Альфред Шютц:
Смысловая структура повседневного мира. Тиресий, или наше знание о том, что произойдёт завтра

I

Ещё в раннем возрасте Тиресий был ослеплён, потому что увидел обнажённую Афину; но боги дали ему взамен дар прорицания. Это один из многочисленных вариантов мифа, дошедшего до нас через века.

Хотя Тиресий и не может видеть, что происходит в настоящий момент, он обладает знанием о будущих событиях. Но он остаётся бессильным наблюдателем этих событий, не способным ускорить их наступление или предотвратить их. «Ужасная вещь знание, если оно не может ничему помочь», — говорит Тиресий в «Эдипе» Софокла.

Живет ли Тиресий-прорицатель, в отличие от Тиресия-слепца, вообще в настоящем? Образы будущих событий проходят через поток его сознания, являются его составной частью. Но, строго говоря, акты видения принадлежат к его живому настоящему; то, что он видит, материализуется в другом настоящем, которое пока ещё принадлежит будущему. Неспособный видеть своё действительное окружение, Тиресий ясно представляет себе мир, в котором он не живёт и никогда не жил. Более того, никто из его ближних не живёт и никогда не жил в этом мире, это ни мир его современников, ни мир его предшественников. Позднее окажется, что некоторые из его современников или их потомки будут жить или какое-то время прожили в нём в будущем. Но они не знают, что это произойдёт с ними; они не обрели способности к прорицанию ценой потери способности видеть настоящее. Таким образом, знание Тиресия является его личным знанием, недоступным в настоящее время его ближним. Если оно вообще интерсубъективно, то оно не относится к настоящим и прошлым переживаниям других субъектов, которые могут его подтвердить или опровергнуть в универсуме, доступном всем. Только опыт других людей, пережитый когда-либо в будущем, докажет истинность или ложность того, что утверждает прорицатель.

Тем не менее эти его видения являются не фантазмами, а действительностью, которая наступит. Это не слепая вера в то, что произойдёт, и не простые догадки относительно того, что могло бы быть. Он говорит о реальных будущих событиях, говорит не в терминах вероятности или же правдоподобия, а в терминах достоверности. Так происходит даже в случаях, когда его утверждения имеют гипотетическую форму «если… то"-утверждений. Находясь в царстве мёртвых, Тиресий, сохранивший свою способность к прорицанию и после смерти, предсказывает Одиссею и его спутникам благополучное возвращение в Итаку в том и только в том случае, если они воздержатся от посягательств на стада Гелиоса на острове Фринакия.

Но как может Тиресий видеть будущее в терминах «если… то"-событий? Какова структура его знания о будущих событиях? Проходит ли он последовательно фазы будущих событий, не зная об их исходе, выстраивая их шаг за шагом, подобно тому, как зритель в театре следит за событиями на подмостках, не зная, чем завершится спектакль и даже какой будет следующая сцена? Если сознание Тиресия переживает будущее как процесс становления, то как получается, что он может сразу увидеть, чем закончатся будущие приключения Одиссея? И до какой точки Тиресий может следовать постоянному потоку событий, не имеющему конца? Что ограничивает поле его сознания?

Можно возразить, что Тиресий смотрит на будущие события глазами не зрителя в театре, а, скорее, автора пьесы, который одномоментно представил себе, чем она кончится, и затем развивает фазы сюжета, которые должны привести к этому концу. Но драматург суверенен в своём микрокосмосе. В нём он может по своему усмотрению организовать вещи и события; он — всесильный их создатель. Прорицатель не создаёт ничего; события не произведены им, и они не поддаются его влиянию. Если это знание будущих событий подобно тому, которое автор пьесы имеет об исходе драмы, то как он узнает о последовательности событий, ведущих к финалу?

Или — третья возможность — смотрит ли Тиресий на будущее событие, как если бы оно было случившимся в прошлом фактом, об истории которого он должен рассказать? В этом случае он обратился бы к увиденной будущей ситуации как полностью завершённой, в режиме своего рода предвосхищённой ретроспекции. В таком случае он действует как историограф, но тот объясняет настоящую ситуацию событиями, рассматриваемыми в терминах прошедшего (past tense) или настоящего совершенного (present perfect tense) времени, или прошлую ситуацию — событиями, рассматриваемыми в терминах предпрошедшего времени (pluperfect tense), в то время как прорицатель объясняет будущую ситуацию событиями, которые он рассматривает в терминах будущего прошедшего времени (future perfect tense). Если это верно, то Тиресий предсказывает не то, что произойдёт, а то, что произошло в будущем. В некотором смысле его прорицание — это предсказание уже произошедшего события (vaticinium ex eventu), поскольку, хотя событие на момент прорицания ещё в будущем, предсказатель видит его так, как будто бы оно уже свершилось.

Давайте сравним видение Тиресием будущих событий, например возвращения Одиссея, с его прорицанием, касающимся произошедших событий, например в трагедии Софокла, — с тем, что он говорит Эдипу о его прошлом, в тот момент неизвестном никому, но вскоре подтверждённом очевидцами. В последнем случае Тиресий раскрывает факты, которые действительно имели место в прошлом. Они произошли так, как произошли, а не по-другому; их можно интерпретировать различным образом, но высказывания, относящиеся к «обстоятельствам дела» как таковым, являются либо истинными, либо ложными. То, что могло быть пустыми предположениями прежде (или в то время как событие осуществлялось), теперь уже либо произошло, либо нет. Эдип является или не является сыном Лая и Иокасты, и утверждение Тиресия, что он является их сыном, не гипотетическое. С другой стороны, его предсказание будущих приключений Одиссея имеет форму «если… то"-высказывания. Как это может быть, если верно наше допущение, что Тиресий представляет себе будущее в предвосхищённой ретроспекции? Должны ли мы, пренебрегая понятным желанием Тиресия не обескураживать Одиссея, открыв ему всю истину, полагать, что знание провидца о будущих событиях неполно? Разве он не предсказывает, что друзья Одиссея будут убеждать его высадиться на остров Фринакию; что злые ветры будут мешать им покинуть остров до тех пор, пока не кончится их еда; что они будут посягать на стада Гелиоса, так что все несчастья, вызванные этими обстоятельствами, обязательно произойдут?

Но если Тиресий обладает только фрагментарными знаниями о будущих событиях, то как получается, что одни вещи, которые должны произойти, ему известны, хотя бы и в терминах гипотетических возможностей, в то время как другие, например осуществление такой возможности, от него скрыты? Или, является ли его знание о будущем негомогенным? Выделяются ли некоторые его фрагменты с полной ясностью, в то время как другие неразличимы? Может быть, хорошо известное различение Уильяма Джемса между «знанием о» и «знанием по знакомству» имеет отношение и к знанию Тиресия? В любом случае возникает вопрос: что делает его знание будущего избирательным и как этот механизм селекции работает? Конечно, даже оракул в Дельфах или Додоне часто облекает своё пророчество в форму «если… то"-высказываний. Но бог может вмешиваться в наступающие события; он может направлять их и руководить ими. Тиресий не может. Он является простым созерцателем неподконтрольных ему событий, и его знание является «ужасной вещью, которая не может ничему помочь».

В заключение скажем, что всякая попытка понять, как выдуманный провидец может знать о будущих событиях, ставит перед нами следующие альтернативы. С одной стороны, мы можем предположить, что его сознание переживает будущее как постоянный поток событий. В этом случае каждый элемент этого потока содержит множество бессодержательных предвосхищений, относящихся к последующим переживаниям, которые могут или не могут осуществить то, что было предвосхищено. Тогда эти предвосхищённые события распознаются — если здесь вообще допустим этот термин — просто в терминах вероятности, и все высказывания провидца, относящиеся к ним, являются гипотетическими. Или, с другой стороны, мы можем предположить, что провидец переживает будущие события, как если бы они уже совершились. Они более не находятся в становлении, не содержат неопределённых предвосхищений; они произойти, или, по меньшей мере, провидец переживает их как произошедшие. Тогда его правдивые высказывания, относящиеся к ним, имеют категорический, а не гипотетический характер. «Если… то"-высказывание могло бы в лучшем случае относиться к объяснению смысла событий, переживаемых таким образом, а не к их свершению.

Однако ни одно из этих допущений не объясняет, что заставляет Тиресия выбирать тот, а не иной конкретный момент будущего как исходный для того, чтобы стать хроникером или историографом событий, которые ещё только должны произойти, но которые переживаются им в терминах текущего настоящего или же неповторимого прошлого. Более того, ни одно из допущений не объясняет, почему его знание будущего, как в случае с Одиссеем, является либо фрагментарным, либо Гетерогенным и что именно обусловливает Гетерогенность его знания или пробелы в нём. Мы, рядовые люди, мотивированы в своих выборах обстоятельствами своей биографии и своей ситуацией в мире. Однако предполагается, что знание будущего у Тиресия не зависит от его нынешних и прошлых переживаний. Знаменитый демон Лапласа свободен от затруднений провидца. Зная полностью состояние вселенной на данный момент, а также законы этой вселенной, этот демон обладает полным гомогенным знанием любого будущего состояния. Тиресий не является ни лапласовским демоном, ни рядовым человеком. Он человек, которого боги обрекли на муки провидения.

II

Но достаточно о сомнительном даре Тиресия. Я проанализировал его выдуманное сознание не только с целью показать, что допущение о том, что конечное мышление может обладать совершенным знанием о будущих событиях, ведёт к неразрешимым противоречиям. Прежде всего я хотел подготовить основу для описания определённых признаков того способа, которым повседневное мышление рядового человека, ведущего свою повседневную жизнь среди ближних, предвосхищает события, которые должны наступить. Так, в наше время намеренно пренебрегают проблемами научного предсказания. Нам приходится иметь дело с миром, где каждый из нас несёт бремя своей жизни, в которой он должен найти свои ориентиры и научиться взаимодействовать с вещами и людьми. Это жизненный мир (Lebenswelt), как его называет Гуссерль, и именно его структуры он начал исследовать в своих последних работах.

Для того чтобы применить наш анализ сознания Тиресия к повседневному знанию будущих событий, полезно кратко перечислить три основные различия между ситуацией человека, пребывающего в жизненном мире (Lebenswelt), и ситуацией прорицателя. Во-первых, человек в повседневном мире интерпретирует своё прошлое, настоящее и будущее в терминах заранее организованного комплекса знаний, который он имеет в наличии в любой момент своего существования. Видения Тиресием событий, которые должны наступить, не зависимы от его предшествующих переживаний. Во-вторых, Тиресий является лишь незаинтересованным зрителем событий, которые он предвидит. В повседневной жизни человек явно заинтересован в том, что он предвосхищает. Он должен быть готов встретить предвосхищаемые события или избежать их; он должен прийти к согласию с ними, либо терпя те вещи, что навязаны ему, либо, если это в его силах, влияя на их ход.

Таким образом, эти предвосхищения являются решающими для его планов, проектов и мотивов. Они значимы для него, и он переживает эту значимость в терминах своих надежд и страхов. Наконец, видения Тиресия являются событиями внутри его личного мира и как таковые недоступны другим. Его знание того, что должно наступить, никак не связано со знанием, которым обладают другие люди. Жизненный мир (Lebenswelt) человека с самого начала социализирован, это общий для всех мир.

Уточним последний пункт: мой наличный комплекс знаний не состоит исключительно из опыта, пережитого мной непосредственно и фундаментально. Большая его часть скорее приобретена социально, то есть состоит из опыта, пережитого непосредственно и фундаментально моими ближними, которые передали его мне. Следовательно, я допускаю — или, лучше, я считаю само собой разумеющимся в повседневной практике, — что наличное знание другого человека в некоторой степени совпадает с моим и что это верно не только для знания о мире природы, но также и для знания о социальном и культурном мире, в котором я живу.

Это совпадение помогает мне, особенно когда речь идёт о социальном мире, предвосхищать будущие события настолько надёжно, что я склонен утверждать, что я «знаю», что произойдёт. Я «знаю», что завтра будет пятница; что люди в США будут подавать налоговую декларацию о доходах 15 апреля или до этого срока; что каждый год объём розничной торговли в Нью-Йорке в течение декабря будет выше, чем в августе; что в первую неделю ноября 1964 года человек, родившийся в США не позднее 1934 года, вероятнее всего белый мужчина, будет избран президентом США. Более подробный анализ показывает, что значимость предвосхищений такого рода основывается на допущении о том, что некоторые или все мои ближние обнаруживают в своём наличном комплексе знаний типически сходные элементы и что эти элементы будут определять мотивы их действий.

К сожалению, в рамках этой статьи невозможно исследовать социализированную структуру нашего знания о жизненном мире (Lebenswelt). Такой анализ потребовал бы довольно подробного обсуждения различных аспектов социального мира и социального распределения знания, обусловленного ими. Я собираюсь рассмотреть в этой статье первые две из упомянутых проблем: роль нашего наличного комплекса знаний в предвосхищении будущих событий и заинтересованность человека в своих предвосхищениях.

III

Как я уже говорил, человек в каждый данный момент повседневной жизни имеет наличный комплекс знаний, который служит ему схемой интерпретации его прошлого и нынешнего опыта, а также определяет предвосхищение им будущих событий. Этот комплекс знаний имеет свою особую историю. Он конституировался в предыдущей переживающей деятельности нашего сознания и с её помощью, и результат этой деятельности теперь стал нашим обычным достоянием. Гуссерль, описывая вовлечённый сюда конституирующий процесс, использует образное выражение «седиментация» смысла.

С другой стороны, этот наличный комплекс знаний не является никоим образом гомогенным, он определённым образом структурирован. Я уже упоминал о различении Уильямом Джемсом «знания о» и «знания по знакомству». Существует относительно маленькое ядро знания, которое ясно, различимо и консистентно в самом себе. Это ядро окружено зонами различной степени нечёткости, неясности и неопределённости. Далее следуют зоны вещей, считающихся само собой разумеющимися, слепых верований, неаргументированных допущений, простых догадок, зоны, по отношению к которым единственное, что делает человек, — это «устанавливает свою веру» в них. И наконец, есть регионы, о которых мы ничего не знаем. Исследование всех подробностей структуризации выходит далеко за рамки этой статьи. Я должен ограничиться весьма кратким указанием на некоторые из них.

Во-первых, рассмотрим, что определяет структуризацию комплекса знаний в конкретном Сейчас. Предварительный ответ состоит в том, что именно система нашего практического и теоретического интереса в данный специфический момент определяет не только то, что проблематично и что может быть принято без вопросов, но также и то, что именно и с какой степенью ясности и точности должно быть известно, чтобы можно было решать возникающие проблемы. Другими словами, мы заинтересованы именно в отдельной проблеме, которая подразделяет наш наличный комплекс знаний на уровни различной релевантности для её решения и, таким образом, устанавливает только что упомянутые границы различных зон нашего знания, зоны различимости и смутности, ясности и скрытости, точности и двусмысленности. Здесь корень прагматической интерпретации природы нашего знания, относительная значимость которого должна быть признана даже теми, кто отвергает другие принципы прагматизма, особенно его теорию истины. Конечно, даже в узких рамках основанного на здравом смысле знания повседневной жизни обращение к «интересам», «проблемам» и «релевантностям» не может служить достаточным объяснением. Все эти термины лишь называют весьма сложные предметы дальнейшего исследования.

Во-вторых, следует подчеркнуть, что комплекс знаний находится в постоянном движении и с каждым Сейчас меняется не только его объём, но и структура. Ясно, что всякое последующее переживание расширяет и обогащает его. Путём обращения к наличному комплексу знаний при особенном Сейчас обнаруживается, что действительно возникающее переживание уже «знакомо», если оно путём «синтеза распознавания» отнесено к предыдущему переживанию в модусе «той же самости», «подобия», «сходства», «аналогии», и так далее. Возникающее переживание, например, может быть понято как пред-пережитое «повторяющееся то же самое» или как пред-пережитое «то же самое, но модифицированное», или как тип, подобный пред-пережитому, и так далее. Или же обнаруживается, что возникающее переживание незнакомо, если оно не может быть отнесено, по меньшей мере как к своему типу, к наличным пред-переживаниям. В обоих случаях именно наличный комплекс знаний служит в качестве схемы интерпретации для возникающего в настоящий момент переживания. Это отнесение к уже пережитым актам предполагает наличие памяти и всех её функций, таких, как сохранение знания, воспоминание, распознание.

У меня были серьёзные основания обратиться только что к типичности наших переживаний. Как убедительно показал Гуссерль, чьим базовым исследованиям столь обязана настоящая теория, все формы распознавания и идентификации — даже реальных объектов внешнего мира — основаны на обобщённом (генерализованном) знании типа этих объектов или же типического стиля, в котором они проявляются.

Строго говоря, каждое переживание уникально, и даже повторяющееся переживание не является тем же самым, потому что оно повторяется. Это повторяющаяся та же самость, и как таковая она переживается в различных контекстах с различными оттенками. Если я распознаю это отдельное вишневое дерево в моём саду как то же самое дерево, которое я видел вчера, хотя и в ином свете и с иным цветовым оттенком, это возможно просто потому, что я знаю типический способ, которым этот уникальный объект является в своём окружении.

И тип «это отдельное вишневое дерево» относится к пред-пережитым типам «вишневые деревья вообще», «деревья», «растения», «объекты внешнего мира». Каждый из этих типов переживается в своём типическом стиле, и знание этого типического стиля само является элементом нашего наличного комплекса знаний. То же самое верно для отношений, в которых состоят объекты, для событий и происшествий и для их взаимных отношений и так далее. Другими словами, мы переживаем мир с самого начала не как «расплывчатое и назойливое смешение» чувственных данных, или множество индивидуальных, не связанных друг с другом, изолированных объектов, или изолированные события, которые могут быть оторваны от своего контекста, а в его структуризации согласно типам и типическим отношениям типов.

Здесь важно осознать, что наши действительные переживания соотнесены с нашими прошлыми переживаниями не только через ретенции и воспоминания. Всякое переживание подобным же образом относится и к будущему. Оно несёт с собой протенции происшествий, наступление которых ожидается непосредственно — они названы так Гуссерлем в противоположность ретенциям, — и предвосхищения отдалённых во времени событий, с которыми, как мы ожидаем, связано нынешнее переживание. В повседневном мышлении эти предвосхищения и ожидания соответствуют в своей основе типическим структурам, которые подходили до сих пор для наших прошлых переживаний и включены в состав нашего наличного комплекса знаний.

Гуссерль справился с этой проблемой, исследуя основополагающие идеализации и формализации, которые делают возможными предвосхищения в повседневной жизни. Он убедительно доказал, что идеализации и формализации ни в коем случае не ограничены областью научного мышления, а охватывают также опыт повседневного мышления жизненного мира. Он называет их идеализацией «и так далее» (und so weiter) и — как его субъектный коррелят — идеализацией «я могу это снова» (ich kann immer wieder). Первая идеализация подразумевает допущение — значимое, пока не появится свидетельство противоположного, — о том, что бывшее до сих пор адекватным знание выдержит испытание и в будущем. Вторая идеализация подразумевает допущение — значимое, пока не появится свидетельство противоположного, — о том, что своим действием я могу вызвать положение вещей, подобное тому, которое я успешно вызвал с помощью предыдущего подобного действия. Другими словами, эти идеализации подразумевают допущение, что базовая структура мира, как я её знаю, и вместе с этим тип и стиль переживания мной его и моего действия в нём останутся неизменными, — неизменными до следующего наблюдения.

Тем не менее — и опять Гуссерль выделил это с предельной ясностью — наши протенции и предвосхищения событий, которые должны наступить, являются бессодержательными соотнесениями с открытыми горизонтами и могут быть осуществлены через будущие происшествия или могут, как он это красочно выражает, «взорваться». Другими словами, всякое переживание имеет свой собственный горизонт неопределённости (возможно, неопределённости, которая определима до некоторой степени), который относится к будущим переживаниям. Как совместить эту идею с базовой идеализацией «и так далее» и «я могу это снова?»

Я рискну предложить два ответа, ни за один из которых Гуссерль не ответственен. Во-первых, наши предвосхищения и ожидания относятся не к будущим происшествиям в их уникальности и их уникальному окружению внутри уникального контекста, но к происшествиям такого-то и такого-то типов, помещённым в типическую констелляцию. Структуризация нашего наличного комплекса знаний в терминах типов является основанием вышеупомянутых идеализации. Все же из-за самой их типичности наши предвосхищения более или менее бессодержательны, и эта бессодержательность может быть наполнена как раз теми признаками события, раз оно актуализировалось, которые делают его уникальным индивидуальным происшествием.

Во-вторых, мы должны принять во внимание, что, как было ранее сказано, постоянно меняется не только объём нашего наличного комплекса знаний, но и его структуризация. Возникновение последующего переживания с необходимостью влечёт за собой изменения, какими бы незначительными они ни были, наших ведущих интересов и вместе с этим нашей системы релевантностей. Однако именно эта система релевантностей определяет структуризацию наличного знания и делит его на зоны различных степеней ясности и различимости. Всякий сдвиг в системе релевантностей меняет местоположение этих слоёв и перераспределяет наше знание. Некоторые элементы, которые прежде принадлежали к маргинальным зонам, перемещаются в центральную область оптимальной ясности и различимости, другие удаляются оттуда в зоны возрастающей смутности. Более того, именно система релевантностей определяет систему типов, при которых организован наш наличный комплекс знаний. Поэтому, когда предвосхищённое событие произойдёт и станет реальным элементом моего живого настоящего, вместе с моими ведущими интересами изменятся и типы, значимые в момент предвосхищения.

Следовательно, используя термины в их самом строгом смысле, мы можем парадоксально заметить, что с точки зрения повседневного здравого смысла мы не могли бы предполагать, что всё, что происходит, произойдёт именно так и что то, что предполагалось, никогда не произойдёт так, как предполагалось. Это не противоречит тому факту, что для многих полезных целей в повседневной жизни мы можем предсказать и действительно верно предсказываем наступающие события. Более подробный анализ показывает, что в таких случаях мы заинтересованы просто в типичности будущих событий. Можно сказать, что происходящее событие ожидалось, если то, что реально происходит, соответствует по своей типичности типичностям, имеющимся в нашем комплексе знаний в тот момент, когда мы предчувствуем появление этого события. Следует подчеркнуть, что в ретроспективе — ex eventu ¹⁷⁹ — событие просто превращается в ожидавшееся или не ожидавшееся.

Используемое в настоящем времени выражение «Я предполагаю» имеет совсем другое значение. Все основанные на здравом смысле предвосхищения в повседневной жизни делаются modo potential ¹⁸⁰ в терминах вероятности. Похоже, допустимо, понятно, вообразимо, что произойдёт «что-то того или иного типа». Таким образом, все предвосхищения относятся в модусе вероятности к типичности будущих событий и содержат вместе с ними диапазон возможностей, которые могут или не могут быть осуществлены, когда предвосхищённое событие произойдёт в своей уникальности — при условии, что оно вообще произойдёт, — и само станет элементом нашего наличного комплекса знаний. Опять же, этот разрыв между нашими ожиданиями и их осуществлением или неосуществлением сам является элементом нашего наличного комплекса знаний и обладает собственным когнитивным стилем.

Хотя в рамках данной статьи мы не можем подробно заниматься проблемой научного предсказания, можно прояснить рассматриваемый вопрос, если определить, почему возможно научное предсказание. Система проверенных и испытанных положений конкретной науки может рассматриваться как наличный комплекс научных знаний. Это знание, в противоположность повседневному знанию, гомогенно, пока методы и правила научной процедуры определяют, по меньшей мере идеально, условия отбора и постановки проблем, типы используемых для этой цели конструктов, зависящую от них систему релевантностей, степень ясности, различимости, консистентности научного знания и критерии, согласно которым проблема должна считаться решённой; последние включают правила верификации и фальсификации. Тем не менее все современные философы науки согласны с тем, что система науки имеет гипотетическую природу и что научная достоверность — как и эмпирическая — является, в формулировке Гуссерля, «достоверностью до следующего возражения» (Gewissheit bis auf Widerruf).

IV

При анализе зависимости предвосхищений, основанных на здравом смысле, от наличного комплекса знаний мы уже говорили о роли ведущего интереса в структуризации нашего знания. В каждое мгновение моего существования в жизненном мире (Lebenswelt) я нахожусь в биографически детерминированной ситуации. К этой ситуации принадлежит не только моё положение в пространстве, времени и обществе, но также и моё переживание того, что некоторые элементы моего жизненного мира (Lebenswelt) навязаны мне, в то время как остальные либо находятся под моим контролем, либо их можно сделать контролируемыми мною и, тем самым, модифицируемыми. Таким образом, онтологическая структура универсума навязана мне и определяет рамки всей моей возможной независимой деятельности. В этих рамках я должен сориентироваться и установить отношения с содержащимися там элементами. Например, каузальные отношения объективного мира субъективно переживаются как возможные средства для возможных целей, как препятствие или помощь для моего свободного мышления и действия. Они переживаются как контексты интересов, как иерархия подлежащих решению проблем, как системы проектов и внутренне присущих им выполнимостей (performabilities).

Вот почему я жизненно заинтересован в предвосхищении наступающих событий в той области мира, которая мне навязана и которая находится вне моего контроля. Я простой зритель происходящих там событий, но само моё существование зависит от этих событий. Поэтому мои предвосхищения, касающиеся событий в мире вне моего контроля, соопределе-ны моими надеждами и страхами. В повседневном мышлении они представлены не только в потенциальном, но и в оптативном (желательном) модусе.

Особая проблема, касающаяся будущих событий, возникает в сфере человеческого действия. В данной статье термин «действие» обозначает человеческое поведение как текущий процесс, который предварительно организован актором, то есть основан на принятом заранее плане. Термин «отдельное действие» (act) обозначает результат этого процесса, то есть завершённое действие или положение дел, вызванное им. Планирование состоит в предвосхищении будущего поведения с помощью фантазии. Если использовать содержательное определение, данное Дьюи рассудительному мышлению, это — «репетиция драмы в воображении».

Однако планирование является чем-то большим, чем простое фантазирование. Планирование — это фантазирование, мотивированное предвосхищённой последующей интенцией осуществить план. Существенной характеристикой плана является практическая осуществимость спланированного действия внутри навязанных рамок действительности жизненного мира (Lebenswelt). Однако это относится к нашему наличному комплексу знаний в момент планирования. Выполнимость запланированного действия означает, что в соответствии с моим настоящим наличным знанием запланированное действие, по крайней мере действие подобного типа, было бы осуществлено, если бы оно совершалось в прошлом.

Ещё один аспект плана связан с наличным комплексом знаний. Это станет ясным, когда мы увидим, что предвосхищается в фантазировании или планировании — процесс будущего действия, разворачивающийся фаза за фазой, или же результат этого будущего действия как завершённого акта. Я должен представить себе положение дел, к которому приведёт моё будущее действие, до того, как я смогу предпринять отдельные шаги этого действия, которые приведут к этому положению дел.

Выражаясь образно, мне нужно иметь некоторую идею о конструкции, которая должна быть возведена, прежде чем я смогу разработать план. Например, чтобы спланировать процесс моих будущих действий, я в своём воображении должен поместить себя в тот момент будущего, когда это действие уже будет завершено, когда результирующий акт уже совершился. Только тогда я могу реконструировать отдельные шаги, которые приведут к осуществлению этого будущего акта. То, что таким образом предвосхищено в плане, есть, в предлагаемых терминах, не будущее действие, а будущий акт, и он предвосхищён в будущем совершенном времени, modo futuri exacte. ¹⁸¹

Теперь, как было отмечено выше, я планирую свой акт в будущем совершенном времени, основываясь на своём опыте уже выполненных актов, типически схожих с запланированным. Эти пред-переживания являются элементами моего наличного комплекса знаний в момент планирования. Но это знание с необходимостью должно отличаться от комплекса знаний, который я буду иметь в наличии, когда то, что сейчас запланировано, будет материализовано. К тому времени я стану старше и, даже если ничего больше не изменится, по меньшей мере переживания, которые я получу, осуществляя свой план, увеличат и реструктурируют мой комплекс знаний. Другими словами, планирование, как и любое другое предвосхищение будущих событий, имеет открытые горизонты, которые определяются только в процессе совершения предвосхищённого события; поэтому для актора смысл запланированного акта должен с необходимостью отличаться от смысла завершённого акта. Планирование (и тем более осуществление проекта) основано, таким образом, на наличном комплексе знаний с его особой структуризацией в момент планирования.

С другой стороны, единожды созданный план коренным образом модифицирует эту структуру: цель, которая должна быть достигнута, акт, который должен быть совершён, проблема, которая должна быть решена, становятся доминирующим интересом и отбирают то, что релевантно в этот конкретный момент. Необходимо добавить, что ни этот доминирующий интерес, ни планирование, при котором он возникает, не существуют сами по себе. Они являются элементами систем планов, интересов, целей, которые должны быть достигнуты, проблем, которые должны быть решены, организованы в иерархию предпочтений и взаимозависимы во многих отношениях. На обыденном языке я называю эти системы моими планами на час и на день, для работы и отдыха, на жизнь. Эти планы, непрерывно изменяясь, определяют находящиеся в настоящее время в фокусе внимания интересы и, следовательно, структуру наличного комплекса знаний.

Такая двойная связь между планом и комплексом знаний — с одной стороны, отношение к переживаниям мной прежде выполненных актов, которые я могу выполнить снова; с другой стороны, отношение плана к моим системам иерархически организованного интереса — имеет весьма важную дополнительную функцию. Я говорил, весьма условно, о Сейчас, об особом моменте времени, на который имеется в наличии комплекс знаний. Но на самом деле это Сейчас — не мгновение. Уильям Джемс и Джордж Г. Мид называли его правдоподобным (specious) настоящим, содержащим элементы прошлого и настоящего. Планирование унифицирует это правдоподобное настоящее и очерчивает его границы. Поскольку рассматривается прошлое, границы правдоподобного настоящего определяются самыми отдалёнными прошлыми переживаниями, осевшими и сохранившимися в том секторе наличного знания, который все ещё релевантен для планирования. Поскольку рассматривается будущее, границы правдоподобного настоящего определяются масштабом планов, задуманных в настоящем, тот есть самыми отдалёнными во времени предвосхищёнными актами, modo futuri exacti.

Пока внутри этой унифицированной и ограниченной сферы правдоподобного будущего нам удаётся сохранять наши планы непротиворечивыми и совместимыми как между собой, так и с наличным комплексом знаний, существует разумная вероятность, что наше будущее действие будет в согласии, по меньшей мере по типу, с нашим планом как предвосхищённым modo futuri exacti. Однако такая вероятность будет субъективной; то есть она будет существовать только для меня, актора, в форме разумной вероятности (likelihood), и нет никакой гарантии, что эта субъективная вероятность (chance) — вероятность для меня — совпадёт с объективной вероятностью (probability), исчисляемой в математических терминах.

V

Эти краткие замечания показали, как я надеюсь, что в повседневном мышлении наше знание о будущих событиях состоит из субъективных предвосхищений, которые основаны на наших переживаниях прошлых событий как организованных в нашем наличном комплексе знаний. Мы видели — необходимо различать те события, которые произойдут без нашего вмешательства, и те, которые будут вызваны нашими действиями. Первые относятся к предконституированным типичностям и их системе — таким, какими мы находим их в нашем наличном комплексе знаний. При идеализации «и так далее» мы считаем само собой разумеющимся, пока не появится свидетельство обратного, что предвосхищённые события будут содержать те же самые типичности. Последние предвосхищаются, как если бы они были уже материализованы, поскольку наш план относится modo futuri exacti не только к будущим протекающим (ongoing) действиям, но и к актам, которые будут результатом этих действий.

Таким образом, мы вернулись к проблеме Тиресия. Возможно ли иметь знание о будущих событиях иначе, чем в терминах предвосхищённого ретроспективного взгляда? Выполняем ли мы роль простых зрителей, являемся ли творцами будущих событий, или же мы историки, обращённые к прошлому? В повседневном мышлении мы должны обратиться к нашим пред-переживаниям и к нашему правдоподобному настоящему, связывающим наши ожидания событий, которые должны наступить, с нашими переживаниями событий, которые уже свершились. Что касается будущих событий, на которые мы не можем воздействовать, мы можем предвидеть их ход с помощью простого допущения, что, как правило, то, что считалось правильным в прошлом, будет считаться правильным и в будущем. Иначе мы — за исключением Тиресия, который не соотносит то, что он предвидит, со своим наличным комплексом знаний, — не можем ожидать такое событие, о типичности которого не знаем на основе предварительного переживания. Не имея возможности контролировать то, что нам навязано, мы являемся простыми наблюдателями того, чему предстоит свершиться, но наблюдателями, полными надежд и страхов. Подобно зрителю в театре, мы всячески стараемся понять, что мы переживали до сих пор, и уверены, что автор разворачивающейся драмы раскроет в конце её смысл. Этот конец сам по себе не открыт нашему знанию. Хотя, опираясь на нашу религиозную или метафизическую веру, мы и можем надеяться на определённый конец, он всё же неизвестен нам.

По отношению к будущим событиям, на которые мы, предположительно, можем повлиять своими действиями, мы рассматриваем себя как творцов. На самом деле то, что мы предварительно постигаем в проекции действия, есть предвосхищённое положение дел, которое мы воображаем в качестве материализованного в прошлом. Тем не менее, проецируя наши действия в будущее, мы не являемся просто обращёнными к прошлому историками. Мы являемся историками, когда смотрим из любого Сейчас на наши прошлые переживания и интерпретируем их в соответствии с нашим нынешним наличным комплексом знаний. Но в наших прошлых переживаниях нет ничего открытого и незаполненного. То, что было прежде в них предвосхищено, уже осуществилось или не осуществилось. С другой стороны, при планировании мы знаем, что предвосхищаемое нами имеет открытые горизонты. Вызванное нашими действиями реальное положение дел с необходимостью будет отличаться в ряде аспектов от того, что было запланировано. В этом случае взгляд в будущее не отличается от взгляда в прошлое из-за временного измерения, в которое мы помещаем событие.

В обоих возможных случаях мы рассматриваем событие как свершившееся: в ретроспективе — как действительно свершившееся в прошлом; в перспективе — как ставшее якобы свершившимся в предвосхищённом прошлом. То, что действительно создаёт решающее различие, — это простой факт, что подлинный взгляд в прошлое не оставляет ничего открытым и неопределённым. Прошлое неизменно и необратимо. Взгляд в будущее как предвосхищённый взгляд в прошлое зависит от комплекса знаний, имевшегося у нас перед событием, и поэтому оставляет открытым вопрос о том, что именно станет неизменным в связи с реализацией предвосхищённого события.

У Тиресия нет этой проблемы. Он не действует, не вмешивается, не надеется и не боится. Он обладает непосредственным и фундаментальным знанием о будущих событиях (если вообще мыслимо осознание такой структуры). Мы, не получившие дар провидения от богов, не обладаем таким знанием. Мы даже не знаем, чего желать и за что молиться. Позвольте мне, в заключение, объяснить, что я здесь имею в виду.

Среди апокрифических работ Платона существует диалог, так называемый «Алкивиад II», который, вероятно, был написан одним из членов Академии в третьем тысячелетии до Новой эры. Хотя диалог апокрифичен и по стилю он — явное подражание, дух его всё же подлинно платоновский. Сократ находится в храме Зевса.

Приходит Алкивиад на молитву. Сократ задаёт вопрос: откуда мы знаем, за что нужно молиться? Не зная этого, человек может вымолить себе зло, полагая, что он просит добро, особенно если боги расположены дать ему всё, что он просит. Весь диалог развёртывается вокруг этого вопроса, и мудрый Сократ заключает беседу молитвой пифагорейского поэта:

Наставь нас на дело благое, о Зевс всемогущий, К благу взываем ли мы, или не видим его. Если же то, что мы просим, во зло обернётся, Не зная пощады, отвергни наши мольбы.