Кристофер Лэш. Восстание элит.
Часть II. Упадок демократического дискурса.
Глава 6. Беседа и искусство жить в городах

Если элиты говорят лишь сами с собой, то одна из причин этого — отсутствие институций, которые сделали бы возможной общую беседу поверх классовых границ. Гражданская жизнь требует обстановки, где бы люди сходились на равных, невзирая на расу, класс или национальное происхождение. По причине упадка гражданских институций, от политических партий до публичных парков и неписаных мест встречи, беседа сделалась почти столь же узкоспециальной, сколь и производство знаний. Социальные классы разговаривают сами с собой, на своём собственном диалекте, недоступном для посторонних; общаются они между собой лишь по торжественным случаям и официальным праздникам. Парады и другие подобные зрелища не восполняют недостатка в неформальных встречах.

Даже пивная и кофейня, поначалу, кажется, ничего общего не имеющие с политикой или искусством жизни в городе, вносят свою лепту в не знающую берегов, раскованную беседу, на которой процветает демократия, — теперь же и им грозит истребление по мере того, как питейная и закусочная в округе по соседству уступают место торговым центрам, заведениям с едой на скорую руку и на вынос. Наш подход к еде и питью всё меньше и меньше связывается с культом и обрядом. Он сделался чисто функциональным. Мы едим и пьём на ходу. Наша привычная гонка не оставляет ни времени, ни — что важнее — мест для хорошего разговора. И это в городах, вся суть которых, можно сказать, — ему благоприятствовать.

Писатель Эмерсон, о ком обычно не думают как о поклоннике городов, назвал однажды Париж «общественным центром мира», добавив, что его «высшая заслуга» в том, что это «город разговоров и кафе». Более, чем кто-либо другой, Эмерсон ценил значение одиночества, но признавал он и «безмерное благо» общения, «а тем единственным событием, которое никогда не утрачивает своей романтики», замечал он в Обществе и одиночестве, оказывается «встреча на равных с людьми особенными, дарящая счастьем собеседования».

Джим Слипер, автор книги Ближайший из незнакомцев: либерализм и политические расовые игры в Нью-Йорке, именует городской круг соседства «плавильным горном городской культуры». Взрослые соседской округи, указывает Слипер, становятся образцом для юных, подавая примеры для тех «ролей, которые урбанистический рынок увенчивает лишь косвенным признанием, если увенчивает вообще — ролей наперсника, защитника, помощника, сопричастника, сотоварища, возлюбленного, друга». Встреча с людьми особенными, пользуясь оборотом Эмерсона, позволяет мельком увидеть огромный мир за чертой ближайшего кругозора родных и близких — мельком увидеть «романтику».

Если Слипер прав, она также упражняет нас в насущных для жизни в городе доблестях: чести, долге, умении держать ответ. Она остужает романтику ответственностью. Она побуждает нас кем — то стать, предъявлять к себе трудные требования и дорожить удовольствием, что дарует преданное служение идеалу, — а не удовольствием, скажем, рынка или улицы, которые предлагают мишуру, не давая сути. Внешне менее привлекательные, но более глубокие и добротные удовольствия, по мнению Слипера, можно, конечно, найти во многих местах и во многого рода занятиях, но «до степени, наверняка недооценённой наиболее космополитичными среди нас, нью-йоркцы всех возрастов обретают их, по крайней мере отчасти, в соседской округе, в приходском молельном доме или синагоге и в ближайшей закусочной, кафетерии, культурном центре или парке».

Неформальные места встреч, которые поддерживают соседскую жизнь, также являются темой живой книги Рэя Олденбурга Преотличнейшие местечки: кафе, кофейни, культурные центры, салоны красоты, универмаги, бары, другие «точки» и как в них пролетает день. Главная притягательность никем не назначенных «точек» — «третьих мест», как называет их Олденбург, чтобы отличать их от крупных, полностью структурированных организаций, с одной стороны, и от семьи и других малых групп, с другой, — заключается в том, что «какой бы там намёк на иерархию ни существовал, она основывается на благопристойности человека», а не на богатстве, обаянии, напористости или даже уме. Напоминая нам римскую поговорку, что «нет ничего досаднее низкого человека, возведённого высоко», Олденбург противопоставляет неформальное общество местных «точек», где собираются соседи, иерархии на местах работы, где римская мудрость не очень-то в обиходе. В «преотличнейшем месте», с другой стороны, «правота одерживает верх». Одно из «неизменных» правил, по опыту Олденбурга, это то, что «сливки отстаиваются наверху». Более того, они выплёскиваются через край на весь круг соседства в целом; навык благопристойности, обретённый в неформальном общении равных, не утрачивается, когда завсегдатаи расходятся из своих излюбленных пристанищ.

«Способствование благопристойности в этих третьих местах не ограничивается их стенами. Их завсегдатаи едва ли проделают ту или иную штуку из тех, что резко осуждаются в ходе беседы у барной стойки. Обсуждение приличного и неприличного поведения по многим статьям совершается в третьих местах в бессчетные часы и в открытой повестке дня перескакивающих с одного на другое бесед. Косо смотрят на тех, кто даёт своему имуществу сделаться бельмом на глазу; на ту нелюдь, что вздумает замусоривать автостоянку использованными бумажными салфетками; на того нравственного недоумка, кто станет искать предлога засудить кого-нибудь, гонясь за незаработанными и незаслуженными деньгами; или на того, кто виновен в неисполнении родительского долга или обязанностей. Нельзя быть длительно вхожим эти внутренние круги и не приобрести дополнительной толики совести».

Внутренний голос, вопрошающий, а что, дескать, скажут ребята, может служить мощным средством того, что обычно называли общественным контролем (когда этот термин относился скорее к управе, которую община чинит сама над собой, нежели к расправе, которую чинят эксперты по модифицированию поведения и прочие специалисты со стороны). По этой причине, считает Олденбург, не будет преувеличением сказать, что неформальные места встречи «больше способствуют благопристойности, не провозглашая её своей целью, чем многие общественные организмы, которые публично притязают быть воплощением всех добродетелей».

Как должны подсказывать подобные наблюдения, третьи места ценны не тем, что «в них протекает день», но тем, что закусочные, кофейни, пивные залы и бары поощряют беседу, самую суть городской жизни. Беседа будет скорее всего процветать, по мнению Олденбурга, в неформальных местах встреч, где люди могут разговаривать, сбросив все оковы, кроме тех оков, какие налагает само искусство беседы. Подобно Эмерсону, он считает, что беседа это raison d’etre города. Без хорошего разговора город становится именно тем местом, где главная забота — чтобы попросту «день пролетел».

Родным домом хорошего разговора, стало быть, оказывается третье место — скрещенье дорог на полпути между местом работы и семейным кругом, между «крысиными бегами» и «материнской утробой». Это определение заставляет вспомнить знакомую сферу добровольных объединений, столь дорогую социологам и пребывающим под влиянием социологической традиции обществоведам, которые, как утверждается, служат опосредующим звеном между индивидом и государством.

Однако «третье место», как его описывает Олденбург, больше похоже на общенародный форум бедных людей. Оно не то чтобы «добровольное объединение» — то есть объединение тех, кто сходится заодно для какой-либо общей цели. Оно и не «внутренний кружок, определяемый стилем жизни» — термин, которым пользуется Роберт Белла и другие авторы «Сердечных склонностей», именуя неформальные ассоциации, основанные на общих вкусах и личных склонностях. В третьем месте ты можешь рассчитывать на встречу с постоянным ядром завсегдатаев, но также и случайных знакомых, и людей, незнакомых тебе совершенно.

Подобно большему кругу соседства, которому оно служит, третье место сводит вместе людей, невольно объединённых простым фактом физической сближенности. «Может, нам и нравится какая-то избранная кампания больше, чем общество наших соседей», написала однажды Мэри Паркер Фоллитт, но «удовольствие и удовлетворение, идущие от похожести друг на друга, указывают на скудость личности». Круг соседства, с другой стороны, предлагает «бодрящее действие многих различных опытов и идеалов». Эти различия, можно сказать, дают материал для живой беседы, в отличие от обоюдного восхищения и неоспариваемого согласия.

Именно эта примесь недобровольного объединения и придаёт третьему месту квазиполитический характер. В этой среде признание должно достигаться посредством силы характера, вместо того чтобы быть даровано твоими успехами, не говоря уже о размере твоего счёта в банке. Как мудро заметила Фоллитт в своей книге Новое государство, опубликованной в 1918 году, но до сих пор остающейся лучшей оценкой политического потенциала круга соседства, «мои соседи не будут слишком высокого мнения обо мне, лишь потому что я пишу картины, зная, что на заднем дворе у меня грязь, но мои друзья-художники, которым нравится мой колорит, не знают и знать не хотят про мой задний двор.

Мои соседи могут не благоговеть перед моими научными изысканиями, зная, что у соседа, с которым приключилась беда, первым оказываюсь не я». Контраст между добровольным объединением и общностью округи помогает объяснить, почему благопристойность, по выражению Олденбурга, заслуживает более высокого уважения в «третьем» месте, нежели богатство или блистательные успехи; и пристойность в поведении, мы могли бы добавить, это первостепенная градожительственная (civic) или политическая доблесть. Эти соображения делают уместным утверждать, что товарищество третьего места поощряет, неприметным образом, доблести, которые правильнее связывать с политической жизнью, нежели с «гражданским (civic) обществом», составленным из добровольных объединений.

Оно поощряет политические добродетели также и другими способами. Оно помогает людям справиться с некоторыми из их обыденных ограничений и с закрытостью и несколько развернуться — развивая метафорические значения пространственных образов у Олденбурга, — но оно также спускает шар надутости и притворства. Потребление алкогольных напитков и других возбуждающих средств, которое сопровождает беседу во многих третьих местах, помогает связанным языкам обрести дар речи, но принятые условности, не одобряющие чрезмерной выпивки, удерживают словоизлияние в русле дозволенного. Остроумие и словесная находчивость пользуются большим спросом постольку, поскольку они не скатываются в долгое велеречие или ерничанье. Беседа «становится раскованней и ведётся с большим жаром», она «более острая и яркая» и чаще сопровождается смехом или фейерверком красноречия. Однако, поскольку те, кто является неизменными посетителями подобных мест, «ожидают от беседы большего», они быстрее обычного теряют терпение с теми, кто «её нарушает, загубив тему неуместными замечаниями или проговорив больше времени, чем положено».

Нетрудно понять, почему исторически третьи места были естественным пристанищем памфлетистов, агитаторов, политиканов, газетчиков, революционеров и других людей слова. До того, как возник журнализм в его современном виде, таверны и кофейни (часто располагавшиеся у дорожных застав и на перекрёстках больших перепутий) сами по себе служили средством коммуникации и местами, где новости собирались и пускались в оборот. В тоталитарных странах они сохраняют за собой эту функцию и поныне. Такая история делает сугубо уместным акцент на протополитическом характере третьего места и вывод — даже если Олденбург его и не делает, — что упадок демократии соучастия может напрямую соотноситься с исчезновением «третьих» мест. По мере того, как обжитые округой «точки» уступают место торговым центрам в пригороде или, с другой стороны, частным вечеринкам с коктейлями, принципиально политическое искусство беседы замещается болтовнёй о покупках или пересудами о людях. Всё в большей и большей степени беседе буквально не оказывается места в американском обществе. В её отсутствие, как — или, лучше сказать, где — могут приобретаться и отшлифовываться политические навыки?

Третье место, утверждает Олденбург, воссоздаёт некоторые лучшие черты жизни маленького городка в большом городе. Оспаривая тех, кому городок видится безнадёжным в своей оторванности и ограниченности, Олденбург воздаёт хвалу его умению занять свой досуг, его навыкам артельщины и его способности открыть окно в широкий мир. Он приводит отрывки из письма, присланного ему некой женщиной, выросшей в городишке штата Огайо во время Великой депрессии, которая приписывает «всем тем разговорам, мимоходом слышанным в лавке аптечных товаров» заслугу в донесении до неё того всё возрастающего осознания, «что мир куда больше, чем Баркертон, штат Огайо». Ребяческое подслушиванье, полагает она, заронило в неё «пожизненный интерес к политике, экономике и философии (ни в коей мере не входившим в мир домашних разговоров), поскольку всё это было центральными темами общения жителей маленького городка.

Если городок и его урбанистическое продолжение, круг соседства, питает «интерес к людям и к бесконечной способности занимать и просвещать друг друга», пользуясь выражением Олденбурга, то этого никак не скажешь, а скажешь — не поверят, о торговых центрах, хотя их зачастую и вовсю нахваливают как новый вариант «Главной улицы». Те, кто заявляет, что торговые центры способствуют утверждению нового чувства сообщества, «балансирует на грани полной чуши», утверждает Олденбург. В торговых центрах обитают прохожие и корпорации услуг, но не сообщество. Какая-нибудь местная торговая палата не делает секрета из предназначения торгового центра: там «рады покупателям, а не ротозеям». Бары и рестораны спроектированы для большого скопления людей и быстрого оборота. Сидячих мест едва хватает, что не располагает к тому, чтобы здесь засиживаться. Звучащая фоном музыка заступает место беседы. Олденбург называет «смехотворным» их сравнение с Главной улицей; главная улица даёт «состав действующих лиц», торговый центр — «дрейфующую по течению безликую массу».

Аргументы в пользу пригородного образа жизни как противоположности городка или старомодной городской соседской округи не очень-то могут основываться на утверждении, что он способствует формированию чувства общности. Они должны основываться на критике общины — на утверждении, что городок и круг соседства в городе отмечены узостью, этноцентризмом, подозрительностью к чужакам и нетерпимым отношением к «различию» (мнимое прославление которого стало клеймом академического «постмодернизма»). Мэри Паркер Фоллитт жаловалась, что если она пыталась указывать на преимущества круга соседства, несогласные «тут же впадали в ярость по этому поводу».

«Я никогда не понимала, почему эта тема разжигает в них страсти с большей лёгкостью, чем любая другая. Они немедленно принимают как само собой разумеющееся, что я предлагаю их наглухо позакрывать по их соседским округам и герметически закупорить; они заведомо полагают, что я имею в виду соседскую общину как замену любому другому виду контакта. Они говорят мне о житейской мелочности круга соседства, и мне приходится выслушивать рассказы о прегрешениях соседства, от мелких дрязг до непреклонного бойкотирования. Нетерпимость и узость процветают в соседстве как социальной группе, говорят мне; в более широкой группе их нет».

Самым сильным возражением против соседской общины сегодня является то, что в ней притесняются женщины. Третье место у Олденбурга оборачивается чисто мужским установлением, по большей части, и одного-единственного этого факта достаточно для его осуждения в глазах тех, кто рассматривает любую форму половой сегрегации (исключая, конечно, самосегрегацию эмансипированных женщин) как несовместимую с равенством полов. Олденбург не уходит от этого возражения. Он признает «преобладание мужчины в традиции третьего места», но утверждает, что у женщин обычно бывали другие, их собственные места встреч и что к тому же половая сегрегация служила полезному делу. Для начала она удерживала мужчин и женщин от того, чтобы возлагать на супружество все свои эмоциональные ожидания.

Олденбург утверждает, что именно этот новый и «в принципе порочный» идеал супружеской интимности, а не женское движение, собственно и подорвал товарищество внутри полов. Как и торговые центры, супружеская «совместность» была изобретением пригорода, которое заставило людей искать всех эмоциональных удовлетворений в частной жизни, оставив публичное пространство квартала для целеустремлённой погони за барышом. Хотя Олденбург преуменьшает имеющее давнюю историю женское противостояние чисто мужскому товариществу, полагаю, он прав, увязывая это противостояние с идеалом интимности, который взвалил на супружество (как отмечали многие другие наблюдатели) больший эмоциональный груз, чем оно может вынести.

Прав он и в своём утверждении, что упразднение половой сегрегации совпало с выдвижением более коварной формы сегрегации по возрасту. Местная закусочная, указывает он, была «важным фактором, связующим поколения и заставляющим юнца отставить в сторону несерьёзные мальчишеские привычки». Лавка аптечного товара на углу, как нам напоминает его корреспондентка из Огайо, могла бы сослужить молодым людям ту же службу. В целом, молодые люди были более вовлечены во взрослый мир, нежели теперь. Им доводилось больше наблюдать за взрослыми в неформальных ситуациях. Сегодня же как раз молодёжь находится под профессиональным присмотром армии действующих из лучших побуждений взрослых, в обстановке, намеренно выделенной с педагогической целью. В результате детям и подросткам выпадает меньше возможностей открывать для себя собственную общественную жизнь и осваивать взрослую территорию в своих собственных целях.

Олденбург указывает на то, что окружающая среда пригорода (что включает теперь и город, не считая запустевающих областей в самом его сердце) не допускает «модификаций для использования себя» молодёжью, соответственно, проводящей большую часть времени в занятиях под присмотром и в местах, спланированных для исключительного использования молодыми. Устроение детства взрослыми следует рассматривать как ещё одну главу в истории заката традиции третьих мест и соответствующего подъёма той «всерастворяющей силы, что известна как американский образ жизни».

Самой своеобразной чертой этого образа жизни, если мы рассмотрим его с точки зрения меняющихся моделей социального общения, окажется замена выбором и личным предпочтением невольных — и, следовательно, несколько беспорядочных, нечаянных и непредсказуемых — типов неформального объединения. С этого начинается крушение половой сегрегации и разрастание сегрегации возрастной. Сеть взаимосвязей, образуемая взрослыми, которые разделяют общие интересы и вкусы, включает и мужчин и женщин, но она неизбежно исключает юных подростков. Такие сети, как указывает Олденбург, «являются… анти-детскими». Они «элитарны», поскольку большинство из них предполагает большие деньги и образование, не говоря уж о средствах личного передвижения. К тому же они рассчитаны на то, чтобы оградить человека «от соседей, которым довелось поселиться с ним бок о бок, дверь в дверь».

Привлекательность сети личных взаимосвязей, обусловленная приравниванием свободы к личному выбору, остаётся той же, какой она была во времена Мэри Паркер Фоллитт. Идеал, воплощённый в «американском образе жизни», кратко сформулированный у Олденбурга звучит точно так же, как звучали изощрённые возражения её друзей против соседских общин. «У каждого из нас, у него или у неё, есть своё собственное личное сообщество ¹, и апологеты сети взаимосвязей говорят о ней так, как будто это прогрессивная общественная форма, а не артефакт, возникший в процессе распыления общества на атомы. Те, у кого есть сети, космополитичны, как говорят нам. Их интересы и отношения преступают черту соседской общины. «Человек сети» «избавлен» от местных дрязг и предрассудков и «свободен» в выборе своих, его или её, друзей на более разумной и более личной почве, нежели простая географическая близость».

В 1994, как и в 1918 году, контраргумент, согласно которому соседская община космополитична в гораздо более истинном смысле, нежели поверхностный космополитизм единодушных, пропускается мимо ушей. Суть того, что Олденбург хочет сказать о третьих местах, можно выразить проще всего, если поставить их рядом с такой противоположной институцией, как частный клуб. Клубы, напоминает он нам, открыты узкому кругу, чванливы и рьяны в соблюдении социальных привилегий. Они являются «полярной противоположностью» мест собрания соседской общины; и этим кое-что сказано о социальном и политическом смысле «постмодернистского буржуазного либерализма» — как называет его Ричард Рорти в своём хорошо известном одноимённом эссе, — ведь именно клуб, а не третье место он принимает как модель социального общения. «Гражданское общество буржуазно-демократического типа», которое Рорти защищает в качестве лучшей надежды нового «мирового порядка», смахивает на «базар, со всех сторон обставленный многим множеством закрытых частных клубов».

Мир, в котором рушится этническая и расовая изоляция, в котором различные национальности оказываются вместе в одних и тех же конгломератах, неизбежно мультикультурных и многонациональных, — этот мир не может держаться общей культурой, по мнению Рорти; но хорошо организованный базар не предполагает, в конечном счёте, никаких общих ценностей или разделяемых убеждений. Он не предполагает ничего большего, чем приятие нескольких процедурных правил. Идущие вразрез друг с другом ценности и убеждения не помеха для того, чтобы «выгодно сторговаться» тем, кто прокручивает там свои дела. Если они жаждут общества людей, разделяющих их собственные жизненные взгляды, то могут «после тяжёлого дня торгов» «затвориться» в свои клубы.

Идеальный мир Рорти приближается к изображению мира, как он в действительности существует, по крайней мере, в Соединённых Штатах Америки, и многие американцы, я полагаю, готовы его принять как наилучший, как предел своих чаяний. Книга Олденбурга помогает определить, чего недостаёт в таком мире: городских мелочей, компанейское, беседы, соучастия в политике — короче говоря, почти всего, что делает жизнь привлекательной. Когда рынок завладевает всем публичным пространством и общение должно «затвориться» в частных клубах, людям грозит утрата потенциальной способности занять себя и даже управлять собой. До той поры, однако, пока они видят эту опасность, всё ещё можно уповать, что они найдут способ обратить вспять тенденцию разложения на пригороды нашей цивилизации и возвести искусство жизни в городе на его законное место в самом центре вещей.