2.1. Методологические мышление и знание и их особенностиМетодологическое движение — это, прежде всего, научное сообщество, объединённое скорее общими мировоззренческими и целевыми установками, нежели концептуальными и операциональными средствами решения тех или иных метапредметных проблем и задач. Поэтому введение основных концептуальных средств дальнейшего анализа естественно предварить обсуждением центральных, базальных для настоящей работы понятий методологии и методологической деятельности. Уже этимология самого термина «методо — логия» недвусмысленно указывает на то, что разумное мышление (логос) обращено здесь к самому себе и имеет в виду одну из своих определённостей (моментов). Непосредственный интерес к собственному методу всегда составлял отличительную черту философской мысли (разумного мышления), которая, согласно Г. В. Ф. Гегелю «не может исходить из предпосылки…, что её метод познания заранее определён в отношении исходного пункта и дальнейшего развития» (Гегель 1974, с. 84). Линия философской методологии играла различную роль в каждый из отдельных периодов исторического развития мировой философской мысли. Особенно значительной она становилась в поворотные, ключевые моменты общественно-политического и культурного развития общества. Хорошо известно, например, что так было в Новое Время, когда в борьбе со средневековой схоластикой рождались два основных течения новоевропейской философии — эмпиризм (Ф. Бэкон) и рационализм (Р. Декарт). Разрыв с доминирующей философской традицией произошёл тогда, прежде всего, по линии метода (Виндельбант 1908). «Новый органон» Ф. Бэкона и «Правила для руководства ума» Р. Декарта — работы методологические и по своим целям, и по основным идеям. Не менее хорошо известно, какую роль сыграло принципиальное обоснование философского метода в немецкой классической философии от Канта с его «критическим методом» до диалектики Гегеля. Тем не менее, и для этого должны были быть основательные причины, практически ни в одной из классических философских систем методология не была выделена в качестве относительно самостоятельного предмета и раздела философской науки. Если, конечно, не считать таковыми попытки её истолкования как части «системы логики» (учения о логических методах) в духе Дж. Ст. Милля и Х. Зигварта. Можно лишь различать и выявлять объективно-методологическую направленность в тех или иных философских системах, начиная с античных. Так, анализ работ Аристотеля показывает, что первые формально-логические принципы и положения, составившие наиболее важную часть «Органона», первоначально были предписаниями для построения процедур деятельности со знаковыми выражениями 16. Такая направленность на выработку положений, которые могли бы в рамках познавательной деятельности выполнять регулятивную роль, позволяя выбирать средства и строить те или иные познавательные процедуры, позволяющие решать возникающие в процессе исследовательской деятельности проблемы и задачи, и есть отличительная черта методологии и методологической работы. Самостоятельность методологии непосредственно зависела от выделения специфического объекта и предмета изучения. Только в этом случае методологические предписания могли подтверждаться или опровергаться методологическими знаниями, а последние быть основаниями для создания продуктивных регулятивов познавательной деятельности. Неудачи в деле создания такого специализированного объекта-предмета приводили к тому, что в его роли выступали различные философские науки: логика, метафизика, гносеология, натурфилософия и так далее. А чаще всего — те или иные формы сочетания отдельных научно-теоретических положений разных дисциплин. Именно на такой, чаще всего эклектической, основе складывались в истории науки «частные методологии», то есть методологии науки вообще и методологии отдельных научных дисциплин (математики, физики, химии и так далее). Эти частные методологии были тесно связаны с историей каждой из наук и сосредотачивали, как правило, свои усилия на анализе генезиса тех или иных научных понятий. Такая эмпирическая методология позволяла объяснять происхождение и развитие отдельных понятий, но не позволяла перейти от понятий, описывающих конкретную научную теорию, к структуре научной теории как таковой и структуре понятий разной степени общности характерных для разных этапов развития научного познания. Начиная со Средних веков, с Абеляра и Декарта утверждается взгляд, что объектом методологии, который должен быть воспроизведён в системе методологических знаний, является мышление (прежде всего научное мышление) как особая субстанция. С этого времени «история методологических исследований XVII–XIX столетий — это история непрерывных колебаний между внешне-объектным и субъективно-психологическим пониманием мышления, история непрерывных смешений того и другого и попыток развести и разделить их… Направления логического и психологического анализа образуют полярные линии в разработке теории метода, а «теории познания» и «частные методологии» составляют как бы середину созданного ими угла. Начиная с Декарта и до наших дней все работы по «теории познания» … представляют собой смесь логических и психологических представлений, втиснутых в схему взаимодействия субъекта и объекта» (Щедровицкий 1997, с. 233–240). Современные идеи о предмете и статусе методологии тесно связаны с кризисом основ классического естествознания (конец XIX — начало XX века), разрешившимся широкой научно-технической революцией. Одновременно это был кризис позитивистской философской мысли с её «кумулятивно-индуктивистской» концепцией развития науки, сделавший очевидным несостоятельность любого эквифинализма и обнаживший диалектический характер развития современной науки. Преодоление кризиса потребовало пересмотра традиционной картины развития науки; сделало очевидным конкретно-исторический характер идеалов и норм познания, способов организации научных знаний и научной работы; продемонстрировало объективную потребность в методологии — деятельности, обращённой к самому познанию как таковому. Одним из первых осознал и выразил в своём научном творчестве объективную потребность в существовании и целенаправленном руководстве со стороны методологии как «философии специальных дисциплин» Л. С. Выготский — один из основателей современной отечественной психологии. В его представлении нашли своё выражение как сложившиеся линии исторического бытования методологии, так и тенденции, характерные для методологических исканий начала XX века. Согласно Выготскому, «методологическая работа проделывается в самой науке, поскольку она продвигается вперёд или осмысливает свои выводы», включена в саму ткань научного познания и составляет необходимое условие всякой действительно продуктивной научной деятельности как таковой. В сущности, только методологически фундированное исследование, в котором «научное изучение есть одновременно изучение факта и своего способа познания факта», заслуживает признания в качестве действительно научного (Выготский 1982, с. 369). В противном случае научное мышление, вырождаясь, превращается в научный «фельдшеризм». Даже эмпиризм последовательно антиметодологичен только на словах, на деле же «приводит к скрытой, некритической, путаной методологии» (Выготский 1982, с. 380). Функциональное место и значение методологии (методологической деятельности) в «организме» науки то же, что место и значение скелета в организме животного. Согласно Выготскому, именно «принципиально-методологический скелет» обеспечивает единство и целостность той или иной научной системы. Рассматривая какую-либо «область» научного знания в качестве особой категории бытия в ряду других категорий, методология выводит науку за собственные (внутренние) пределы, преодолевая её ограниченность и конструктивно обеспечивая единство с общенаучным, философско-мировоззренческим и социокультурным контекстом. А это означает, что методология «имеет дело с последними, наиболее обобщёнными, по существу философскими принципами и выступает в качестве философии специальных дисциплин» (Выготский 1982, с. 309). Тем не менее, философский характер методологического умозрения вовсе не означает, что обращение к методологии заставляет покидать пределы собственно научной деятельности, поскольку «наука философична до последних элементов, до слов, так сказать, пропитана методологией» (Выготский 1982, с. 368). Возражая против точки зрения, относящей методологию только к ведомству логики, Выготский утверждает: «Неверно, будто она есть только часть логики, только логическая дисциплина…, что она есть только критика в кантовом смысле, что она изучает только понятия» (Выготский 1982, с. 310). В центре методологического интереса действительно находятся основные понятия (концептуальный каркас) той или иной области знания, но вопреки точке зрения философского рационализма «невозможно изучать понятия какой-либо науки безотносительно к представленным в них реальностям» (Выготский 1982, с. 321). В организационно-предметном плане методология науки, в частности — психологии, мыслилась Выготским в виде отдельной дисциплины — «общей психологии», образующей «второй этаж» над специальными (частными) психологическими дисциплинами. Обособление и оформление общей психологии рассматривалось им как выражение объективной логики развития всего современного научного знания. Свои размышления о путях движения современной научной, и прежде всего психологической, мысли и перспективах её дальнейшего развития Выготский подытоживает прогнозом: «Если частные науки имеют тенденцию к выходу за свои пределы, к борьбе за общую меру, за более крупный масштаб, то философия переживает обратную тенденцию: чтобы приблизиться к науке, она должна сузить, уменьшить масштаб, конкретизировать свои положения. Обе тенденции — философии и частной науки — одинаково ведут к методологии, к общей науке» (Выготский 1982, с. 418). Сейчас уже достаточно очевидно, что этот прогноз в большей части оправдался. Приблизительно с середины Спектр бытующих представлений достаточно широк. Он простирается от сугубо функционального (эвристического) истолкования, в рамках которого в качестве методологии может выступать любая теоретическая система (Ядов 1972), до утверждения её в качестве самостоятельной науки со своим предметом и своими методами (Петров 1982). При этом следует иметь в виду, что каждое из таких «пониманий» не только и не столько отражает, сколько активно содействует оформлению методологии в духе соответствующего дисциплинарно-эпистемологического идеала. За каждым из них стоит определённая историко-культурная традиция, мировоззренческая позиция по отношению к сфере научной деятельности, её идейному, ценностному и эстетическому началу. Прямое отнесение подобных представлений к одному и тому же предмету неизбежно оборачивается проблемой их онтологического и (или) гносеологического совмещения — совмещения, демонстрирующего как возможно существование методологии, которая есть и «прикладная дисциплина инженерного типа» (Розова 1985), и «прикладная логика» (Бынков 1966), и «философия и рефлексия науки» (Антипов, Фахрутдинова 1985), и «определённое мировоззрение» (Аверьянов 1979), и так далее. Наиболее распространённый способ преодоления подобных противопоставлений — различение в рамках методологии (науки) нескольких её качественных уровней, характеризующихся разной степенью общности. Используется несколько вариантов такого различения: четырёхуровневый — философский, общенаучный, конкретно-научный, техники и методики (Юдин 1978); трёхуровневый — философский, общенаучный, конкретно-научный (Ядов 1972; Мацявичус 1975) или философский, конкретно-научный, техники и методики (Андреева 1978); двухуровневый — общая и частная (конкретно-научная) методология (Горский 1966). Это различение позволяет найти в «пространстве» методологии место, с одной стороны, мировоззренческим компонентам методологического «знания» (философская методология), а с другой — сугубо операциональным (методика и техника). С его помощью можно указать «подмандатную» территорию научной сферы, регулируемую методологическими принципами разной степени общности и направленности (общенаучная и конкретно-научная методологии), ставить и решать проблемы взаимосвязей и взаимопереходов между различными уровнями, и так далее. Однако существенным недостатком указанного и подобных ему различений является, прежде всего, их «внешний», квазиэмпирический характер. Они, как правило, исходят из того, что есть в методологии, а не из того, что есть методология, то есть они не выведены из некоторой идеи методологии самой по себе, а привлечены для её «определения» как некоего внешнего (и в этом смысле эмпирически доступного) им предмета. Разумеется, встать на теоретическую точку зрения в метаметодологии — задача гораздо более сложная, нежели оставаться всецело в границах эмпирического представления. Ведь теоретизация предполагает идеальное воспроизведение предмета, в то время как эмпирическое «определение» фактически довольствуется указанием на него. Но только первый путь приводит к понятию и тем самым (согласно Гегелю) к действительному пониманию, поскольку ищет не сходства, а сущности. Последовательные усилия в этом направлении связаны с разработкой деятельностного подхода, противопоставляющего себя натурализму как ограниченному и неадекватному способу постижения и освоения социокультурной реальности. 2.2. Категория деятельности в научном и методологическом выраженияхВ рамках деятельностного подхода категориальное содержание понятия деятельности характеризует весь мыслимый мир как целое (универсум), благодаря его приведению к некоторому единому «масштабу». Существует целый ряд попыток выделения такого масштаба. Для одних авторов деятельность — «собственный способ бытия человека, его отношение к миру» (Сагатовский 1978), для других — источник и механизм внутренней организации воспроизводства социальной реальности (Юдин 1978), для третьих — «определённый способ воспроизводства и развития качественно специфической сферы объективной действительности — общества» (Маргулис 1975). Категориальное содержание понятия деятельности, в этом случае, призвано выразить особенность (определённость) общественной жизни как таковой в качестве универсальной сферы бытия 17. Существующие подходы к раскрытию этой определённости так или иначе сконцентрированы вокруг истолкования деятельности как «собственного», «внутреннего» атрибута общественного как такового (человеческого, социального, социокультурного), так и самой его субстанции. Как правило, в случае трактовки деятельности как такого атрибута используется представление о нескольких глобальных уровнях и сферах реальности, каждый (-я) из которых характеризуется как определённая субстанция с присущим ей атрибутом. Используемые при этом расчленения могут быть различными, например: «материя — движение», «жизнь — активность», «животное — жизнедеятельность», «человек — деятельность» (Леви-Стросс 1983); «неживые объекты — взаимодействие», «живые — активность», «человек — деятельность» (Маргулис 1975). Иерархия сфер реальности задаёт здесь формально-онтологическую определённость категории, её применимость в отношении только одной из них. В случае, когда деятельность истолковывается как сама субстанция общественного, вопрос об онтологической определённости остаётся открытым и требует перехода от неявного способа определения категориального содержания к явному. Здесь следует, прежде всего, отметить культурно-нормативный подход, для которого характерной особенностью определения логического (эпистемологического) содержания категории деятельности через со- и противо-поставление уровней реальности является отнесение такого содержания к сфере объективного в его отличие от субъективного. Где объективное выступает как обоснованное (имеющее основание или нуждающееся в нём), а субъективное как необоснованное (не имеющее основания или не нуждающееся в нём), а само основание как опосредование. Или, в другой модальности, объективное здесь опосредованное, в отличие от субъективного как непосредственного. В противопоставлении деятельности как объективного субъективному ещё не содержится отличие этой формы объективного от других его форм. Для различения деятельной и недеятельной формы объективного следует иметь в виду интенциональность социально-философской интерпретации деятельности, призванной выразить противопоставление природного и социального. Ещё Аристотель различал естественное (существующее «по природе») и искусственное (существующее «ради чего») за счёт противопоставления внутреннего начала (основания) присущей им определённости. Причём, существующее «по природе» (естественно) рассматривалось как имеющее внутреннее основание (как то, что «имеет в самом себе начало движения и покоя»). Оформляя это противопоставление на уровне всеобщего, можно поставить в соответствие природе как реальности (сфере реальности), имеющей внутреннее основание (механизм) существования, — общество как реальность (сферу реальности), имеющее внешнее основание (механизм) существования. Это внешнее основание объективного характера общественной жизни и есть деятельность. Созначное деятельности в этом противопоставлении внутреннее основание существования природы как объективной реальности обычно категоризуется как взаимодействие (вещей) 18 Характер необходимости, присущей взаимодействию и деятельности, может быть выражен через со- и противо-поставление закона (природы) и нормы (деятельности). Фиксируемое в этом противопоставлении значение термина «норма» восходит к значению традиционно употребляемого в социально-философском контексте термина «историческая закономерность» (соответственно норма деятельности оказывается собственной формой её «закона»). Понятие исторической закономерности (и, следовательно, понятие нормы) выражает, с одной стороны, объективно-необходимый (принудительный) характер общественно-значимых форм совместной (социальной) жизни в плане их функционирования, по отношению к отдельному члену общества, а с другой, генетическую зависимость (производность) самих закономерностей от исторического развития (генезиса) общества. Другими словами, противопоставление закона и нормы — это противопоставление «вечного» закона природы «историческому» закону общества. Историчность «норм» общественной жизни проявляется в двоякой форме существования общественного как такового. Эта двойственность обычно фиксируется со- и противо-поставлением социэтального и культурного как двух неотъемлемых сторон общественного. В рамках этого противопоставления любое общественное явление становится или является таковым в силу единства в нём «социэтального предмета» и «культурного значения» 19. Отношения, связывающие элементы общественного явления, таковы, что культурное значение, реализуясь в социэтальном предмете, нормативно конституирует его в качестве социального. С точки зрения такой идеальной схематизации общественные явления выступают таковыми не в силу своей «внутренней природы», а в силу наличия в культурной системе соответствующего (культурного) значения. Другими словами, объективный (всеобщий и необходимый) характер общественные явления обретают «внешним» путём за счёт функционирования механизма культуры. Различие в способах утверждения объективности, выражаемое противопоставлением природного и социального, связано, в первую очередь, с тем, что воспроизведение природной реальности (её бытие) мыслится вместе с её существованием (естественно), в то время как для социальной сферы её воспроизведение является «внешним» условием существования. Это обстоятельство обусловливает необходимость специальных процессов (социализации и аккультурации), обеспечивающих воспроизведение и развитие общественной сферы как качественно определённого целого. Тогда деятельность в таком контексте может быть объективирована в качестве общественной жизни (социальной реальности), воспроизведение и развитие которой обеспечивается механизмом реализации культурных значений (выработанных в историческом пространстве культуры) в телосе социэтальной системы (социума). Категориям, как известно, принадлежит особая роль в познавательном процессе, поскольку в ходе его «они создают объекты для мысли» (Мамардашвили 1968, с. 51). Иными словами, именно категории выступают в качестве наиболее общих мыслительных форм, присущих научному мышлению (и мышлению вообще), через которые и с помощью которых ему открывается доступ к познаваемой объективной реальности. Отсюда их универсальный и предельный характер как общих понятий, концентрирующих в себе квинтэссенцию человеческого опыта, опора на который является необходимой предпосылкой прогресса в любой области общественно значимой деятельности. Применительно к психологическому познанию идею определяющей роли «категориального ядра» настойчиво отстаивает М. Г. Ярошевский, связывая с ним инвариантное содержание психологических знаний. Именно этому «ядру» имманентен предмет психологии, который «конституируют её категории, воспроизводящие существенные признаки психической реальности» (Ярошевский 1971, с. 112). В разработке категории деятельности в рамках отечественной психологии принимал участие, как известно, целый ряд ведущих психологов. Но наибольший вклад, по общему признанию, принадлежит здесь А. Н. Леонтьеву и С. Л. Рубинштейну. Однако в творчестве Рубинштейна она никогда не занимала того места, которое позволяет многим именовать систему взглядов Леонтьева «психологической теорией деятельности». Неудивительно поэтому, что любое обсуждение места и значения категории деятельности в психологии всегда имеет в виду леонтьевскую интерпретацию её содержания, независимо от того, следует ли оно ей или только отталкивается от неё 20. Категории, будучи продуктом коллективного творчества, сами по себе «безымянны», но их рефлексивная обработка всегда имеет «авторский» характер. Так, именно для методологических взглядов А. Н. Леонтьева на категориальный строй психологии характерно признание категории деятельности (предметной деятельности) «не только исходной, но и наиболее важной» (Леонтьев 1975, с. 12). С различиями в интерпретации её содержания связывал он то, что «раскалывает психологию на психологию естественнонаучную и психологию как науку о духе, на психологию бихевиоральную и менталистскую» (Леонтьев 1972, с. 95). В свою очередь, и устранение такого разрыва мыслилось им на пути преодоления «постулата непосредственности», характерного для бихевиоральной психологии, на пути, который «открывается введением в психологию категории предметной деятельности» (Леонтьев 1972, с. 96). Отсюда и то значение, которое он придавал объяснительному потенциалу этой категории, полагая, что «эволюция поведения и психики животных может быть адекватно понята как история развития предметного содержания деятельности» (Леонтьев 1972, с. 99). Характерно, что именно тотальность содержания и связанная с ней категориальная субординация были в первую очередь подвергнуты сомнению и критике. Так, согласно К. А. Абульхановой-Славской, «основной дискуссионный вопрос формулируется так — выводятся ли категории личности и общения из категории деятельности или же они представляют собой не производные, а самостоятельные категории, которые создают многомерное пространство для развития психологической теории» (Абульханова-Славская 1980, с. 14). Однако только на первый взгляд речь идёт о выводимости из вполне определённой категории других психологических категорий. На это обстоятельство в ходе дискуссии указал Б. Ф. Ломов, задавая свой вопрос: «Может ли развиваться психология на основе одной-единственной категории, а именно категории деятельности, или она развивается на основе системы категорий?» (Ломов 179, с. 34). Нетрудно заметить, что за сформулированным вопросом стоит и его определяет более общий вопрос о категориальном строе отдельной науки как таковой. Этот вопрос ставится здесь в плоскости противопоставления: определяет ли и может ли определять предмет той или иной отдельной науки «одна-единственная» категория либо это под силу только системе категорий? Использование системного подхода при решении кардинальных вопросов научно-технического познания — ведущий методологический принцип современной науки. Поэтому принятие предложенной альтернативы в качестве действительной не оставляет никакого простора для реального выбора. «Выбирая» систему категорий, придётся вслед за М. Г. Ярошевским видеть лишь категориальный редукционизм «в стремлении свести к одной категории все остальные» (Ярошевский 1973, с. 26). Следовательно, прежде всего, необходимо оценить саму меру действительности предлагаемой альтернативы, что неизбежно приводит обсуждение к горизонту проблемы систематизации психологических категорий. Вполне очевидно, что системе психологических категорий нет смысла противопоставлять лишь одну из многих её категорий как «одну-единственную». Последнее обретает смысл только тогда, когда некая «единственная» категория способна выражать и представлять само это системное «единство», то есть если она выступает (рассматривается) как задающая субстанциональное определение предмета психологии 21. Недаром, начиная статью с риторического вопроса, в конце её Б. Ф. Ломов фактически отказывается от сформулированной им самим альтернативы, полагая, что предмет исследования психологии «определяется понятием психики…, система её категорий и взаимоотношения между ними определяются в конце концов тем, в какой мере они раскрывают основной предмет психологического исследования: психику» (Ломов 1979, с. 47). Тем самым, по сути дела, отрицается не само существование и необходимость «суперкатегории», а претензия определённой категории на выполнение такой роли и на её место предлагается другая. Конечно, тогда речь должна идти не о «сведении» психологических категорий к одной из них, а наоборот, о выведении их как «логических модусов» исходной категории, её необходимых проявлений. Вне задачи категориальной систематизации содержание этой центральной для психологии категории является только номинальным. С точки зрения насущной задачи преодоления такой номинальности и следует, на наш взгляд, рассматривать разработку категории деятельности А. Н. Леонтьевым, не раз отстаивавшим мысль, что с введением этой категории в психологическую науку меняется весь понятийный строй психологического знания. Такая точка зрения позволяет различить два отнюдь не тождественных момента методологической ориентации «психологической теории деятельности». Один из них связан с самой необходимостью поиска субстанционального определения психологии и организации на его основе всей системы психологических категорий; другой с выбором в качестве такой категории именно категории деятельности (предметной деятельности) и попыткой представить другие основные её категории как разные формы её проявления. На наш взгляд, в полемике и критике, которые развернулись вокруг категории деятельности, далеко не всегда осознавалось различие отмеченных моментов, каждый из которых должен оцениваться особо. Критика самой идеи систематизации на основе категории, задающей субстанциональное определение предмета психологии, нам представляется неправомерной. В противном случае придётся отрицать само существование психологической реальности в её целостности, подвергать сомнению статус психологии в качестве самостоятельной области научного знания. Другое дело выбор в качестве центральной категории деятельности и самой процедуры упорядочивания «категориального ядра» психологии. Оценка этой стороны теории в свете развернувшихся дискуссий и критики оказывается неоднозначной. Прежде всего, потому, что в самой «психологической теории деятельности», на наш взгляд, недостаточно методологически отрефлектированы основания сделанного выбора и использованного метода категориальной систематизации (в частности, различия исходной «клеточки» — единицы и субстанционального определения). Во многом именно это обстоятельство определило свободу интерпретации её исходного замысла и полученного результата. Тем не менее, ясно одно — в роли субстанциональной категории не могла для А. Н. Леонтьева выступить категория психики в том традиционном значении, которое определяет её место в категориальном ряду: «внутреннее», «идеальное», «субъективное» и так далее. Не могла, прежде всего, потому, что «вся история детерминистской психологии — это история борьбы с версией, согласно которой психическое определяется психическим же» (Ярошевский 1973, с. 162). Субстанциональное же «определение» (категория) есть саморазличающееся и самообосновывающееся начало определённой области научного знания, воспроизводящее в себе существенные черты изучаемой реальности как определённой и качественно специфической целостности. Как хорошо известно, основной концептуальный недостаток деятельностного подхода усматривался в утверждении им в психологии — в качестве «исходной и наиболее важной» — категории, которая не является собственно (только) психологической, а принадлежит социальной философии (Абульханова-Славская 1980; Ломов 1981; Ярошевский 1980). Однако сама по себе констатация этого очевидного факта не служит аргументом ни за, ни против предлагаемого подхода. Например, сам А. Н. Леонтьев в этой особенности видел как раз его основное достоинство — непосредственную связь с марксистским учением о человеческой деятельности. Поэтому более весомым является, на наш взгляд, указание на существующую неопределённость соотношения социологического и психологического смыслов названной категории. Именно здесь находится действительный источник опасений относительно выхода психологической теории за её пределы и подмены собственно психологического решения социологическим. Существует точка зрения, что «… категория деятельности является исходным пунктом, а логически — тем философским фундаментом, на котором происходит становление советской психологической науки» (Абульханова-Славская 1980, с. 11); если это действительно так, то следует именно в ней видеть основное связующее звено между философским и психологическим способами рассмотрения человеческого существования. Тем самым, по интенции, использование в психологии категории деятельности призвано связывать психическое с общественно-историческим, утвердить в ней приоритет социальной детерминации психических явлений над биологической. Однако интенциональность, будучи необходимой, сама по себе ещё не достаточна для формирования содержания той или иной категории. Если в отношении интенциональной определённости категории деятельности как среди философов, так и среди психологов серьёзных разногласий нет, то совершенно иная картина открывается, когда речь заходит об онтологической и логической (методологической) определённости её содержания. В этом случае общим местом как раз является констатация, что «в отношении деятельности как научного понятия налицо противоречие, состоящее в разрыве между признанием его принципиальной важности и уровнем его научной разработки» (Сагатовский 1978, с. 47). Достаточно широкий спектр бытующих способов употребления категории деятельности в социально-философском контексте производно от ситуации, в которой «нет общепринятого понятия деятельности» (Юдин, 1976, с. 43). В итоге «неразвитость понятий, в которых бы описывалось её (деятельности — А. П.) общественно-историческое (непсихологическое) содержание (и способ его структурирования)» (Ярошевский, 1984, с. 162), становится одним из основных источников неопределённости статуса этой категории уже в собственно психологическом контексте. Любая категория в известном смысле является предельной абстракцией, носящей тотальный (универсальный) характер. Среди категорий особое место принадлежит тем из них, которые «характеризуют в точном смысле некий универсум — весь мыслимый мир, взятый как целое, благодаря его приведению к единому масштабу» (Юдин 1976, с. 67). Мы уже отмечали, что для одних сторонников деятельностного подхода категория деятельности как такой «масштаб» есть «собственный способ бытия человека, его отношения к миру» (Сагатовский 1978, с. 49); для других — источник и механизм внутренней организации социальной реальности; для третьих — «определённый способ воспроизводства и развития качественно специфической сферы объективной действительности — общества» (Маргулис 1978, с. 73). Но при внешнем различии приведённых дефиниций все они стремятся выразить особенность существования общественной жизни как таковой в качестве особенной сферы бытия. Однако полное выражение эта тенденция находит в русле решения проблемы систематизации социально-философских категорий, поскольку своё подлинное содержание и значение та или иная категория обнаруживает только по отношению к другим категориям, то есть в создаваемых рефлексией условиях их взаимоположения и взаимопревращения друг в друга. Диапазон обсуждаемых подходов к систематизации, по-разному определяющих место категории деятельности, достаточно широк — от отрицания её теоретического статуса и «вынесения» на этом основании за пределы социальной философии (Семёнов 1981), с одной стороны, до утверждения её в качестве исходной и основополагающей в общесоциологической теории — с другой (Момджян 1986); (Сагатовский 1978). В последнем находит всестороннее и подлинное оправдание и завершение деятельностный подход к общественной жизни, а сама категория деятельности (социальной деятельности) становится субстанциональным определением социологической науки. Принятие свойственной деятельностному подходу точки зрения имеет далеко идущие следствия, заставляющие признать, что в социальной системе нет ничего, кроме социальной деятельности: и отдельные виды общественных отношений, и общественно-экономическая формация в целом наряду с её подсистемами — все это различные системы, виды, способы, формы, процессы и продукты деятельности (ср. Фофанов 1981). Нетрудно заметить, что именно в этом случае объяснительный потенциал «деятельности» оказывается максимальным, способным обеспечить выполнение ей роли философского фундамента психологической науки. В свою очередь, подобный взгляд способен приобрести объективно-научный характер только на основе самообоснования субстанционального понятия (социальной деятельности) в процессе восхождения от абстрактного к конкретному, теоретически разрешающего вопрос о категориальной субординации. Подчёркивая разницу между субстанциональными и не субстанциональными значениями, в которых используется категория деятельности характерно её рассмотрение как всеобщего способа существования социальной формы движения, содержащей любое социальное явление «в себе», и граница здесь между деятельностью и внешними для неё факторами оказывается границей между социальным и внесоциальным. Такое истолкование вызывает иногда возражения, связанные с различиями в интерпретации субъект-объектной и субъект-субъектной схем как исходных абстракций, эксплицирующих разные формы человеческой активности. На них следует остановиться особо. Наиболее характерными являются возражения (особенно в психологии), связанные с так называемым субъектным подходом к категории деятельности. Центральное из них исходит из представления, что «деятельность не является чем-то самодовлеющим, каким-то самостоятельным образованием, её сущность производна от сущности деятеля» (Абульханова-Славская 1973, с. 5); она всегда «есть деятельность некоего субъекта, его атрибут, им объясняемый» (Демичев 1981, с. 7–8). Здесь же находится источник предположения, что «сущностная связь субъекта и деятельности выявляется тогда, когда ведущей в анализе выступает категория субъекта» (Абульханова-Славская 1973, с. 6). Нетрудно заметить, что реальным основанием для подобных суждений является понимание деятельности как своего рода медиатора, связывающего «субъект» с «объектом» и находящегося «между» ними. В этом случае субъект сохраняет свою сущность вне и помимо деятельностного воплощения. И наоборот, деятельность оказывается «произведённой» субъектом, воплощением его деятельной способности. Но, бездеятельный субъект — внутренне противоречивое понятие, поскольку сами категории «субъект» и «объект» являются в этом случае взаимоположенными моментами (активным и пассивным) категории деятельности, рассматриваемой как субъект-объектное опосредование, снимающее их противоположность (Момджян 1986). Именно поэтому категория деятельности как эксплицирующая относительно целостную систему оказывается логически первичной относительно категории субъекта, эксплицирующей лишь её момент (элемент). В тех же случаях, когда объект вводится безотносительно к субъекту, последний начинает обозначать «качественно определённую детерминацию процессов на определённом уровне», то есть с помощью этой категории «раскрывается качественная определённость бытия объекта» (Абульханова-Славская 1973, с. 173–174). В этой своей интерпретации категория субъекта оказывается за пределами субстанционального качества социального. В результате отказ «принимать всерьёз… построения, в которых деятельность ставится рядом или даже над человеком» (Абульханова-Славская 1973, с. 5), может обернуться антропологизмом и чреват признанием «природы» человека субстанциональным началом истории. Такое признание в своей логически завершённой форме означает и возможность выведения всех без исключения характеристик общественной жизни из «природы» человека. В свете субстанционального истолкования деятельности совершенно иначе видятся традиционные формулы «универсализации» человека через перечисления его ролей как субъекта познания, общения и действия (труда, познания и деятельности и так далее). Венчая собой «пирамиду разнообразных видов деятельной способности, снимая все возможные различия между ними, соотносясь с ними, как всеобщее относится с особенными и единичными формами своего проявления» (Момджян 1986, с. 83), деятельность не может выступать на паритетных началах с трудом, познанием, общением, и так далее — как сферами, формами и видами социокультурной реальности, поскольку оказывается всеобщим основанием их единства. Поясним это утверждение применительно к одной из указанных выше категорий — категории общения. Прежде всего, следует отметить существенные разночтения при истолковании содержания категории общения как в социально-философских, так и в психологических исследованиях. Среди них — отождествление «общения» с «общественными отношениями» в их безличной или персонифицированной форме и с социальным «взаимодействием вообще», а также рассмотрение его в качестве механизма совместной активности субъектов, всеобщего организационного условия совместной деятельности, одной из форм основанной на взаимодействии коллективной активности (Ильенков 1984), и так далее. Особое значение категория общения приобрела, как известно, для психологической науки в связи с попыткой ограничить ей сферу действия в психологии категории деятельности и сделать категорию общения «логическим центром» общей психологии. С позиций такого подхода общение рассматривается как «самостоятельная и специфическая форма активности субъекта» (Ломов 1979, с. 38), определённая сторона «процесса жизни», другой стороной которого оказывается деятельность. Категориальная интерпретация общения и деятельности в качестве различных сторон «процесса жизни» предполагает, что истинное взаимоотношение между ними может быть выявлено только в результате раскрытия содержания категории «процесс жизни», которая в отношении рассматриваемых категорий приобретает субстанциональный (логически первичный) характер. Однако реально процесс жизни в качестве родовой абстракции, никак не опосредует рефлексивного определения содержания этих категорий. Специфика каждой из таких сторон соотносится здесь со спецификой основной связи (схемы), характеризующей каждую форму активности субъекта: деятельность — со связью (схемой) «субъект-объект», а общение — со связью «субъект-субъект». Такое противопоставление носит первоначально абстрактный характер, и дальнейшая его конкретизация обнаруживает не только противоположность, но и взаимоположность первичных определений. Общение, будучи формой взаимодействия людей (субъектов), предполагает «взаимный обмен деятельностями» и само, в свою очередь, оказывается «необходимым условием формирования совокупного субъекта коллективной (вообще совместной) деятельности» (Ломов 1979, с. 40). В итоге обнаруживается взаимоопосредованность общения и деятельности, предполагающая их более «интимную» связь, нежели только связь различных сторон «процесса жизни». Предполагается, что суть этой связи выражена прежде всего опосредующим их «субъектом», придающим и определяющим общие для них черты, а различия обусловлены тем, что результат общения — «это не преобразованный предмет (материальный или идеальный), а отношение с другим человеком, с другими людьми» (Ломов 1979, с. 38). Тем самым подчёркивается мысль, что все интересы общающихся субъектов сфокусированы на них самих, а не на «предметах», как это имеет место в деятельности. Но является ли различение общения и деятельности по такому основанию действительным? Ведь общение субъектов не самоцель и не является взаимодействием ради взаимодействия. Во всякое взаимодействие человек вступает ради удовлетворения присущих ему потребностей. Будучи «предметным» (телесным) существом, человек и потребности свои удовлетворяет лишь предметным способом, с помощью соответствующих предметных средств. Получение таких средств «является наиболее важной целью общения, как и деятельности вообще, в чём проявляется её продуктивный характер как способности приносить необходимые для инициальных потребностей продукты» (Момджян 1986, с. 219). Согласно такой точке зрения, специфичным для общения оказывается лишь сам способ получения подобных продуктов (материальных или идеальных), которым становится их обмен. А это значит, что общение, по сути дела, сохраняет все родовые черты «деятельности вообще» как субъект-объектного опосредования, носящего продуктивно-преобразовательный характер и обеспечивающего удовлетворение жизнеобеспечивающих потребностей субъекта через созидание особого (социального) предметного мира. Точно к такому же выводу в отношении труда, познания, и так далее — как видов, форм и сфер общественной жизни заставляет прийти логика развёртывания категории социальной деятельности на правах субстанционального определения общесоциологической теории. В тоже время речь идёт не только о последней. Изменение контекста рассмотрения само по себе не может отражаться на взаимоотношении родовых характеристик этих категорий, воспроизводящихся в любых их видовых проявлениях и составляющих непременную основу таких проявлений. Кроме того, утверждение категории деятельности на правах такого определения не может не отразиться на способе упорядочивания категориального аппарата и собственно психологической науки, поскольку в отношении человека как такового содержание этой категории призвано теоретически определять наиболее важную атрибутивную характеристику, без которой нет психологии человека как существа общественного и через которую только и возможно удостоверение подлинности человеческого существования. В то же время взгляд на человека, всецело определённый содержанием категории социальной деятельности и рекомендующий его в качестве социального индивида, явно недостаточен для утверждения субстанциональной независимости психологической науки от социологии. Способна ли категория предметной деятельности стать концептуальным гарантом такой независимости? Нам представляется, что непосредственно не может, и, прежде всего, потому, что в субстанционально-социологическом истолковании категория деятельности снимает в своём содержании традиционное противопоставление бытия общества (свойственных ему способов производства и общественных отношений) деятельности индивидов в данных общественных условиях и конкретных обстоятельствах, рассматривая их в качестве разноуровневых видовых модификаций «деятельности вообще». Тем самым, налицо взаимопересечение содержаний категорий предметной и социальной деятельности. В общем случае такое пересечение и возможно, и оправданно, но очевидно не тогда, когда речь идёт о субстанциональных определениях (началах) самостоятельных наук. Каждая субстанциональная категория не может выражать и представлять целостную (видовую) модификацию определения, характеризующего качественно специфическую целостность, задаваемую другой категорией. Их соотносительная роль всецело ограничивается концептуальной фиксацией организационной или атрибутивной характеристики соотносительной целостности. Вместе с тем сказанное не означает и абсолютной непригодности категории предметной деятельности для роли субстанционального определения психологии. Больше того, сам факт реального выполнения ей такой роли в определённом контексте и по отношению к определённому кругу проблем (типа происхождения психики, психического отражения) непосредственно указывает на латентное существование в ней такого определения. Косвенно на функционирование подобного определения в форме абстрактно-всеобщего момента категории предметной деятельности указывает дуальный характер ряда структурно-функциональных различений (значение и личностный смысл, мотив-стимул и смыслообразующий мотив, и так далее), приобретающих относительно специфическую (личностно окрашенную) определённость. С необходимостью рефлексивного освоения и концептуального оформления отмеченного момента в качестве относительно самостоятельного начала психологии человека так или иначе связано выстраивание категориального ряда «индивидуально-личностного характера»: «процесс жизни», «жизненный путь», «жизнедеятельность», «жизненная активность личности», и так далее. Среди этих категорий именно в категории жизнедеятельности наиболее отчётливо, на наш взгляд, выражена «тотальность человеческого проявления жизни» (Маркс и Энгельс 1956, с. 591). Её опознание в качестве «личностного» момента содержания категории предметной деятельности (момента индивидуальной человеческой жизнедеятельности) во всей внутренней опосредованности другими её содержательными моментами и взаимоположности с ними — прямая задача методологической рефлексии. Субстанционализация (в рамках психологии) человеческой жизнедеятельности предполагает её внутреннее опосредование категорией деятельности (социальной) в качестве выражающей необходимое условие, призванное организационно обеспечивать свободное самораскрытие сущностных сил человеческой индивидуальности. Тем самым возможность личностной актуализации, определяющая жизненный путь человека, оказывается в случае такого истолкования изначально связанной с ростом социальной свободы как порождаемой общественной формой жизни способностью контроля со стороны человека над условиями собственного существования с целью удовлетворения присущих ему потребностей. На пути решения такой задачи, на наш взгляд, может быть преодолена традиционная дилемма в понимании деятельности (предметной) как условия психического отражения и его выражения или как порождающего начала психики, а также субстанциональное определение психологии, концептуально выражающее полноту и целостность психологической реальности. Проведённый анализ категориального содержания понятия деятельности в его психологическом и социально-философском выражении позволяет утверждать, что именно оно способно сыграть роль стержневого понятия, позволяющего объединить в одном теоретико-методологическом горизонте все формы человеческого (социального) существования — от жизнедеятельности (индивидуально-личностного бытия) отдельного человека до общества и его исторической общественной жизни. 2.3. Деятельностный подход и СМД-методологияРазработка и реализация современных программ формирования «методологических» приёмов и способов мышления имеет свою историю, связанную с развитием взглядов на методологию. Наиболее радикальный взгляд на онтологический статус и операциональный смысл методологического мышления и знания присущ программе СМД-методологии («системо-мыследеятельностной методологии»). Эта общая программа является средством рефлексии и самоорганизации деятельности одного из направлений современного методологического движения — Московского методологического кружка (ММК), и история становления этой общей программы это, одновременно, и история самого ММК, прошедшего в своём развитии ряд идейно-смысловых этапов, каждый из которых направлялся своей конкретной программой 22. Выделение и отдельное рассмотрение ММК-направления методологической мысли имеет несколько оснований. Самое важное из них — принципиальный и последовательный его отказ от традиционной трактовки методологии как самосознания, или авторефлексии науки, и, тем самым, как её (науки) части, или особой научной дисциплины. Своё идейное происхождение СМД-методология связывает с логической программой, разрабатываемой в Основным мотивом, стимулировавшим создание этой программы, была глубокая неудовлетворённость состоянием логических исследований и разработок и их местом в корпусе современного научного знания. С точки зрения создателей этой программы традиционная логика не изучала и не могла изучать современное научное мышление и поэтому не давала ничего или почти ничего для развития науки, научного познания, в то время как именно логика должна исследовать мышление и формулировать его законы (то есть выступать в качестве теории мышления). Именно логика, но не традиционная, а новая логика (содержательно-генетическая), должна изучать и обобщать основные законы и правила научного исследования, законы и правила построения теорий. В результате это и будет современная методология науки. Эта программа исходила из априорного представления, что наука, научное мышление является основной формой существования человеческой мысли вообще и что в силу этого такая новая логика будет логикой (и методологией) науки, то есть это была программа развития теории мышления (научной теории особого типа), способной выполнять функции логики и методологии научного исследования 23. Наиболее важными отправными пунктами программы содержательно-генетической логики были:
Реализация программы предполагала исследование и отображение в представлениях и знаниях основных закономерностей мышления, рассматриваемого через призму категории задачи, то есть представленного как решение задач. Проведение подобных «логических» исследований, в свою очередь, требовало разработки системы средств и представлений, позволяющих анализировать языковые тексты разной природы, разлагая их на части, позволяющие реконструировать процессы мышления как таковые и представлять их как специфически мыслительные. Первым шагом на этом пути стал анализ предпосылок формально-логического представления о процессах мысли и связанных с этими предпосылками условий и ограничений способов их представления. В ходе анализа был сформулирован принцип параллелизма формы и содержания мышления в качестве основного принципа формальной логики и эпистемологии. Соответственно, исходной посылкой логики содержательно-генетической стал отказ от принципа их параллелизма. Этот отказ, в своём позитивном выражении, привёл к выдвижению гипотезы, что мышление является «двухплоскостным» движением, то есть движением одновременно в «плоскостях» обозначающего и обозначаемого, и что генетическое исследование мышления требует анализа и знаковой формы языковых выражений, и объективного их содержания, без понимания которого невозможно действительное выявление структуры языковых выражений. Предлагались методы анализа объективного содержания элементарных знаний, данного в предметно-практических сравнениях изучаемого «объекта» с «объектами-эталонами» и закреплённого затем в знаковой форме знания. Тем самым мышление и знание в содержательно-генетической их трактовке с самого начала рассматривались в двух аспектах: во первых, как образ определённых объектов, как фиксированное «знание», во-вторых, как процесс (или «деятельность»), посредством которого этот образ формируется, а потом и используется. Именно процессуальная, или деятельностная, сторона мышления выдвигалась здесь на первый план — сначала в форме предметно-практических операций с реальными объектами, а затем в форме операций со знаками самого языка как с особыми абстрактными объектами, замещающими реальные объекты практического оперирования. В результате формировался подход к мышлению как деятельности особого рода, восходящей по ступеням (плоскостям) знакового замещения. Другими словами, с точки зрения такой операционально-деятельностной теории, мышление выступало, прежде всего и по преимуществу, как оперирование объектами, замещение единиц, возникающих за счёт этого, знаковыми формами и надстраивание над этими формами новых уровней за счёт оперирования со знаками. Согласно принятой программе, работа должна была строиться рекуррентно: сначала теоретический дискурс относительно исходных средств анализа, затем логико-эмпирический анализ оригинальных философских и научных текстов, запечатлевших «работу мысли», с использованием конструктивно оформленных средств, потом рефлексия полученных результатов и вновь методологическое разворачивание средств анализа в ходе нового теоретического дискурса, и так далее. В качестве эмпирического историко-научного материала использовались классические работы Аристотеля и Аристарха Самосского, Евклида и Галилея, Ньютона и Декарта. Анализ подобных образцов научного мышления находился в центре интересов МЛК. Работы проводились на широком историко-научном материале, захватывая понятия и модельные представления молекулярно-кинетической теории газов, структурные модели органической химии и химфизики, и так далее. Наряду с созданием собственно «теории мышления» и логико-методологическими исследованиями на конкретно-научном материале, в рамках объявленной программы шла и мета-работа по уточнению исходных представлений о логике, методологии, гносеологии, и так далее, взаимоотношениях между ними, которая, с одной стороны, открывала бы новые горизонты для дальнейшего развития этой проблематики, а с другой, учитывала сложившиеся исторические традиции философского умозрения. Согласно развиваемым тогда взглядам, в истории философии сформировалась группа методологических, или эпистемологических, или Логических (с большой буквы) дисциплин, имеющая свой, отличный от предметов конкретных наук, специфический предмет, и этим предметом является отношение объекта и знания, в условиях их разделения и противопоставления друг другу. Предполагалось, что в рамках этой группы дисциплин, объединённых единой предметной основой, между отдельными дисциплинами существуют вполне определённые границы. Для проведения их выделялись две историко-культурные линии и формы философского умозрения — логическая и онтологическая. При этом логика, логические исследования отличались тем, что носили обобщённый характер и выявляли вечную и неизменную структуру разума (логоса), а онтологические исследования носили более частный и частичный характер и внутри себя естественным образом разделились на два направления — собственно онтологическое и методологическое. Причём, методологическое направление мыслилось как подразделение онтологической линии, проходящее через всю историю философии и в своём конкретно-философском выражении объединяющее различные попытки объяснить особенности происхождения и употребления тех или иных отдельных понятий, знаний или теорий. Соответственно такому представлению о генезисе философских направлений и дисциплин, обслуживающая науку методология (методология науки) рассматривалась как включающая в себя, с одной стороны, группу логических дисциплин (подразделяющихся на онтологические, гносеологические и формально-логические), а с другой, группу собственно методологических дисциплин (подразделяющихся уже по предметно-научному принципу). Причём, итоги развития исторически сложившейся формы методологии науки рассматривались в целом как неудовлетворительные. Ибо, с одной стороны, в результате подобного развития налицо достаточно обобщённые и, казалось бы, легко переносимые из одной области в другую понятия логики в широком смысле. Но они не работают, то есть их можно переносить, но незачем. А с другой стороны, есть очень остроумные методологические работы, объясняющие историю тех или иных понятий. Но они всегда носят исключительно узкий характер и не могут быть перенесены на другие области. Поэтому дальнейшее направление собственной работы МЛК связывалось с переходом от эмпирической методологии к логике, то есть с переходом от понятий, описывающих ту или иную конкретную научную теорию, к описанию структуры понятий того или иного уровня абстракции или этапа развития мышления как такового. Это движение от эмпирической методологии к широким обобщениям рассматривалось как магистральный путь построения логики науки, то есть объяснения «жизни» единичных понятий на основе всеобщих понятий логики. А сама логика (новая логика) трактовалась как верхний, абстрактный этаж эмпирической науки о процессах мышления. Причём, логика или теория познания должны быть для этого историческими, а операционально представлять собой реконструкцию объекта познания за счёт сопоставления исторически следующих друг за другом знаний о нём. Общей смысловой рамкой выдвигаемой программы содержательной логики и методологии науки стал «… решающий вопрос: можно ли выбиться из… дурной альтернативы — формальная логика или «психологизм?» Возможна ли непсихологическая теория мышления? Чем должно быть и чем является мышление как предмет изучения действительной методологии науки?» (Щедровицкий 1997, с. 241). Здесь, прежде всего, следует отметить одну наиболее важную особенность МЛК/ММК, с которой был непосредственно связан поиск ответа на «решающий» вопрос о возможности непсихологической теории мышления. Этой особенностью была принятая в рамках этого движения организационная форма интеллектуальной коммуникации — обсуждения идеального содержания, «вбрасываемого» в теоретический коллективный дискурс. Эта была особая форма коллективного взаимодействия, которая позже была отрефлектирована в качестве организационно-практической формы методологической работы как таковой. В результате, исторически, у поисков решения этого вопроса оказалось два исходных равно значимых начала: рефлексия хода и результатов логико-методологических исследований истории науки; рефлексия формы коллективной организации обсуждения в МЛК/ММК содержания логико-методологических исследований истории науки. В ходе осознания и интеллектуального синтеза этих начал общей работы на первый план в деле разработки аппарата подобных исследований и обслуживающих его представлений и регулятивных метапринципов выдвинулись два ключевых понятия, развёрнутые в дальнейшим в самостоятельные теории — понятия деятельности и системы. С их оформлением связано создание следующей программы — уже собственно ММК и нового этапа его развития, — программы «деятельностного подхода и общей теории деятельности», направлявшей ход исследований и разработок этого методологического движения с начала Разработка содержания понятия деятельности как специфически методологического понятия было связано с осознанием существования особой реальности, конституируемой механизмом непрерывного снятия реализованных процессов и переведения реализованных процедур в наборы средств и методов. Этот механизм был выделен и опознан как один из основных и наиболее важных механизмов развития мыслительной деятельности и деятельности вообще, «работа» которого приводит в результате к тому, что анализ уже совершенной деятельности меняет её (деятельности) материал и механизм. Отсюда с неизбежностью следовал вывод, что условием построения предмета изучения деятельности должен стать поворот в её категориальном понимании и истолковании. Такой поворот был невозможен без дальнейшего развития основных понятийных средств и представлений, без изменения взглядов на саму методологию. Среди таких средств в первую очередь следует указать на системно-структурные понятия и представления, которые и стали основными средствами концептуализации деятельностной реальности. В русле ММК-движения складывается особое направление, связанное с разработкой методологии системно-структурных исследований и разработок, с созданием понятийного аппарата системного анализа в качестве одного из основных средств и методов методологии. Расширение проблемного поля и понятийных средств стимулировало, в свою очередь, изменение представлений о самой методологии. На смену представлению об эмпирической методологии как авторефлексии отдельных наук, как части методологии науки, которая должны быть переработана логикой науки, пришло представление о методологии как о совершенно особой дисциплине, где методология рассматривалась уже не на правах одной из линий в русле научно-познавательной деятельности (методология науки), а в качестве «теории человеческой деятельности», предметом которой является не только деятельность познания, мышление, но вся историческая деятельность человечества. Для методологии как теории деятельности наиболее важным вопросом становится разработка самого представления о деятельности, её особых модельных и теоретических схем и соответствующих понятийных средств. Среди наиболее важных различений, необходимых для теоретического представления деятельности, были проведены различения «предмета» и «объекта» знаний, «структуры» и «организации», «системы предмета» и «системы объекта», «отношения» и «связи» и так далее. Разработана методологическая версия понятия «система». Наиболее важным различением, с которым было связано новое истолкование методологии как особой и самостоятельной дисциплины, стало различение «предмета» и «объекта» (знания), в рамках которого предмет знания выступал как иерархированная система замещений объекта знаниями, включёнными в определённые системы оперирования, в которых эти системы замещения существуют реально как объекты особого рода. Причём главное, что отличает предмет от объекта — он является продуктом познавательной человеческой деятельности и как таковой подчинён особым закономерностям, отличным от закономерностей самого объекта. Другим краеугольным различением, входящим в экспликацию почти всех системно-структурных понятий, стало различение «отношения» и «связи» между объектами. «Отношение» в рамках этого различения может быть установлено практически между любыми качественно однородными объектами за счёт отнесения к объемлющей их системе (среде) — пространственной, предметной, временной и тому подобное. «Связь» же — всегда результат анализа-синтеза (реального или мыслимого) некоторого целого на элементы и вводится для восстановления исходной целостности. Совокупность же модально однородных связей целого образует соответствующую «структуру» (объекта или предмета), а то в них, что объединяется структурой как особой формой, или то, что остаётся, если абстрагироваться от структуры, есть «организация» объекта (предмета). В свою очередь, «система», или, вернее, представление объекта как системы, предполагает, что объект (предмет) является композицией организованных структур: процессуальной, функциональной, морфологической. Такой тип представлений получил название системно-структурных. Указанные различения составили основу собственно методологической «структурной онтологии», куда, наряду с ними, вошли понятийные различения «места» и «наполнения» (функции и материала), «функционирования» и «генезиса», «свойств-функций» и «атрибутивных свойств», «организованности» и «системности» и так далее. Среди этих новых понятий (или новых интерпретаций уже существующих понятий) наиболее важными для дальнейшего развития ММК-движения стали понятия «места», «наполнения» и «организованности» (понятия, уточнившего и заменившего понятие организации). Различение «места» и «наполнения» раскрывало понятие «элемент системы», выделяя в нём, с одной стороны, совокупность связей (функций-требований) с другими элементами, определяющую его особенное место в объемлющей системе, а с другой, тот материал (материальный или идеальный объект), который способен на самостоятельное существование и вне системы, а в ней выполняет возложенные на него функции-требования. Другим наиболее важным понятием стало понятие «организованности» (хотя у него есть несколько нетождественных интерпретаций) как члена сопоставления «процесс-организованность». Здесь «организованность» есть тот материально-морфологический след, который оставляет «процесс», протекающий в некотором материале и сохраняющийся как его форма и после осуществления «процесса». В развёрнутых на основе предложенных представлений исследованиях методологическому анализу подвергались системные объекты различного типа, строились структурные модели «рефлексивных» систем, «кентавр-систем» и так далее, уточнялись такие средства методологического анализа, как «псевдогенетический метод», метод «конфигурирования», приём «двойного» знания и так далее. С помощью понятийных средств методологии системно-структурных исследований и разработок, в рамках структурно-функциональной модели социально-производственной системы, были введены наиболее важные для дальнейшего развития ММК-движения понятия культурной «нормы» и процесса «трансляции» норм. При этом «норма» (культурная) рассматривалась как образец способа деятельности, позволяющий деятельности непрерывно воспроизводиться (исторически существовать). Образец, который отделяется от актуализации деятельности и начинает существовать (транслироваться) в особой сфере (культуры) по своим особым законам. Эти понятия позволили ввести исходное теоретическое представление «методологической работы» (деятельности) как кооперации, по крайней мере, трёх типов деятельности: научного исследования; истории культурных «норм» деятельности; методической деятельности. Через призму системно-структурных представлений и основных схем «теории деятельности» были, в свою очередь, переосмыслены задачи и подходы собственно методологии науки и общее представление о науке и истории науки. Это переосмысление, в первую очередь, было связано с выходом за пределы чисто познавательного подхода к науке и рефлектированием практики ММК-движения как особого, деятельностного подхода к социокультурным явлениям. На этом этапе, в отличие от ранней установки сведения многоразличных подходов и представлений науки к логическим, все такие представления (социологические, культурологические, социально-психологические, и так далее) признаются важными и существенными для построения теории науки. В свете новых представлений о сути методологической работы исходная ситуация трактуется как типично системная и основная задача в этой области деятельности понимается как задача построения системной модели науки. Но признание права и необходимости существования ряда подходов к феномену науки не означало их равноправности, приоритет отдавался логическому подходу как выражающему саму природу научного знания. При этом логический подход отождествлялся не с традиционными, или логико-позитивистскими, представлениями (как исповедующими принцип параллелизма), а с содержательно-генетическим истолкованием сути логической точки зрения, то есть с подходом, для которого логика выступала как «наука о мышлении и научных предметах». Эта логика, в отличие от той, которая знает в качестве логических единиц лишь схемы предложений и высказываний, берёт на вооружение принцип множественности логических единиц и несводимости их как по функциям, так и по строению к собственно «знанию». Среди таких, несводимых друг другу типов логико-эпистемологических единиц, она выделяет: «проблемы и задачи», «факты», «средства выражения и языки», «онтологические схемы», «оперативные системы», «знания», и так далее. Объединяющая эти логические единицы логико-методологическая структурная схема представляла научную дисциплину в виде «научного предмета». Научный предмет представляет собой своего рода открытую систему, поскольку такие его элементы, как, например, «проблемы и задачи», являются рефлексивными образованиями по отношению к объемлющим его системам. Они связаны с определённой констелляцией идей, социокультурных условий, людей, их групп и организаций и отражают их историческую взаимосвязь друг с другом; они представляют собой форму пересечения действительности целенаправленных человеческих действий с действительностью истории. Именно это логико-методологическое представление предлагалось в качестве исходной абстракции для постановки и решения вопросов, что такое наука, где граница между «научным» и «ненаучным», и так далее, и абстрактного основания для последующей связи всех других представлений о науке 24. Основная идея установления подобной связи (системная стратегия) состояла в рассмотрении научных знаний и систем знания как организованностей деятельности и мышления, лежащих на пересечении многих процессов. И тем самым, принадлежащих одновременно структурам искусственно развёртываемых логико-эпистемологических систем, структурам поведения отдельных людей и групп, структурам исторической эволюции деятельности и так далее и отражающих все эти процессы в организации своего материала. Создание средств и выработка представлений, позволяющих реализовать подобный подход к соотнесению и связыванию логико-эпистемологических, социологических, социально-психологических, и других представлений о науке в начале Такой подход совершенно сознательно исходил из идеи развития мышления и деятельности и, в свою очередь, рассматривал науку и подобные ей образования как «кентавр-системы», историческое представление о которых как об определённых целостностях должно объединять в себе моменты естественной эволюции, искусственного развёртывания, искусственно-естественного развития и естественно-искусственного становления их подсистем. С позиции подобных системных представлений идея, выдвинутая Т. Куном, об отсутствии необходимой преемственности и закономерности в смене одной системы знания другой (научная революция как замена парадигмы) была оценена как недоразумение, вытекающее Такая трактовка проблем методологии науки возникает в ММК-движении в На этой основе складывается новая программ ММК-движения и новый этап его развития — этап «системо-мыследеятельностного (СМД) подхода», охватывающий период от начала Последовательно проводимый взгляд на мышление как на функцию от знаковых средств, от используемых в тот или иной исторический период вещных и знаковых эталонов, обусловил признание равнозначности множества исторических формаций мышления и предметно-ориентированных форм: мифологического, религиозного, философского, научного, инженерно-конструктивного, проектного, методологического и так далее. С точки зрения такого взгляда на мышление, научное мышление выступало лишь в качестве одной определённой формы мыслительной деятельности, оестествляющей часть своих правил конструирования в качестве «законов природы», где совокупность этих правил и образует собственное ядро науки. Такое истолкование «природы» мышления привело к инверсии содержания традиционного взгляда на взаимоотношение науки и методологии. Поворот во взглядах был тесно связан с теоретико-деятельностной трактовкой науки, с разработкой категориальных и теоретических средств и представлений «теории деятельности». Первая программа исходила из традиционного представления, что методология — наука особого рода и по стилю и по методу, что она есть научная рефлексия над наукой, что она, соответственно, надстраивается над наукой. В рамках СМД-подхода методология начинает рассматриваться как более широкое и объемлющее науку образование. Здесь не наука рождает методологию, а методология — науку, в трудах таких мыслителей как Кеплер, Бруно, Коперник и Галилей 26. Методология, мыслимая в онтологическом горизонте системо-деятельностного подхода, выступает как особое деятельностное образование (суперсистема) — как сфера или организм деятельности. Категоризация некоторой системы в качестве «сферы деятельности» подразумевает, что её цель и назначение, в конечном счёте, состоят не в том, чтобы обслуживать другие сферы или организмы, а в саморазвитии — путём переработки материала всей прошлой культуры человечества: ценностей, знаний, значений, смыслов, и так далее. Причём, методологии в качестве сферы деятельности свойственна своя особая структура и форма мышления — методологическое мышление, призванное вырабатывать новые средства и новую технологию, а именно средства и технологию надпредметного мышления. С точки зрения такого взгляда на логические и исторические основания методологии, нет и не может быть никакого «учения о методах», а возможна лишь методология — как особая организация мыслительной деятельности, центрированной на оснащённой специальными средствами и процедурами рефлексии. Существование множества формаций мышления противоречило единственности логики. Поэтому, для того чтобы удовлетворить провозглашённому требованию историзма и принципу развития мышления и деятельности, был выдвинут принцип множественности логик. Согласно этому принципу, так как логика есть лишь система средств, нормирующих мыслительную деятельность, то каждая логика опирается на определённый тип методологических дисциплин (между методологическими теориями и логиками существуют взаимные соответствия и связи) и обеспечивает программирование технологий мыслительной работы, то есть сама является особой знаково-знаниевой технологией. В контексте подобных представлений и наука выступила прежде всего как совокупность сложноорганизованных, кооперированных организмов и сфер деятельности, разделившихся внутри себя на ряд организованностей — специализированных научных предметов. Самодвижение науки в качестве сферы деятельности и есть первая реальность, из которой необходимо исходить в рамках методологии науки, всё остальное — лишь исторически меняющиеся и исторически преходящие наши представления о природном и социальном мире. С точки зрения такого представления о науке, ушли в прошлое механизмы естественного развития научно-исследовательской деятельности и знания. В современной научно-исследовательской деятельности ядерной деятельностью оказывается уже не познание как таковое, а организация, руководство и управление. Современная полнообъёмная, кооперированная научно-исследовательская деятельность является эффективной только в том случае, если над ней развёртываются в чистом и полном виде социотехнические структуры организации и управления. И именно методология, как новая форма организации человеческой мысли, способная соединять разные стили и способы мышления, призвана обеспечивать оргуправленческую работу соответствующими знаково-знаниевыми средствами. Методология, способная выполнять подобные «обязательства», сама должна быть сложноорганизованным и многоплановым целым. Согласно развитым к началу Общая «картина» системно-структурной методологии включает здесь пять слоёв (уровней), каждый из которых как бы надстраивается над предшествующими и ассимилирует его:
Каковы же сущностные черты такого «культурного проекта» и программы организации методологии? Всякое понятие, — Прежде всего, и это отличает методологическое мышление (как философское по типу) от конкретно-научного (естественнонаучного), оно ориентировано на «деятельностную», а не на «природную» действительность. Подобная ориентация означает, что объективация результатов (продуктов) такой мыследеятельности обеспечивается путём их отнесения (проекции) к организационно-деятельностной онтологии (нахождении их места в «картине мира» человеческой деятельности). Но, вместе с тем, это противопоставление не является абсолютным, поскольку «деятельность» здесь — не субстанция, существующая наряду с «натуральным объектом» как другой субстанцией. Это всегда деятельность с объектом, интенционально укоренённая в нём. Тем самым натурально-объектная онтология оказывается в методологическом мышлении включённой в деятельностную онтологию. А «сами «натуральные объекты» рассматриваются при этом как особые организованности мыследеятельности, создаваемые внутри философии и естественнонаучных предметов наряду с другими; естественнонаучная ориентация на так называемый натуральный объект оказывается лишь одним из многих подразделений в организации наших знаний и нашего мышления» (Щедровицкий 1981, с. 207). Методологическое мышление и деятельность отличают не только направленность на деятельностную действительность, но и особое, рефлексивное отношение к ней, обеспечивающее включённость самой методологической мыследеятельности в деятельностную действительность (сопричастность ей). Оно может быть определено как действенное (воздейственное) отношение в отличие от натурально-созерцательного. Именно здесь следует искать предпосылки того взгляда на методологию, который рассматривает её в качестве «формы организации» мышления, способной выполнять «специфическую функцию регулярной основы теоретической деятельности» (Методологические проблемы научного исследования, 1984, с. 7), определять «направление и конечные цели данного вида деятельности» (Ракитов 1982, с. 23), «оптимизировать и регулировать» процесс познания (Эвристическая и методолог…, 1980.) Учитывая эту особенность, методологию можно трактовать как сферу и форму деятельности, направленную на выработку парадигм ассимилируемой ей «практической» деятельности. Очевидно, именно это обстоятельство имеется в виду, когда «методология науки мыслится как прикладная дисциплина инженерного типа, а её предмет — как задаваемый в первую очередь не спецификой изучаемой деятельности, а совокупностью задач, решение которых надо обеспечить необходимыми средствами» (Розова 1985, с. 13). В методологии вырабатываются и обращаются парадигматические единицы разной природы (проекты, конструкции, ориентации, нормы, предписания) и степени общности (установки, принципы, приёмы, и так далее). Однако следует отметить, что со структурно-функциональной точки зрения далеко не всё, что находится на её вооружении, имеет парадигмальный характер, точно также как в научной деятельности (науке) фигурируют отнюдь не только знания, но и качественно иные логико-эпистемологические единицы (проблемы, методы, и так далее). Необходимым «материалом» методологического мышления и деятельности являются именно знания, и прежде всего научные знания. Отличительной особенностью их соорганизации, условием превращения в собственно методологическое знание следует считать соединение «знания о деятельности и мышлении с знаниями об объектах этой деятельности и мышления или, если перевернуть это отношение, непосредственно объектные знания с рефлексивными знаниями» (Щедровицкий 1981, с. 204). Подобная «конструктивизация» знания, придание ему «позиционного» характера — прямое следствие деятельностной ориентации, в силу которой натурально-объектная онтология оказывается включённой в деятельностную (организационно-деятельностную). Следует иметь в виду, что само противопоставление знания и парадигмы носит категориальный характер и, следовательно, не абсолютно в отношении самих предметов категориальной идеализации. В генетическую структуру любой парадигмы, так или иначе, включены знания, поскольку «методологические принципы не есть произвольная конструкция ума, но итог, вывод из истории познания и практики» (Эвристическая и методологическая…, 1980, с. 79). Справедливо и обратное утверждение (относительно знания). А это значит, что процесс «превращения» парадигм в знания и знаний в парадигмы — необходимый момент развития самого универсума человеческой деятельности. Следовательно, только учёт исторического развития науки и других форм общественно значимой мыследеятельности как феноменов культуры может стать реальной гарантией продуктивности любой методологической парадигмы. Принцип единства объектного и рефлексивного знаний непосредственно приводит к своего рода методологической версии «конкретного» и, соответственно, «восхождения от абстрактного к конкретному». Множественность представлений выступает здесь в качестве характерного и объективного момента методологической мыследеятельности, как выражение множественности самих позиций «деятеля» относительно объекта, способов его освоения. Но сама по себе множественность не есть «конкретное», она, в свою очередь, должна быть преодолена новым единством, требующим объединения знаний, полученных в разных позициях. В методологии такое «объединение разных знаний происходит, прежде всего, не по схемам объекта деятельности, а по схемам самой деятельности» (Щедровицкий 1981, с. 206). Ведь потребность в объединении знаний возникает тогда, когда «один и тот же» интенционально заданный объект становится общим для разных форм деятельности с ним, то есть тогда, когда возникает их кооперация. Представление о кооперации деятельности и выступает в качестве основного средства объединения разных знаний об объекте, средства их методологической конкретизации. Принцип кооперации может быть рассмотрен как один из основных принципов методологической мыследеятельности. Использование его для авторефлексии, то есть в качестве не только методологического, но и метаметодологического, способствует выявлению основной специфики методологии и методологического метода. В свете этого сама возможность методологической мыследеятельности как новой формы организации мышления и деятельности обеспечивается отображением и тем самым воспроизведением в ней основных форм и способов культурно-значимого освоения объекта, выработанных в ходе исторического развития человеческой деятельности. Осознанным предметом рефлексии и культурной инновации становится в этом случае сама их кооперация, варьирование которой открывает новые измерения в культурно-историческом пространстве человеческой деятельности и порождает её методологическую форму. В ней принципиально объединены проектирование, критика и нормирование с исследованием и познанием, в целях выработки парадигм, обеспечивающих воспроизводство и развитие деятельности. Если в Тезис о том, что методология — это не просто учение о средствах и методах мышления и деятельности, а форма организации и в этом смысле рамка всей мыследеятельности и жизнедеятельности людей практически означал, что её нельзя непосредственно транслировать как знание и набор инструментов от одного человека к другому, а можно лишь выращивать, включая людей в новую для них сферу методологической мыследеятельности и обеспечивая им там полную и целостную жизнедеятельность. Но к тому времени существовала лишь одна такая «рамка» — сам методологический семинар с его особыми организованностями мышления и деятельности, как самовоспроизводящаяся форма междисциплинарной коллективной интеллектуальной коммуникации. В последующие годы появляется и оформляется новый способ трансляции практических форм коллективной организации мыследеятельности — организационно-деятельностные игры (ОДИ). Хотя создание и практика ОДИ были основательно фундированы и всем арсеналом концептуальных средств методологии, и опытом многолетнего руководства методологическим семинаром, новая, игровая действительность оказалась настолько сложной (как в содержательном, социокультурном, так и в пространственно-временном отношении), что отрефлектировать и описать её общезначимым образом с помощью существовавших средств было невозможно. Потребовались иные теоретические средства, понятия и язык (вплоть до нового самоназвания — системо-мыследеятельностная методология (СМД-методология)), интеллектуальные и оргпрактические технологии, игротехники и психотехники. В результате рефлексии мыслительного и практического опыта проведения игр было разработано представление об ОДИ как о многофокусной организационно-технической системе, имитирующей реальную социокультурную ситуацию и включающей, по меньшей мере, три фокуса управления ей — методологический, исследовательский и игротехнический, находящиеся в конкурентных отношениях между собой. В свою очередь развитие теоретических представлений о деятельности и мышлении привело к выделению трёх различных «пространств» (топов) в схеме мыследеятельности — мыслительного, мыслительно-коммуникационного и топа мыследействования. С помощью подобных представлений в практике ОДИ осуществляется организационно-практический и организационно-технический синтез разных видов мыследеятельности — программирования и проблематизации, организации и коммуникации, и так далее — как составляющих комплексной и системной формы организации коллективной мыследеятельности. Ещё раз следует отметить, что особенности взгляда на методологию и на соотношение методологии и других сфер человеческой деятельности, прежде всего науки, который был развит и практикуется в ММК-движении, определяется деятельностным подходом к социокультурным явлениям. Сам же этот подход состоит в переводе нашего внимания и наших интересов с объекта как такового на средства и методы нашей собственной мыследеятельности, творящей объекты и представления о них. Ибо «наши представления об объекте, да и сам объект как особая организованность, задаются и определяются не только и даже не столько материалом природы и мира, сколько средствами и методами нашего мышления и нашей деятельности» (Щедровицкий 1995, с. 154). Эти общие представления о специфике деятельностного подхода и науки как сложноорганизованной сферы деятельности, наряду с представлениями о структуре и логико-эпистемологических образующих научного предмета, стали для нас исходной методологической рамкой, определившей смысл и направление разработки и адаптации концептуального аппарата, необходимого для конкретной историко-методологической реконструкции научных и научно-технических концепций. | |
Примечания: | |
|---|---|
Список примечаний представлен на отдельной странице, в конце издания. | |
Оглавление | |
| |