Фрэнсис Фукуяма:
Великий разрыв.
Часть I. Великий Разрыв.
Глава 1. Игра по правилам

После индустриальной эры

В течение второй половины XX века в США — так же, как и в других экономически развитых странах — постепенно был осуществлён переход к тому, что получило название «информационное общество», «век информации» или «постиндустриальная эра». Футуролог Элвин Тоффлер дал этому переходу название «Третья волна», полагая, что в конечном итоге ¹ она будет так же логична и последовательна, как и две предыдущие волны в человеческой истории: переход от охоты и собирательства к земледелию, и далее — переход от земледелия к промышленному производству ².

Этот переход состоит из ряда связанных друг с другом, элементов. В экономике производство как источник богатства все в большей степени заменяет сфера обслуживания. Типичный работник информационного общества занят не в сталелитейном цехе или на автомобильной фабрике, а в банке, в фирме программного обеспечения, в ресторане, университете или в агентстве социального обслуживания. Роль информации и интеллекта, воплощённых как в людях, так и во все более умных машинах, становится всеобъемлющей, а умственный труд все в большей степени заменяет труд физический. Производство глобализируется по мере того, как недорогие информационные технологии делают все более лёгким распространение информации через национальные границы, а средства быстрой связи — телевидение, радио, факс и электронная почта — размывают границы устойчиво существовавших в течение длительного времени культурных сообществ.

Общество, базирующееся на информации, все в большей степени способствует возрастанию свободы и равенства — двух вещей, которые люди в современной демократии ценят больше всего. Свободы выбора — будь то свобода выбора кабельных каналов, дешёвых торговых центров или друзей в Интернете — приобретает все более неограниченный характер. Иерархии всех видов, и политические, и корпоративные, подвергаются давлению и начинают распадаться. Власть больших, негибких бюрократических образований, которые стремились посредством правил, предписаний и принуждения контролировать все и вся в пределах своей сферы влияния, была подорвана переходом к экономике, основанной на знании; это способствует росту самостоятельности индивида, обретаемой благодаря доступу к информации. Как раз такие негибкие корпорации, как старые «Интернэшнл бизнес машине» и «Американ телефон энд телеграф», дали дорогу меньшим, легче управляемым конкурентам; то же самое относится и к упадку Советского Союза и Восточной Германии, произошедшему из-за их неспособности контролировать и использовать в собственных целях знания своих граждан.

Сдвиг в сторону информационного общества приветствовался практически всеми, кто о нём писал или говорил. Такие разные в политическом отношении авторы, как Джордж Джилдер, Ньют Гингрич, Эл Гор, Николас Негропонте, Элвин и Хейди Тоффлеры, рассматривали эти изменения как благоприятные для процветания, благотворные для демократии, для свободы и для общества в целом. Конечно, многие преимущества информационного общества очевидны, но все ли его последствия носили такой уж позитивный характер?

Люди связывают информационный век с появлением в 1990-х годах Интернета, но отход от индустриальной эры начался более чем на поколение раньше — с деиндустриализации Пояса Ржавчины в США и с подобного же отхода от промышленности в других индустриальных странах. Этот период, начиная примерно с середины 1960-х годов и кончая началом 1990-х, был также отмечен серьёзным ухудшением социальных условий в большей части индустриализированного мира. Стали расти уровень преступности и социальная дезорганизация, в результате чего центральные районы городов богатейших стран становились почти непригодными для проживания. Продолжавшийся более двухсот лет упадок родственных связей как социального института резко ускорился во второй половине XX века. Рождаемость в большинстве европейских стран и в Японии упала до такого низкого уровня, что население этих государств в следующем столетии (при отсутствии подпитки иммиграцией) сократится; браки и рождения детей стали более редкими; увеличилось количество разводов; каждый третий ребёнок в США рожден вне брака, это же относится к более чем половине всех детей в Скандинавии. Наконец, доверие к общественно-политическим институтам претерпевает глубокий упадок, длящийся уже сорок лет. В конце 1950-х годов большинство населения США и Европы выражало доверие своему правительству и своим согражданам, но только незначительное меньшинство сделало это в начале 1990-х. Характер участия людей в жизни друг друга также изменился. Хотя нет данных, подтверждающих, что люди стали меньше общаться, их взаимные связи имеют тенденцию становиться менее постоянными, налагающими меньше обязательств и включающими меньшее количество участников.

Эти перемены носили драматический характер, все они имели место во многих странах, находящихся примерно на одинаковом уровне развития, и происходили примерно в один и тот же период истории. Они и создали Великий Разрыв в социальных ценностях, преобладавших в обществе индустриального века в середине XX века, и выступают предметом первой части этой книги. Такие быстрые изменения в различных социальных показателях в одно и то же время являются в высшей степени нетипичными; даже не зная, почему так произошло, мы имеем основания подозревать, что перемены могут быть связаны друг с другом. Хотя консерваторы — например, Уильям Дж. Беннетт — часто подвергались критике за их зацикленность на теме морального упадка, они, по сути дела, правы: размышления о развале социального порядка — это не только следствие ностальгии, недолговечной памяти или неосведомлённости о гиперкризисах прошедших веков. Упадок легко видеть в статистике количества преступлений или детей, растущих без отца, пониженного качества и возможностей образования, подорванного доверия и так далее.

Было ли лишь случайностью то обстоятельство, что все эти негативные социальные тенденции, которые в совокупности отражают деградацию социальных связей и общих ценностей, объединяющих на Западе людей, имели место именно тогда, когда экономика в этих обществах совершала переход от индустриальной эры к информационной? Гипотеза этой книги заключается в том, что данные тенденции на самом деле тесно связаны, и вместе со всеми благодеяниями, проистекающими из более сложной экономики, основанной на информации, в нашей социальной и моральной жизни произошли также определённые неблагоприятные изменения. Связи между двумя тенденциями были технологическими, экономическими и культурными. Меняющаяся сущность труда вела к замене физического труда умственным, побуждая тем самым миллионы женщин искать работу и подрывая традиционные представления, на которых была основана семья. Инновации в медицинских технологиях, такие как противозачаточные таблетки и увеличивающееся долголетие, уменьшили роль семьи и продолжения рода в жизни людей. На рынке и в лаборатории культура радикального индивидуализма способствует прогрессу и инновациям, но ведь она распространилась и в сфере социальных норм, где, в сущности, привела к разрушению всех форм власти и ослаблению связей, скрепляющих семьи, соседей и нации. Полная картина, конечно, гораздо более сложна и различается от страны к стране. Но, говоря в общем, технологические изменения, которые на рынке способствуют тому, что экономист Йозеф Шумпетер назвал «творческим разрушением», повлекли за собой подобный же разрыв в мире социальных отношений. Было бы удивительно, если бы это было не так.

Однако в этом есть и своя положительная сторона: социальный порядок, однажды подорванный, стремится переустроиться заново, и имеется немало признаков того, что сегодня именно так и происходит. Подобного можно ожидать по одной простой причине: человеческие существа по своей природе — создания социальные: их наиболее глубокие побуждения и инстинкты ведут их к тому, чтобы творить моральные правила, которые связывали бы их вместе, образуя общности. Они также по природе существа ещё и рациональные, и их рациональность позволяет им спонтанно создавать различные способы сотрудничества друг с другом. Религия часто способствует этому процессу, но она не является обязательным условием социального порядка, как то полагают многие консерваторы. Не является им и сильное государство, расширяющее свою сферу влияния, как утверждают многие левые. Естественное состояние человека — не война «всех против всех», как полагал Томас Гоббс, а скорее гражданское общество, упорядоченное наличием множества моральных правил. Более того, эти утверждения эмпирически подтверждаются огромным количеством данных недавних исследований в таких разнообразных областях естественных наук, как нейрофизиология, генетика поведения, эволюционная биология и этология, а также в рамках биологически ориентированных подходов в психологии и антропологии. Изучение того, как возникает порядок — в том случае, если он появляется не в результате указа сверху, рождённого иерархической властью, политической или религиозной, но как результат самоорганизации независимых индивидов, — является одним из наиболее интересных и важных интеллектуальных процессов нашего времени. Поэтому во второй части этой книги мы отходим от непосредственных социальных проблем, поставленных Великим Разрывом, и задаёмся более общими вопросами, например: откуда проистекает социальный порядок и как он развивается при меняющихся условиях?

Представление о том, что социальный порядок должен возникать благодаря централизованной, рациональной, бюрократической иерархии, тесно связано с индустриальным веком. Социолог Макс Вебер, исследуя индустриальное общество XIX века, утверждал, что рациональная бюрократия была, по сути, самой сердцевиной жизни общества. Однако сегодня мы знаем, что в информационном обществе ни правительства, ни корпорации не будут полагаться исключительно на формальные, бюрократические правила для того, чтобы организовывать людей, над которыми они имеют власть. Вместо этого они должны будут прибегнуть к децентрализации и распределению властных полномочий и положиться на самоорганизацию людей, над которыми они имеют номинальную власть. Предпосылкой подобной самоорганизации являются интернализированные правила и нормы поведения, которые предполагают, что мир XXI века будет в значительной степени зависеть от таких неформальных норм. Иными словами, хотя переход к информационному обществу и разорвал социальные нормы, современное высокотехнологическое общество не сможет без них обойтись и ощутит настоятельные побуждения к их воспроизводству.

В третьей части книги в поисках источников этого порядка мы бросим взгляд как на прошлое, так и в будущее. Мнение, что состояние морали общества уже длительное время находится в упадке, давно поддерживается некоторыми консерваторами. Британский государственный деятель Эдмунд Берк утверждал, что само Возрождение, с его стремлением к замене традиции и религии разумом, является первичным источником этой проблемы, и современные наследники Берка продолжают утверждать, что секулярный гуманизм есть корень сегодняшних социальных проблем. Но, хотя консерваторы могут быть правы относительно того, что существовали важные факторы, из-за которых мораль на протяжении последних двух поколений падала, они склонны игнорировать тот факт, что социальный порядок — если рассматривать долгосрочные циклы — не только не приходит в упадок, но и улучшается. Так было в Британии и Америке на протяжении XIX века. Нельзя не заметить, что период с конца XVIII века до середины XIX был временем резко возросшего морального разложения в обеих странах. Уровень преступности практически во всех главных городах повышался, семьи распадались, и количество незаконнорождённых детей росло; люди были социально изолированы; потребление алкоголя, особенно в США, увеличилось и оказалось, в расчёте на душу населения в 1830 году, примерно в три раза большим, чем сегодня. Но потом, с каждым десятилетием, начиная с середины столетия и до его конца, практически все эти социальные показатели начали демонстрировать позитивную динамику: уровень преступности упал; укрепились семьи; алкоголики стали бросать пить; появлялись все новые добровольные ассоциации, дающие людям ощущение принадлежности к социальной общине.

Сегодня имеются подобные же признаки того, что Великий Разрыв, который свершался с 1960-х по 1990-е годы, начинают идти на убыль. Уровень преступности в США и в других странах, в которых она в своё время стала эпидемией, резко упал. Количество разводов начиная с 1980-х годов уменьшилось, и есть признаки того, что, по крайней мере в США, число детей, рождённых вне брака, более не растёт. В 1990-х годах доверие к институтам государства укрепилось, и гражданское общество кажется процветающим. Более того, имеется множество иногда даже анекдотических свидетельств возвращения консервативных социальных норм и выхода из моды наиболее крайних форм индивидуализма, которые появлялись на протяжении 1970-х годов. Слишком рано утверждать, что ныне эти проблемы уже позади, но не следует также делать вывод, что мы не способны социально адаптироваться к технологическим и экономическим условиям эры информации.

Ещё раз об общине и обществе

Разрыв в социальной организации вследствие технологического прогресса — это не новый феномен. В частности, с начала промышленной революции, по мере того как один производственный процесс сменялся другим, человеческие общества подвергались воздействию безжалостной модернизации. ³ Истоки нарушений социального порядка в Америке и в Британии в конце XVIII — начале XIX века можно проследить вплоть до последствий разрыва в эпоху так называемой первой промышленной революции, когда появление парового двигателя и механизации позволило создать новые производства в текстильной, железнодорожной и других отраслях промышленности. Сельскохозяйственные общины в течение, может быть, каких-то ста лет преобразовались в городские промышленные общества, и на смену всем накопленным социальным нормам и обычаям, присущим деревенской жизни, пришли ритмы фабрики и города.

Этот сдвиг в нормах и явился источником самой, вероятно, известной концепции современной социологии — разделения, проведённого Фердинандом Теннисом между тем, что он назвал Gemeinschaft (община) и Gesellschaft (общество) ⁴. По Теннису, община (Gemeinschaft), которая была характерна для типичного старого европейского крестьянского уклада, характеризовалась сетью тесных личных связей, основанных в большой степени на родстве и на непосредственном, лицом к лицу, контакте, который имел место в небольшой изолированной деревне. Нормы были большей частью неписаные, а индивиды были связаны друг с другом узами взаимной зависимости, которые затрагивали все стороны жизни, от семьи и работы до тех немногих видов досуга, которые существовали в подобных общинах. Общество же (Gesellschaft) являлось структурой, характеризующейся законами и другими формальными правилами, присущими большим городским индустриальным сообществам. Социальные связи здесь были более формальными и безличными; индивиды были независимы от взаимной поддержки друг друга и, таким образом, имели друг перед другом намного меньше моральных обязательств.

С тех пор идея о том, что неформальные нормы и ценности со временем будут заменены на рациональные, формальные правила и законы, стала главным стержнем современной социологической теории. Английский правовед сэр Генри Мейн доказывал, что в старых обществах люди были связаны друг с другом отношениями, которые он назвал отношениями «статуса». Отец был на всю жизнь связан со своей семьёй, господин — со своими рабами и слугами, и эта связь состояла из множества неформальных, негласных и часто не определённых чётко взаимных обязательств. Никто не мог просто отказаться от этих отношений, если они ему или ей не нравились. Мейн утверждает, что в современном капиталистическом обществе отношения, напротив, базируются на «контракте» — к примеру, формальном соглашении, согласно которому работающий по найму предоставляет определённое количество услуг в обмен на определённую заработную плату. Все обговаривается в трудовом контракте, который узаконивается государством; не существует каких-либо давно возникших обязательств или долга, которые бы сопутствовали обмену денег на услуги. Другими словами, в отличие от отношений статуса отношения контракта не являются моральными: каждая сторона может разорвать его в любой момент, если только этим не нарушаются условия контракта ⁵.

Последствия перехода от сельскохозяйственных обществ к индустриальным так сильно сказались на социальных нормах, что породили совершенно новую академическую дисциплину — социологию, которая стремится описать и понять эти изменения. Практически все великие социальные мыслители конца XIX века — включая Тенниса, Мейна, Вебера, Эмиля Дюркгейма, Георга Зиммеля — посвятили свои исследования выяснению природы этого перехода. Американский социолог Роберт Нисбет однажды даже охарактеризовал всё дальнейшее развитие своей дисциплины как один длинный комментарий к теме общины и общества.

Во многих типичных социологических текстах, написанных в середине XX века, переход от общины к обществу рассматривается так, как если бы он был однократным событием: общества были либо «традиционными», либо «современными», а «современные» общества каким-то образом завершили собой путь социального развития. Но американский средний класс 1950-х годов — это отнюдь не вершина социальной эволюции, так что индустриальные общества скоро стали преобразовываться в то, что Даниел Белл охарактеризовал как постиндустриальное общество, или в то, что нам известно как информационное общество. Если эта трансформация имеет такое же важное значение, как и предыдущая, то нас вряд ли должно удивлять, что воздействие на социальные ценности окажется столь же огромным.

Почему общественный порядок важен для будущего либеральной демократии

Перед сегодняшней демократией информационного века стоит серьёзнейший вызов — поддержать общественный порядок перед лицом технологических и экономических перемен. С начала 1970-х до начала 1990-х годов по Латинской Америке, Европе, Азии и по бывшему коммунистическому миру неожиданно прокатилась волна возникновения новых демократических режимов, которую Сэмюэль Хантингтон нарек другой «третьей волной», на этот раз волной демократии ⁶. Как я утверждал в своей книге «Конец истории и последний человек», за эволюцией политических институтов по направлению к современной либеральной демократии стоит жёсткая логика, которая основана на корреляции между экономическим развитием и стабильной демократией ⁷. В самых экономически развитых странах мира имеется совершенствующееся со временем соответствие друг другу политических и экономических институтов, и никаких очевидных альтернатив для либеральных политических и экономических институтов мы что-то не наблюдаем.

Однако совсем не очевидно, что из этого должна вытекать подобного же рода прогрессивная тенденция в моральном и социальном развитии. Возможно, что самое уязвимое место современной либеральной демократии, которое ещё долго будет таковым оставаться, заключается в том, что она может стать жертвой чрезмерного индивидуализма; это особенно заметно в самой индивидуалистической демократии из всех — в США. Предпосылкой основания современного либерального государства было представление, что в интересах политического мира правительство не станет поддерживать каких-либо моральных требований со стороны религии и традиционной культуры. Церковь и государство должны были быть отделены друг от друга; необходим плюрализм мнений по поводу наиболее важных моральных и этических вопросов, касающихся окончательных целей или природы добра. Основной ценностью должна стать толерантность. Место морального консенсуса полагалось занять понятным законам и общественным институтам, обеспечивающим политический порядок. Такая политическая система не требовала от людей, чтобы они были особенно уж добродетельными, лишь бы они вели себя рационально и следовали закону в своих собственных интересах. Подобным же образом основанная на рынке капиталистическая экономическая система, идущая рука об руку с политическим либерализмом, требовала лишь того, чтобы люди принимали во внимание свои собственные долгосрочные интересы, которые заключаются в достижении результатов, оптимальных для общества, производства и распределения товаров.

Общества, созданные на этих индивидуалистических началах, функционировали чрезвычайно успешно, и сегодня, когда XX век завершился, вряд ли можно говорить о реальных альтернативах либеральной демократии и рыночному капитализму как фундаментальным принципам организации современного общества. Собственные интересы индивида — это менее благородная, но более стабильная основа для общества, чем добродетели. Утверждение власти закона — одно из самых великих достижений западной цивилизации; достижение, преимущества которого становятся тем более очевидными, когда мы имеем дело с такими странами, как Россия или Китай, которые его лишены.

Но хотя формальный закон, а также сильные политические и экономические институты являются необходимыми, самих по себе их ещё не достаточно для того, чтобы гарантировать преуспевание современного общества. Нормальная работа либеральной демократии всегда зависела от наличия определённых культурных ценностей, принимаемых обществом. Легче всего в этом можно убедиться, сравнивая между собой США и страны Латинской Америки. Когда в XIX веке Мексика, Аргентина, Бразилия, Чили и другие латиноамериканские страны добились независимости, многие из них приняли формальные демократические конституции и юридические системы, которые имели в качестве образца президентскую систему США. Однако с тех пор ни в одной латиноамериканской стране не удалось достичь политической стабильности, экономического роста и эффективной работы демократических институтов, характерных для США, хотя, к счастью, большинство из этих стран к концу 1980-х годов вернулось к демократическому правлению.

Для такого положения дел было множество сложных исторических причин, но самая важная из них — это культурный фактор: США были основаны в первую очередь Британией и унаследовали не только британские законы, но и британскую культуру, в то время как Латинская Америка получила в наследство разнящиеся друг от друга культурные традиции Пиренейского полуострова. Хотя Конституция США устанавливает отделение церкви от государства, американская культура в годы своего формирования создавалась в значительной степени протестантскими сектами. Протестантизм усилил как американский индивидуализм, так и то, что Алексис де Токвиль назвал американским «искусством объединяться» — то есть тенденцию общества самоорганизовываться в мириады добровольных ассоциаций и общин. Жизненная сила американского гражданского общества была необходимой как для стабильности демократических институтов США, так и для их развивающейся экономики. Имперские же и римско-католические традиции Испании и Португалии, напротив, усиливали зависимость от крупных, централизованных институтов — таких, как государство и церковь, ослабляя, соответственно, независимое гражданское общество. Подобные же различия мы видим между северной и южной Европой — различие в способности заставить работать современные общественно-политические институты также явилось результатом влияния религиозного наследия и культурной традиции. Проблема большинства современных демократий заключается в том, что они не могут принять свои культурные предпосылки как нечто незыблемое. Наиболее процветающим из них, включая США, повезло в том, что они сочетают сильные официальные учреждения с гибкой неформальной культурой, обеспечивающей устойчивость. Однако само по себе наличие таких государственных институтов ещё не гарантирует, что упорядочиваемое ими общество под давлением технологических, экономических и социальных перемен будет продолжать пользоваться именно правильным видом культурных ценностей и норм. Имеет место как раз обратное: индивидуализм, плюрализм и толерантность, встроенные в формальные институты, обычно способствуют культурному разнообразию и, таким образом, несут в себе угрозу подрыва моральных ценностей, унаследованных из прошлого, а динамичная экономика технологических инноваций может, в силу своей природы, разрывать существующие социальные связи.

В таком случае вполне возможно, что общественная жизнь является в большей мере циклической, хотя крупные политические и экономические институты эволюционируют по долгосрочному секулярному пути. Социальные нормы, действующие на протяжении одного исторического периода, разрушаются в результате успехов технологии и экономики, и общество вынуждено сыграть в догонялки, чтобы переустроить себя в изменившихся условиях.

Ценность правил

Культурная связь между социальным разрывом и переходом в век информации символически проявилась в серии телевизионных рекламных передач, которыми был нашпигован телеэфир во время Олимпийских игр 1996 года в Атланте, штат Джорджия. Спонсируемые главной телефонной компанией Америки, они демонстрировали ряд мускулистых атлетов в хорошей физической форме, совершающих весьма неординарные вещи: взбегающих, например, вверх по стенам зданий, прыгающих со скалы в тысячефутовые каньоны и перепрыгивающих с крыши одного небоскрёба на крышу другого. Голики были выстроены вокруг темы, которая в конце возникала на экране: «Пределов нет». Намеренно или нет, но совершенное телосложение атлетов напоминало о ницшеанском сверхчеловеке, богоподобном существе, не стеснённом нормами обычной морали, таком, какого могла бы любовно изобразить Лени Рифеншталь — кинорежиссёр нацистской Германии.

Телефонные компании, которые спонсировали эти видеоролики, и рекламные агентства, которые их создавали, очевидно, стремились к тому, чтобы создать обращённый в будущее позитивный образ: в новом веке информационных технологий старые нормы рушатся, а компания-спонсор находится на передовой линии этой разрушительной работы. Подспудный смысл заключался в том, что старые нормы по всей видимости — те, которые правили системами коммуникации до создания Интернета и телефонными монополиями) были ненужным и вредным ограничением не только для телефонных служб, но и для человеческого духа вообще. Даже и предсказать невозможно, каких высот мог бы достичь человек, если бы только эти нормы были сняты, и компания-спонсор была бы совершенно счастлива помочь своим клиентам достичь этой земли обетованной. Как и те атлеты, мы могли бы тогда стать подобными богам.

Сознательно или нет, но создатели этих роликов исходили из весьма действенной культурной темы: освобождения индивида от ненужных, стесняющих его социальных ограничений. Начиная с 1960-х годов по Западу прокатился ряд движений за либерализацию, которые добивались того, чтобы сделать индивида свободным от ограничений, налагаемых множеством традиционных социальных норм и правил морали. Сексуальная революция, требование равных возможностей для женщин и феминистское движение, движение за права геев и лесбиянок распространились по всему западному миру. Освобождение, которого добивается каждое из этих движений, касается социальных прав, норм и законов, которые неправомерно ограничивают возможности индивидов и их право выбора, будь то право молодых людей выбирать сексуального партнёра, право женщин делать карьеру или возможность геев добиваться признания своих прав. Поп-психология, начиная с движения за человеческие возможности 1960-х и кончая движением за чувство собственного достоинства 1980-х, добивается освобождения личности от удушающих общественных ожиданий. Каждое из этих движений вполне могло бы принять девиз «Пределов нет» как свой собственный.

В этих усилиях по освобождению индивида от сковывающих его правил принимали участие как левые, так и правые, но акцент они ставили на разных вещах: левые заботились о стиле жизни, а правые заботились о деньгах. Первые не хотели, чтобы традиционные ценности безосновательно сковывали выбор женщин, меньшинств, геев, бездомных, людей, обвинённых в преступлениях, или каких угодно других групп, отторгаемых обществом. Правые же не хотели, чтобы сообщества налагали путы ограничений на то, что они могли делать со своей собственностью, или — в частности, в случае США — на то, что они могли делать со своим огнестрельным оружием. Не случайно, что ролик, содержащий призыв «Пределов нет», был создан частной корпорацией высоких технологий, старающейся максимально увеличить свои прибыли, поскольку для процветания современного капитализма необходим отказ от старых социальных отношений, общественных образований и технологий в пользу новых, более эффективных. Как левые, так и правые обвиняли друг друга в чрезмерном индивидуализме. Те, кто поддерживал свободу выбора в вопросах планирования семьи, были склонны противодействовать свободе приобретения огнестрельного оружия или жгущих бензин автомобилей; тех же, кто желал неограниченной экономической конкуренции, устрашала перспектива подвергнуться нападению распоясавшихся преступников по дороге в дешёвый супермаркет. Однако ни одна из сторон не желала ограничить свою сферу свободного выбора ради того, чтобы ограничить сферу другой стороны.

Как вскоре обнаружилось, с культурой неограниченного индивидуализма, в которой ломка правил становится в некотором смысле единственным правилом, связаны серьёзные проблемы. Первая из проблем заключалась в том, что моральные ценности и общественные правила — не просто деспотические ограничения выбора, налагаемые на индивида, а скорее необходимые условия совместной деятельности любого типа. Действительно, социологи начали говорить о разделяемых обществом ценностях как о социальном капитале. Как и физический капитал (земля, строения, машины), как и человеческий капитал (способности и знания), социальный капитал производит богатство и, таким образом, является экономической ценностью национальной экономики. Он является также предпосылкой всех форм совместного предпринимательства, которые существуют в современном обществе, — от работы универмага на углу до лоббирования в Конгрессе и воспитания детей. Индивиды расширяют свои собственные возможности и способности, следуя правилам сотрудничества, которые, хотя и стесняют их свободу выбора, позволяют им вступать во взаимодействие с другими индивидами и координировать свои действия. Социальные ценности — такие, как честность, взаимность, выполнение обязательств — не являются предметом выбора, каким являются этические ценности; они имеют осязаемую стоимость в долларах и помогают группам, которые их придерживаются, достигать общей цели.

Вторая проблема, возникающая в связи с культурой крайнею индивидуализма, — это то, что он влечёт за собой оторванность от общества. Общность не образуется каждый раз, когда группе людей случается взаимодействовать друг с другом; истинную общность скрепляют ценности, нормы и опыт, которые члены данной общности разделяют. Чем глубже заложены эти общие ценности, тем сильнее чувство общности. Однако ограничение личной свободы ради принадлежности к группе многим не кажется необходимым. По мере того как люди освобождаются от традиционных связей со своими супругами, семьями, соседями, рабочими местами и церковью, они начинают думать, что смогут сохранить социальное общение, но теперь уже посредством тех связей, которые они сами для себя выбирают. Однако оказалось, что такое общение по выбору, которое они по собственному желанию могли бы начинать и прекращать, рождает в них чувство одиночества и дезориентации, тоски по более глубоким и постоянным отношениям с другими людьми.

Таким образом, лозунг «Пределов нет» оказывается сомнительным. Нам хочется нарушить правила, которые являются ненужными, несправедливыми, неправильными или устаревшими, и мы добиваемся максимального увеличения нашей личной свободы, но в то же время мы постоянно нуждаемся в новых правилах, которые дали бы возможность возникнуть новым формам сотрудничества и позволили нам чувствовать себя связанными друг с другом в общности. Эти новые правила всегда влекут за собой ограничение индивидуальной свободы. Общество, ориентированное на то, чтобы постоянно действовать наперекор нормам и правилам во имя роста индивидуальной свободы выбора, окажется всё более и более дезорганизованным, атомизированным, изолированным и неспособным выполнять общие цели и задачи. То общество, которое не хочет «никаких пределов» для своих технологических инноваций, сталкивается с этим же самым «никаких пределов» и для многих форм индивидуального поведения, с ростом преступности, с распадом семей, с пренебрежением людей родительскими обязанностями, с отчуждением соседей, с отказом граждан от участия в общественной жизни.

Социальный капитал

Если даже мы в общем согласимся с тем, что человеческое общество испытывает необходимость в ограничениях и правилах, то тут же возникает вопрос: «Какие правила должны быть главными?»

В богатом, свободном и разнообразном обществе, сложившемся в США в конце XX века, слово культура стало ассоциироваться с идеей выбора. Другими словами, культура — это нечто, что художники, писатели и другие одарённые богатым воображением люди создают по подсказке внутреннего голоса; для тех же, кто менее склонен к творчеству, это то, что они выбирают для потребления в качестве искусства, кулинарии или видов развлечений. Довольно распространено, хотя и несколько поверхностно, понятие культуры, которое ассоциируется с едой, особенно в её этническом разнообразии: иметь культурное разнообразие — это значит иметь большой выбор среди китайских, итальянских, греческих, тайских или мексиканских ресторанов. Более важные культурные выборы, в конце концов, тоже являются предметом хищнического потребления: в качестве примера можно привести героя Вуди Аллена, который, узнав, что у него рак на последней стадии, отчаянно пытается решить, будет ли он искать утешения как буддист или как кришнаит, как католик или как иудей.

Более того, нас учили, что в споре между конкурирующими культурными направлениями ни одно не может считаться лучше других. В иерархии моральных ценностей толерантность оценивается весьма высоко, а морализаторство — стремление оценивать людей по своим собственным моральным или культурным меркам — считается смертным грехом. De gustibus non est disputandum (О вкусах не спорят (лат.). — Прим. ред.) — как и в случае вкуса национальной кухни, не существует способа оценки того, лучше один набор моральных правил другого или хуже. Этому учат не только сторонники мультикультурализма среди левых, но и либеральные экономисты из правых, которые сводят всё человеческое поведение к преследованию индивидуальных «предпочтений», несводимых к какому-то одному из них ⁸.

Именно для того, чтобы обойти проблему культурного релятивизма, я сосредоточился не на основополагающих культурных нормах, а на некотором их подмножестве, образующем социальный капитал. Социальный капитал можно определить просто как набор неформальных ценностей или норм, которые разделяются членами группы и которые делают возможным сотрудничество внутри этой группы. Если члены группы смогут рассчитывать на то, что другие будут вести себя честно и на них можно будет положиться, то они смогут доверять друг другу. Доверие подобно смазке, которая делает работу любой группы или организации более эффективной.

Само по себе принятие группой людей общих ценностей и норм не производит социальный капитал, потому что ценности могут быть и ложными. Взгляните, к примеру, на южную Италию, регион мира, для которого характерной чертой является недостаток социального капитала и всеобщего доверия, хотя там и существуют строгие социальные нормы. Социолог Диего Гамбетта рассказывает следующую историю: Удалившийся от дел глава мафии вспоминал, что — когда он был маленьким мальчиком — его отец-мафиозо заставил его взобраться на стену, а потом сказал ему, чтобы он спрыгнул, обещая поймать его. Мальчик сначала отказывался, но отец настаивал до тех пор, пока тот не прыгнул — и не растянулся ничком. Мудрость, которую его отец хотел до него донести, заключалась в следующем: «Ты должен научиться не доверять даже своим родителям» ⁹.

Для мафии характерен чрезвычайно строгий внутренний кодекс поведения, l’omerta, о членах мафии говорят как о «людях чести». Тем не менее эти нормы не применяются вне узкого круга мафиози; суть большей части норм, которые исповедует остальная часть сицилийского общества, можно определить следующим образом: «старайся при каждом удобном случае обмануть людей, не являющихся членами твоей семьи, иначе они первыми обманут тебя», — но, как показывает приведённый Гамбеттой пример, возможно, даже на членов семьи нельзя положиться. Очевидно, что такие нормы не способствуют сотрудничеству в обществе, и существование негативных последствий, как для эффективного правления, так и для экономического развития, находит широкое эмпирическое подтверждение ¹⁰. Южная Италия до сих пор является рассадником коррупции, заражающей политическую систему страны, она же является и одной из беднейших частей Западной Европы.

Нормы же, которые производят социальный капитал, должны, напротив, включать в себя такие ценности, как: правдивость, выполнение обязательства, сотрудничество с другими людьми. Неудивительно, что эти нормы в значительной степени совпадают с теми пуританскими ценностями, о которых Макс Вебер в своей книге «Протестантская этика и дух капитализма» писал как о решающем для развития западного капитализма факторе.

Все общества имеют некоторый запас социального капитала; реальные различия между ними связаны с тем, что можно назвать «радиусом доверия» ¹¹. Другими словами, нормы сотрудничества, такие как честность и взаимность, могут разделяться членами ограниченной группы людей, но не другими членами того же общества. Очевидно, что в любом случае семья — важный источник социального капитала. Какого бы низкого мнения ни придерживались американские родители насчёт своих детей-тинейджеров, гораздо более вероятно, что члены одной семьи будут доверять друг другу, а не посторонним, и сотрудничать друг с другом будут больше, чем с по сторонними. Это причина того, что практически любой бизнес начинается как семейный.

Однако крепость семейных связей различается от общества к обществу и меняется в зависимости от других типов социальных обязательств. Иногда кажется, что существует нечто вроде обратной зависимости между связями доверия и взаимности внутри и вне семьи: когда одно очень сильно, другое имеет тенденцию быть слабым. В Китае и в Латинской Америке семьи сильны и сплочённы, но трудно доверять незнакомцам, поэтому уровень честности и сотрудничества в общественной жизни невысок, следствием чего оказываются кумовство и повсеместное разложение общества. Вебер придавал важное значение протестантской Реформации не столько потому, что она поощряла честность, взаимные обязательства и бережливость среди предпринимателей, сколько потому, что эти ценности были в первую очередь широко распространены вне семьи ¹².

Вполне возможно сформировать эффективно работающую группу при отсутствии социального капитала, применяя разнообразные механизмы формальной координации — такие, как контракты, иерархии, конституции, юридические системы и тому подобное. Но неформальные нормы весьма уменьшают то, что экономисты называют стоимостью сделки, — стоимость контроля, заключения контрактов, судебных тяжб, принудительного осуществления формальных соглашений. При определённых условиях социальный капитал может обеспечивать также и более высокую степень инноваций и групповой адаптации.

Социальный капитал даёт преимущества, которые распространяются далеко за пределы экономической сферы. Он является необходимым условием создания здорового гражданского общества, то есть множество групп и объединений, занимающих место между семьёй и государством. О гражданском обществе, которое со времени падения Берлинской стены привлекает к себе значительный интерес в бывших коммунистических странах, говорят как о решающем для успеха демократии факторе. Социальный капитал позволяет различным группам внутри неоднородного общества объединяться друг с другом, чтобы защищать свои интересы, которыми в противном случае может пренебречь могущественное государство ¹³. Действительно, связь между гражданским обществом и либеральной демократией так тесна, что покойный Эрнест Гелнер утверждал, что последняя является реальным выражением гражданского общества ¹⁴.

Несмотря на то что о социальном капитале и о гражданском обществе часто говорят как о полезной вещи, которой хорошо обладать, они не всегда приносят пользу. Координация необходима для любой социальной деятельности: как для полезной, так и для вредной. «Государство» Платона — это дискуссия между Сократом и группой его друзей о смысле справедливости. В первой книге Сократ указывает Трасимаху на то, что даже банда разбойников должна обладать чувством справедливости среди них самих, иначе они не преуспеют в грабежах. Мафия и Ку-Клукс-Клан являются составными частями американского гражданского общества; обе организации владеют социальным капиталом, но обе приносят ущерб здоровью общества в целом. В экономической жизни групповая координация необходима для одной какой-то формы производства, но когда меняются рынки или технологии, возникает необходимость в ином типе координации, возможно, с каким-то другим набором членов. Узы социального сотрудничества, которые поначалу способствуют производству, потом становятся для него помехой, как то было в случае многих японских корпораций в 1990-х годах. Продолжая использовать экономическую метафору, с этой точки зрения о социальном капитале можно сказать, что он обесценивается и необходимо понизить его цену в балансе капитала страны.

Тот факт, что социальный капитал при случае может быть использован для разрушительных целей или что он может обесцениться, не входит в противоречие с общепринятым мнением, что вообще для общества им обладать желательно. Физический капитал, в конце концов, тоже не всегда полезная вещь. Он может не только обесцениться, но и быть использован для того, чтобы производить оружие, талидомид (Транквилизатор с вредными побочными действиями. — Прим. ред.), безвкусные развлечения и весь спектр других социальных зол. Однако в обществе имеются законы, запрещающие производство — с помощью физического или социального капитала — наихудших из социальных зол, поэтому мы можем допустить, что в большинстве случаев применение социального капитала даст не худший результат с точки зрения общества, чем результат использования физического капитала.

Именно такого взгляда придерживалась большая часть тех, кто применял это понятие. Впервые, насколько известно, термин «социальный капитал» был использован в 1916 году Лидой Джадсон Хэнифэн для описания школьных центров сельских общин ¹⁵. Джейн Джейкобс использовала данный термин в своей классической работе «Жизнь и смерть великих американских городов», где указывала, что плотная сеть социальных связей, которые существовали в более старых кварталах смешанного городского типа, образовывала форму социального капитала, которая способствовала общественной безопасности ¹⁶. Экономист Глен Лаури, так же как и социолог Айвен Лайт, использовала термин «социальный капитал» в 1970-х годах для анализа проблемы экономического развития внутри городов: афроамериканцы испытывали недостаток связей доверия и социальной причастности (имевшихся у азиатских американцев и других этнических групп), что в значительной мере объясняло относительно слабое развитие негритянского предпринимательства ¹⁷. В 1980-х термин «социальный капитал» был введён в более широкое употребление социологом Джеймсом Коулманом ¹⁸ и политологом Робертом Патнамом, последний из которых стимулировал оживлённую дискуссию по поводу роли социального капитала и гражданского общества в Италии и в США ¹⁹.

Самый, пожалуй, главный теоретик социального капитала никогда не употреблял этого термина, но с большой ясностью понимал его важность: это был французский аристократ и путешественник Алексис де Токвиль. В своей работе «Демократия в Америке» Токвиль отметил, что Америка резко отличается от его родной Франции тем, что владеет богатым «искусством объединения», то есть население Америки привыкло для разных целей — как обыденных, так и серьёзных — объединяться в добровольные ассоциации. Американская демократия и её система ограниченного управления работала именно потому, что американцы столь успешно формировали ассоциации — как для гражданских, так и для политических целей. Эта способность самоорганизовываться, в сущности, означала не только то, что правительство не должно навязывать организацию в иерархической, сверху вниз, манере; гражданская ассоциация была ещё и «школой самоуправления», которая учила людей совместному образу действий, который они перенесли с собой в общественную жизнь. Наверное, Токвиль согласился бы с утверждением, что без социального капитала не могло бы быть гражданского общества и что без гражданского общества не может быть эффективно работающей демократии.

Как измерить социальный капитал?

Ни социологи, ни экономисты не были довольны распространением термина «социальный капитал»; первые — потому, что рассматривают его как часть общей тенденции поглощения социальных наук экономикой, а вторые — потому, что питают его расплывчатым понятием, которое трудно, если не невозможно, сделать предметом измерения. И действительно, измерение полного запаса социальных отношений сотруд ничества, основывающихся на нормах честности и взаимности, — непростая задача. Раз мы утверждаем, что Великий Разрыв оказывал и продолжает оказывать воздействие на социальный капитал, необходимо найти эмпирическую основу для проверки, так ли это на самом деле.

Роберт Патнам утверждал, что качество руководства в различных регионах Италии коррелирует с социальным капиталом и что социальный капитал в США начиная с 1960-х годов находился в упадке. Что касается эмпирической обоснованности его заявления относительно США, то этот вопрос я рассмотрю в следующей главе. Его работа, однако, может послужить иллюстрацией некоторых трудностей измерения социального капитала. Патнам использует для измерения социального капитала два типа статистических данных. Первый — это информация о группах и о членах групп, от спортивных клубов и хоровых обществ до групп по интересам и политических партий, а также показатели степени политического участия — такие, как число участников голосования и читателей газет. Кроме того, существуют более детализированные опросы относительно бюджета времени и другие данные о том, на что люди тратят часы своего бодрствования. Второй тип — это исследования на основе опросов, таких, как Общий социальный опрос (ОСО) для США и Мировой опрос по ценностям (МОЦ) для других сорока стран по всему миру, которые включают ряд вопросов, касающихся ценностей и поведения.

Утверждение, что американский социальный капитал на протяжении двух последних поколений убывает, было подвергнуто резкой критике. Многие учёные либо указывали на противоречащие этому данные, показывающие, что в действительности количество групп и членов групп на протяжении двух последних поколений увеличивается, либо доказывали, что доступные данные просто не отражают реальности жизни групп в таком сложном обществе, как США ²⁰. Эти данные будут рассмотрены в главе 2.

Помимо вопроса, возможно ли осуществить исчерпывающий подсчёт количества групп и их членов, с таким подходом связаны ещё по меньшей мере три проблемы, касающиеся измерения. Первая заключается в том, что социальный капитал имеет важные качественные характеристики. Лига боулинга или клуб садоводов могут быть, как пишет Токвиль, школами сотрудничества и общественного служения, но очевидно, что с точки зрения видов коллективной деятельности, которую они осуществляют, эти институты весьма отличаются от корпуса морской пехоты США или мормонской церкви. По меньшей мере Лига боулинга не способна к высадке десанта. Адекватное измерение социального капитала требует принимать в расчёт природу коллективной деятельности, на которую данная группа способна, что включает в себя: степень сложности выполняемых действий; ценность продукта, производимого группой; возможность производства продукта при неблагоприятных условиях.

Вторая проблема касается того, что экономисты назвали бы позитивной экстернальностью участия в группах или что может быть названо «позитивным радиусом доверия». Экстернальность — это прибыль или расход, выпадающие на долю тех, кто не участвовал в данной деятельности. Стрижка вашего газона и уход за домом, чтобы он хорошо выглядел, — это примеры позитивной экстернальности, которые выгодны вашим соседям. Загрязнение окружающей среды — классический пример цены, которую должны платить люди, в нём неповинные. Хотя все группы нуждаются в социальном капитале, чтобы функционировать, некоторые создают узы доверия (а значит, и социальный капитал) не среди собственных членов. Как показал Вебер, пуританизм предписывал честность не только по отношению к другим членам своей религиозной общины, но и по отношению ко всем человеческим существам. С другой стороны, возможен случай, когда нормы взаимности распространяются только на членов какого-то под разделения внутри группы. Нет оснований полагать, что в так называемой членской группе — такой, например, как Американская ассоциация пенсионеров, насчитывающей свыше 30 миллионов членов, любые два её члена будут доверять друг другу или совершат координированные действия только потому, что они платят ежегодные взносы в одну и ту же организацию.

Последняя проблема касается негативных экстернальностей. Некоторые группы проявляют нетерпимость, ненависть и даже жестокость по отношению к тем, кто не является членом группы. Ку-Клукс-Клан, «Чёрные мусульмане» и Милиция Мичигана владеют социальным капиталом, но общество, состоящее из таких групп, будет не особенно привлекательным и может даже перестать быть демократией. Таким группам трудно сотрудничать друг с другом, и закрытость может сделать их менее приспосабливаемыми, изолируя от влияний окружающей действительности.

Должно быть ясно, что практически невозможно прийти, исходя из переписи групп, к правдоподобным цифрам, в которых бы выражался запас социального капитала такого большого и сложного общества, как США. У нас есть эмпирические данные различной степени надёжности только для некоторой части групп, которые существуют в действительности, и нет никаких универсальных средств для оценки их качественных различий. Как, в таком случае, можем мы судить о том, увеличивается или уменьшается социальный капитал в данном обществе? Одним из решений было бы в большей мере полагаться на второй из двух источников данных — на данные опросов по доверию и ценностям. Во многих долгосрочных общественных опросах респондентам прямо задаются вопросы, относящиеся к социальному сотрудничеству, такие как: доверяют ли они своим согражданам, готовы ли брать взятки или лгать в собственных интересах. С данными опросов, конечно, связано множество проблем — начиная с зависимости ответов от того, как сформулированы вопросы, и от того, кто их задает, и кончая отсутствием надёжных данных для многих стран и многих периодов времени. Общий вопрос типа «Могли бы вы сказать, что в целом большинству людей можно доверять или что не следует быть слишком доверчивыми, имея дело с людьми?» (такой вопрос содержится как в ОСО, так и в МОЦ) даст не слишком много точной информации о радиусе доверия среди респондентов или об их склонности к взаимодействию с семьёй, с людьми той же этнической или религиозной принадлежности, с совершенно незнакомыми людьми и тому подобном. Тем не менее такие данные существуют и будут здесь использованы в той мере, в какой они позволяют выявить общие тенденции.

Существует и другой, альтернативный подход. Вместо измерения социального капитала как позитивной ценности может быть легче измерить отсутствие социального капитала через традиционные измерения нарушений в функционировании общества — таких, как уровень преступности и наркомании, количество судебных разбирательств, самоубийств, распавшихся семей и случаев уклонения от уплаты налогов. В качестве допущения здесь принимается, что социальные отклонения ipso facto (В силу самого факта (лат.). — Прим. ред.) отражают недостаток социального капитала, поскольку социальный капитал отражает существование норм сотрудничества. Хотя с показателями социальных дисфункций тоже скорее всего связаны определённые проблемы, эти данные в отличие от сведений по принадлежности к группам имеются в изобилии, и их можно сравнивать. Такая стратегия была применена Национальной комиссией по гражданскому обновлению для того, чтобы оценить степень гражданской свободы ²¹.

Нужно сразу же заметить, что с применением данных о социальных дисфункциях как негативной меры социального капитала связана одна весьма серьёзная проблема: в них игнорируется распределение. Точно так же, как обычный капитал в обществе распределён неравномерно (как это отражается исследованиями распределения богатства и доходов), так и социальный капитал тоже, по всей видимости, должен быть распределён неравномерно: прослойки глубоко социализированных, самоорганизующихся индивидов могут сосуществовать с очагами крайней атомизации и социальной патологии. Использование социальных отклонений как заместителя меры социального капитала в определённой степени подобно оценке богатства всего общества по данным об уровне нищеты (при таком подходе США оказались бы одной из наиболее бедных среди развитых стран).

С учётом этих различных соображений в данной работе будут рассмотрены три наиболее важных типа данных для измерения тенденций в изменениях социального капитала в развитом мире начиная с 1950-х годов:

1. Данные о преступности, основанные по большей части на самоотчетах агентств национального уголовного правосудия.
2. Данные о семейном положении, включая рождаемость, браки, разводы, незаконнорождённых детей, опять-таки взятые из отчётов национальных статистических агентств.
3. Данные опросов по доверию, ценностям и гражданскому обществу.

После приведения перечисленных данных в главе 2, глава 3 рассматривает общепринятые объяснения Великого Разрыва, большинство которых оставляют желать лучшего. В главах 4 и 5 обсуждаются специфические причины для каждого из феноменов, о которых идёт речь.

Включение в список показателей социальных дисфункций данных по семьям многим покажется спорным. Некоторые утверждают, что не существует «нормального» типа семьи и что те огромные изменения, которые произошли в структуре семьи начиная с 1950-х годов, просто отражают переход от одной формы организации семьи к другой. Семьи могут образовывать социальный капитал, но, как показывают приведённые выше примеры с семьями в Китае и странах, где распространён католицизм, они также могут быть препятствием для сотрудничества за пределами семьи. Моя позиция заключается в том, что нормы семьи образуют социальный капитал и в то же время являются решающим фактором для передачи социального капитала последующим поколениям и что такие феномены, как быстрый рост числа семей, возглавляемых одинокими женщинами, — весьма негативный социальный фактор. Обоснования этих положений приводятся в главе 6.

Имеются и другие типы показателей социального капитала, которые могут быть рассмотрены, но не включены сюда. К ним, например, относится число судебных разбирательств. Американцы известны своей склонностью к тяжбам и имеют намного большее количество юристов надушу населения, чем чюбое другое развитое общество. Вопросы, которые некогда улаживались рукопожатием, сейчас доводятся многими американцами до суда. Явный взлёт количества судебных исков по поводу дел, которые кажутся тривиальными или абсурдными — вроде случая с женщиной, которой компанией «Макдоналдс» был компенсирован ущерб, возникший из-за того, что она пролила на себя кофе, оказавшийся слишком горячим, или случаев с детьми, которые обвиняют родителей в своей «тяжёлой жизни» (возникшей из-за того, что те не сделали аборт), — является свидетельством упадка уровня доверия в обществе, не говоря уже о здравом смысле.

К сожалению, трудно получить сравнительные данные о количестве судебных процессов и даже ещё более трудно их интерпретировать, учитывая наиболее важные различия в уголовном законодательстве и гражданских кодексах различных стран. Более того, не очевидно, что растущее количество тяжб в США непременно свидетельствует о более низком уровне социального капитала. В США имеется тенденция применять гражданский закон как замену государственному регулированию — к примеру, вместо того чтобы иметь правительствен ные учреждения инспектирования общественных бассейнов и американских горок, в этой стране полагаются на возможность частных лиц подать иск в суд на операторов бассейна или аттракциона, благодаря чему те должны воздерживаться от действий, угрожающих общественной безопасности. Таким образом, рост количества исков в США на самом деле может быть позитивным показателем социального капитала: вместо того чтобы для решения спора апеллировать к иерархическому источнику власти, частные стороны добиваются того, чтобы выработать справедливое соглашение между собой, хотя бы и при помощи легионов высокооплачиваемых юристов.

Замечание по поводу сравнительной методологии

В последующих главах будут представлены социологические данные по США, Великобритании, Швеции и Японии, а также использованы более обширные данные примерно по десяти другим развитым странам, включая Канаду, Австралию, Новую Зеландию, Францию, Германию, Нидерланды, Италию, Испанию, Финляндию и Корею. Выбор первых четырёх стран для диаграмм книги — просто иллюстративный; читателю, который желает ознакомиться с более подробными данными по другим странам, следует обратиться к приложению. Все эти страны являются членами Организации экономического сотрудничества и развития — ОЭСР.

Изучая такие феномены, как неожиданный сдвиг в социальных нормах, чрезвычайно важно сравнивать данные по различным странам. В отличие от учёного-естествоиспытателя социолог не может произвести лабораторный эксперимент, в котором процесс проходил бы при контролируемых условиях, для того чтобы точно понять, какая причина какое следствие вызывает. Самое большее, что мы можем сделать, — сравнить два общества, которые сходны во многих отношениях, но различны в какой-то одной частной области. Например, если мы хотим понять влияние более низких налогов на экономический рост, мы можем сравнить Новую Зеландию с Австралией 1980-х годов. Сопоставление Новой Зеландии с Папуа Новой Гвинеей с точки зрения последствий налоговой политики не имело бы смысла. Эти две страны не только весьма различны в культурном отношении, но и находятся на таких совершенно различных, несоизмеримых уровнях экономического развития, что любые различия в экономическом росте были бы, как говорится, детерминированы в высшей степени избыточно.

Сравнительная методология в социальных науках имеет долгую историю, начиная с классических исследований — таких, как «Самоубийство» Эмиля Дюркгейма, который развил концепцию аномии, рассматривая количество самоубийств в ряде различных европейских стран в конце XIX века. Только сравнивая опыт одной страны с опытом других, подобных ей, мы можем надеяться найти объяснения для сложных феноменов и избегнуть чрезмерной узости. Американцы, к примеру, часто приписывают появление таких феноменов, как упадок уважения к власти, национальному опыту вроде вьетнамской войны или скандала Уотергейта. Хотя в некоторой степени это, может быть, и так — но, как только мы узнаем, что уважение к власти пришло в упадок практически во всех других развитых странах, данное объяснение кажется уже менее правдоподобным.

Поскольку все социальные явления находятся в тесной сиязи с уровнем развития общества (если его измерять как величину валового внутреннего продукта — ВВП — на душу населения), развитые страны имеет смысл сравнивать только с другими развитыми странами. Как будет показано в следующих главах, азиатские страны с того времени, как они достигли такого же уровня развития, что и Британия или Франция, обнаружили весьма отличный от них уровень социальных дисфункций, а это говорит о том, что причина такого контраста лежит скорее в культуре, а не в уровне развития. Это объясняет и то, почему я не включил в эту книгу данные обо всех развитых странах. Не потому, что их опыт не является важным, а потому, что он во множестве аспектов настолько расходится с опытом США и других рассматриваемых здесь развитых стран, что оказывается не особенно полезным для интерпретации нашего собственного опыта.