Леонид Владимирович Гнатюк:
Заплутавший бог. Часть 1

Если мысль, как мы её определили, представляет собой способ организации нашей деятельности, то его реализация во внешнем мире (объективация) невозможна без языка. Разница между мыслью и языком в том, что в языке мы стремимся к объективному воплощению того, что в мысли существует субъективно, и что далеко не всегда совпадает между собой.

Такое понимание языка существенно, прежде всего, для человеческой (символьной) формы его существования. Ведь именно символьная форма языка далека от однозначного воплощения в действительности того, что в мысли существует как возможность. Но чем ниже мы спускаемся по эволюционной лестнице жизни, тем более эта однозначность возрастает, и с большими или меньшими вариациями выражается в таком языковом феномене животной жизни, который можно назвать знаком-ситуацией.

Ситуация — это форма организации животным своей жизнедеятельности, то есть деятельности мыслительной по определению. Она вырабатывается в результате того или иного вида нервной системы на воздействия извне. Поскольку характер реакции зависит от уровня развития нервной системы и представлен в деятельности его головного мозга, закодирован там, то каждый вид животного вырабатывает только ему присущие формы организации своей жизнедеятельности в только ему свойственных ситуациях. Они составляют содержание его жизненного пространства и в этом смысле совпадают со знаменитыми умвельтами животного, его «коридорами реальности», о которых ещё говорил немецкий психолог Икскюль.

Понятно, что ситуации, в которых пребывают разные виды животных, сугубо конкретны, и содержание жизненного пространства какой-нибудь антилопы не совпадает с содержанием жизненного пространства, например, змеи и так далее. В данном случае каждый тип нервной деятельности выступает в виде некой призмы, через которую преломляется внешний мир. И если нам не дано увидеть его неисчерпаемости и бесконечности непосредственно, то есть того, каким он есть «сам по себе» в качестве «вещи в себе», то зато мы видим способы его интерпретации нервными системами животных.

Особенность ситуаций в том, что они не безлики. Каждая из них фиксируется животным или позой, или запахом, или определённым звуком, или чем-нибудь ещё, благодаря чему эта ситуация обозначается как именно эта, и что является её знаком для других животных этого вида. Поэтому та или иная ситуация неотделима от её обозначения, как и наоборот: определённые позы, жесты и тому подобное — являются для тех или иных животных выражением или знаком определённой ситуации.

В силу некоторой схожести развития различных нервных систем, знаки могут быть в какой-то степени общими для некоторых видов, а могут быть и сугубо видовыми. Однако в любом случае знак и ситуация в животном мире неразделимы и составляют единое целое.

Что же эта целостность представляет собой содержательно? В ней мы явно можем различить мысль (она выражена в ситуации как способе организации животным своей деятельности) и язык (как знак, в котором этот способ организации становится общим для вида). Таким образом, знак-ситуация — это мыслительно-языковой комплекс, в котором, однако, как мысль, так и язык слиты в нерасторжимое единство. Поэтому животное может варьировать характер своей деятельности в пределах только этой нерасторжимости, и в процессе эволюционного развития знаково-ситуативный комплекс может изменяться только в тех границах, которые являются необходимыми для сохранения конкретного биологического вида. ¹

С появлением человека этой нерасторжимости приходит конец, и комплекс знак-ситуация разрушается. Это происходит в результате появления качественно нового вида мозговой деятельности, обеспеченная такими процессами нейроэволюции которые академик Анохин К. В. называет «загадочными». «Простой, но поразительный факт, — говорит он. — Чтобы создать любой из наших внутренних органов, требуется всего три, пять, иногда семь процентов всех генов. А для создания мозга у человека и других млекопитающих предназначено более половины генов в составе генома. Основные усилия эволюции мира животных были затрачены именно на создание мозга».

Нейрофизиологи, о чём ниже, показали, что основным итогом этих эволюционных усилий было «изготовление» именно человеческого мозга. С его появлением деятельность мыслительная и языковая, если и не обособливаются друг от друга, то начинают развиваться по разным программам и существуют в различных по отношению друг к другу плоскостях. (Об этом смотри в замечательной работе Л. С. Выготского «Мышление и речь»)

Относительно функционирования мысли человека как активной формы организации его деятельности мы попытаемся определиться ниже. Что же касается языка, то в рассмотрении этой многотрудной проблемы следует остановиться на такой его фундаментальной особенности, как формировании его в качестве символьной системы знаков. Таковой у животных или нет, или же она пребывает в зачаточном состоянии.

В рассмотрении этого вопроса нам представляется перспективным следующий подход.

Прежде всего, мы вновь используем метафору о мозге как о кристалле, который преломляет воздействия на него извне, вследствие чего мы получаем картину мира, целиком зависящую от того или иного устройства мозга. Каналы такого воздействия или органы чувств, у разных животных отличаются параметрами, дающими количественно различные ощущения цвета, вкуса, запаха и так далее.

У животных многие ощущения значительно тоньше человеческих, а некоторые обладают такими, которых у человека нет вовсе. Вместе с тем, мир человека, выстроенный на основе достаточно ограниченных параметров зрительных, звуковых, обонятельных, осязательных и вкусовых ощущений, качественно несоизмеримо превосходит все остальные миры всех животных организмов (их знаки-ситуации), вместе взятые.

Причину такого разительного отличия человеческого мира от всех остальных следует искать, разумеется, не в специфике их каналов связи с внешним миром, а в значительно более сложной системе человеческой нейрологии по сравнению с подобными системами животных. Одним из следствий такого превосходства как раз и стало появление человеческого языка. Среди множества предположений о природе такого феномена и причинах его возникновения по-настоящему прорывным явилось открытие того факта, что существует подобие между структурами человеческого языка и организацией биологических знаковых систем. Доказательством этому послужило то, что в настоящее время с помощью математических методов удалось обнаружить аналогию между человеческим языком и квази-языком ДНК. В своей работе «Способность человека к речи. По чьему образцу?» американские лингвисты Дж. Оллер и Дж. Омдал пишут: оказалось, что «человеческий язык и сложнейшие системы биологического языка, включая биологический код, имеют глубокое сходство».

Таким образом, если мы рассмотрим биологический код в качестве источника жизни и её эволюции, а человеческий язык будем понимать как реализацию одного из этапов этой эволюции, то окажется, что между этими пунктами развития существует прочная и, видимо, никогда не прерывающаяся связь. Если мы попытаемся определить характер этой связи, то, вероятно, сможем увидеть, что человеческий язык представляет собой такую форму существования генетических процессов, которую, в итоге, удалось выразить в речи. В языке реализуется их знаковая структура, а речь выступает в форме её озвученного или записанного варианта.

Язык человека, видимо, скрывает в себе всё ключевые этапы развития жизни, и когда мы пользуемся языком, мы невольно опираемся на эти этапы, как на свой фундамент. Не здесь ли, кстати, следует искать источник нашей интуитивной убеждённости в чём-либо, невольного предпочтения, уверенного выбора и так далее?

Итак, наш язык, как следствие развития мозга, обладателем которого стал Homo sapiens, несёт в себе программу становления жизни. И когда нам говорят, что источник языка следует искать в содержательных процессах общественного развития, что язык — продукт этих процессов, то пусть тогда утверждающие это объяснят, почему именно на древних языках были сформулированы идеи, которые оказались мощным стимулом дальнейшего прогресса нашей цивилизации? Почему эти идеи стали своего рода её проспектом? Почему, наконец, ни один из великих древних языков не уступит современным ни своей разработанностью, ни утончённостью, ни своими возможностями выразить идеи любой глубины и сколь угодно какой абстрактной отвлечённости?

Поразительным является ещё и то, что достойные удивления языки древности произошли, видимо, из ещё более древних языковых форм, истоки которых теряются в глубине тысячелетий. Вот что в связи с этим говорит английский филолог Уильям Джонсон: «Санскрит, каким бы ни было его происхождение, обнаруживает удивительное строение: будучи безупречнее греческого и богаче латыни, он изысканнее их обоих. При этом он обладает таким заметным сходством с этими языками в корнях, глаголах и грамматических формах, что оно никак не могло возникнуть случайно. Сходство это столь сильно, что ни один филолог, изучавший все три языка, не усомнится в их происхождении от общего предка, возможно, уже не существующего».

Появление символьного (человеческого) языка и, особенно, такой его формы, как речь, положили конец тому нерасторжимому единству, каким являет себя языковой комплекс животного мира «знак — ситуация». Если в этом комплексе та или иная ситуация в принципе однозначно представлена в её обозначении, то язык человека постепенно отходит от этой однозначности. С появлением такой формы символьного языка, как речь, такая однозначность становится невозможной в принципе.

Человеческий язык мы толкуем как выраженную в знаках реализацию возможностей последнего этапа (высшего: так нам приятнее думать о себе) биологической эволюции. В этом случае результаты всей нашей деятельности, в той мере, в какой она выражена в знаках, мы должны отнести к деятельности языковой. Поэтому практическая деятельность, поскольку вся она является знаком присутствия человека в мире, представляет собой сферу сугубо языковую.

Принципиальным отличием практической деятельности человека от знаково-ситуативной деятельности животных есть то, что человек в своём отношении к миру использует орудия труда, то есть технические средства этого отношения.

Орудия труда — это искусственно созданные структуры, в которых человек реализует свой проспект деятельности, то есть мысль. Ни одно животное не способно создать такой знак своего присутствия в этом мире. Палка, которой обезьяна сбивает банан, — это естественный, а не искусственно созданный предмет и служит всего лишь средством удлинения лапы, как и камень, которым разбивается орех, выступает как утяжелённый кулак.

Но камень, палка и тому подобные постоянные спутники животной деятельности, могут отличаться только своими количественными параметрами, человек же, создавая свои искусственные структуры воздействия на мир (орудия труда), каждый раз придаёт им новые качественные характеристики, которые могут быть представлены в ряду, начинающимся с каменного топора и заканчивающимся продуктами современной технологии. Таким образом, разрушение единого комплекса «знак-ситуация» знаменовало собой появление нового величайшей важности этапа эволюционного развития жизни — технического прогресса.

Принципиально важной его особенностью стало то обстоятельство, что система знаков орудийно-технической деятельности соответствовала (не могла не соответствовать) системе связей, которая лежала в основе человеческой мозговой деятельности. И если орудийную деятельность человека мы называем трудом, то, следовательно, и логику этой деятельности человек извлекает из сложнейших структур своей мозговой организации.

В этом случае широко известное и, по сути, нелепое положение, согласно которому труд (то есть разумная деятельность) создал человека (а откуда же тогда взялась разумная деятельность?) заменяется на прямо противоположное и вполне естественное: человек создаёт труд, то есть систему знаковой деятельности, которая засвидетельствовала о его присутствии в мире. Эта система, безусловно, представляла собой совершенно новое содержание, появившееся в мире. Бесспорно также, что это содержание нельзя было отождествить с тем, которым располагала реальность, находившаяся вне человека, ибо теперь он имел дело с реальностью, творимой его собственной деятельностью.

Поскольку эта деятельность не была статичной (то есть она представляла собой уже не «знак-ситуацию», в пределах которой действует животное), поскольку в основе её лежит постоянно развивающееся орудие труда, то и содержание её на каждом новом этапе становится всё более сложным и всё более динамичным. Язык этого развития требовал обобщения и фиксации своих наиболее значимых этапов, требовал новой формы своего выражения. Символы, образованные различными звукосочетаниями, стали средством обозначения этой динамики.

Думается, первобытному стоило огромных усилий выражать вырывающееся во вне содержание его собственной деятельности в том или ином сочетании звуков. Ведь не всякое такое сочетание могло претендовать на то, чтобы стать чем-то общезначимым. Статус общезначимого мог быть придан тому звукосочетанию, которое в пределах какого-либо первобытного общества могло в сходных обстоятельствах стать обозначением сходного для всех «локуса» формируемого содержания, то есть стать символическим выражением этого «локуса».

Так, удар рассчитанной силы и направления одним камнем по другому, в результате которого можно было получить острый скол, годный для разрезания шкуры, мог быть обозначен каким-либо определённым сочетанием звуков. Это сочетание становилось общезначимым, то есть словом, если при его озвучивании каждый член данного сообщества воспринимал его (теперь, лучше, скажем: понимал), как то, что указывает на камень, которым нужно с определённой силой и такой-то направленностью ударить по другому камню, чтобы получить желаемый скол. Так, видимо, человек формировал содержание своих трудовых операций.

Появляющиеся, таким образом, слова представляют собой звуковую форму выражения той сети отношений человека к внешнему миру, которую он уже сумел создать в процессе становления своей орудийно-практической языковой деятельности.

Вместе с тем, было бы, по-видимому, крайним упрощением объяснять появление символов таким образом, что только уже созданная система языковых (орудийно-практических) связей послужила основой возникновения символьного варианта этой системы.

Принципиально необходимым будет здесь напоминание о том, что самоё становление языковых связей, создаваемых человеком, стало возможным только с появлением его мозга, синтезирующего огромное количество своих генетических программ. Реализация их обеспечивается сложнейшей нейрологической организацией человека. Язык как система практической деятельности, с помощью которой мы преобразуем мир вокруг себя, является способом выражения этой реализации. Поэтому мир, в котором мы живём, представляет собой материализацию тех возможностей, которыми обладает нейрология человека. Не внешний мир «отражается» в человеке, а человек выражает себя во внешнем мире, придавая ему форму своего собственного содержания, очеловечивая его.

Возвращаясь к символьному языку, следует предположить, что формирующиеся символы фиксируют не только узловые точки языковых (орудийно-практических) связей, но невольно несут в себе те содержательные возможности, которыми обладает мозговая деятельность человека. Поэтому символьный язык, кроме того, на что он указывает явно, содержит в себе ещё невысказанное, но потенциально осуществимое.

Символьный язык является, таким образом, связующим началом между уже осуществлённым в мире и ещё нереализованными глубинами человеческой нейрологии. В целом же: эти глубины, во-первых, символьный язык, во-вторых, и орудийно-практическая деятельность человека, в-третьих, составляют единую систему связей, которую мы называем человеческим миром.

В этом мире мы с очевидностью выделяем возможное (содержание человеческой нейрологии), действительное (язык практической деятельности), а также промежуточную среду, в которой действуют механизмы превращения возможного в действительное. Этой промежуточной средой как раз и является символьный язык. Его возникновение стало великим событием в жизни человека, поскольку предоставляло ему возможность вырасти в качественно иное существо. Теперь человек обрёл способность, обмениваясь словами с себе подобными, формировать содержание тех событий, которых ещё нет, но которые он мог или предвидеть, или же (по желанию) создать условия для их появления.

Это значило, что теперь человек мог вырабатывать представление о возможном содержании мира, то есть о том, о чём до этого у него не было никакого представления. Почему? Ответ очевиден: он это содержание начинал творить, создавать его для себя, и в своём отношении к миру опираться уже на это сотворённое содержание. Теперь он начал жить не в чужих для него внешних обстоятельствах, а в мире своего содержания, которое творится в пределах языка. Язык не обозначает мир, а проявляет нам его, выступая в качестве некоего «магического кристалла» (Пушкин). Из этого простого соображения вырастают концепции языковой картины мира, один из творцов которой Вильгельм фон Гумбольдт утверждает: «Человек живёт с предметами так, как их преподносит ему язык». В современном же варианте этой концепции, известной как «Гипотеза Сепира — Уорфа» значится: «Язык определяет восприятие человеком реальности».

Действительно, наивно полагать, что изначально нам дан мир в своей непосредственности, то есть таким, каков он есть «сам по себе», поскольку, о чём знал уже Кант, мир в этом случае окажется чем-то запредельным, то есть находящимся за пределами нашей возможности увидеть там какое-либо содержание. Оно явится нам только тогда, когда мы изменим мир практически и выразим эти изменения в символьной форме.

Что касается самой возможности познавания мира, то, как это следует из сказанного, эта возможность находится в прямой зависимости от разработанности языка, а, следовательно, от глубины и совершенства мыслей, созревших в его недрах. Именно возможностями, которые предоставляются интеллектуальной деятельности, отличаются примитивные языки от тех, на которых были созданы Дао де цзин, Упанишады, Библия или диалоги Платона.

Содержание этих и других выдающихся памятников человеческой мысли не теряют для нас своего значения на протяжении уже нескольких тысячелетий. Почему? Видимо, потому, что в них были использованы те некоторые опорные точки нашего отношения к миру, то есть те важные принципы интеллектуальной деятельности, которые оказались человеку необходимыми для познания им своего бытия. Заслугой древних стало то, что они первыми использовали их весьма эффективно. Кроме того (ещё одна их непреходящая заслуга), они положили начало беспрестанному поиску творческих возможностей интеллекта. Поиск таких возможностей — безусловная привилегия человека.

Животное тоже находится в беспрестанном поиске, но даже вариативное поведение животных, которое они обнаруживают в нестандартных ситуациях, не делает их существами творческими. Внешний мир, который преломляется в системе связей и отношений, существующих в нейрофизиологии животного, дан ему в форме, интерпретируемой им в том или ином «знаке-ситуации». Но эта интерпретация, о чём мы уже говорили, не является языком в принятом нами смысле. В «знаке-ситуации» животное и мир представляют собой единое целое. Оно не выделяет себя из мира в качестве субъекта, а, следовательно, и мир не может выступать для него в качестве объекта. Поэтому активность животного (его поиски) — это не действия, которыми создают, а действия, которыми берут.

Действия животного беспроблемны, то есть они осуществляются не вследствие сформулированного вопроса, так как вопросы создаёт только человек. И даже те действия животных, с помощью которых ими нечто всё-таки создаётся — пчелиные соты, запруды бобров и тому подобное — на самом деле монотонно воспроизводят необходимые условия жизни тех же самых пчёл и бобров. Перед нами — не проявление нового, а реализация программы, закодированной в связях и отношениях их мозговой деятельности. Язык животных состоит из фиксированных «знаков-ситуаций», язык человека — это такая связь символов, оперируя которыми, он сам становится творцом ситуаций.