Кристофер Лэш. Восстание элит.
Часть II. Упадок демократического дискурса.
Глава 7. Расовая политика в Нью-Йорке

Выпад против общего стандарта

Блеск и слава Нью-Йорка, по мнению Джима Слипера, в том, что он «свёл в одно целое мощь пролетариата с высоким профессионализмом и достижениями культуры» — то есть именно в том единстве, которое, как мы видели, терпит крах в одном городе за другим и потерпит крах и в Нью-Йорке, если проявляющейся здесь тенденции будут и дальше усиливаться. Слипер сумел так хорошо узнать и полюбить этот город, будучи репортёром и очеркистом поочерёдно в «Бруклин Феникс», «Норт Бруклин Мёркьюри», «Нью-Йорк Ньюсдэй» и «Нью-Йорк Дэйли Ньюс», что беспощадно им описанный упадок — в работе Ближайший из незнакомцев: либерализм и политические расовые игры в Нью-Йорке — как раз поэтому и выглядит столь убедительно.

Ему не понадобилось много времени, чтобы обнаружить, когда он в 1977 году переехал в Нью-Йорк из своего родного Бостона, что Нью-Йорк, как и другие великие мировые города, это город «ходоков» и «читателей». Множество его общегородских установлений: общественный транспорт, школы (включая охватывающую весь город университетскую структуру), больницы, библиотеки, парки, музеи — делает «интеллектуальное развитие возможным и без обладания теми денежными суммами, которые обычно требуются для того, чтобы переступить порог высшего образования». Подобные установления оказывают многим нью-йоркцам «более чем только помощь в деле индивидуального продвижения по социальной лестнице». Они связывают «личную подвижность по восходящей неимущих городских жителей с более широкими космполитическими целями». ¹

В отличие от тех неоконсерваторов, которые проповедуют меньшинствам принципы самопомощи, Слипер хочет нам показать, что возможность успеха обусловливается крепким общественным сектором и что к тому же общественные установления могут задавать направление и самому честолюбивому стремлению. Нью-Йоркские культурные установления направляют честолюбие не на общепринятые цели в виде денег и бегства в пригород, но на то основательное отношение к окружающему, которое и является (или являлось когда-то) приметой, отличающей уроженцев Нью-Йорка — смышлёных, словоохотливых, и не упускающих случая поспорить.

Институты городской жизни связывают соседские общины, опирающиеся на этнические и семейные связи и, как следствие, крайне ограниченные в интересах, и внеличную культуру широкого мира. Когда говорят, что круг соседства играет неоценимую роль в формировании разнообразных доблестей и добродетелей городского жителя, то это не означает прославления жизни соседской общины самой по себе. Круг соседства даёт убежище от анонимности рынка, но он и подготавливает молодых людей к соучастию в городской культуре, выходящей далеко за пределы соседской общины. Устойчивый круг соседства, где священник, учитель, баскетбольный тренер, зеленщик на углу и полицейский ясно видятся как образцы взрослого авторитета, может преподать такие уроки, которые на поверку окажутся бесценными в широком мире за пределами соседской округи. Краткое описание этих уроков у Слипера подчёркивает в них личную ответственность и уважение к другим — качества, насущные для жизни в городе, иными словами, не обязательно те качества, которые влекут за собой коммерческий и профессиональный успех: «Не бросай школу, покуда не имеешь постоянной работы; не обзаводись потомством, покуда не сможешь его содержать; обходись с другими людьми и с их собственностью уважительно».

Изоляция и космополитичность: напряжение между ними создаёт фабулу урбанистической жизни. Ирвин Хоув, Алфред Казан и многие другие авторы личных биографий воспроизводят на страницах своих книг как насыщенную жизнь замкнутых нью-йоркских общин, так и разрыв со старинным соседским кругом, одновременно болезненный и бодрящий, который позволил честолюбивым молодым людям освоиться, как у себя дома, в международном литературном мире. Сводить это многосложное повествование к привычной условности саги о пути наверх, как это проделал Норман Подгорец в работе Пробиться, значит упрощать его почти до неузнаваемости. Этот разрыв не бывает бесповоротным, если только его целью не является успех в простейшем смысле этого слова.

Совершить открытие мира означает, прежде всего, совершить открытие самого себя, силой воображения вернувшись к собственным корням, а не потерю себя в борьбе за то, чтобы преуспеть или приобрести культурные отличия, сопутствующие материальному успеху. Будет распространённой ошибкой считать, что открытость влиянию мировой культуры неминуемо ведёт к утрате или отречению от своей особой субкультуры. За исключением тех, чья единственная цель — это полное уподобление: зазнайское выставление напоказ всех культурных регалий власти и положения, преодоление своей узкоместной самоидентичности ведёт к становлению самоидентичности более сложной, даже болезненно расщеплённой. Творческое напряжение между соседской округой и городом, в случае Нью-Йорка: между субкультурами, присущими множеству его национальностей, и мировой культурой, воплощённой в его городских институциях, — всегда было источником жизненной энергии, присущей именно урбанистической жизни.

Попытки в прошлом ослабить это напряжение — которое легко может стать почти невыносимым для индивидов, разрывающихся между двумя культурами, и которое в любом случае всегда явственнее выступает в своём отрицательном, нежели положительном аспекте — обыкновенно принимали одну из двух форм. Осуждение партикуляризма — во имя «американизма» или какого-нибудь другого культурного единообразия — вызывало воинственную защиту партикуляризма, что граничило с этническим и расовым сепаратизмом. Давний конфликт внутри темнокожей общины между националистической и интеграционной стратегиями не давал увидеть того, как обе эти стратегии в действительности работают против более глубокого осознания идентичности темнокожего американца.

Сторонники расовой обособленности утверждают, что темнокожих никогда не примут в качестве американцев и им следует думать о себе как об африканских изгнанниках, сторонники же слияния представляют себе ассимилирование магистральным направлением и логическим следствием политического равенства. Ни одна из программ не уловила «двоякости» (twoness) афроамериканского опыта, по выражению У. Э. Б. Дю Буа: поделённая преданность — чувство болезненное, неизбежное, но и одновременно плодотворное: в той мере в какой оно содействовало новому определению американизма, каковое включало партикуляризм, не отрицая необходимости общей американской культуры.

Ни «чёрный» национализм, ни интеграция не имеют сегодня большого числа последователей. Позиции эти, может, и были односторонними, но в них была, по крайней мере, последовательность и связность. Каждая обращалась к одной из сторон сложной реальности. Интеграция основывалась на понимании того, что цвет чьей-то кожи не существен для целого ряда людских занятий: для возведения мостов, скажем, или совершения торговых сделок, или отправления гражданских обязанностей. «Чёрный» национализм, с другой стороны, учитывал всю глубину исторической перспективы, которая не давала возможности попросту не считаться со значением расы. До поры, пока эти подходы противостояли друг другу в чётко выраженной оппозиции, оставалась возможность видеть, в чём неполнота каждой, и надеяться на синтез, который отдал бы должное каждой из сторон опыта темнокожести. Движение за гражданские права 1950-х — начала 1960-х годов, несправедливо сброшенное со счёта националистски ориентированными критиками как чисто интеграционистское, на самом деле предвосхищало начатки подобного синтеза.

Крах движения за гражданские права оставил после себя бестолковое и глубоко обескураживающее положение, при котором заслуги и «чёрного» национализма, и интеграционизма равно потонули в тумане расовой риторики. С одной стороны, поборники «культурной инаковости» довели националистскую аргументацию до крайностей отрицания каких бы то ни было универсальных или надрасовых ценностей. Вообще, суть уже не в том, чтобы утверждать (скажем, на манер Маркуса Гарви или Малколма Икса (Malcolm X), что темнокожие ничего не выиграют, интегрируясь в продажное общество, общество, которое отказывается делать то, что само же проповедует. Теперь это уже западная культура в целом, западный рационализм как таковой, само понятие некой общей традиции, или языка, принятого всей городской общиной, или системы общих стандартов — вот что определяется как необходимо и неизбежно расистское.

С другой стороны, эта крайняя форма риторического партикуляризма, что воцарилась при обсуждении расового вопроса, произросла бок о бок с безжалостными нападками на соседские общины, отнимающие у культурного партикуляризма те единственные материальные условия, в которых можно ожидать его процветания. «Неотрайбализм», встречающий радушный приём не только среди университетских постмодернистов, но и в прессе, в мире коммерциализованных развлечений, в модных лавках и салонах от культуры, посещаемых яппи, появляется на сцене в тот самый момент, когда общинно-этнические отношения перестали иметь какое-либо самостоятельное содержание.

«Трайбализм», наимоднейшая новинка, извергнутая потребительствующим капитализмом, быстро подменяющим соседские округи торговыми центрами, и тем самым подрывающи тот самый партикуляризм, который торопится упаковать как товар. «Некоторые нью-йоркцы — замечает Слипер, — похоже, вообще не хотят соседских округ». Сословие деловых людей и специалистов составляет, по большей части, не знающую покоя и кочующую популяцию, чей дом — если о ней можно сказать, что у неё вообще есть дом, — это национальные и интернациональные структуры, основанные на эзотерической эрудиции и подчинённые этике состязательного успеха. С точки зрения специалистов и управленцев, соседская округа — это место, где оседают непредприимчивые: болото для неудачников и застойные воды культуры.

Политические баталии по поводу «открытых дверей» и десегрегации школ подвели соседскую округу под дополнительную критику на том основании, что она не плодит расовую замкнутость и нетерпимость. Начиная с середины 1960-х годов, расовая политика, встречающая одобрение либералов, стремилась разорвать границы чёрного гетто, ещё один сорт нежелательного круга соседствования, за счёт других этнических «анклавов», которые якобы увековечивают расовые предрассудки. Либеральная политика направлена, в сущности, на то, чтобы переделать город по образу текучей, подвижной элиты, которая видит город попросту как некое место, где можно работать и развлекаться, но не как то место, где следует пускать корни и растить детей, жить и умирать.

Возможно, расовая интеграция мыслилась как политика, предназначенная предоставить всем равный доступ к общей городской культуре. Вместо этого она стала в основном пониматься как стратегия, обеспечивающая мобильность в области образования. Интегрированные школы, как разъяснял Верховный Суд в решении по «делу Брауна», смогут возместить психологический ущерб, причинённый сегрегацией, и дать возможность темнокожим конкурировать за право на любую карьеру, открывающуюся перед талантом. Неверное акцентирование профессиональной карьеры, а не работы и соучастия в общей культуре, помогает объяснить то возникшее после шестидесятых годов любопытное сосуществование, в политических расовых программах, опасных форм культурного партикуляризма (согласно которому, например, темнокожим детям предписывалось читать только темнокожих авторов, чтобы избегнуть поветрия, привнесённого «культурным империализмом») и стратегий, практическое действие которых подрывает партикуляризм в его конкретном воплощении в качестве соседской общины.

В 1940-е и 1950-е годы, согласно Слиперу, либералы принимали как само собой разумеющееся «существование общественного строя, внутренне достаточно монолитного и уверенного в себе для того, чтобы принять темнокожих» на собственных условиях. Было огромное количество расовых трений и несправедливости, но также был и значительный запас доброй воли с обеих сторон. Белых как социальную группу, полагает Слипер, ещё можно было «завоевать». Не слишком довольные темнокожей миграцией в свои округи, они, тем не менее, стояли за принципы честной игры. (Даже сейчас, замечает Слипер, «городской белый этнос, попавший на осадное положение, знает, что… на самом — то деле не перед меньшинствами пасует он; есть вечные богатые и есть некая новоявленная управленческая элита, которая, и в этом состоит утончённейшая ирония, включает радикалов, в 1960-е годы изводивших богатых, а потом в 1980-е наведших марафет, чтобы заявить свои права на классовые привилегии».) Те, кому темнокожие внушали страх или неприязнь, оказались обезоружены перед моральным героизмом, самодисциплиной и патриотизмом движения за гражданские права. Участники этого движения своей готовностью отправиться за решётку, когда они нарушали закон, доказали глубину своей верности стране, чей расовый этикет они отказывались принимать. Движение оправдало притязания темнокожих на то, чтобы быть лучшими американцами нежели те, кто защищал сегрегацию как американский путь. Требуя, чтобы нация оправдала подававшиеся ей надежды, они взывали к общему критерию справедливости и элементарному чувству пристойности, которое выше расовых границ.

С другой стороны, социальный эксперимент, начатый в середине 1960-х годов, повёл к быстрому вырождению расовых отношений. Акции «школьный автобус», «поддержки представительства» и «открытых дверей» начали угрожать этнической сплочённости соседских общин и загнали белых представителей умеренных слоёв в оппозицию. Перед лицом их сопротивления либералы «отреагировали самоуверенным негодованием», пользуясь словами Слипера. Темнокожие активисты поощряли расовую поляризацию и требовали новой политики «коллективного недовольства и уполномочивания». Они настоятельно говорили о том, что для темнокожих как жертв «белого расизма» нельзя устанавливать те же образовательные или гражданско-правовые критерии, что и для белых.

Подобные нормы уже сами по себе расистские и не годятся ни на что, кроме как указывать темнокожим их место. Белая левая оппозиция, которая романтизировала афроамериканскую культуру как эмоционально-выразительный, раскрепощающий чувство пола, свободный от тормозящих буржуазных запретов образ жизни, поработала заодно с этими нападками на общий стандарт. Движение за гражданские права зарождалось как выпад против несправедливости двойного стандарта; теперь же сама идея единого стандарта подвергалась нападкам как всё собой венчающий пример «институционного расизма».

Сколь далеко профессиональные темнокожие активисты, вместе со своими почитателями из либералов и левых, ушли от какого-либо представления об общих стандартах — даже от какого-либо остаточного представления о правде — показывает фиаско в деле Броули. Когда «изнасилование» Таваны Броули, объявленное Элом Шарптоном и Элтоном Мэддоксом типичным случаем белого угнетения, было разоблачено как липовое, антрополог Стэнли Даймонд заявил в «Нейшн», что «не имеет значения, произошло это преступление или нет». Даже если этот инцидент был постановкой «темнокожих актёров», это представление было осуществлено «с искусством и без истерики» и дало картину того, что «на самом деле случается со слишком многими темнокожими женщинами». Уильям Кунстлер взял тот же предсказуемый курс: «Это уже ничего не меняет, случилось ли нападение на Тавану на самом деле, не замаскируешь факта, что со множеством молодых темнокожих женщин обходятся именно так, как обошлись, по её словам, с ней». Это стало заслугой темнокожих активистов, добавлял Кунстлер, что «теперь у них есть тема, с которой они смогут захватить первые полосы газет и начать энергичную атаку на преступную систему правосудия».

Это было бы (или должен было бы быть) весьма отрезвляющим опытом — поразмышлять над последствиями кампании против «расизма», которая всё больше и больше оборачивается попытками манипулировать прессой: политикой как театром расовых действий. Пока Шарптон и Мэддокс «захватывают первые полосы», условия жизни большинства темнокожих в Нью-Йорке продолжают ухудшаться. Акции поддержки представительства дают темнокожим элитам доступ в муниципальную бюрократию и к прессе, но оставляют массы в худшем чем когда-либо положении. И так уже плохо, замечает Слипер, что «фамилия или цвет кожи сами по себе становятся средством продвинуться» — политика, которая «подрывает классический либеральный американский идеал, где индивид считается в значительной степени ответственным за свою судьбу и получает то, что заслужил своими делами».

Ещё хуже то, что большинство темнокожих не продвигаются вверх вовсе и что задержку создаёт та самая воинствующая борьба за права, которая должна их, по идее, освободить. Стратегии «чёрной» культуры ужесточают оборонительную сплочённость темнокожих студентов против слишком хорошо академически успевающих, обвиняемых в том, что те «прибеляются». Академическая неуспеваемость оправдывается ими на тех основаниях, что темнокожие студенты не должны быть обязанными овладевать «европоцентристским» курсом предметов. Они настаивают на своём положении жертвы для оправдания любой неудачи и увековечивают тем самым один из её глубинных источников: трудность обретения жертвой самоуважения.

Неудивительно при подобных обстоятельствах, что у молодых людей в чёрных гетто, особенно у юношей, уважение сделалось навязчивой идеей; или что любая обида — любое «нет», открытая демонстрация презрения или «неуважения» — считается достаточным основанием для применения насилия в ответ. Когда самоуважение встречается нечасто, бывает искушение его спутать со способностью внушать страх. Криминальная субкультура гетто не только заменяет собой социальную подвижность, когда шальные деньги (даже со всеми им сопутствующими опасностями) представляют привлекательную альтернативу глухим тупикам наёмной работы, но и служит испытательным полем, где завоёвывают уважение, которого так тяжело добиться законными путями.

Причисление задним числом Малколма Икса к лику святых можно понимать как некий политизированный вариант этой сверхозабоченности жестокостью, запугиванием и самоуважением. Благодаря Спайку Ли, сейчас на Малколма смотрят как на лидера, обещавшего, по сути дела, вернуть своему народу самоуважение «любыми средствами, какие только потребуются», — то есть средствами расового устрашения. Мартин Лютер Кинг, с другой стороны, осуждается молодёжью гетто как некий Дядя Том; его настойчивое утверждение, что движение за гражданские права как раз должно успокаивать страхи белых, а не раздувать их, стало совершенно невнятным — по чрезвычайно внятным причинам — для тех, кто уже не умеет отличить страх от уважения.

Между тем, городское хозяйство продолжает ветшать. Бегство промышленности создаёт вакуумы, которые лишь отчасти заполняются финансовыми центрами, информационными службами, туризмом и развлечениями. Новые индустрии не обеспечивают безработных работой. Нью-Йорку нужна налоговая база и полная трудозанятость, вместо этого он получает слова, символы и множество ресторанов. Новые индустрии способствуют эгоцентричному гедонистическому образу жизни, что далеко не в ладах с тем образом жизни, к которому тяготеет соседская округа, с её семейными ценностями. Спекуляция недвижимостью — промысел, как указывает Слипер, который «для Нью-Йорка является тем же, чем большая нефть была для Хьюстона», равно подрывает былой образ жизни, поскольку сбывать соседские округи выгоднее, чем сохранять их. Спекуляторы позволяют домам приходить в обветшалое состояние, а потом получают страховку, когда те сгорают в пожаре. Индустрия недвижимости пускает слух, что тот или иной район пошёл в гору или под гору, тем самым «порождая сами себя исполняющие пророчества расцвета или разрухи».

Слиперу, к его чести, не интересно просто раздавать хвалы и хулы. До той поры, пока спор застревает на этом уровне, можно только ходить по кругу. Ему интересно понять, чем город приводится в действие и как город может рассыпаться на куски. Когда он утверждает, что город, столь сложно устроенный, как Нью-Йорк, нельзя чётко поделить на два стана, «угнетаемых людей с цветной кожей и беззаботных белых угнетателей», то в его намерения входит не отрицать реальность белого угнетения, но показать, что с ним не справишься биением себя в грудь, радикальной позой и политическим лицедейством. Когда он высказывается за «надрасовую» политику, он говорит не как защитник социально-экономического статус кво. Напротив, вопрос, поднятый избранием Дэвида Динкинса на пост мэра, по мнению Слипера, именно в том, может ли надрасовая политика не попасть в ловушку политических игр истэблишмента. (В случае Динкинса ответ, похоже, оказался отрицательным.)

Что нужно Нью-Йорку, говорит Слипер, так это политика, которая озабочена в первую очередь классовыми, а не расовыми, различиями, и обращается к «настоящей проблеме, то есть к бедности, и к настоящему дефициту, то есть к рабочим местам». Трудящиеся сообща и кровно заинтересованы в том, чтобы избавить город от паразитирующих на нём чуждых интересов и тех индустрии, которые в нём сейчас заправляют. Наверняка они также сообща и кровно заинтересованы в «поддержании высоких стандартов личной ответственности, общественной честности и доверия». Приверженность единым стандартам — это необходимая составляющая любой межрасовой коалиции. Но популистская коалиция такого рода, что имеет в виду Слипер, должна включать приверженность уравнительным экономическим реформам, лобовой атаке против корпоративного засилья и привилегий. Вместо политики радикального жеста Слипер предлагает радикализм по существу, который поведёт к реальным, а не просто риторическим переменам — а это всегда нежелательная перспектива для тех (включая многих самозваных радикалов и революционеров от культуры), кто капитально вложился в существующий порядок вещей.