Фрэнсис Фукуяма:
Великий разрыв.
Часть I. Великий Разрыв.
Глава 4. Причины — демографические, экономические и культурные

Откуда рост преступности?

Предположив, что рост уровня преступности — не просто статистический артефакт, возникший после улучшения полицейской отчётности, следует задать несколько вопросов. Почему уровень преступности возрос столь драматично за относительно короткий период времени и в столь многих странах? Почему уровень стал снижаться или выравниваться в США и нескольких других западных странах? И почему азиатские развитые страны кажутся исключениями из этого паттерна?

Как и в случае с растущим уровнем разводов, первое и, наверное, наиболее прямолинейное объяснение росту уровня преступности, происходившему с 1960-х до 1980-х годов и после этого снизившемуся, — просто демографическое. В подавляющем большинстве случаев преступления совершаются молодыми мужчинами в возрасте 14–25 лет ¹. Для этого, несомненно, существует генетическое основание, связанное с расположенностью мужчин к насилию и агрессии; следовательно, при увеличении рождаемости уровень преступности через 15–25 лет также должен вырастать. В США число молодых людей в возрасте от 14 до 24 лет между 1950-м и 1960 годами выросло на 2 миллиона, а в следующем десятилетии к этому добавилось ещё 12 миллионов представителей данной возрастной группы — скачок, который сравнивали с нашествием варваров ². Огромный прирост числа молодых людей не только увеличил количество потенциальных преступников; их преобладание в молодёжной культуре могло привести к более чем пропорциональному росту попыток оказывать неповиновение властям. Можно выявить влияние роста определённой возрастной группы, сравнивая количество преступлений не по всей популяции, а среди молодых мужчин в данном обществе. Если это сделать, большая часть кривых на диаграммах 2.1 и 2.2 сделается более пологими как на участках возрастания, так и на участках убывания. Действительно, тот факт, что в период «беби-бума» рождаемость в США возрастала более быстрыми темпами, чем в других развитых странах, частично объясняет более высокий уровень преступности в США в период между 1960-ми и 1990-ми годами ³. Новая Зеландия, которая испытала ещё более стремительный рост рождаемости после Второй мировой войны, чем США, также столкнулась с тем, что количество преступлений против собственности стало там возрастать быстрее в 1970-х и 1980-х годах.

Но «беби-бум» только частично может послужить объяснением растущему уровню преступности в 1960-х и 1970-х годах. Один криминолог подсчитал, что прирост количества убийств о США был в 10 раз выше, чем можно было ожидать, учитывая изменения только в демографической структуре населения страны ⁴. По данным исследований во многих странах, изменения в возрастной структуре населения не коррелируют в достаточной степени с ростом преступности ⁵.

Второе объяснение связывает уровень преступности с модернизацией и связанными с ней феноменами — урбанизацией, увеличением плотности населения и наличием возможностей для совершения преступлений. Даже здравый смысл говорит нам, что в больших городах будет больше краж автомобилей и краж со взломом, чем в сельскохозяйственных районах, потому что преступникам легче найти автомобили и безлюдные дома в первом случае, нежели во втором. «Экологические» теории — такие, как теория Генри Шоу и Клиффорда Маккея, выдвинутая в 1940-х годах ⁶, или более поздняя теория Родни Старка — связывают преступность со специфическим видом окружающей среды: плотно заселёнными городскими районами, территориями, где, кроме жилых домов, имеются производственные помещения, или кварталами, в которых отмечается большая текучесть населения ⁷. Эти типы окружающей среды имеют тенденцию возникать по мере того, как общества экономически модернизируются, поэтому есть основания ожидать, что и уровень преступности будет расти по мере того, как люди переселяются с ферм и из деревень в городские районы.

Урбанизация и меняющаяся среда обитания — слабые объяснения растущему уровню преступности в развитых странах после 1960-х годов. К 1960 году рассматриваемые страны были уже индустриализированными, урбанизированными обществами; в 1965 году не происходило никакого внезапного переселения из деревни в город. В США гораздо больше убийств совершается на Юге, чем на Севере, более урбанизированном и более густонаселённом. Действительно, насилие на Юге — это в большой степени сельский феномен, и большинство наблюдателей полагают, что объяснения этому скорее культурные, чем экологические ⁸. Япония, Корея, Гонконг и Сингапур входят в число наиболее многолюдных, перенаселённых урбанизированных стран в мире, и тем не менее там развитие не сопровождалось ростом преступности. На самом деле если согласиться с Джейн Джейкобс, считающей, что уровень преступности обратно пропорционален числу «глаз на улицах», то как раз такие типы городской среды, которые считаются порождающими преступность, — многолюдные улицы и кварталы, сочетающие жилые и производственные функции, — должны обнаруживать прямо противоположную тенденцию и высокий уровень социального капитала. Это говорит о том, что социальная среда играет гораздо более важную роль в порождении преступности, чем физическая, — одни и те же городские кварталы могут приходить в упадок и обновляться, когда их население меняется. Другими слонами, мы вернулись к признанию влияния социального капитала: преступность растёт, потому что социальный капитал кпартала или общества уменьшается, и наоборот.

Третью категорию объяснений иногда называют «социальная Гетерогенность» ⁹. Иными словами, во многих обществах преступность имеет тенденцию концентрироваться среди расовых или этнических меньшинств; по мере того как общества становятся этнически более разнообразными (что происходит практически со всеми западными развитыми странами на протяжении жизни последних двух поколений), можно ожидать, что уровень преступности будет возрастать. Причина того, что уровень преступности часто более высок среди представителей национальных меньшинств, весьма вероятно сиязана, как считают криминологи Ричард Клоуард и Ллойд Один ¹⁰, с тем фактом, что легальные пути социального про-лнижения для них в отличие от большинства членов общества перекрыты. В других случаях причиной может служить сам факт Гетерогенности — поселения, жители которых слишком отличаются друг от друга в культурном, лингвистическом, религиозном или этническом плане, никогда не образуют сообществ, способных заставить своих членов соблюдать неформальные нормы. И наконец, не всё меньшинства, поступательное развитие которых блокировано обществом большинства, порождают преступность в одной и той же степени. Более высокий уровень преступности в определённых общинах может просто быть продуктом собственной культуры данного сообщества.

В качестве универсального объяснения роста преступности социальная Гетерогенность — вероятно, более влиятель ный фактор для Европы, чем для США. В США этническое разнообразие увеличилось в результате новой иммиграции, особенно из Латинской Америки и Азии. Не очевидно, однако, что общий уровень преступности среди испаноязычных иммигрантов значительно выше, чем среди родившихся в США; в любом случае начи ная с 1960-х годов преступность увеличивалась среди групп коренных жителей так же, как и среди выходцев из-за рубезка. В Европе антииммигрантские настроения, которые эксплуатируют правые группы — такие, как Национальный фронт Жана-Мари Ле Пена во Франции и партия республиканцев в Германии, — в значительной мере питаются представлением, что иммигранты в гораздо большей степени, чем коренное население, ответственны за преступность. Но и здесь уровень преступности возрастает также и среди групп коренных жителей ¹¹.

Следующее объяснение касается наркотиков. Исходя только из времени достижения зрелости поколением «беби-бума», мы должны были бы ожидать, что снижение преступности будет иметь место скорее в конце 1980-х годов (как начало выравниваться количество разводов), нежели в конце 1990-х. Одно из объяснений, почему число преступлений, связанных с насилием, оставалось высоким, а потом неожиданно быстро упало в конце 1990-х годов, связано с появлением крэк-кокаи-на в американских городах в середине 1980-х годов и с последующей стабилизацией рынков крэка ¹². Этот фактор, однако, объясняет не первоначальный рост преступности, а только продление её волны.

Принимая во внимание ограниченность этих объяснений, мы вынуждены спросить: может быть, рост уровня преступности связан с другими аспектами Великого Разрыва — в частности, с более или менее одновременными изменениями в семье? В настоящий момент доминирующая школа современной американской криминологии придерживается взгляда, что ранняя социализация детей — один из наиболее важных факторов, определяющих последующий уровень преступности. Другими словами, большинство людей не делают каждый день, основываясь на соотношении выгоды и риска, выпор — совершить преступление или нет, как иногда полагают представители школы рационального выбора. Подавляющее большинство людей подчиняются закону (особенно это касается серьёзных преступлений), в силу сложившейся в достаточно юном возрасте привычки. Напротив, большинство преступлений совершается преступниками, которые уже совершали их неоднократно и у которых не был развит этот базовый уровень самоконтроля. Во многих случаях они действуют не рационально, а исходя из импульса. Поскольку они не способны предвидеть последствия, часто их не удерживает ожидание наказания.

Одним из наиболее известных криминологических исследований, которое продемонстрировало важность социализации в раннем детстве, — является работа Шелдона и Элеоноры Глюк, результаты которой были опубликованы в их книге «Разгадать юношеское правонарушение» ¹³. Авторы проводили лонгитюдное исследование, наблюдая за одной и той же группой мальчиков из бедного района Бостона вплоть до достижения ими зрелости, стараясь выявить причины того, почему одни из них совершили преступления, а другие — вели продуктивную жизнь. Один из факторов, обнаруженных при исследовании, заключался в том, что мальчики, которые совершили преступления, продолжали иметь проблемы и в зрелом возрасте — последующее криминальное поведение, неудачи с браком, склонность к алкоголю или наркотикам, неспособность сохранить работу и тому подобное. Это заставляет предположить, что эта способность к самоконтролю развивается относительно рано и что это одна из наиболее важных сфер, в которых проявляется наличие или отсутствие создаваемого семьёй социального капитала.

К такому же выводу пришли криминологи Тревис Хирши и Майкл Готтфредсон, которые считают, что более оправдан но говорить скорее о «криминальной карьере», чем об отдельных преступных актах, поскольку жизненное направление определяется социализацией в семье детей в относительно раннем возрасте ¹⁴. Предпринятый Рольфом Лёбер и Магдой Сто-ухамер-Лёбер обзор многочисленных исследований связей между семьёй и преступностью подтвердил то, что большинству людей известно на основании здравого смысла: родители оказывают влияние на последующее криминальное поведение своих детей пренебрежением к ним и конфликтами с ними, собственным девиантным поведением, супружескими конфликтами или отсутствием одного из родителей ¹⁵.

Данные исследования Глюков были снова проанализированы в 1990-х годах Робертом Сэмпсоном и Джоном Лаубом, которые обнаружили подтверждение важности того, что они назвали «ранжированным по возрасту неформальным социальный контролем», а также тот факт, что у детей, социализация которых не совершалась должным образом, криминальное поведение продолжается на протяжении всей жизни ¹⁶. Позиция Сэмпсона и Лауба несколько отличается от взглядов Глюков и других теоретиков «контроля»: они пришли к выводу, что более поздние социальные отношения (например, в школе, на рабочем месте, со сверстниками и так далее) также могут оказывать влияние на склонность индивида к криминальной карьере. Они считают, что не только семьи являются важным источником социального капитала; социальный капитал общины также может влиять на количество преступлений, хотя и не оспаривают базовую связь между семьёй и преступностью или важность семьи для поддержания уровня социального капитала.

Может ли причина общего роста преступности в развитых странах после 1965 года корениться в распаде семьи? Не приходится сомневаться, что ухудшение семейной жизни, которое началось в этот период, в значительной мере ответственно за рост уровня преступности; имеется достаточное количество эмпирических данных, которые это подтверждают ¹⁷. Распад семьи часто оказывается важным промежуточным звеном в связи между бедностью и преступностью ¹⁸; бедные семьи — это не просто семьи, хорошему трудоустройству которых мешает недостаток образования или неудачное местожительство; часто это семьи, в которых нет отца, который мог бы дисциплинировать ребёнка, поощрить его, послужить ролевой моделью или иначе способствовать его социализации.

С другой стороны, статистические соотношения между распадом семьи и преступностью не так очевидны, как могло бы показаться на первый взгляд, поскольку распад семьи часто коррелирует со множеством других факторов — таких, как бедность, плохая школа и неблагоприятное местожительство, которые также отражаются на социализации детей ¹⁹. Трудно разобраться в значимости отдельных факторов, которые к тому же различаются от страны к стране. В Швеции, к примеру, окружение вне семьи — соседи, другие взрослые, работники детских дошкольных учреждений, учителя и так далее, — возможно, играют значительно большую роль в социализации детей, чем в США. Таким образом, негативные последствия воспитания детей в семье с одним родителем смягчаются.

Даже для США проблематично использовать данные о распаде семьи для объяснения растущего уровня преступности в 1960-х годах. Если бы распад семьи был главным фактором, ответственным за преступность, можно было бы ожидать, что уровень преступности будет возрастать с отставанием на 15–20 лет от роста числа разводов и внебрачной рождаемости, поскольку предположительно именно дети из распавшихся семей были бы на вершине криминальной волны. Однако преступность, количество разводов и внебрачная рождаемость начали расти в одно и то же время. Те молодые люди, которые совершали преступления в конце 1960-х и начале 1970-х годов, родились в период с 1945-го по 1960 год, во время послевоенного «беби-бума», когда стабильность американской семьи укреплялась. Очевидно, под оболочкой семейного уюта 1950-х годов скрывалось что-то не совсем правильное, поскольку поколение, выросшее в нём, оказалось больше обычного склонно поддаваться искушениям зрелого возраста. Распад семьи, несомненно, имел какое-то отношение к сохранявшемуся высокому уровню преступности начала 1990-х годов, но, по-видимому, начало Великого Разрыва нужно соотносить с факторами, общими как для преступности, так и для распада семьи.

И всё же связь между семьёй и преступностью, очевидно, существует и, как я подозреваю, в США является более тесной, чем в Европе или Японии. Вообще говоря, центральная проблема, с которой сталкивается любое общество, — это контроль над агрессией, честолюбием и потенциальным насилием со стороны своих молодых членов, направление их в безопасное и продуктивное русло. В большинстве человеческих обществ эту задачу почти всегда выполняют старшие мужчины, пытающиеся ритуализировать агрессию, ограничить доступ к женщинам и в целом установить нормы и правила, которые бы делали поведение молодых мужчин социально приемлемым ²⁰. Старший мужчина, который играет эту роль, может быть биологическим отцом молодого мужчины, но он также может быть старшим братом, дядей или взрослым членом семьи с материнской стороны. В современном американском обществе в таком качестве выступают инструкторы по строевой подготовке в морской пехоте, которые, как показал Томас Рикс в своей книге «Создать отряд», превосходно зарекомендовали себя, принимая неуправляемых мальчиков из распавшихся семей и превращая их в целеустремлённых дисциплинированных мужчин ²¹.

Я полагаю, что связь между распадом семьи и социальной дезорганизацией в Европе слабее, чем в Америке, не только потому, что там имеется более развитая система государственных социальных пособий, поддерживающая семьи с одним родителем, но также потому, что вокруг имеется больше мужчин, участвующих в социализации и воспитании мальчиков. В некоторых случаях это биологический отец, который продолжает сожительствовать с матерью, даже если он не состоит с ней в браке. В других случаях нормы поведения прививаются соседями, более отдалёнными родственниками или просто другими членами данного сообщества. Намного меньшая степень физической, не говоря уже о социально-экономической, мобильности европейцев по сравнению с американцами означает, что население вообще и местные общины в частности более стабильны и гомогенны. Говоря словами Джейн Джейкобс, в типичном европейском городе имеется больше «глаз на улице», чем в типичном американском. Одинокие матери в Европе, таким образом, получают большую помощь в деле воспитания своих сыновей, чем в Америке.

Если мы перейдём от общего уровня преступности к распространённости жестокого обращения с детьми, то связь между возрастающим числом таких случаев и изменениями в структуре семьи станет гораздо более очевидной. Фонд защиты детей утверждает: если основываться на результатах опросов работников детских учреждений, то число детей, получивших серьёзные травмы в результате насилия, между 1986-м и 1993 годами увеличилось почти в четыре раза — поистине удивительный рост для семилетнего периода ²². Исследование Министерства здравоохранения и социальных служб США показывает менее драматический, но всё же значительный рост количества случаев физического, сексуального и эмоционального насилия над детьми в 1980–1993 годах ²³. Хотя склонная к сенсациям пресса часто преувеличивает болезненность восприятия публикой этих проблем ²⁴, имеются основания полагать, что число случаев насилия над детьми во время Великого Разрыва и в самом деле возросло.

С биологической точки зрения нас не должно было бы удивлять, что растущий уровень разводов и внебрачной рождаемости привёл к жестокому обращению с детьми со стороны замещающих родителей, особенно мужчин, которые заинтересованы прежде всего в сексуальных отношениях с матерью и для которых дети в лучшем случае неудобство. Как пишут Мартин Дэйли и Марго Уилсон, двое психологов-эволюционистов, которые подробно изучали этот вопрос, «воз можно, наиболее точным предсказанием дарвинизма в отношении родительских мотивов является следующее: родители-заместители, как правило, будут заботиться о детях менее основательно, чем биологические родители» ²⁵. Они ссылаются на существование рассказов о Золушках, страдающих от злых отчимов и мачех, в фольклоре практически каждой культуры по всему миру. В городах с хорошей полицейской отчётностью, отдельно фиксирующей насилие, совершенное родителями-заместителями и биологическими родителями, ребёнок имеет шанс пострадать от первого в 10–100 раз больше, чем от второго. Исследование, проведённое в Британии Фондом семейного воспитания, даёт основания для подобных же выводов: вероятность того, что ребёнок, живущий с обоими биологическими родителями, испытает жестокое обращение, в два раза меньше, чем для детей в среднем; для тех, кто живёт только с матерью, вероятность этого больше в 1,7–2,3 раза, а для тех, кто живёт с матерью и с отчимом, — больше в 2,8–5 раз ²⁶. Исследование жестокого обращения с детьми и пренебрежения родительскими обязанностями, проведённое Министерством здравоохранения и социальных служб США, показало, что дети, живущие с одним родителем, страдают от жестокого обращения на уровне, который «по стандарту ущерба в 1,75 раза превышает средний уровень для детей, живущих с обоими родителями». Уровень пренебрежения родительскими обязанностями в семье с одним родителем был в 2,2 раза выше, чем в семьях с двумя родителями ²⁷. Иногда насилие, направленное на детей, выплёскивается и на мать, становясь фактором риска и для неё тоже ²⁸.

Верно, что жестокое обращение с детьми в высокой степени коррелирует с доходом семьи и с другими показателями социально-экономического статуса, однако ни одно из упомянутых выше исследований не включало комплексного многофакторного анализа, который выявил бы вклад структуры класса и структуры семьи по отдельности. Бедность, конечно, играет свою роль в распространении жестокого обращения с детьми, однако следует отметить, что уровень бедности по крайней мере в США) имеет тенденцию меняться соответственно динамике экономических циклов и роста уровня бедности, который соответствовал бы значительному росту числа случаев жестокого обращения с детьми, не отмечено ²⁹. Как и другие аспекты Великого Разрыва, эти драматические сдвиги в социальных показателях трудно объяснимы изменением одних только общих экономических факторов.

Конечно, в мире имеется очень много заботливых отчимов и мачех, которые воспитывают своих приёмных детей с не меньшей любовью и вниманием, чем если бы те были их собственным биологическим потомством ³⁰. Люди могут предпочитать кровных родственников, но обладают также способностью привязываться к другим созданиям, от детей до домашних животных. Более того, многие приёмные родители проявляют повышенную заботу и тратят дополнительные усилия на своих приёмных детей именно для того, чтобы показать, что у них нет любимчиков. Деликатность ситуации в заново образованных семьях, включающих приёмных родителей, может привести к прямо противоположной проблеме, когда отчим не желает вмешиваться и проявлять строгость, так как считает, что не имеет права это делать, потому что не является биологическим родственником ребёнка ³¹.

Почему растёт недоверие?

Говоря о доверии, ценностях и гражданском обществе, нужно объяснить два отдельных феномена: во-первых, почему произошёл широко распространённый упадок доверия как к общественным институтам, так и к другим людям; во-вторых, как согласовать сдвиг в сторону уменьшения числа общеприемлемых норм с явным ростом количества и объёма групп и сплочённости гражданского общества. Причины снижения доверия в американском контексте широко обсуждались. В своё время Роберт Патнам высказал мысль, что это снижение могло быть связано с распространением телевидения, поскольку первое поколение, выросшее глядя на экран, было поколением, которое пережило наиболее резкий упадок доверия ³². Мало того, что содержание телевизионных передач, пропагандирующих секс и насилие, порождает цинизм, сам факт просмотра телепередач в уединении в собственной гостиной ограничивает возможности зрителей к личной социальной активности, поскольку средний житель страны смотрит телевизор более 4 часов в день.

Однако можно предположить, что общий феномен упадка доверия является комплексным и имеет различные причины, из которых телевидение лишь одна. Том Смит из Национального центра исследований общественного мнения провёл многофакторный анализ данных опроса о доверии и нашёл, как было отмечено выше (см. главу 2), что недостаток доверия коррелирует с низким социально-экономическим статусом, принадлежностью к меньшинствам, травматическими событиями в жизни, фундаменталистскими взглядами, принадлежностью не к основной церкви и принадлежностью к определённому поколению (то есть поколению «беби-бума» или поколению X). Как легко догадаться, травматическими событиями в жизни, влияющими на степень доверия, являются совершенное против человека преступление и болезнь.

Какой из этих факторов изменился с 1960-х годов столь резко, что это изменение могло бы объяснить уменьшение доверия? Неравенство доходов несколько возросло, и Эрик Аслейнер из Университета Мэриленда считает, что это могло послужить причиной некоторого роста недоверия ³³. Уровень бедности в этот период колебался, но в целом не вырос, и так называемое тяжёлое положение среднего класса означало не столько падение реального дохода для огромного большинства американцев, сколько замораживание заработной платы.

Мы уже видели, что экономическая нестабильность этого периода — от нефтяного кризиса до сокращения рабочих мест — могла благоприятствовать росту цинизма. Преступность претерпела заметный рост между 1965-м и 1995 годами, и есть веские основания полагать, что тот, кто некогда оказался жертвой преступления или видит по местным теленовостям калейдоскоп страшных криминальных историй, почувствует, наверное, недоверие не к близким друзьям и членам семьи, а к внешнему миру. Поэтому преступность может показаться важным фактором объяснения роста недоверия после 1965 года — вывод, вполне подтверждаемый более детальным анализом ³⁴.

Другое значительное социальное изменение, которое привело к травматическому жизненному опыту, — рост числа разводов и распад семьи. Руководствуясь здравым смыслом, можно предположить, что у детей, которые пережили развод родителей или постоянно видят приятелей своей матери-одиночки, обнаружится склонность к цинизму по отношению к взрослым вообще, что в значительной мере объясняет рост недоверия, отмечаемый по данным опросов. Однако в анализе Смита разводы родителей или воспитание в неполной семье не рассматриваются как важные объясняющие факторы ³⁵. С другой стороны, существует множество непрямых связей: распад семьи связан как с преступностью, так и с бедностью, и то и другое, несомненно, порождает цинизм. Исследование Уэнди Ран и Джона Трэнсью показывает, что отсутствие отца в семье увеличивает вероятность того, что для ребёнка будут иметь значение материальные ценности, которые, в свою очередь, коррелируют с недостатком доверия ³⁶.

Религия, очевидно, имеет противоречивое воздействие на доверие; фундаменталисты, так же как и те, кто не посещает церковь, склонны проявлять меньше доверия, чем остальные. В то время как многие американцы верят, что их собственное общество стало более светским за последнее поколение, это справедливо прежде всего применительно к публичной сфере, где строгое разделение церкви и государства всё больше усиливалось; но не очевидно, что в своей частной жизни американцы демонстрируют резкий упадок религиозной веры ³⁷. Однако возможно, что это уменьшение доверия частично может быть объяснено переходом к более светскому обществу — тенденция, которая парадоксальным образом усиливается одновременным ростом числа членов фундаменталистских церквей.

Тот факт, что представители более молодых поколений склонны проявлять меньше доверия, чем старшие, не объясняет роста недоверия; скорее возникает вопрос: почему молодые более циничны? С другой стороны, это показывает, что рост недоверия — не просто эффект жизненного цикла, то есть нечто, свойственное людям на определённой стадии их жизни. Не является недоверчивость и характеристикой только одного поколения — скажем, поколения «беби-бума», — поскольку она, по-видимому, ещё более характерна для представителей так называемого поколения X.

Можно доказать статистически, что растущая преступность и экономическая неуверенность имели негативное воздействие на доверие, и предположить, что распад семьи здесь также сыграл свою роль. Однако создаётся ощущение, что эмпирические измерения культурных изменений, которые обсуждались выше, — довольно грубые инструменты, и требуется оценить происходящее в большей мере с точки зрения качества.

Миниатюризация сообщества

Тот факт, что группы и участие в группах могут расти даже тогда, когда общество отходит от общепринятых ценностей и уровень доверия снижается, можно объяснить несколькими способами, каждый из которых согласуется с приведённым в начале этой книги общим утверждением, что наиболее важным изменением в современном обществе является рост индивидуализма. Произошла действительно важная трансформация природы американского гражданского общества, что, вероятно, приложимо и к другим развитым западным странам. Но то важное изменение, которое произошло, не может быть отражено никаким измерением численных показателей числа и размера организаций, что было темой так называемой полемики Патнама. Важные изменения носят качественный характер и заключаются в природе групп, которые сегодня становятся преобладающими, и в тех моральных отношениях, которые существуют между индивидами в обществе вообще.

Наиболее очевидный способ согласовать низкий уровень доверия и высокий уровень участия в группах должен быть связан с уменьшением того, что я назвал радиусом доверия. Рассмотрим случай вступления семьи в организацию наблюдения за порядком в квартале, которая патрулирует улицы, поскольку имел место неожиданный рост частоты ограблений. Наблюдение в квартале служит одной из токвилевских школ гражданства; в результате возникает новая группа, которую можно рассматривать как часть более широкого гражданского общества. Её члены учатся сотрудничать друг с другом и, таким образом, создают социальный капитал. С другой стороны, причина, по которой организации существуют, в первую очередь является результатом существования преступности и недоверия, которое жители испытывают к тем в обществе, кто внушает им чувство опасности. Если рост гражданского общества основан на распространении таких защитных групп небольшого радиуса, то вполне можно ожидать, что уровень общего социального доверия будет понижаться.

Ситуация, в которой люди находили бы убежище в нетерпимых или активно агрессивных группах, которые уменьшают запас доверия в большом обществе, была бы даже ещё хуже. Писатель-фантаст Нил Стивенсон нарисовал мрачную картину будущего США в своём романе «Лавина»: страна поделена на сотни тысяч отдельных «бургклавов» — по сути, представляющих собой объединения домовладельцев, которые превратились в суверенные территории, требующие для въезда паспорта и визы. В этом мире власть федерального правительства сведена к тем немногим обветшавшим строениям, которые оно по-прежнему занимает. Негры, байкеры, китайцы, даже расисты в закрытой коммуне под названием Новая Южная Африка — все ведут замкнутую жизнь, и отсутствие всяких знаний друг о друге порождает взаимную враждебность.

Современная Америка к этому ещё не совсем пришла, но двигается в этом направлении. Трудно интерпретировать данные по ценностям или по гражданскому обществу как-либо иначе, кроме как заключить, что радиус доверия уменьшается — не только в США, но по всему развитому миру. Люди продолжают разделять общие нормы и ценности, в результате чего образуется социальный капитал, они вступают в группы и организации даже во всё большем числе, но тип групп претерпел серьёзные изменения. Авторитет большинства крупных организаций упал, а значение множества мелких ассоциаций в жизни людей возросло. Вместо того чтобы гордиться принадлежностью к большому и могущественному профсоюзу, работой в крупной корпорации или службой в армии, люди находят удовлетворение своей потребности в общении на занятиях аэробикой и в какой-нибудь новой секте, в группе взаимной поддержки или на чате Интернета. Вместо того чтобы признать авторитет церкви и пропагандируемые ей ценности, которые когда-то определяли культуру общества, люди сами выбирают свои приоритеты и объединяются в небольшие общины по принципу сходства во взглядах.

Этот переход к группам меньшего радиуса в политической сфере находит своё отражение в почти универсальном росте «групп по интересам» за счёт политических партий, опирающихся на широкие слои населения. Политические партии — такие, как христианские демократы в Германии или лейбористская партия Британии — имеют последовательные идеологические позиции по всем проблемам, возникающим перед обществом, — от национальной обороны до социального обеспечения. Представляя, как правило, интересы определённого социального класса, партия объединяет представителей разнообразных течений и людей с разными взглядами. «Группа по интересам», с другой стороны, сосредоточивает внимание на отдельном вопросе — таком, как сохранение тропических лесов или развитие птицеводческих ферм в штатах Среднего Запада; она может быть международной по масштабам, но важность вопросов, с которыми она имеет дело, или число людей, которых она объединяет, гораздо менее внушительны.

Опросы, проведённые Аланом Вулфом среди представителей среднего класса, дают нам множество подтверждений, касающихся миниатюризации общества и морали в современном американском обществе. Вулф утверждает, что в современных Соединённых Штатах не идёт никаких «культурных войн» между различными группами, непримиримо выступающими друг против друга. Причина того, что никто не находится в состоянии войны, в том, что, за исключением определённых вопросов — таких, как аборт или гомосексуальность, — большая часть среднего класса не верит ни во что достаточно сильно, чтобы навязывать свои ценности друг другу, и, таким образом, не имеет оснований для серьёзного культурного противостояния. Многие из опрошенных Вулфом религиозны и озабочены моральными изъянами современного американского общества. Они также высоко ценят общность и могут быть довольно враждебными к тем, кто делает достижение общности более трудным, от проповедников расизма до увольняющих своих сотрудников корпораций. Однако они считают решительно невозможным судить о ценностях других людей. Они не стремятся навязывать свои религиозные или этические взгляды кому-либо другому и совершенно не приемлют идею о том, что внешняя власть в какой-либо форме должна предписывать им, как жить.

Вулф считает, что беззаботный моральный релятивизм — в конце концов, хорошая вещь: он ставит во главу угла терпимость, главную либеральную ценность, он принимает самые разные оттенки — от акций в поддержку особо защищаемых групп до феминизма и патриотизма; благодаря ему в центре американской моральной вселенной оказывается разделяемый всеми прагматизм. Вулф критикует консервативных интеллектуалов — таких, как Ирвинг Кристол и Роберт Борк — за утверждения, что большинство американцев хочет возврата к религиозной и моральной ортодоксии, на том основании, что, судя по данным опросов, американцы хотят выгод ортодоксии с её сплочённостью общества и социальным порядком, но совершенно не намерены в сколько-нибудь значительной степени отказываться от личной свободы для достижения этих целей. Они сожалеют об утрате семейных ценностей, но не хотят лишиться свободы развода, они хотят приветливых семейных магазинов, но дорожат низкими ценами и широким выбором в торговых центрах. Как будто сбылось предсказание Эмиля Дюркгейма, что в современном обществе единственной ценностью, объединяющей людей, окажется ценность индивидуализма как такового: наибольшее негодование встречает морализаторство со стороны других людей ³⁸.

Мы пока не будем рассматривать вопрос, что предвещает упадок морали для будущего демократических обществ. Ясно, однако, что моральный релятивизм — это ключевое связующее звено между очевидно противоречащими друг другу уменьшением доверия и растущим гражданским обществом. Последнее основывается на разделяемых ценностях: чем более непререкаемы и общепризнаны эти ценности, тем сильнее общество и выше уровень общего общественного доверия. Однако рост индивидуализма и стремление к максимальной личной автономии приводят к тому, что сомнению подвергается правомерность власти во всех сферах, в особенности авторитет больших общественных институтов, которые наделены значительной властью.

Современные американцы — и современные европейцы также — стремятся к противоречащим друг другу ценностям. Они всё больше испытывают недоверие к любого рода авторитетам, политическим или моральным, которые ограничивали бы их свободу выбора, но они также хотят чувства сплочённости и тех хороших вещей, которые вытекают из сплочённости, — таких, как взаимное признание, участие, принадлежность к группе и общность интересов. Сплочённость должна быть найдена в маленьких и более гибких группах и организациях, при условии, что членство в одной не препятствует членству в других, а вступление и выход из них не связаны с большими затратами. Люди оказываются, таким образом, в силах удовлетворить свои противоречивые желания общности и автономности. Однако при этом общины и группы оказываются меньше и слабее, чем существовавшие ранее. Каждое сообщество имеет всё меньше общего с соседними, не говоря уже о том, что не обладает особым влиянием на своих членов. Круг людей, которым американцы могут доверять, неизбежно сужается. Сущность сдвига ценностей, лежащего в основании Великого Разрыва, заключается, таким образом, в росте морального индивидуализма и вытекающей из него миниатюризации общества.