль, не только базовые инстинктиноидные потребности, но также и Б-ценности, которые при этом служат и личными Б-ценностями. (Это следует понимать как полное отвержение сартровского произвольного экзистенциализма, в котором Я создаётся волевым решением.) Они есть частью «природы» человека, его определения или сути в не меньшей степени, чем его более «низкие» потребности — по крайней мере у наблюдаемых мной самоактуализирующихся личностей. Эти ценности следует включать в любое полное определение человека, полной человечности, «личности». Действительно, у большинства людей они не вполне очевидны или актуализированы (то есть действительны и функционально действенны). Тем не менее, насколько я это на данный момент себе представляю, они не исключены как потенциальные у любого человека, рождающегося в этом мире. (Конечно же, можно предположить, что в будущем будут обнаружены данные, противоречащие этому взгляду. Также тут действуют и чисто семантические и категориальные соображения — например, какое значение следует придавать понятию «самоактуализация» в случае умственно неполноценного человека.) В любом случае, я считаю, что это предположение верно по крайней мере для части людей.

Всеобъемлющее определение полностью развитого Я или личности включает подобную систему ценностей, которая метамотивирует человека.

XII

Эти внутренние ценности по своей природе инстинктоидны, то есть они необходимы а) для предотвращения болезни и б) для достижения полнейшей человечности или полноценного развития. «Болезни», возникающие в результате депривации внутренних ценностей (метапотребностей), мы можем назвать метапатологиями. «Высшие» ценности, духовная жизнь, высшие стремления человечества, таким образом, представляют собой полноправный предмет научного рассмотрения и исследования. Они относятся к природному миру.

Здесь хотелось бы выдвинуть ещё один тезис, также основывающийся на несистематизированных и неспланированных наблюдениях по поводу контраста между моими субъектами и популяцией в целом. Тезис заключается в следующем: я назвал базовые потребности инстинктоидными и биологически необходимыми по ряду причин (Maslow, 1954, глава 7), однако в первую очередь в силу необходимости удовлетворения базовых потребностей человека для того, чтобы избежать болезни, атрофии человечности и, в позитивном смысле, для того, чтобы двигаться вперёд и вверх, к самоактуализации или полной человечности. У меня сложилось прочное убеждение, что нечто аналогичное распространяется и на метамотивацию у самоактуализирующихся людей. Метамотивы представляются мне также биологически необходимыми для того, чтобы (а) в негативном смысле — избежать «болезни» и (б) в позитивном — достичь полной человечности. Поскольку эти метамотивы есть, по отдельности или в совокупности, внутренними ценностями Бытия, всё это приводит нас к тому, что Б-ценности по своей природе инстинктоидны.

Подобные «болезни» (происходящие от депривации Б-ценностей, метапотребностей или Б-фактов) новы и ещё не были описаны как таковые, то есть как патологии, за исключением случайных или косвенных описаний и работ В. Франкла (FrankI, 1966), где они описываются в весьма общем и обширном виде, в несистематизированной и потому не пригодной для исследования форме. Веками они рассматривались скорее религиозными мыслителями, историками и философами в понятиях духовных или религиозных проблем, а не врачами, учёными или психологами в понятиях психиатрических, психологических или биологических «болезней», неполноценностей или слабостей. В некоторой степени эта область частично совпадает и с социологическими и политическими расстройствами, «социальными патологиями» и тому подобное (таблица № 3).

Я буду называть эти «болезни» (или, точнее, снижения человечности) «метапатологиями» и рассматривать их как последствия депривации Б-ценностей в целом или каких-либо отдельных Б-ценностей (см. таблицу № 3 и 4). Путём экстраполяции из моих предыдущих описаний и классификаций Б-ценностей, осуществлённых с помощью различных операций, можно составить что-то наподобие периодической таблицы (таблица № 4), в которой могут быть обозначены пока не открытые болезни, которые ещё предстоит определить. В той степени, насколько они будут открыты и описаны, будут подтверждены и мои гипотезы. (Я рассматривал мир телевидения и, в особенности, мир телерекламы как богатый источник проявлений метапатологии всех типов, то есть вульгаризации или разрушения всех внутренних ценностей, хотя, конечно, легко доступны и многие другие источники данных.)

1. Хаос, непредсказуемость. Потеря безопасности.
2. Настороженность.
3. Настойчивое чувство незавершённости. Безнадёжность.
4. Прекращение борьбы и совладания. Бесполезность попыток.
5. Беспокойство, гнев, цинизм, недоверие, беззаконие, «закон джунглей», полный эгоизм.
6. Беспокойство. Настороженность. Утеря чувства безопасности, предсказуемости. Необходимость бдительности, настороженности, осмотрительности, напряжённости.
7. Излишняя сложность, непонятность, замешательство, конфликт, потеря ориентации.
8. Депрессия, беспокойство, потеря интереса к миру.
9. Усталость, перегрузка, борьба, неуклюжесть, громоздкость, ригидность.
10. Унылость, депрессия, параноидальное отсутствие юмора, потеря вкуса к жизни. Безрадостность. Потеря способности наслаждаться.
11. Зависимость (?) от воспринимающего (?). Ответственность перекладывается на него.
12. Утрата смысла. Отчаяние. Бессмысленность жизни.

Третья колонка в таблице 4 представляет собой лишь весьма предварительную попытку, которую не стоит рассматривать слишком серьёзно, разве только в качестве обозначения области будущих задач. Эти конкретные метапатологии представляются фигурой на фоне общей метапатологии. Единственная конкретная метапатология, с которой мне приходилось иметь дело сколько-нибудь продолжительное время, это первая в таблице (см. Maslow, 1962, глава 5), и, возможно, данная работа должна служить стимулом для дальнейших попыток — я думаю, вполне реальных — по описанию и других метапатологии. Как мне кажется, может оказаться полезным изучение литературы по религиозной патологии, в особенности в рамках мистической традиции. Я догадываюсь, что некоторые подходы к проблеме могут быть обнаружены в мире «элитарного» искусства, социальной патологии, гомосексуальной субкультуры, негативистского экзистенциализма (Wilson, 1967).

Клинические истории из области экзистенциальной психотерапии, духовные заболевания, экзистенциальный вакуум, «сухость» и «постность» мистиков; дихотомизация, вербализация и сверхабстракция общих семантиков; филистерство, с которым борются творческие люди; механизация, роботизация и деперсонализация, о которых говорят социальные психиатры; отчуждение, утрата самобытности, склонность к карательным мерам, нытье, жалобы и чувство беспомощности, суицидальные тенденции; описанные К.-Г. Юнгом религиозные патологии; ноогенные расстройства по В. Франклу; расстройства характера в терминах психоанализа — эти и многие другие расстройства ценностей служат несомненно релевантным источником информации.

Обобщая вышесказанное: если исходить из того, что подобные расстройства, болезни, патологии или атрофии (происходящие от депривации удовлетворения метапотребностей) действительно снижают полную человечность или потенциал человека, и если согласиться с тем, что удовлетворение, или осуществление Б-ценностей повышает или осуществляет человеческий потенциал, то подобные внутренние или конечные ценности несомненно могут рассматриваться в качестве инстинктоидных потребностей (Maslow, 1965, с. 33–47), лежащих в той же области рассмотрения и на той же иерархической шкале, что и базовые потребности. Данные метапотребности хотя и обладают определёнными особыми свойствами, отличающими их от потребностей базовых, находятся тем не менее в той же области изучения и исследования, что, скажем, потребность в витамине С или кальции. Они лежат в области науки, в широком её понимании, и ни в коей мере не находятся в исключительной компетенции теологов, философов или художников. Духовная или ценностная жизнь тем самым оказывается в мире природы, а не остаётся каким-то отдельным, противоположным миром. Она подлежит рассмотрению как психологией, так и общественными науками, и, теоретически, рано или поздно должна стать также проблемой и неврологии, эндокринологии, генетики и биохимии, когда эти дисциплины разработают соответствующие методы.

XIII

Метапатологии среди живущей в достатке и избалованной молодёжи происходят отчасти из-за депривации внутренних ценностей, фрустрированности «идеализма» в результате разочарованности обществом, которое им (ошибочно) кажется мотивированным лишь низшими, животными, материалистическими потребностями.

Из данной теории метапатологии вытекает следующее легко поддающееся проверке предположение: я считаю, что значительная доля социальной патологии среди обеспеченных людей (уже удовлетворивших свои потребности более низкого порядка) есть следствием нехватки внутренних ценностей.

Иными словами, плохое поведение обеспеченных, привилегированных, удовлетворённых в своих базовых потребностях школьников и студентов во многом обусловлено фрустрацией «идеализма», столь часто присущего молодым. Моя гипотеза заключается в том, что подобное поведение может быть результатом сочетания продолжающихся поисков чего-то, во что бы можно было верить, с озлобленностью, вызванной разочарованием. (У некоторых молодых людей я иногда обнаруживал полное отчаяние или чувство безнадёжности, связанные с сомнением в самом существовании подобных ценностей.)

Конечно же, подобный фрустрированный идеализм и порой безнадёжность частично обусловлены влиянием и распространением во всём мире скудоумно ограниченных теорий мотивации. К чему, помимо бихевиористских и позитивистских теорий (или, скорее, антитеорий), которые есть не более чем отказом увидеть саму проблему и, тем самым, разновидностью психоаналитического отрицания, могут прислушаться идеалистичные юноши и девушки?

Не только вся наука XIX веке и ортодоксальная академическая психология не способны ничего предложить, но и основные теории мотивации, которыми руководствуется большинство людей, могут привести к депрессии и цинизму. Фрейдисты, по крайней мере в своих официальных трудах (но не в успешной терапевтической практике), до сих пор редукционистски трактуют все высшие человеческие ценности.

Самыми глубинными и подлинными мотивами считаются опасные и отвратительные, в то время, как высшие человеческие ценности и добродетели считаются в своей основе фальшью, иллюзией, закамуфлированными вариантами «глубинного, тёмного и грязного». Представители наших общественных наук в большинстве своём вызывают не меньшее разочарование.

Тотальный культурный детерминизм и по сей день служит официальной, ортодоксальной доктриной значительной, а то и большей части социологов и антропологов. Данная доктрина не только отрицает наличие у человека высшей мотивации, но и катастрофически близко подходит к отрицанию «человеческой природы» вообще. Экономисты — не только на Западе, но и на Востоке — в основе своей материалистичны. В отношении экономической «науки» мы вынуждены решительно констатировать, что она в целом представляет собой умелое, буквальное, техническое применение совершенно ложной теории человеческих потребностей и ценностей, теории, признающей лишь существование потребностей более низкого порядка, материальных потребностей (Schumacher, 1967; Weisskopf, 1963; Wooton, 1967).

И как молодым не разочароваться и не утратить иллюзии? К чему ещё может привести то, что человек, удовлетворив все свои материальные и животные потребности, не достигает счастья, обещанного не только теоретиками, но и житейской мудростью родителей и учителей, настойчивой полуправдой-полуложью, насаждаемой рекламой? Какова тогда участь «вечных истин?» Высшей правды?

Большинство слоёв общества передаёт их в ведение церкви и догматичных, институционализированных, ритуализированных религиозных организаций. Но это также есть отрицанием высшей человеческой природы! Этим, по сути, говорится, что ищущий молодой человек решительно ничего не найдёт в самой человеческой природе. Абсолютное он должен искать во внечеловеческом, внеприродном источнике, источнике, в который сегодня не верят или который отвергают большинство думающих молодых людей.

«Конечным продуктом подобного пресыщения есть то, что на сцене все в большей и большей мере доминируют материальные ценности. В результате жажда ценностей духовных остаётся неудовлетворённой. Цивилизация, тем самым, оказывается на грани катастрофы» (Э. Ф. Шумахер). Я уделил здесь основное внимание «фрустрированному идеализму» молодёжи, поскольку считаю его актуальной исследовательской проблемой сегодняшнего дня. Но, конечно же, любые метапатологии у любого человека я в такой же мере считаю «фрустрированным идеализмом».

XIV

Эта нехватка ценностей и ценностный голод есть результатом как внешней депривации, так и внутренней амбивалентности и контрценностей.

Мы не просто пассивные жертвы метапатологии, вызываемой внешней ценностной депривацией, — мы боимся высших ценностей как в нас самих, так и вне нас. Они нас не только влекут — они нас также пугают, вводят в замешательство, приводят в трепет. Другими словами, мы испытываем амбивалентность и конфликт. Мы защищаемся от Б-ценностей. Против высшего в нас самих мы используем вытеснение, отрицание, реактивные образования и, возможно, все остальные фрейдистские защитные механизмы так же, как мы мобилизуем их против низшего. Смирение и чувство собственной недостойности могут привести к избеганию высших ценностей. Такую же роль может сыграть и ошеломление перед лицом их необъятности.

Есть основания полагать, что метапатологии могут вызываться самодепривацией, равно как и депривацией, обусловленной внешними обстоятельствами.

XV

Иерархия базовых потребностей выступает доминантной по отношению к метапотребностям.

Базовые потребности и метапотребности существуют в одной иерархической структуре, то есть лежат на одном континууме, находятся в одной области познания. И те и другие обладают общим свойством быть «потребными» (необходимыми, нужными человеку) в том смысле, что их депривация приводит к «болезни» и атрофии, а их «насыщение» благоприятствует развитию в направлении к большей человечности, большему счастью и большей радости, к психологическому «успеху», к большему числу пиковых переживаний и, в целом, к большей жизни на уровне Бытия. Другими словами, они все биологически желательны и все благоприятствуют биологическому успеху. Тем не менее, они также определённым образом различаются. Биологическая ценность или успех рассматривались лишь в негативном смысле, то есть просто как поддержание существования, жизнеспособности, избегание болезни, выживание индивида и его потомства. Но мы здесь подразумеваем также наличие позитивных критериев биологического или эволюционного успеха, то есть не только ценности выживания, но и ценности осуществления.

Удовлетворение базовых потребностей и метапотребностей способствует формированию «лучших особей», биологически высших в иерархии доминантности. Не просто сильнейшее, более доминантное, более успешное животное имеет больше возможностей для удовлетворения, лучшую территорию, большее потомство и тому подобное; не просто более слабое, низшее в иерархии доминантности, более заменимое животное с большей вероятностью может быть съеденным или испытывать голод и с меньшей вероятностью способно произвести потомство и тому подобное, но также лучшая особь живёт более полной жизнью с большей удовлетворённостью и меньшей фрустрацией, болью и страхом.

Не вдаваясь в описание удовольствия у животных (что я, тем не менее, считаю вполне осуществимой задачей) мы, однако, можем вполне обоснованно поставить вопрос: «Разве нет разницы между биологической, а также психологической жизнью индийского крестьянина и американского фермера, даже если они оба производят на свет потомство?»

Во-первых, ясно, что вся иерархия базовых потребностей доминантна по отношению к метапотребностям, или, другими словами, метапотребности субдоминантны (менее насущны, неотложны или сильны) по отношению к базовым потребностям. Я рассматриваю это как обобщённое статистическое утверждение, поскольку мне известны отдельные люди, которым присущ особый талант или уникальная чувствительность, делающая истину, красоту или доброту более важными и необходимыми, чем некоторые базовые потребности.

Во-вторых, базовые потребности можно считать дефицитарными потребностями, обладающими различными уже описанными характеристиками дефицитарности, в то время как метапотребности скорее обладают особыми свойствами, описанными применительно к «мотивации роста» (Maslow, 1962, глава 3).

XVI

Метапотребности обладают (в среднем) равной побудительной силой. Мне не удалось выявить общей иерархии доминирования. Но у любого конкретного человека они могут быть и зачастую в самом деле организованы иерархически в соответствии с его специфическими талантами и конституциональными отличиями.

Метапотребности (или Б-ценности, или Б-факты), насколько я могу видеть, не иерархизованы по степени доминантности, а, похоже, обладают равной побудительностью в среднем. Если сформулировать это по-иному, более адекватно для других целей, то можно сказать, что каждый человек обладает собственными приоритетами, иерархией или системой доминирования в соответствии с собственными способностями, темпераментом, навыками, возможностями и тому подобное. Для одного красота может быть важнее истины, для его брата — наоборот, с той же статистической вероятностью.

XVII

Похоже, что любая внутренняя или бытийная ценность полностью определяется большинством или всей совокупностью других Б-ценностей. Возможно, они образуют некоторое единство, в которой каждая конкретная Б-ценность есть всем этим целым, рассматриваемым с определённого угла зрения.

У меня сложилось (неопределённое) впечатление, что любая Б-ценность полностью и адекватно определяется всей совокупностью других Б-ценностей. Истина, если определить её полностью, должна быть красивой, хорошей, совершенной, справедливой, простой, упорядоченной, закономерной, живой, всеобъемлющей, единой, трансцендирующей дихотомии, лёгкой и увлекательной. (Формула «Правда, вся правда и ничего, кроме правды», несомненно, не вполне адекватна.) Красота, если определить её полностью, должна быть истинной, хорошей, совершенной, живой, простой и так далее. Это выглядит так, будто все Б-ценности представляют собой некоторое единство, где каждая отдельная ценность подобна грани единого целого.

XVIII

Ценностная жизнь (духовная, религиозная, философская, аксиологическая и тому подобное) есть одной из сторон человеческой биологии и лежит на том же континууме, что и «низшая» животная жизнь (они не находятся в отдельных, дихотомизированных или взаимоисключающих мирах). Таким образом, она, возможно, представляет собой видовую, надкультурную особенность, хотя она и должна быть актуализирована культурой для того, чтобы обрести существование.

Всё это означает, что так называемая духовная, или ценностная, жизнь, или «высшая» жизнь, находится на том же континууме (является таким же качеством или особенностью), что и жизнь плоти или тела, то есть животная жизнь, материальная жизнь, «низшая» жизнь. То есть, духовная жизнь выступает частью нашей биологической жизни. Она есть хоть и «высшей», но всё-таки частью последней.

Духовная жизнь, тем самым, есть частью человеческой сущности. Это определяющая характеристика человеческой природы, без которой человеческая природа не будет таковой в полной мере. Это часть Подлинного Я, самобытности человека, его внутренней сердцевины, видовой характеристики, полной человечности. Насколько возможны чистое самовыражение, чистая спонтанность, настолько могут проявляться метапотребности. «Раскрывающие», даосские, экзистенциально-терапевтические, логотерапевтические (Frankl, 1966) или «онтогогические» техники (Bugental, 1967) должны раскрывать и усиливать метапотребности так же, как и базовые потребности.

Глубинно-диагностические и терапевтические техники должны, помимо прочего, также раскрывать метапотребности, поскольку, как это ни парадоксально, наша «высшая природа» выступает также нашей «глубинной природой». Ценностная жизнь и жизнь животная не существуют в двух отдельных мирах, как то предполагалось в большинстве религий и философских концепций, равно как и в классической, обезличенной науке.

Духовная жизнь (жизнь созерцательная, «религиозная», философская или ценностная) находится в компетенции человеческой мысли и, в принципе, достижима собственными усилиями человека. Хотя она и была исключена из реального мира классической бесценностной наукой, смоделированной по типу физики, она может быть возвращена в качестве предмета исследования наукой гуманистической. Тем самым, подобная расширенная наука, для того чтобы быть «реальной» и естественной, основанной на фактах, а не на желаемом, человеческой, а не сверхчеловеческой, должна признавать вечные истины, абсолютную правду, конечные ценности в качестве полноправных научных проблем, требующих изучения.

На практике, конечно, подобные проблемы исследовать сложно. Низшая жизнь доминантна по отношению к жизни высшей, что означает, что последняя проявляется с меньшей вероятностью. Предпосылки метамотивированной жизни гораздо более многочисленны не только в смысле предшествующего удовлетворения целой иерархии базовых потребностей, но также и в смысле большего числа «благоприятных условий» (Maslow, 1970), необходимых для того, чтобы эта жизнь стала возможной. Для неё требуются гораздо более благоприятные обстоятельства, должно быть преодолено материальное неблагополучие, должен быть доступен широкий спектр выбора наряду с условиями, делающими возможным его реальное и эффективное осуществление; также необходимы и синергичные социальные институты (Maslow, 1965) и так далее. В целом, мы должны говорить лишь о том, что высшая жизнь в принципе возможна, но не о том, что она весьма вероятна, распространена или легко достижима.

Также должен подчеркнуть, что метамотивация представляет собой общевидовое свойство и, тем самым, надкультурна и общечеловечна, а не создаётся культурой произвольно.

Поскольку здесь весьма вероятно неправильное понимание, позвольте мне сформулировать это так: метапотребности представляются мне инстинктоидными, то есть имеющими существенную наследственную, видовую детерминацию. Но они скорее потенциальны, чем актуальны. Культура обязательно и непременно нужна для их актуализации, но при этом культура может оказаться неспособной актуализировать их, что происходило и происходит на деле в большинстве известных культур. Тем самым, здесь скрыто присутствует надкультурный фактор, способный критиковать любую культуру извне или сверху, а именно в терминах того, насколько она благоприятствует или препятствует самоактуализации, полной человечности и метамотивации (Maslow, 1970).

Культура может быть синергична с биологической сущностью человека, или же она может быть антагонистична по отношению к последней — культура и биология в принципе не противоположны друг другу. Можем ли мы, исходя из этого, сказать, что каждый человек жаждет высшей жизни, духовности, Б-ценностей? Здесь мы с разбегу натыкаемся на ограниченность нашего языка.

Конечно же, мы можем сказать, что в принципе подобная жажда может считаться потенциальной у каждого новорождённого ребёнка, пока не будет доказано обратное. Наиболее адекватным предположением будет то, что если подобная потенциальность утрачивается, то утрачивается она после рождения. Сегодняшние социальные реалии таковы, что можно с высокой вероятностью считать: большинство новорождённых никогда не осуществляет этот потенциал и никогда не поднимется до высших уровней мотивации из-за бедности, эксплуатации, предрассудков и тому подобного. В мире на сегодняшний день на деле существует неравенство возможностей. В отношении взрослых также можно обоснованно отметить, что данный прогноз для каждого из них будет зависеть от того, как и где они живут, в каких социальных, экономических и политических условиях, от степени и масштаба психопатологии и так далее. При этом будет неразумным (по крайней мере, в смысле социальной стратегии) отрицать возможность метажизни вообще и в принципе для любого человека. «Неизлечимое», в конце концов, может «излечиваться» как в психиатрическом смысле, так и в смысле самоактуализации — вспомним пример Синанона. И, конечно же, было бы глупо вообще отказаться от этой возможности для будущих поколений.

Так называемая духовная (трансцендентная или аксиологическая) жизнь чётко укоренена в биологической природе видов. Это некоторая «высшая» животность, условием которой служит здоровье «низшей» животности, то есть эти два образования иерархически интегрированы (а не взаимоисключают друг друга). Но данная высшая, духовная «животность» настолько робка, слаба и столь просто утрачивается, столь легко подавляется более сильными культурными факторами, что широко актуализированной она может стать только в культуре, благорасположенной к человеческой природе и, тем самым, содействующей её полному росту.

Именно это соображение может послужить ключом к разрешению многих ненужных споров и дихотомий. Например, если «дух» а la Гегель и «природа» а la Маркс на самом деле иерархически интегрированы на одном континууме, равно как и обычные варианты «идеализма» и «материализма», то природа данного иерархического континуума обеспечивает целый ряд решений. Так, низшие потребности (животные, природные, материальные) доминантны в конкретных, эмпирических, операциональных, ограниченных смыслах по отношению к так называемым высшим базовым потребностям, которые, в свою очередь, доминантны по отношению к метапотребностям (духовности, идеалам, ценностям). Другими словами, «материальные» условия жизни имеют значительный приоритет (предшествуют, обладают большей силой) по сравнению с высшими идеалами и даже доминантны по отношению к идеологии, философии, религии, культуре и так далее в чётко определяемых, конкретных смыслах. Но при этом высшие идеалы и ценности — отнюдь не эпифеномен ценностей более низкого порядка. Они скорее обладают тем же качеством биологической и психологической реальности, отличаясь при этом своей силой, насущностью или приоритетностью. В любой иерархии доминирования, как в нервной системе или табели о рангах, высшее и низшее одинаково реально и присуще человеку. При желании, можно рассматривать историю с точки зрения стремления к высшей человечности или с точки зрения развёртывания имманентной Идеи в духе немецких профессоров — сверху вниз. Или же, с равным успехом, можно искать первую, самую основную или абсолютную причину в материальных условиях, то есть идти снизу вверх. (Тогда можно принять за правду утверждение о том, что «собственные интересы есть основой всей человеческой природы» в том смысле, что они доминантны. Но это подтверждение не будет верным в качестве достаточного определения всех человеческих мотивов.) Обе эти теории полезны, каждая для своих интеллектуальных целей, и у обеих имеется собственное психологическое значение. Не нужно спорить о примате духа над материей» или наоборот. Если русских сегодня беспокоит распространение идеализма и духовной философии, то, на самом деле, это не должно их пугать. На основании того, что мы знаем о развитии индивидов и общества, можно говорить, что определённая доля духовности есть вероятным следствием удовлетворения материализма. (Для меня величайшей загадкой есть то, почему достаток одним позволяет развиваться, а других фиксирует на строго «материалистическом» уровне.) Но не менее справедливо то, что религиозному деятелю, насаждающему духовные ценности, стоит начать с обеспечения питания, крова, дорог и тому подобного, того, что есть более базовым, чем проповеди.

Размещая низшую, животную наследственность на одной шкале с «высшим», наиболее духовным, аксиологическим, ценностным, «религиозным» (тем самым утверждая, что духовность также животна, то есть относится к высшей животности), мы можем трансцендировать и ряд других дихотомий. Так, голос дьявола, порока, плоти, зла, эгоизма, эгоцентризма, корысти и тому подобного был отделён от священного, идеального, добра, вечной истины, высших устремлений и тому подобного, противопоставлен им. Порой священное или лучшее считалось частью человеческой природы. Но гораздо чаще в истории человечества добро рассматривалось как что-то, лежащее вне человеческой природы, выше её, как нечто сверхприродное.

У меня сложилось пока не полностью оформленное впечатление, что большинство религий, философий или идеологий с большей вероятностью признавали зло или худшее за изначальное свойство человеческой природы. Но даже наши «худшие» стремления порой экстериоризировались в виде, к примеру, голоса Сатаны или чего-то подобного.

Не менее часто на нашу «низшую» животную природу автоматически клеился ярлык «зла» (Maslow, 1954), хотя, в принципе, с таким же успехом её можно было бы рассматривать в качестве добра», как то делалось и делается в ряде культур. Возможно, та клевета на нашу низшую животную природу отчасти обусловлена самой тенденцией к дихотомизации (дихотомизация вызывает патологию, а патология способствует дихотомизации, которая, с холистической точки зрения, обычно в своей основе неверна).

Если это так, то понятие метамотивации должно обеспечить теоретическую базу для разрешения этих (в большинстве своем) ложных дихотомий.

XIX

Удовольствия и удовлетворения можно упорядочить в уровневую иерархию от низшего к высшему. Таким же образом можно рассматривать и гедонистические теории от низшего к высшему уровню, то есть метагедонизму.

Тогда Б-ценности, рассматриваемые как удовлетворение метапотребностей, будут также высшими радостями или высшим счастьем из всего того, что мы знаем.

В другой работе (Maslow, 1966) я указывал на необходимость и целесообразность осознания того, что существует иерархия удовольствий начиная, к примеру, от избавления от боли, включая удовольствие от горячей ванны, радость от общения с друзьями, наслаждение прекрасной музыкой, счастье от рождения ребёнка, экстаз высшей любви и вплоть до слияния с Б-ценностями.

Подобная иерархия позволяет решить проблему гедонизма, эгоизма, долга и так далее. Если отнести высшее удовольствие к удовольствию вообще, тогда вполне справедливым станет то, что и полностью человечные люди тоже стремятся лишь к удовольствию, то есть к метаудовольствию. Можно назвать это «метагедонизмом» и указать на то, что на данном уровне не существует противоречия между удовольствием и долгом, поскольку высший долг человека — это, конечно же, долг правды, справедливости, красоты и так далее, что также представляет собой и высшие радости, которые способны испытывать особи данного вида. И, конечно же, на данном уровне рассуждений эгоизм и альтруизм перестают быть взаимоисключающими. То, что хорошо для нас, хорошо и для всех остальных; то, что доставляет нам удовольствие, — благо; наши желания становятся реалистичными, рациональными и мудрыми; то, что нам нравится, приносит нам пользу; стремление к своему личному (высшему) благу служит также стремлением к благу всеобщему.

Разговор о низкопотребностном гедонизме, высокопотребностном гедонизме и метапотребностном гедонизме представляет собой путь снизу вверх (Maslow, 1954), предполагающий различные операциональные и доступные проверке следствия. Так, чем выше лежит рассматриваемый феномен, тем более редок он в популяции, тем выше число необходимых для него условий, тем более благоприятной должна быть социальная ситуация, тем более высоким должно быть качество образования и так далее.

ХХ

Поскольку духовная жизнь инстинктоидна, для обучения ей могут использоваться все приёмы «субъективной биологии».

Поскольку духовная жизнь (Б-ценности, Б-факты, метапотребности и тому подобное) выступает частью Реального Я, по своей природе инстинктоидного, она, в принципе, может быть предметом интроспекции. Она обладает «голосами-импульсами», или «внутренними сигналами», которые, хоть и слабее базовых потребностей, всё-таки могут быть услышаны и, в силу этого, попадают в область «субъективной биологии».

Таким образом, по сути все принципы и методы, помогающие развить сенсорное осознание, телесное осознание, чувствительность к внутренним сигналам (посылаемым потребностями, способностями, конституцией, телом и так далее), применимы также, хотя и в меньшей степени, к нашим внутренним метапотребностям, могут использоваться в воспитании стремления к красоте, законности, истине, совершенству. Пожалуй, можно ввести такой термин, как «богатство опыта» применительно к тем, кто настолько чувствителен к внутренним голосам своего Я, что способен сознательно интроспектировать и переживать метапотребности.

Этому богатству опыта, в принципе, можно «обучить», и его можно восстановить (по крайней мере до определённой степени) с помощью правильного применения психоделических веществ, эсаленских невербальных методов» с медитативными и созерцательными техниками, с помощью дальнейшего изучения предельных переживаний и Б-познания и тому подобного.

Не хочу, чтобы читатели подумали, что я обожествляю внутренние сигналы (внутренние голоса, «тихий голос совести» и тому подобное). Мне кажется, что опытное знание служит началом любого знания, но оно ни в коей мере не есть концом всякого познания. Оно необходимо, но недостаточно.

Внутренний голос порой может ошибаться, даже у самого мудрого человека. В любом случае, подобные мудрые люди при каждой возможности подвергают свои внутренние приказы проверке внешней реальностью. Эмпирическая проверка и верификация опытного знания, таким образом, всегда необходима, поскольку порой внутренняя определённость, даже для настоящего мистика, оказывается голосом дьявола (Huxley, 1959). Неразумно позволять личной совести отдельного человека перевешивать все иные источники знания и мудрости, сколь бы мы ни ценили внутренний опыт.

XXI

Однако похоже, что Б-ценности суть то же, что и Б-факты. Тогда реальность есть совокупностью фактических ценностей или ценностных фактов.

Б-ценности можно рассматривать как Б-факты (или абсолютную реальность) на высших уровнях ясности (озарения, пробуждения, инсайта, Б-познания, мистического восприятия и тому подобное) (Maslow, 1962, глава 6). Когда совпадают высшие уровни развития личности, развития культуры, ясности, эмоционального освобождения (от страхов, подавления, защит) и невмешательства, появляются достаточные основания утверждать, что не зависящая от человека реальность наиболее ясно видится в своей собственной (не зависящей от человека) природе, наименее искажённой вмешательством наблюдателя (Maslow, 1966). Тогда реальность описывается как истинная, хорошая, совершенная, цельная, живая, закономерная, красивая и тому подобное. Таким образом, понятия, описывающие реальность, которые наиболее точно и верно подходят для описания того, что воспринимается, суть те же понятия, что традиционно считаются понятиями ценностными. Традиционная дихотомия между сущим и должным оказывается свойством нижних уровней жизни и преодолевается на высших её уровнях, где достигается слияние фактов и ценностей. По очевидным причинам эти понятия, одновременно описательные и нормативные, могут быть названы «словами-сплавами».

И «любовь к внутренним ценностям», достигаемая на уровне слияния, это то же самое, что «любовь к абсолютной реальности». Преданность фактам здесь подразумевает любовь к фактам. Самое непреклонное стремление к объективности восприятия, то есть попытка максимально исключить искажающий эффект наблюдателя и его страхов, желаний и эгоистичных расчетов, приносит эмоциональный, эстетический и аксиологический результат, на который указывали и к которому приближались величайшие и наиболее ясно мыслящие философы, учёные, художники и духовные новаторы и лидеры.

Созерцание высших ценностей становится тем же самым, что созерцание природы мира. Поиск истины (в её полном определении) может быть тем же, что поиск красоты, порядка, единства, совершенства, правоты (в их полном определении), и, таким образом, истину можно искать через любую другую Б-ценность. Становится ли тогда наука неотличимой от искусства? Религии? Философии? Есть ли фундаментальное научное открытие о природе реальности также духовным или аксиологическим утверждением?

Если всё это так, тогда наше отношение к реальному, или, по крайней мере, к реальности, мимолётные впечатления от которой мы получаем, когда мы на высоте и она также на её высоте, не может более оставаться «холодным», чисто когнитивным, рациональным, логическим, отстранённым, безучастным соизволением. Эта реальность вызывает также теплый, эмоциональный ответ, любовь, преданность, лояльность, порой даже пиковые переживания. В своей высшей точке, реальность не просто истинна, закономерна, упорядочена, целостна и так далее — она также хороша, прекрасна и достойна любви.

Если взглянуть на это с другой стороны, то можно сказать, что мы предлагаем здесь имплицитные ответы на величайшие вопросы религии и философии, вопрос о предмете философского поиска, предмете религиозного поиска, о смысле жизни и так далее.

Предлагаемая здесь теоретическая структура представляет собой набор гипотез, требующих проверки и верификации. Это система фактов» различного уровня научной надёжности, клинических и персонологических наблюдений, а также простых интуитивных догадок. Или, иными словами, я верю во всё это до проведения верификации, которая, я убеждён, будет проведена. Но вы, читатель, не обязаны в это верить. Вам необходимо быть более недоверчивым, даже если мои утверждения похожи на правду, даже если они вполне убедительны. В конце концов, это всего лишь набор догадок, которые лишь могут быть верными и которые требуют проверки.

Если человек отождествляется с Б-ценностями и они становятся определяющей характеристикой его Я, значит ли это, что этот человек отождествляется и с реальностью, с миром, с космосом и что они становятся определяющими характеристиками его Я? Что может означать подобное утверждение? Конечно же, всё это напоминает классическое слияние мистика с миром или с Богом. Это также напоминает различные восточные варианты подобной концепции, например, слияние индивидуального Я с миром и растворения Я в нём.

Можно ли считать, что мы пытаемся осмыслить возможность существования абсолютных ценностей, по крайней мере в таком же смысле, в каком реальность может считаться абсолютной?

Если что-то подобное окажется имеющим смысл, будет ли это просто гуманистическим или же оно будет сверхчеловеческим?

Здесь мы подходим к пределам смыслопередающей способности этих слов. Я привожу их лишь потому, что хочу оставить двери открытыми, ответы неокончательными, проблемы нерешёнными. Эта система, вне всяких сомнений, не закрыта.

XXII

Человек не просто есть частью природы, и она не просто есть частью человека, но он также должен быть, хотя бы в минимальной степени, изоморфным природе (подобным ей) для того, чтобы быть в ней жизнеспособным. Природа «эволюционировала» человека. Его приобщение к тому, что его превосходит, таким образом, не должно определяться как неприродное или сверхприродное. Оно может рассматриваться как «биологический» опыт.

А. Хешель (Heschel, 1965, с. 87) утверждает, что «подлинное осуществление человека зависит от его приобщения к тому, что его превосходит». И, конечно же, в определённом смысле это верно. Но этот смысл необходимо раскрыть.

Мы увидели, что не существует абсолютной пропасти между человеком и лежащей вне его реальностью. Он может отождествляться с этой реальностью, включать её в собственное определение своего Я, быть верным ей как самому себе. Тогда человек становится её частью и она становится частью его. Он и она частично совпадают.

Подобная формулировка позволяет перейти на следующий уровень рассуждении, то есть к теории биологической эволюции человека. Человек не только часть природы, но он должен в определённой степени быть изоморфным ей. Он не может находиться в полном противоречии с внечеловеческой природой. Он не может быть полностью отличным от неё, иначе бы он сейчас не существовал.

Сам факт подобной жизнеспособности доказывает, что человек, по меньшей мере, совместим с природой, приемлем для неё. Он признает её требования и, как вид, уступает им, по крайней мере в том, что необходимо для сохранения жизнеспособности. Природа его не казнила. Образно говоря, он в достаточной степени политик, чтобы принять законы природы, непринятие которых означало бы смерть. Он уживается с ней.

Другими словами, в определённом смысле человек подобен природе. Когда мы говорим о его слиянии с природой, возможно, что отчасти мы подразумеваем именно это.

Возможно, что его трепет перед природой (восприятие её как истинной, хорошей, прекрасной и так далее) однажды будет понят как определённое самопринятие или самопереживание, как способ быть самим собой и полностью дееспособным, способ быть в своём доме, некоторая биологическая подлинность, «биологический мистицизм». Вероятно, мы можем рассматривать мистическое или предельное слияние не просто как приобщение к тому, что в наибольшей мере достойно любви, но и как слияние с тем, что есть, поскольку человек принадлежит ему, выступает подлинной его частью, как бы членом семьи — «Тем направлением, в отношении которого наша уверенность все возрастает, служит концепция того, что мы в сущности едины с космосом, а не чужды ему» (Murphy, 1947).

Этот биологический, или эволюционный, вариант мистического опыта, или пикового переживания, — которые, возможно, в этом не отличаются от опыта духовного или религиозного — вновь напоминает нам о том, что мы должны непременно перерасти устаревшее употребление термина «высшее» как противоположности «низшему», или «глубинному».

Самое «высшее» переживание — радостное слияние с абсолютным, доступное человеку, — может одновременно рассматриваться как глубокое переживание нашей подлинной личной животности и принадлежности к виду, принятие нашей глубинной биологической природы как изоморфной природе в целом.

Мне представляется, что подобная эмпирическая или, по крайней мере, натуралистическая формулировка делает менее необходимым или соблазнительным определять «то, что превосходит человека» как нечеловеческое и неприродное или сверхприродное, как то делает А. Хешель. Приобщение человека к тому, что его превосходит, может рассматриваться как биологический опыт. И, хотя нельзя сказать, что вселенная любит человека, можно утверждать, что она, по меньшей мере, принимает его без враждебности, позволяет ему существовать, расти и, временами, испытывать великую радость.

XXIII

Б-ценности не то же самое, что наше личное отношение к ним или наша эмоциональная реакция на них. Б-ценности вызывают в нас некоторое «чувство обязательности», а также ощущение недостойности.

Б-ценности следует отличать от нашего человеческого отношения к ним, по крайней мере в той степени, насколько это возможно для такой непростой задачи. Перечень подобных отношений к высшим ценностям (или реальности) включает:

Любовь, трепет, восхищение, смирение, почтение, ощущение своей недостойности, изумление, удивление, восторг; экзальтацию, благодарность, страх, радость и так далее.

(Maslow, 1970, с. 94). Очевидно, что это эмоционально-когнитивные реакции человека, отражающие нечто отличное от него, или, по крайней мере, вербально отделимое. Конечно же, чем сильнее человек сливается с миром в великом порыве мистического переживания, тем в меньшей степени проявляются эти эмоциональные реакции и тем больше Я как отдельная структура.

Я думаю, что основной причиной необходимости этого разделения (помимо очевидных преимуществ в теоретическом и исследовательском планах) есть то, что значительные пиковые переживания, озарения, опыты отшельничества, экстаз, мистические слияния происходят не часто. Даже наиболее чуткие к ним индивиды проводят в этих исключительных состояниях относительно небольшую долю объективного времени. Гораздо больше времени проводится в относительно спокойном созерцании и наслаждении абсолютным, открывшемся в великом озарении (а не в слиянии с ним).

Таким образом, следует говорить о «лояльности» абсолютному в духе Дж. Ройса (Royce, 1908), о долге, ответственности, о преданности ему.

Помимо этого, разрабатываемая здесь теоретическая модель делает невозможным рассмотрение реакций на Б-ценности как в чём-либо произвольных или случайных. Исходя из сказанного выше, гораздо естественнее судить об этих реакциях как об обязательных в некоторой степени, необходимых, вызванных, уместных; в том или ином смысле, Б-ценности переживаются как стоящие или даже требующие любви, трепета, преданности.

Я допускаю, что полностью человечный человек не может не иметь таких реакций.

Нам также не следует забывать о том, что встреча с этими высшими фактами (или ценностями) зачастую вызывает у человека острое сознание собственной недостойности, собственных недостатков и несоответствий, собственной экзистенциальной незначительности, конечности и бессилия как человека и как представителя человеческого вида.

XXIV

Словарь для описания мотивов должен быть иерархичным, в особенности потому, что метамотивы (или мотивы роста) должны описываться иначе, чем базовые (дефицитарные) потребности.

Это различие между внутренними ценностями и нашим к ним отношением также приводит к введению иерархизированного словаря для описания мотивов (в широком и всеобъемлющем понимании этого слова). В другой работе я уже указывал на уровни удовлетворения, удовольствия, счастья, соответствующие иерархии потребностей вплоть до метапотребностей (Maslow, 1966). Помимо этого, мы должны учитывать, что само понятие «удовлетворённость» трансцендируется на уровне метамотивов или мотивов роста, где удовлетворение может быть бесконечным. То же относится и к понятию счастья, которое также может быть полностью трансцендировано на высших уровнях, где оно способно обернуться космической печалью, спокойствием или безэмоциональным созерцанием. На низших уровнях (уровнях базовых потребностей), конечно же, можно говорить о том, что что-то нас влечёт, что мы чего-то отчаянно жаждем, в чём-то нуждаемся, как, например, в случае нехватки кислорода или чувства сильной боли. По мере подъёма по иерархии базовых потребностей более подходящими становятся такие слова, как желание, предпочтение, выбор. Но на высших уровнях, то есть на уровнях метамотивации, все эти слова становятся субъективно неадекватными. Метамотивированные чувства более успешно описываются такими понятиями, как приверженность, преданность, стремление, любовь, восхищение, боготворение, очарованность.

Помимо этих чувств нам несомненно придётся иметь дело с непростой задачей по поиску слов, способных передать смысл понятия «ощущаемая уместность», долг, соответствие, справедливость, любовь к тому, что само по себе достойно любви, что требует любви, что призывает к любви, к тому, что нужно любить.

Но все эти слова все ещё подразумевают разделённость желающего и желаемого. Каким образом мы можем описать то, что происходит, когда эта разделённость трансцендируется и возникает некоторая степень тождества или слияния желающего человека и объекта его желания? Или слияния человека, который желает, с тем, что, в определённом смысле, желает его?

Все это можно сформулировать как трансцендирование (в духе Спинозы) дихотомии «свобода воли — детерминизм».

На уровне метамотивации человек свободно, радостно и всем сердцем приемлет собственные детерминанты. Человек выбирает и «волит» свою судьбу не вынужденно, не «эго-дистонически», а с любовью и энтузиазмом. И чем значительнее озарение, тем более слияние свободной воли и детерминизма становится «эго-синтонным», созвучным эго.

XXV

Б-ценности стимулируют поведенческие проявления, или «празднование», а также индуцируют субъективные состояния.

Следует согласиться с тем, как А. Хешель (Heschel, 1965, с. 117) делает ударение на понятии «празднование», которое он определяет как «… акт выражения уважения или почтения по отношению к тому, в чём человек нуждается или что чтит… Его суть заключается в привлечении внимания к возвышенным или величественным сторонам жизни… Праздновать — это значит разделять великую радость, участвовать в вечной драме».

Следует отметить, что человек не только уважительно наслаждается высшими ценностями и созерцает их, но также и то, что эти ценности нередко вызывают внешние или поведенческие реакции, которые, конечно же, гораздо легче изучать, чем субъективные состояния.

Здесь мы обнаруживаем ещё одно феноменологическое значение «чувства должного». Празднование Б-ценностей ощущается как нечто должное и правильное, как приятная необходимость, так, будто защищать, насаждать, развивать, делить с другими и праздновать их — наш долг перед этими ценностями, нечто справедливое, правильное и естественное.

XXVI

Существуют определённые педагогические и терапевтические преимущества разделения мира (или уровня) бытия и мира (или уровня) дефицитарности, а также признания языковых различий между этими уровнями.

Я нахожу чрезвычайно полезным для себя различать мир бытия (Б-мир) и мир дефицитарности (Д-мир), то есть вечное и «практическое». Это помогает хотя бы в составлении стратегии и тактики хорошей и полной жизни, в выборе своей собственной жизни, а не детерминированной кем-то другим.

Так просто забыть об абсолютном в суматохе повседневной жизни, особенно для молодого человека. Так часто мы лишь реагируем на стимулы, на поощрение и наказание, на экстремальные обстоятельства, на боль и страх, на требования других, на поверхностные смыслы.

Необходимо конкретное, сознательное, волевое усилие, по крайней мере на первых порах, для того, чтобы обратить своё внимание на подлинные вещи и ценности — например, попытавшись уединиться, приобщиться к великой музыке, к хорошим людям или к красоте природы. Только по мере практики эти стратегии становятся простыми и автоматическими, так что человек цвет в Б-мире даже без особого желания или усилия, живёт единой жизнью», «метажизнью», или «бытийной жизнью».

Я считаю, что данный словарь помогает также учить других в большей мере осознавать ценности бытия, язык бытия, объединяющего сознания и так далее. Терминология, конечно же, неуклюжа и порой может раздражать эстетический вкус, но свою задачу она выполняет (Maslow, 1970. Приложение I: Пример Б-анализа). В любом случае, она уже доказала свою операциональную пользу при планировании исследований.

Здесь возникает субгипотеза, связанная с тем, что я порой замечал: высоко развитые или зрелые индивиды («металичности?») при первой же встрече необычно быстро устанавливают между собой связь на высоком уровне жизни с помощью того, что я называю Б-языком. Об этом факте я пока скажу лишь то, что он свидетельствует о действительном и реальном существовании Б-ценностей, о том, что они легко воспринимаются одними и не воспринимаются другими и что общение с этими другими также может быть подлинным и действительным, но должно происходить на более низком и менее зрелом уровне значимости или смысла.

Я пока ещё не знаю, как проверить эту гипотезу, поскольку обнаружил, что некоторые люди могут пользоваться словарём, на деле его не понимая, как некоторые люди охотно рассуждают о музыке или любви, не переживая их по-настоящему.

Мне также кажется, хотя и не вполне отчётливо, что вместе с этой простотой общения с помощью Б-языка также приходит близость, чувство того, что и тот и другой преданы одному и тому же, работают над одними задачами, чувствуют взаимную симпатию, родство, и, возможно, служат одному делу.

XXVII

«Внутренняя совесть» и «внутренняя вина» в основе своей имеют биологические корни.

Вслед за рассмотрением Э. Фроммом «гуманистической совести» (Fromm, 1941) и пересмотра К. Хорни фрейдовской концепции «Сверх-я» (Нотеl, 1939), другие гуманистические авторы сходятся в том, что существует «внутренняя совесть» помимо Сверх-Я, а также «внутренняя вина» как заслуженное самонаказание за измену внутреннему Я.

Я считаю, что биологическое укоренение теории метамотивации может ещё больше прояснить и обосновать эти взгляды.

К. Хорни и Э. Фромм, протестовавшие против конкретного содержания фрейдовской теории инстинктов, возможно, в силу слишком некритичного принятия ими социального детерминизма, отвергли какие-либо варианты биологической теории и «теории инстинктов». Это была серьёзная ошибка, что ещё яснее из контекста данной главы.

Индивидуальная биология человека вне всякого сомнения есть неотъемлемой частью «Реального я». Быть собой, быть естественным или спонтанным, быть подлинным, выражать собственную самобытность — всё это биологические формулировки, поскольку они подразумевают принятие собственной конституциональной, темпераментальной, анатомической, неврологической, гормональной и инстинктоидно-мотивационной природы. Подобное заявление вполне соответствует взглядам З. Фрейда и неофрейдистов (не говоря уже о К. Роджерсе, К.-Г. Юнге, У. Шелдоне, К. Гольдштейне и других). Это уточнение и оформление того, что нащупывал З. Фрейд, смутно увиденной необходимости. Поэтому я считаю, что эта концепция лежит в echt-фрейдистской (от нём. подлинный) или эпи-фрейдистской традиции. Я думаю, своими различными теориями инстинктов Фрейд пытался сказать что-то подобное. Я также считаю, что эта формулировка есть принятием и усовершенствованием того, что пыталась сказать К. Хорни своей концепцией Реального Я.

Если моя более биологическая интерпретация внутреннего Я подтвердится, обретёт основание и разделение невротической вины и вины внутренней, возникающей в результате измены своей природе и попытки быть тем, чем данный человек не является.

Но с учётом всего вышесказанного, нам следует включить внутренние ценности или бытийные ценности в данное внутреннее Я. Тогда, теоретически, можно ожидать, что измена истине, справедливости, красоте или любой иной Б-ценности повлечёт за собой внутреннюю вину (метавину?), вину заслуженную и биологически обоснованную. Все это аналогично боли, которая на самом деле есть благом, поскольку сообщает нам, что мы делаем с собой что-то вредное. Когда мы изменяем Б-ценностям, это причиняет нам боль и, в определённом смысле, мы должны испытывать эту боль. Более того, это подразумевает реинтерпретацию «потребности в наказании», которую, в позитивном смысле, можно переформулировать как желание путём искупления вновь почувствовать себя «чистым» (Mowrer, 1964).

XXVIII

Данная теоретическая модель выполняет целый ряд религиозных функций.

С точки зрения вечного и абсолютного, к которому всегда стремилось человечество, может оказаться, что Б-ценности также, в определённой степени, выполняют и эту роль. Они существуют per se, сами по себе, независимо от прихотей человека. Они воспринимаются, а не придумываются. Они надчеловечны и надындивидуальны. Они существуют за пределами жизни индивида. Их можно считать некоторой формой совершенства. Можно предположить, что они способны удовлетворить стремление человека к определённости.

Но при всём этом они в определённом смысле и человечны. Они не только принадлежат человеку, но есть его частью. Они требуют поклонения, почтения, празднования, жертвования. Они стоят того, чтобы ради них жить и умирать. Созерцание их или слияние с ними несёт человеку самую великую радость из всех, что он способен испытать.

В этом контексте и бессмертие приобретает вполне определённое и эмпирическое значение, поскольку ценности, принятые человеком в качестве определяющих характеристик его Я, живут и после его смерти, то есть, в некотором реальном смысле, Я человека трансцендирует смерть.

Все это распространяется и на остальные функции, которые пытались взять на себя организованные религии. Похоже, что все или почти все виды специфически религиозного опыта, описанные в любой традиционной религии — теистической или нетеистической, восточной или западной — на её особом языке, могут быть ассимилированы в данной теоретической модели и выражены в эмпирически значимой форме, то есть сформулированы в виде, доступном для проверки.