|
Столь возросшая общественная составляющая человеческой природы должна бы выглядеть безусловным благом, если бы такая её величина, как внутренний мир человека существовала на паритетных началах с такой величиной, как «общественность». Вместе с тем, эти две величины трагически разошлись и существуют сейчас порознь в одном человеке. Причиной такой неестественной совместимости стала всё более растущая зависимость человека от объективированной деятельности его мысли, перед которой сам он становится величиной убывающее малой. Следствием этого процесса стал дисбаланс между старыми императивными нормами внутреннего мира человека и содержанием того массива реализовавшей себя мысли, в котором эти нормы стали невостребованными. Вместе с тем, эти императивные нормы, как мы видели, как раз и представляли собой человеческое в человеке, то есть, то, что он всегда воспринимал как априорные начала своего существования, а потому не возникал вопрос о правомерности и доказательности этих начал. Почему «не укради»? Почему «не возжелай»? Потому что иначе просто нельзя, и такая императивность была зафиксирована как естественное положение вещей, принимаемое без доказательств. Внутренний мир человека представлял собой некий взаимосвязанный конгломерат таких норм, за нарушениями которых следила совесть. В мире с постоянно растущим массивом объективирующей себя мысли положение меняется принципиально, поскольку естественным считается как раз доказанное. А потому всё, что до этого считалось само собой понятным, сейчас становится таковым только после того, как оно примет вид элементов, из которых при помощи логики создаётся аргументированная норма, объявляющая ту или иную конкретную ситуацию правомерной или неправомерной. Априори очевидное теряет свой статус извечно необходимого, опускается на землю и ставится в зависимость от обстоятельств, которые можно поставить под защиту так или иначе аргументированной нормы. Почитаемое, должное, священное, необходимое, осуждаемое, преступное — всё это и многое другое может поменять своё содержание на противоположное в зависимости от того, какая норма будет это содержание толковать. Внешний мир человека представляет собой взаимосвязанный конгломерат таких нормированных обстоятельств, за соблюдением которых следит закон. Такое положение вещей освящено принципом: «Разрешено всё, что не запрещено законом». Мораль теснится юриспруденцией. Нельзя делать не то, что осуждаемо, а то, что наказуемо. Благословенно ненаказуемое, следовательно, если хочешь обрести осуждаемое, необходимо подвести его под норму ненаказуемого. Если же такой нормы в настоящий момент нет, то её можно создать, доказать правомерность созданного, а затем ввести его в практику теперь уже законно обоснованных человеческих отношений. Так создаётся формат действий, в котором императивно должное становится личным делом каждого, а законно обоснованное — обязательным для всех. И если существование императивно должного представляет собой человеческое в человеке, то существование законно обоснованного создаёт условия для вытекания человеческого из человека. Процесс такого «вытекания» заставляет человека если не вовсе забыть о своём внутреннем мире, то, во всяком случае, вспоминать о нём, как о том, что может только помешать успешной деятельности в формате отношений, здесь и теперь существующих в обществе. Таким образом, человек, в итоге, оказывается целиком во власти внешнего. В своё время ещё Паскаль удивлялся, как охотно человек может следовать тому, что отвлекает его от самого себя. Сейчас же создана целая индустрия такого «отвлечения», деятельность которой направлена на то, чтобы человек уже никогда не смог вспомнить о своём собственном существовании. Бесконечные шоу, нелепые кастинги, одуряющие человека фан-клубы, навязчивые презентации «мисс города», «мисстраны!», «мисс Европы!», «мисс мира!» и так далее и так далее. Смотрите и участвуйте! Впрочем, вы можете не участвовать, ибо вы — свободный человек, а свобода — это величайшее завоевание современной цивилизации, дающей человеку возможность поступать так, как он хочет. Не нужно обладать слишком большой проницательностью, чтобы увидеть, что такое понимание «свободы» обеспечивает человеку безусловную несвободу, ибо он ставится в зависимость как раз от того, что он хочет. Между тем, давно известно, что свобода человека обеспечивается его волевым решением делать то, что повелевает долг, и не делать того, что этому долгу противоречит. Если исключить такое самоограничение, то остаётся одно желание, господство которого опускает человека ниже животного, так как животное руководствуется инстинктом, а человек — своей прихотью, которая, как вдруг оказалось, и есть свобода, то есть высшее завоевание современной цивилизации. Прихотей должно быть много. Чем их больше, и чем необычнее желания, тем активнее откликается на них индустрия удовольствий, которая призвана, во-первых, увеличивать потребность в удовольствиях и, во-вторых, предоставлять все возможности к их удовлетворению. Будучи очарован этим почти уже автоматическим процессом «превращения камней в хлебы», человек постепенно становится его восторженным участником. К его услугам все достижения современных высоких технологий, а их небывалое развитие, поражающее воображение, делает человека существом не столько использующим эти достижения, сколько используемым ими. Из субъекта действия он становится объектом воздействия. «Вытекающий» из самого себя человек, во всём и изо всех сил стремится походить на внешние образцы, совершенно забыв о том, что образцом-то воистину должен являться он сам. Как замечательно говорит Альберт Швейцер, «человек, пришедший к пониманию самого себя, подобно Богу, действует не в соответствии с внешними целями, а по внутренней необходимости». Но человек, «вытекший» во внешность, лишён внутренней необходимости, то есть, лишён возможности быть духовной единицей, интересы которой в перспективе всегда представляют собой всеобщий интерес. Теперь он сведён к атомизированному индивиду, каждый из которых видит другого «в прицеле» только своих собственных интересов. Нельзя сказать, чтобы этого не было и раньше, но собственный интерес, пусть даже и скрепя сердце, всегда уступал своё место, когда появлялся интерес всеобщий. Сейчас же он не уступает ничего и никому. Любая ценность в той мере, в какой к ней прилагается предикат «всеобщий», для атомизированного индивида теряет всякое значение. Не в этом ли природа «антропологического кризиса»? Так, сложившаяся на протяжении тысячелетий коллективная целостность и органично присущие ей ценностные ориентации, за короткий исторический период оказались или же разрушенными, или же предельно деформированными под воздействием выросшего ныне массива объективированной мысли. Такая ревизия общественных отношений, влечёт за собой также ревизию и фундаментальных представлений о том, что придаёт этим отношениям стабильность и прочность. Наиболее важное из них нашло своё выражение в таких словах, приписываемых ещё Конфуцию: «Относись к другому так, как ты хочешь, чтобы другой относился к тебе». Глубоко осмысленная и многократно усиленная логика этого представления, которому в христианстве было придано значение одной из главных заповедей, данных человеку Богом, получила такое выражение: «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Известны и другие, менее сильные формы выражения этой же заповеди: «Нет смерти лучше, нежели погибнуть за други своя», «Сам погибай, а товарища выручай» и так далее. Подчёркнутая в этих принципах необходимость именно таких отношений среди людей понятна. Ведь человек выжил, благодаря заботе о других, и вырождается, когда он начинает заботиться только о себе. Для атомизированного индивида такие принципы не имеют вовсе никакого значения, а потому они преобразованы им теперь в такое требование, положенное в основу мировоззрения нового мещанина: «Прежде всего, полюби себя». Полученное посредством выворачивания наизнанку естественного понимания природы человеческих отношений, это требование стало принципом, в корне извращающим понятие любви, а также лишающим смысла понятие «ближний». Действительно, содержание такого чувства, как любовь, если мы будем рассматривать его применительно к отношениям одного любящего человека к другому, определяется степенью жертвенности любящего и его готовности к самоотречению на самых высоких уровнях проявления этого чувства. Что же касается «любви к себе», то она традиционно противопоставлялась общепринятому истолкованию любви и всегда осуждалась как проявление эгоизма, для которого понятие «ближний» теряло свой смысл. Ведь с этой точки зрения «ближний» для меня — это я сам, поскольку я люблю себя по определению, другой же, который, по умолчанию, также любит себя, не может быть моим ближним. Он — или мой конкурент, или противник, или же просто враг. Такая отчуждённость, ставшая нормой в среде атомизированных индивидов, превратила эту среду в ареал «войны всех против всех», которая, не утихая, ведётся на всех уровнях общественных отношений. Состояние войны для человека — такое же привычное явление, как и состояние мира, которым война всегда завершалась. Любой мир был чреват последующей войной, и постоянная смена этих двух состояний была подобна смене порядка и хаоса, которые, проистекая друг из друга, поддерживали равновесие в природе. Однако состояние войны в современном обществе — это явление принципиально иного порядка. Мира не предвидится, а постоянный межгосударственный и внутриобщественный конфликт приобретает катастрофические размеры. Имя этой катастрофы — преступность. Она до сих пор не упоминалась в числе глобальных проблем человечества, однако, как нам представляется, может не только пополнить их список, но должна быть признана основным источником, а также сопутствующим фактором всех остальных проблем. Сказанное справедливо в той мере, в какой преступность существует как обратная сторона исторически сложившихся общественных отношений, существующих уже достаточно давно. Сами по себе они естественны. Могут ли быть преступными их следствия? Собственно преступными всегда были деяния, преступавшие границы тех коллективных представлений, которые были общей основой в противостоянии человека стихийным силам внешнего мира. Поскольку эти представления были не только общей, но и единственной основой такого противостояния, поскольку они были уже врождены внутреннему миру каждого человека и носили для него императивный характер, то умышленный или невольный выход за пределы таких представлений рассматривался как посягательство на устои общественной жизни, и это , воистину, было преступно. Преступное действие каралось или всеобщим осуждением, или остракизмом, или даже смертью. По мере того, как во внешнем мире вырастал массив объективирующей себя мысли, а процесс «вытекания» во вне внутреннего мира человека завершился окончательным торжеством закона, потеснившим нравственность, положение изменилось принципиально. Если в мире нравственности общепринятое положение воспринималось как существующее естественно, то в мире закона положение, заявляющее о своём праве быть общепринятым, формируется искусственно. Если та или иная норма нравственности принималась без доказательств, то норма закона вступает в силу только после того, как её правомерность будет доказана. Вместе с тем, эта доказательность нормы закона никогда не могла быть абсолютной, так как изменившиеся обстоятельства жизни требовали нового закона и новой процедуры, доказывающей его необходимость и справедливость. При этом формы «доказательства» могли быть разными, в том числе, и откровенно силовыми, а потому давно известно, что самые справедливые законы у тех, у кого самая мощная артиллерия. Малейшее изменение обстоятельств, отвечающее интересам тех, кто может применить силовые методы «доказательств», фиксируется в новом законе, разумеется, таком же «справедливом и необходимом», как и прежние. Количество законов, которое трудно поддаётся подсчёту, и которое в силу их неограниченного количества, нередко противоречат друг другу, делает их трудновыполнимыми. Но, вместе с тем, они срабатывают мгновенно, если речь заходит об интересах тех, кому они служат. Всё это создаёт ситуацию, при которой рядовой обыватель, нередко теряющий почву под ногами, начинает пользоваться системой своих собственных норм или внутренним оправданием своих возможных действий. Внутренне оправдание — это квази-закон, носителю которого достаточно собственной уверенности в его естественности. Лишённый былых императивных основ, человек руководствуется теперь своим внутренним оправданием, которое продиктовано ему его свободой, то есть его зависимостью от своих желаний. Эта зависимость, вытеснившая из «внутреннего мира» человека его представление о долге, стала причиной того, что прежний смысл преступного становится ныне всё более призрачным. Человек, таким образом, живёт в двойном мире обоснованных законов и естественных квази-законов. Невольно подчиняясь первым, он, на деле, следует вторым. Вот это и есть преступность. Доказательно обосновано то, что красть нельзя, и мы понимаем эту доказательность. Вместе с тем, естественные потребности моего существования требуют таких благ, которые не обеспечиваются этой самой «доказательной обоснованностью». Так правильно ли будет следовать ей и не следовать своей естественной потребности? Впрочем, можно было бы проверить, не следуют ли ей те, кто доказывает обратное? Грабить нельзя, но не нужно пугать нас пустыми словами. Просто я, как свободный человек, беру своё у тех, кто может только работать. Так пусть и работают. Мы же будем жить красиво. Коррупция разрушительна для общества. Но лично я ничего не разрушаю, когда показываю вон тому человеку, что он не обойдёт меня в своём стремлении обрести некое благо, например, повышение по службе. Так не должен ли он поделиться со мной частичкой этого блага? И так далее. Преступность, представление о которой предохраняло органическую жизнь внутреннего мира человека от возможного его разрушения, бурным потоком вылилась в мир объективированной мысли, сопровождаемая подобными софизмами, а то и вообще не утруждая себя никакими обоснованиями. Будучи естественным следствием роста этого мира, она увеличивается пропорционально мощи того давления, которое оказывает на человека созданная его разумом и отчуждённая от него реальность. Эта мощь стала обнаруживать себя уже в эпоху промышленной революции, а в ХIХ веке проявилась невиданным всплеском преступности. В это же время она обрела устойчивую тенденцию роста, который опережал рост численности населения. Первыми обратили внимание на эту тенденцию бельгийский учёный Л. Кетле, немецкий экономист Ф. Лист и К. Маркс, который связал её с природой капитализма. Что касается Листа, то он, ввиду глобальности проблемы, не проводил связи между преступностью и какой-либо конкретной социальной системой. 1 Серьёзность ситуации выразилась в том, что в 1911 году (сто лет назад) была предложена единая система показателей роста преступности для международных исследований. В Абсолютный и относительный рост преступности однозначно подтверждается мировыми данными, собранными ООН в процессе подготовки четырёх обзоров тенденций противоправного поведения. Такие обзоры были сделаны в 1975, 1980, 1985 и 1990 годах. По очень неполным данным Первого обзора в Анализ данных последующих обзоров показывает, что средние темпы прироста преступности от обзора к обзору только увеличивались. В Третьем обзоре (1985 год) отмечалось, что в конце века уровень преступности может в четыре раза превысить уровень преступности 1975 года. По результатам же Четвёртого обзора ежегодный уровень преступности составил около 5%, в то время как общий годовой прирост населения Земли составляет около 1,5%. В настоящее время преступные действия характеризуются отчётливо выраженной корыстной направленностью. Идет процесс вытеснения из сферы корыстной преступности примитивного типа действиями интеллектуального и предприимчивого преступника. Любая мораль здесь отвергается. Преступность, особенно организованная, уже контролирует жизнь не только отдельных стран, но и некоторые шаги человеческого сообщества в целом. Мира, как мы говорили выше, действительно не предвидится, поскольку состояние войны в современном обществе стало явлением перманентным и только ещё набирающим силу. Трудно отделаться от впечатления, что чем более человек становится благополучным, тем менее остаётся в нём того качества, которое Макиавелли называл virtu (доблестью), то есть стремлением к высоким и благородным целям, которых он достигает наперекор судьбе. Все действия современного человека (поскольку мы говорим о действиях преступных) подчинены, наоборот, стремлению достичь целей самых низменных и недостойных. Причину этого явления, поистине устрашающего для перспектив дальнейшего общественного развития, мы видим в разрушении того «внутреннего мира» человека, который сложился у него на протяжении многих тысяч лет. Фундамент этого мира – императивные ценности — уничтожен настолько основательно, что противопоставление высокого и низменного, благородного и недостойного лишено сейчас всякого смысла, ибо утерян уже сам смысл этих понятий. Место этого смысла заняло желание как основная составляющая современного толкования свободы. Именно желание в союзе с внутренним оправданием становится решающей побудительной силой деятельности современного человека. Руководимая этим союзом, такая деятельность становится преступной почти автоматически. Легко и беспрепятственно она проникает во все сферы нашей жизни, вытравливая, таким образом, сами её основы. В том, что сказанное следует понимать буквально, можно убедиться, взглянув на состояние дел с абортами. Жизнь следует считать начавшейся с момента оплодотворения. Поскольку природа, как уже говорилось, ничего не ставит на поток, а все свои творения создаёт уникальными и в единственном числе, то каждый аборт представляет собой действие по уничтожению возможности появления на свет нового и более уже неповторимого существа. Однажды уничтоженное, оно никогда более не может быть созданным ещё раз, повторно. Его смерть — это насильственный разрыв непрерывной цепи жизни. Аборт есть действие, которым этот насильственный разрыв совершается сознательно и преднамеренно. Такое действие, причиной которого вначале было желание, а продолжением – внутреннее оправдание, представляет собой безусловное преступление против жизни, которая должна развиваться. Возможная мать (в момент аборта убийца) невольно демонстрирует уверенность в том, что право на жизнь даровано только ей, и очевидно, что она лишена всякой нравственной основы для осознания своей миссии продолжать её. Такая операция, как аборт, безусловно необходима только в случае, когда дальнейшее протекание беременности становится угрозой для жизни женщины. Вместе с тем, действующее законодательство ряда стран даёт разрешение на её проведение практически безо всяких ограничений. Последствия такого шага более чем красноречивы. Известно, что в конце ХIХ века Д. И. Менделеев сделал расчёт численности населения России и некоторых ведущих стран мира на конец ХХ века. Возможную численность населения России в тогдашних её пределах на 2000 год Менделеев оценил в 560 миллионов человек. Расчёты учёного оказались верными, но только для окраинных областей прежней Российской Империи. Что же касается предполагаемой численности населения России, Украины и Белоруссии, то она катастрофически ниже расчётной. Причина одна: именно в этих странах уровень абортов оказался самым высоким на всём постсоветском пространстве. Количество абортов в России — одно из рекордных. Около 70% беременностей прерывается. По неофициальным данным, ежегодно аборты в России убивают около 6 миллионов детей. По данным, представленным газетой «Зеркало Недели», в Украине в 2000 году на каждые 100 живых рождений приходилось 106 искусственных прерываний беременности. По данным 1999 года в Украине ежегодно совершали аборты Эти и другие данные говорят о том, что за это 20-летие в восточнославянских странах было убито свыше 150 000 000 детей. Всю территорию этих стран можно было бы полить кровью лишённых жизни младенцев. Это не прощается. Это, в итоге, наказуемо. Прежде, чем вымирать физически, мы начали вымирать нравственно. Что-то рухнуло в самих основах этих стран и народов. И, прежде всего, это касается чувства самосохранения. Впрочем, если мы примем во внимание стремительный рост преступности — или состояния «войны всех против всех», — то это чувство оказывается всё менее востребованным во всех сферах жизни современного человека. Незаметно, но неуклонно выветривается содержание тех культурных пластов, на духовном освоении и дальнейшем развитии которых вырастали целые поколения прошлого. Современные культурологи отмечают появившуюся тенденцию внешне почтительного, но высокомерного по сути отношения к тому, что не умещается в рамки ныне созидаемого миропорядка, хотя бы это были примеры высоких взлётов человеческого духа. Растущее невежество или «власть тьмы» — знамение нашего времени. Этот процесс, явившийся, как мы утверждаем, следствием объективации человеческой мысли, вместе с тем, сопровождается стремительным ростом технического обеспечения всех сфер современного общества, то есть неизбежным увеличением ещё большей массы такой объективации. Технический рост, как одно из следствий мощного развития науки и новейших технологий, существующий параллельно с ростом состояния «войны всех против всех», а также вместе с поверхностным отношением к культурным достижениям прошлого — таков тот необычный симбиоз, который, вместе с тем, существует и определяет «выражение лица» современного общества. Но если этот симбиоз представляет собой совокупность устойчивых действий эпигенетических факторов, которые, в соответствии с «эффектом Болдуина», начинают воздействовать на состояние человеческого генома, то не в праве ли мы ожидать появления породы «нового человека», также отличающейся от нашей, как мы когда-то отличались от неардентальца? Пусть это возможно только в каком-то отдалённом будущем, но не наблюдаем ли мы ростки этого будущего уже в настоящем? Не видим ли мы появление людей, внутренний мир которого кажется там также необычным, как и наш — ему? И не формируется ли, благодаря этому, в обществе представление о том, каким он должен быть — этот «новый человек» и каков его статус? И кто, тогда, тот, кто этого статуса лишён? В такой постановке вопроса нет ничего необычного. Ведь существовали же процветающие античные общества, в которых значительная часть населения была лишена возможности считать себя полноценными людьми. Правда, эти общества по этой же причине погибли, и человечество обрело новое дыхание, когда появилось представление о личности, то есть о существе с таким внутренним миром, который не может быть дробимым, делимым или редуцируемым до «набора элементов». Возможно ли возрождение этого представления сейчас, когда такое дробление произошло, и когда человек — этот бог, сотворивший современный мир, начинает чувствовать себя заблудшим в лабиринтах собственного творения? |
|
Примечания: |
|
|---|---|
|
|
Оглавление |
|
|
|