Леонид Владимирович Гнатюк:
Заплутавший бог. Часть 4

«Категоризация ощущений», по нашему мнению, означает, что внутренний мир индивида не исчерпывается только его эмоционально-целеполагающей стороной. В его деятельность включается также некая градуировка опыта, которая должна сводиться к соотнесению опытных данных с выбором ориентира для выбора цели.

Но соотнесение (сравнение) и выбор (вывод) — это не что иное, как субъективная форма выражения тех объективных сторон нейрофизиологической деятельности, которая определяет природу, как отдельного нейрона, так и мозга в целом. Действительно, как было показано выше, объективно деятельность всей нейросистемы определяется разностью потенциалов возбуждения и торможения, действия и противодействия.

Субъективно же эта разность категоризируется в пределах оппозиции полезно — вредно, хорошо — плохо, положительное — отрицательное. Объективно целеустремлённость организма существует как статистический результат всех возможных взаимодействий организма с окружающей средой. Субъективно же эта целеустремлённость выступает как целеполагание, то есть как некая обнаруженная организмом тенденция его «поля переживаний», его внутреннего мира.

Но если объективно — это то, что «для всех» и «независимо ни от кого», то субъективно — это то, что является только для меня и не может являться во внутреннем мире другого организма; если я ем конфету, то сладость ощущаю только я, но не мой ближний.

Как же возникает субъективная форма выражения объективной нейрофизиологической деятельности? Во всяком случае, есть основания полагать, что не следует вырывать пропасть между объективной и субъективной реальностью, как это делал Декарт. Во всяком случае, современные нейрофизиологи утверждают, что их наука и психология стали как бы продолжением друг друга.

Что же касается «категоризации», то она сейчас выступает для нас таким проявлением субъективного мира, в котором задаётся некая система значимостей или опорных пунктов субъекта в его отношении к внешнему миру. Иначе говоря, «категоризация» — это процесс формирования смысла в субъективном мире. Событием огромной важности стало то, что это формирование получило своё продолжение в создании некой «надстройки» или системы знаков (у человека — символов), в которой смысл может «овнешнить» себя, выйти из субъективного мира в мир материальных отношений.

Выше мы имели дело с загадочным для нас преобразованием содержания объективных данных мозговой деятельности в субъективный мир психических процессов. Теперь же перед нами обратный переход содержания внутреннего мира индивида в систему объективных обозначений этого содержания во внешнем мире. В дальнейшем нам предстоит увидеть, как эта система объективных обозначений, выраженная у человека в символьной форме, даёт возможность не только обозначить психические процессы, но и формировать из них принципиально новый мир мыслительной деятельности.

Такая поразительная игра природы своими возможностями перехода системы объективных действий в субъективное содержание и обратно, насколько нам известно, до сих пор не имеет удовлетворительного объяснения, которое, чаще всего, заменяется простой констатацией такого перехода. Действительно, как возникает субъективный мир с его целеполаганием, системой планомерных действий, направленных на получение заранее ожидаемого результата, который, кроме того, сопровождается оценочными суждениями?

Во всём этом мы не можем видеть продолжение деятельности мозга. У этой деятельности, как замечено, есть своя логика, но она не имеет отношения к логике мышления. Мозг только обеспечивает нас способностью к умственной деятельности, но он не может рассуждать вместо нас, создавать теоретические концепции, отыскивать аксиомы и тому подобное. Он, кроме того, не располагает представлениями о хорошем и плохом, обязательном, достойном, постыдном и так далее.

Вместе с тем, во всём этом есть один нюанс, достойный самого пристального внимания. Дело в том, что весь неисчерпаемый мир нашей духовно-теоретической и практической деятельности, по-видимому, можно свести к проблеме поиска. Нельзя не согласиться с тем, что поиск того, чего ещё нет, но что должно быть, пронизывает всю нашу жизнь. В наименьшей степени это проявляется в нашем быту, где многое происходит по давно налаженной схеме, делается, что называется «на автомате».

Но чем дальше мы от этой схемы, тем отчётливее возникает вопрос: что я должен сделать, чтобы найти то, что ищу? Однако, как уже давно и неоднократно отмечалось, нельзя искать то, о существовании чего мы не имеем никакого представления. С другой стороны, нелепо говорить, что мы ищем то, что нам уже известно, дано (в этом случае поиск не нужен), но очевидно, что мы ищем то, что в известном смысле нам изначально задано, что в общих чертах нам каким-то образом понятно (в противном случае поиск даже не начнётся). Особенно отчётливо состояние такой заданности знакомо тем, у кого решение интуитивно уже готово, результат предвкушаем, даже угадывается его содержание, не хватает только формы выражения, а пока нет формы выражения, нельзя говорить и о достигнутом результате.

Откуда же известно то, что уже понятно?

К этому ведёт путь поиска, и этот путь не был бы успешен, если бы он не вёл к тому известному, которое усматривается как результат поиска. Все остальные пути не дают нужных «побегов» и, не успев развиться, исчезают как несостоятельные. Почему? Потому что на этом пути решение или невозможно, а потому и не рассматривается, или фантасмагорично и не отвечает задаче поиска.

Так что же нам «уже известно» в содержании нашего духовного мира?

Во всяком случае, нам известна общая логическая схема нашего мышления, описанная ещё Аристотелем. Сюда относятся законы логики (тождества, противоречия, исключённого третьего), правила построения силлогизмов, типы суждений и содержание категорий. Нарушение этих основ логической деятельности лишает нас возможности правильного построения мысли.

Следует отметить характерную черту этих основ: они формальны, то есть, лишены всякого содержания, кроме своего собственного. Иначе говоря, они не имеют в виду ничего, кроме самих себя. Вся конкретика, вся неисчерпаемость нашего мира является для этих основ только внешним материалом, которым они задают свою структуру. Или так: материал внешнего мира становится для нас значимым (содержательным) только тогда, когда он приобретает логическую форму.

Так не стремимся ли мы в своём поиске именно к определённости этой формы, как к тому, что нам уже известно? Что же касается содержания, то, как об этом уже говорилось выше, оно имеет языковое происхождение, то есть, творится нами.

Следует предположить, что результат этого творчества выступает для нас завершённым, когда весь его материал будет подчинён наиболее важному требованию нашего мышления. Каково это требование? Недостаточно, утверждает оно, чтобы материал нашего творчества предстал перед нами лишь в совокупности правильно построенных и следующих друг из друга суждений. Ведь такая совокупность в целом может быть лишена смысла, то есть той внутренней непротиворечивости, которое раскрывается перед нами как некое содержание. Без обретения этого содержания мы не сможем сформулировать его в качестве мысли. Требование мышления сводится, следовательно, к необходимости использовать логические формы как средства для получения содержательного результата нашего творчества.

Но не значит ли это, что сама логика обладает такими фундаментальными для нас основами, без опоры на которые любое содержание, формируемое нами, будет лишено смысла, а его отсутствие всегда означает отсутствие мысли.

А вот здесь закономерен следующий вопрос: не является ли логика мозговой деятельности и логика, которая лежит в основе нашего мышления явлениями если не одного порядка, то такими, между которыми существует какая-то связь? Если это так, то эта связь и должна стать переходом, соединяющим «мышление» мозга с мыслительной деятельностью нашего духа. И это, возможно, не только «переход» и «соединение», а, скорее, даже совпадение. Из этого следует, что логика объективных процессов мозга та же, что и операции нашего сознания, которые, поскольку они формально идентичны с операциями нашей нейрофизиологии, также необходимо объективны.

Здесь важно понять, что речь в данном случае идёт не о содержательной, а только о формальной идентичности, которая в одном случае прочитывается как «возбуждение», а в другом, как «утверждение», как тезис; в одном, как «торможение», в другом, как «отрицание», как антитезис; в одном, как результат «возбуждающе-тормозящих действий», в другом, как синтез и так далее.

Противоречит ли только что сказанное тому, что утверждалось ранее о собственной логике мозга, которая не имеет отношения к логике нашего мышления? Нисколько. Ведь наше мышление опирается не только на логические операции, которые по форме, как нам представляется, действительно совпадают с нейрологическими операциями.

Но, кроме этого, наше мышление руководствуется ещё и эмоционально-целевой компонентой нашего духовного мира. И эмоции, и цель, как мы видели, происхождением своим также обязаны деятельности нашего мозга, являются превращёнными формами этой деятельности. Однако ни целевые установки, ни эмоции, как субъективная составляющая нашего мышления, насколько нам известно, не поддаются формализации. Этим они отличаются от логических операций, которые ввиду их объективности формализовать как раз можно.

В силу этого одна и та же логическая основа, на которую мышление опирается, может быть использована в каких угодно направлениях нашими эмоционально-целевыми установками, которыми мышление руководствуется. В результате, на одной и той же логической установке вырастают совершенно разные мыслительные структуры. Эмоционально-целевые установки ХIХ века дали возможность Пушкину начать своё знаменитое произведение «Пророк» словами: «Духовной жаждою томим в пустыне мрачной я влачился». В целом же это произведение является поэтическим выражением идеала служения истине. Целевые установки начала ХХI века далеки от идеала служения истине в том значении, какое ему придавалось ещё век назад. В духовной атмосфере нашего времени оно представляется выражением чего-то наивного и старомодного, а главное — непрактичного.

Действительно, что такое «духовная жажда»? С чем, извините, её употребляют? То ли дело — расчёт. Ныне же он более чем когда бы то ни было, вырастает из анализа экономического состояния и направленности финансовых потоков, которые определяют возможности развития любой сферы жизни общества, в том числе — и направления научных исследований, цель которых — тоже поиск истины. Но что общего между этой истиной, немедленно поступающей на службу тому же самому расчёту, и истиной пушкинского пророка, к которому «воззвал глас Бога»?

Поэтому первая строка пушкинского стиха ныне должна была бы начинаться словами: «Расчётом тягостным томим…» В последующих строках речь должна была бы идти о технологиях тендерных операций, о сложностях и непредсказуемости фьючерсных сделок и тому подобном. ¹ Весь замечательный образный стой пушкинского произведения выстраивается на цельной логической основе, а единство того и другого (образа и логики) оказывает мощное эмоционально-смысловое воздействие на сознание читателя. Наше предполагаемое сочинение также не состоится без неизбежного использования логической основы. Однако же в результате перед нами — две совершенно различные мысли, поскольку последняя выстраивает на своей логической базе не образный стой, а экономические понятия, то есть — иную символическую надстройку.

Подойдя к этому сравнению двух мыслей (такие сравнения без труда можно множить), мы вправе сделать вывод о существовании общей структуры для всех мыслительных образований, которая предполагает обязательное наличие объективной формально-логической основы и той или иной субъективно-целевой символьной надстройки. Из этого (не нового, как нам представляется) положения следует, по крайней мере, три вопроса.

Во-первых, какова структура этой формально-логической основы, на которой вырастает символьная надстройка? Ведь если мысль, производимая A, и мысль, производимая B, несовместимы (даже в случае использования одной и той же символики), то причиной этой несовместимости должна быть логическая основа, которая, по определению, объективно — общая для всех мыслящих субъектов. Если мысли, производимые A и B несовместимы, то, следовательно, каждый из них использует не всю формально-логическую основу, а только какую-то её конфигурацию, которую можно образовать в пределах этой основы.

Во-вторых, положим, что как A, так и B используют разную символику, но при этом она вырастает из одной и той же формально-логической конфигурации (предположим, что такая существует). Ясно, что эти мысли не могут быть тождественными из-за разности символьных надстроек. Но будут ли такие мысли родственными и в какой-то мере переводимыми друг в друга в силу их формально-логического сходства? Если такая «родственность» существует, то перед нами — интереснейшая перспектива градуирования, классификации и возможной «переклички» мыслей, выработанных во всех областях человеческой культуры. Может оказаться, что мысли, бытующие в истории, биологии или физике связаны между собой так, что образуют некие родственные группы. Может оказаться также, что такие группы конкурируют друг с другом, используя дарвиновский принцип «борьбы за существование» и тому подобное.

В-третьих, каким образом та или иная логическая основа создаёт свою символьную структуру? Может ли быть так, что энергия этой основы выстраивает символы, вызывая их из «ничто», из небытия? Примерно такую концепцию возвещал Христос, который внушал своим ученикам: когда будете учить, то не думайте, что вам говорить, только верьте, а нужные слова придут.

Концепция эта, по нашему мнению, наиболее вероятная, хотя возможна и другая, в соответствии с которой слова или другие символы — это не просто «кирпичи», из которых создаётся здание мысли, а некие клетки, как-то сообщающиеся со своей логической основой как неким подобием ДНК.

Кроме того, возможен ли синтез этих двух позиций? То есть, возможно ли, чтобы логическая основа, образовав свою символьную структуру, благодаря именно ей начала теперь развиваться как самостоятельная целостность?

Также нельзя исключать и такого (неверного, с нашей точки зрения) предположения, что формально-логическая основа мысли и её символьная надстройка изначально лишены какой-либо внутренней связи и сосуществуют благодаря только волевой прихоти автора мысли.

Из всех перечисленных вопросов остановимся на первом, предположив, что формально-логическая основа нашего мышления, известная со времён Аристотеля, может быть представлена совокупностью сформированных в её пределах конфигураций как гипотетических основ мыслительных образований.