Фрэнсис Фукуяма:
Великий разрыв.
Часть I. ('')еликий Разрыв.
Глава 3. Причины — с точки зрения здравого смысла

Столь грандиозные изменения, подобные тем, что были описаны в предыдущей главе, очевидно, имеют разнообразные причины и не поддаются попыткам простых объяснений. Однако тот факт, что многие различные социальные показатели начали меняться в большой группе индустриализированных стран примерно в одно и то же время, некоторым образом упрощает аналитическую задачу, подводя к объединениям на более общем уровне. Если одни и те же феномены имели место во многих странах, то можно исключить объяснения, специфичные для одной отдельной страны.

Ниже будет приведён взгляд с позиций здравого смысла на причины различных аспектов Великого Разрыва, которые рассматривались социологами-теоретиками. Я начну с основных объяснений, которые претендуют на то, чтобы дать истолкование сразу всем проявлениям Великого Разрыва, а потом перейду к тем, которые касаются того или другого его частного аспекта. Некоторые из этих объяснений я рассматриваю как правдоподобные, другие же считаю неправильными или недостаточными.

Американская исключительность

Один из вопросов, которые нужно рассмотреть в первую очередь, заключается в следующем: имел ли место Великий Разрыв вообще? Многие европейцы склонны утверждать, что ухудшающийся социальный порядок — чисто американский феномен и что им удалось избежать большей части тех крайних социальных патологий, которыми заражены США. Как показывают данные, представленные в предыдущей главе, США всегда имели значительно более высокий уровень разводов, преступности, неравенства и других зол, обладая в то же время превосходством в экономическом росте, инновациях, технологии и сплочённости гражданского общества. Американская исключительность особенно очевидна на примере уровня преступности, связанной с насилием, — США отличаются наивысшими в мире показателями убийств, изнасилований и преступлений с отягчающими обстоятельствами ¹. Количество убийств в США на порядок больше, чем во многих европейских странах и в Японии; в какой-то момент количество убийств, произошедших в одном только Нью-Йорке, превышало таковое во всей Британии или Японии ².

Если бы Великий Разрыв имел место только в США, мы бы испытывали искушение сказать, что он укоренён в специфических условиях американской истории и культуры, а также в событиях, которые имели место в США начиная с 1960-х годов — вьетнамской войне, Уотергейте или рейганизме. Такие исследователи, как Роберт К. Мертон и Сеймур Мартин Липсет, со всеми подробностями описали специфические аспекты американской культуры — противостояние государственным институтам, враждебность к власти, готовность к экономической мобильности и тому подобное, — которые делают общество особенно подверженным нестабильности в семейных отношениях, преступности и социальной инертности ³. Американские национальные меньшинства, более многочисленные, чем в других развитых странах, также вносят искажения в цифры. Уровень внебрачной рождаемости для белых американцев неиспанского происхождения, к примеру, находится в середине распределения для Европы.

Какова бы ни была обоснованность этих кросс-культурных объяснений американской исключительности, они не могут объяснить рост количества разводов, внебрачной рождаемости, преступности и недоверия, который имел место начиная с 1960-х годов в большинстве развитых стран в одно и то же время. Действительно, темпы роста распада семей и показателей преступности для многих европейских стран были выше, чем для США (хотя они стартовали с более низких показателей) ⁴. Это, в свою очередь, означает, что данные изменения были вызваны не специфическими факторами, присущими США, а скорее факторами, общими для западных развитых стран как группы.

Более того, согласно более широкому набору показателей, США совсем не представляют такого исключения, как это многим кажется. Мы видели, что большинство Скандинавски стран отличается более высоким уровнем внебрачной рождаемости, чем США, а другие англоязычные страны — такие, как Британия, Канада и Новая Зеландия — имеют вполне сопоставимый уровень. То же верно и для преступности. Криминолог Джеймс Линч указывает на тот факт, что если брать серьёзные преступления против собственности, то в 1988-м и 1992 годах количество грабежей со взломом в Австралии было на 40 процентов, в Канаде на 12 процентов, а в Англии и Уэльсе на 30 процентов выше, чем в США. С падением уровня преступности в США в течение 1990-х годов количество европейских стран с уровнем преступлений против собственности большим, чем в США, выросло. Распространённое мнение, что США имеют самую жёсткую карательную криминально-уголовную систему, также не соответствует истине — хотя в США число заключённых на душу населения достаточно высоко, но высок также уровень преступности, носящей главным образом насильственный характер. Вероятность заключения в тюрьму за конкретное преступление и продолжительность срока наказания за совершение убийства для США ненамного выше, а в некоторых случаях даже и ниже.

В США есть то, чего нет в Европе: многочисленная прослойка населения — то есть отличный от рабочего класса слой общества концентрированной хронической бедности, — для которой характерны преступность, связанная с насилием, употребление наркотиков, безработица, низкое образование и распад семьи. Начало формирования подобной прослойки заметно не только в центральных районах, но и в предместьях многих европейских городов, особенно в районах с высокой концентрацией иммигрантов из стран третьего мира. Однако европейская беднота имеет тенденцию к большему соблюдению порядка, чем американская, и является скорее структурированной, нежели культурной по природе ⁵.

Общие причины

Для того чтобы объяснить, почему феномены, которые мы связываем с Великим Разрывом, имели место, было выдвинуто по меньшей мере четыре соображения: первое — они были вызваны ростом бедности и/или неравенства в доходах; второе, противоположное, — их причиной было увеличение богатства; третье — они были продуктом современной системы государственного социального обеспечения; и четвёртое — они были результатом общих изменений в культуре, включавших упадок религии и приоритет индивидуалистических интересов по отношению к общественным обязанностям.

На мой взгляд, все эти утверждения в качестве единственного объяснения несостоятельны, ибо оставляют непонятным, почему начиная с 1965 года произошли такие быстрые изменения в социальных нормах. Безусловно, изменения коренятся в принятых в обществе ценностях и, таким образом, неразрывно связаны с общими изменениями в культуре, описанными в первой главе, однако вопрос о том, почему изменение культурных ценностей произошло именно тогда, когда оно произошло, а не поколением раньше или поколением позже, остаётся. В сфере сексуальных или семейных норм эти перемены, на мой взгляд, могут быть объяснены двумя факторами. Первый фактор — это общее изменение в природе труда, происходящее по мере того, как общество совершает переход от экономики индустриального века к экономике информационного; второй — это конкретное технологическое нововведение: противозачаточные таблетки. Эти специфические причины будут рассмотрены в следующих главах.

Объяснение 1. Причиной Великого Разрыва были бедность и неравенство в доходах.

Все согласны с тем, что имеется тесная зависимость между распадом семей, бедностью, преступностью, недоверием, социальной разобщённостью, наркоманией, низким уровнем образования и низким социальным капиталом. Аргументы, выдвинутые правыми и левыми в чрезвычайно идеологизированной дискуссии, касаются того, какие факторы — экономические или культурные — являются причиной, а какие — следствием. Левые доказывают, что преступность, распад семей и отсутствие доверия имеют своей причиной безработицу, отсутствие возможностей и образования и экономическое неравенство вообще. Многие наблюдатели добавили бы в качестве факторов расизм и предрассудки по отношению к национальным меньшинствам. Такие взгляды привели в США к призывам ввести, по образцу европейских стран, государственные социальные обязательства, гарантирующие беднякам рабочие места или минимальный доход, и к обвинениям в том, что проблема усиливающегося распада семей вызвана тем, что не удалось адекватным образом «модернизировать» американскую систему государственной социальной помощи ⁶. Предположение, что такие большие изменения в социальных нормах могли быть вызваны экономическими лишениями в странах, которые богаче, чем любые другие общества в человеческой истории, может привести в замешательство. Бедняки в США имеют сегодня более высокий абсолютный стандарт жизни, чем американцы прошлых поколений, и на душу населения приходится больше богатства, чем у многих людей в совре менных странах третьего мира с более цельной структурой семьи. США не стали беднее за последнюю треть XX века: доход на душу населения возрос с поправкой на инфляцию между 1965-м и 1995 годами с $ 14 792 до $ 25 615, в то время как расходы на личное потребление увеличились от $ 9257 до $ 17 403 ⁷. Уровень бедности, после того как он ощутимо падал на протяжении 1960-х, а потом снова несколько возрос, не увеличился настолько, что мог бы послужить объяснением ощутимому росту социальной дезорганизации (см. диаграмму 3.1).

Те, кто предпочитает экономическую гипотезу, утверждают, что не абсолютный уровень бедности является источником рассматриваемых проблем. Современные общества, помимо того что стали в целом богаче, стали также более неоднородными или испытали экономические потрясения и сокращение числа рабочих мест, что привело к социальным дисфункциям. Относительно распада семей даже беглый взгляд на сравнительные данные по разводам и внебрачной рождаемости показывает, что это не может соответствовать действительности. Для страны ОЭСР не наблюдается положительной корреляции между уровнем социального обеспечения, направленного к росту экономического равенства, и стабильностью семьи. Действительно, имеется слабая корреляция между высоким уровнем социального обеспечения и внебрачной рождаемостью, что может подтвердить утверждение, выдвинутое американскими консерваторами о том, что система государственной социальной помощи — это причина распада семей, а не средство от него. Наиболее высокий уровень внебрачной рождаемости обнаруживается в эгалитарных Скандинавски странах — таких, как Швеция и Дания, — в которых свыше 50 процентов ВВП обращается через государственные институты ⁸. Это сравнимо с США, в которых менее чем 30 процентов ВВП расходуется правительством и которые имеют более высокий уровень неравенства, хотя и более низкий уровень внебрачной рождаемости. Япония и Корея, тратящие относительно небольшой процент бюджета на системы государственной социальной помощи бедным, также отличаются одним из самых низких уровней разводов и внебрачной рождаемости в ОЭСР ⁹.

Это правда, что связь между распадом семьи и бедностью гораздо слабее для тех стран, которые имеют развитую систему государственной социальной помощи. Уровень бедности для семей с одним родителем имеет тенденцию быть выше в США, чем в других странах ОЭСР с более мощной государственной системой социального обеспечения, что говорит о том, что различные программы поддержки семьи оказались действенными ¹⁰. Многие европейцы, видя данные вроде этих, верят, что государственная система социальной помощи избавила их от американских социальных проблем.

Однако более внимательное рассмотрение данных показывает, что государственная система социального обеспечения не решила более глубокой социальной проблемы. Государство просто приняло на себя роль отца, обеспечивающего безопасность матери и детей и предоставляющего средства на воспитание потомства; этот процесс антрополог Лайонел Тайгер назвал «бюрогамией» ¹¹. «Государство всеобщего благосостояния» не возмещает социального урона, связанного с распадом семьи, но скорее заставляет расплачиваться не индивидуумов, а налогоплательщиков, потребителей и безработных. Весьма сомнительно, что государство является адекватным заместителем отцов, которые не только обеспечивают своих детей ресурсами, но ещё и играют роль в социализации и воспитании. Более того, в 1990-х годах европейские «государства всеобщего благосостояния» столкнулись с серьёзными экономическими проблемами, связанными с устойчиво растущим уровнем безработицы практически во всех континентальных странах. Контраст с Японией, которая не страдает от фундаментальной проблемы распада семьи, поучителен и будет рассмотрен в последующих главах.

То же верно и в отношении преступности. Представление с том, будто бедность и неравенство порождают преступность, широко распространено среди политиков и избирателей в демократических обществах, которые ищут оправдания программам по поддержке благосостояния и борьбе с бедностью. Но, хотя имеется множество данных об общей корреляции между неравенством в доходах и преступностью ¹², это вряд ли даёт убедительное объяснение быстрому росту уровня преступности на Западе. В период между 1960-ми и 1990-ми годами не было депрессии, которая могла бы объяснить внезапный рост преступности; более того, великая американская послевоенная полна преступности началась в период полной занятости и всеобщего процветания (более того, в период Великой Депрессии 1930-х годов в США даже наблюдалось снижение уровня насильственных преступлений). Неравенство доходов в США выросло в последующие годы, но преступность выросла и в других развитых западных странах, которые остались более эгалитарными, чем США. В то время как большее экономическое неравенство в Америке может объяснить в некоторой степени, почему уровень преступности там выше, чем, скажем, в Швеции, в любой отдельный год, оно не объясняет, почему уровень преступности в Швеции начал расти в тот же самый период, что и в США. Более того, неравенство доходов в США в течение 1990-х годов продолжало увеличиваться, тогда как уровень преступности падал; с этого момента корреляция между этими двумя показателями становится для этого периода отрицательной ¹³.

Бедность коррелирует также с отсутствием доверия. Однако раз существенного роста бедности в США, соответствующего Великому Разрыву, не наблюдалось, то маловероятно, что нищета может объяснить растущий уровень недоверия в этот период. В любом случае наличие относительно небольшой прослойки американцев, живущих ниже уровня бедности, не объяснило бы, почему значительное большинство американцев начало выражать недоверие к общественным институтам и к другим американцам. С другой стороны, возможно, что экономические потрясения и рост неравенства доходов сами по себе вели к росту цинизма. Великий Разрыв совпал с возникновением у американцев неуверенности в своём экономическом положении. В 1970-х годах произошла серия экономических кризисов, связанных с нефтью и инфляцией; в начале 1980-х — серьёзный спад в Поясе Ржавчины и рост безработицы в связи с конкуренцией заокеанских стран. В начале 1990-х компании США провели резкое сокращение рабочих мест, и пожизненный наём в больших американских корпорациях стал делом прошлого.

Опрос, проведённый Аланом Вольфом, может проиллюстрировать, как экономические изменения оказывались причиной роста недоверия. В отличие от многих европейцев американцы не склонны думать, что экономическое неравенство само по себе есть нечто несправедливое или говорит о фундаментальной несправедливости социальной системы. Многие респонденты выражали понимание действий тех корпораций, которые сокращали рабочие места, замечая, что они должны были сделать это, чтобы оставаться конкурентоспособными; многие также были скептически настроены насчёт профсоюзов, добивавшихся сохранения рабочих мест и социальных выплат без повышения производительности труда. Однако все они были недовольны исчезновением корпоративной солидарности из-за возникшей безжалостной конкуренции и поведением руководителей компаний, которые наделили себя огромными полномочиями и уменьшили фонд заработной платы вдвое ¹⁴. Обеднение и скупость компаний 1990-х годов означали, что люди оказывались вынуждены ограничивать свою лояльность в отношении коллег в гораздо большей степени, чем предыдущее поколение. В новом мире работы на полставки или временной работы, мире консультантов и частой смены места работы человек обретал больше связей, но они стали слабее.

Объяснение 2. Причиной Великого Разрыва были большее богатство и безопасность.

Парадокс, но второе общее объяснение изменения ценностей, которое произошло во время Великого Разрыва, попарно противоположно первому: отнюдь не бедность и неравенство в доходах были причиной Великого Разрыва — он возник по причине растущего богатства. Этот аргумент был выдвинут исследователем, проводившим опросы общественного мнения, Дэниелом Янкеловичем, чьи данные говорят о переходе от общественно-ориентированных ценностей к индивидуалистическим начиная с 1950-х годов ¹⁵. Этот взгляд так же неявно присутствует в работе Рональда Инглхарта, чья концепция «постматериалистических ценностей» предполагает, что удовлетворение базовых экономических потребностей порождает другие наборы приоритетов по мере того, как люди движутся вверх по иерархии потребностей ¹⁶.

Янкелович рассматривает трёхступенчатый «эффект богатства». На первой стадии, когда люди только недавно стали богатыми, но ещё продолжают помнить о прошлой неуверенности в своём экономическом положении, они слишком обеспокоены каждодневным выживанием, чтобы думать о самовыражении, личностном росте или самоудовлетворении. На второй стадии, когда они делаются уверенными в своём процветании, они начинают больше потворствовать своим прихотям, что проявляет себя в меньшем желании жертвовать собой ради своих детей и в большей готовности рисковать. Как распад семьи, так и рост преступности могут быть следствиями этой второй стадии. Наконец, с возрастом люди обнаруживают, что не могут считать изобилие гарантированным, и понимают, что им необходимо подумать о долгосрочных перспективах. Янкелович утверждает, что многие американцы достигли этой третьей стадии во время спада 1991–1992 годов, что и объясняет спад в показателях социальных нарушений, который имел место в 1990-х годах vice versa (Наоборот (лат.) — Прим. ред.) ¹⁹. Многие консерваторы утверждают, что преступность начала расти в 1960-е годы потому, что общество стало терпимее, а юридическая система «разбаловала преступников». По их мнению, более жёсткая позиция, повсеместно занятая местными властями в США в 1980-х годах — большие сроки наказания, большее количество тюрем и, в некоторых случаях, большее число полицейских на улицах, — стала одной из наиболее важных причин снижения уровня преступности в 1990-е годы. В США в 1997 году было в два раза больше случаев заключения под стражу, чем в 1985 году, и в три раза больше, чем в 1975 году ²⁰. Даже не учитывая влияния устрашения и просто подсчитав количество преступлений, которые были бы совершены рецидивистами в данной популяции, если бы они не находились в тюрьме, можно объяснить существенное снижение уровня преступности в 1990-х годах ²¹. Джеймс К. Уилсон считает, что более быстрое по сравнению с Британией падение уровня преступности в США в 1990-е годы связано с проводимой в Америке политикой усиления санкций ²². Помимо того, что полицейские методы стали более жёсткими, основной упор был сделан на патрулировании жилых районов — нововведении, которое могло иметь позитивный эффект и способствовать снижению уровня преступности.

Трудно усомниться в том, что социальные пособия создают то, что экономисты называют «моральным риском», и отбивают охоту к работе ²³. Влияние же их на структуру семьи менее очевидно. Сравнительные же данные на первый взгляд в гораздо большей степени подтверждают гипотезу Марри о пособиях как о причине распада семей, чем мнение его левых оппонентов: государства с более развитыми системами социального обеспечения — такие, как Швеция и Дания — имеют более высокие уровни внебрачной рождаемости, чем государства с низкими социальными пособиями — такие, как Япония. Однако от этой закономерности имеются многочисленные отклонения — например, США, в которых уровень социциальных выплат значительно ниже, чем, скажем, в Германии, имеют намного более высокий уровень внебрачной рождаемости. Детальные экономометрические исследования вышла из пособий в США выявили подобные же расхождения при соотнесении размеров пособий с уровнем внебрачной рождаемости в разных штатах (которые могут устанавливать свои собственные уровни выплат) или в разные моменты времени ²⁴. В последнем случае реальные выплаты стабилизировались, а потом начали понижаться в 1980-х годах, в то время как количество случаев распада семей не уменьшалось до середины 1990-х ²⁵. Некоторые аналитики считают, что ответственность за распад семей в США может быть возложена на ПСНД и другие социальные программы не более чем в 15 процентов случаев ²⁶.

Более фундаментальная слабость аргументов консерваторов состоит в том, что внебрачная рождаемость представляет собой только часть гораздо более широкой проблемы ослабления семейных связей — проблемы, включающей падение рождаемости, увеличение числа разводов, сожительство вместо брака и распад сожительствующих пар. В США и в большинстве других стран внебрачная рождаемость в первую очередь, хотя и не исключительно, ассоциируется с бедностью. Во всём западном мире такие явления, как разводы и сожительство, гораздо в большей степени распространены среди представителей среднего и высшего класса. Очень трудно возложить ответственность за стремительно растущее количество разводов и снижающееся количество браков на правительство, если не считать того, что государство легально сделало развод более доступным.

Несмотря на то что совершенствование полицейских мер и ужесточение наказаний могли сыграть роль в снижении уровня преступности в 1990-е годы, гораздо труднее утверждать, что волна преступности 1960-х годов была просто результатом попустительства полиции. Это правда, что суды США сдерживали полицию и прокуроров ради защиты прав преступников-подсудимых посредством серии решений Верховного Суда в 1960-х годах, самое известное из которых — «Миранда против Аризоны», но департаменты полиции быстро приспособились к требованиям сделать полицейские процедуры более соответствующими закону. Как будет видно из последующих глав, многие современные криминологические теории приписывают преступность недостаткам социализации и контроля над побуждениями в относительно раннем возрасте. Дело не в том, что потенциальные преступники не реагируют на возможное наказание как рациональные существа; на склонность к совершению преступных актов и на реакцию на данный уровень наказания сильное влияние оказывает воспитание. Для понимания причин неожиданного всплеска преступности имеет значение скорее не уровень наказаний, а изменения, произошедшие в этот период в таких общественных институтах, как семья, школа, отношения с соседями, а также те сигналы, которые получала молодёжь от культуры в целом.

Объяснение 3. Причиной Великого Разрыва послужили общие изменения в культуре.

Культурологическое объяснение представляется наиболее основательным из всех здесь рассмотренных. Рост индивидуализма и потеря общественного контроля, несомненно, оказали огромное воздействие на семейную жизнь, сексуальное поведение и готовность подчиняться закону. Проблема, связанная с данным подходом, заключается не в том, что культура не имеет влияния, а в том, что невозможно объяснить временные рамки произошедших перемен: почему культура, которая обычно имеет тенденцию развиваться чрезвычайно 1960-х годов?

В Британии и США максимум общественного социального контроля приходился на викторианский период последней трети XIX века, когда широкими слоями общества принимался идеал патриархальной супружеской семьи, а подростковая сексуальность находилась под строгим запретом. Культурный сдвиг, который подорвал викторианскую мораль, можно считать многослойным. В верхнем слое находится сфера абстрактных идей, распространяемых философами, учёными, художниками и преподавателями — а также иногда дельцами и мошенниками, — которые заложили интеллектуальный фундамент для более всеобъемлющих изменений. Второй слой — это уровень массовой культуры, включающий простые версии сложных абстрактных идей, которые подаются более широкой аудитории через книги, газеты и другие формы масс-медиа. Наконец, имеется слой собственно поведения, которое меняется по мере того, как новые нормы, неявно подитоженные в абстрактных или широко распространившихся идеях, начинают определять действия большой популяции.

Упадок викторианской морали явился следствием ряда интеллектуальных нововведений, имевших место в конце XIX — начале XX века; вторая волна отрицания викторианства началась в 1940-е годы. Западный рационализм, достигший своего высшего развития, начал подрывать себя самого благодаря выводу, что рациональные основания, на которых могли бы базироваться универсальные нормы морали, отсутствуют. Нигде это не нашло более яркого выражения, как в творчестве Фридриха Ницше, отца современного релятивизма. Ницше, по сути, утверждал, что человек, «зверь с красными щеками», — это животное, создающее ценности, и что множество «языков добра и зла», на которых говорят различные человеческие культуры, продукты воли, не коренящейся в истине или разуме. Просвещение не принесло самоочевидных истин о праве и морали; скорее оно выявило бесконечную изменённость моральных норм. Попытки найти основу ценностей в природе или в Боге были обречены оказаться разоблачёнными как акты воли со стороны создателей этих ценностей. Афоризм Ницше «Нет фактов, есть только интерпретации» стал лозунгом для последующих поколений релятивистов под знаменем деконструкции и постмодернизма.

В социальных науках подрыв викторианских ценностей в первую очередь был работой психологов. Джон Дьюи, Уильям Джеме и Джон Уотсон, основатель школы бихевиоризма в психологии, — все они по разным причинам оспаривали викторианское и христианское представление, что человеческая природа греховна от природы, и поэтому считали, что строгий социальный контроль над поведением не является необходимым для социального порядка. Бихевиористы утверждали, что человеческое сознание — это локковская tabula rasa (Tabula rasa (лат.) — буквально: чистая доска. Джон Локк обозначил так доопытную пустоту человеческого сознания. — Прим. ред.), готовая быть заполненной культурным содержанием; из этого следовал вывод: человеческие существа гораздо легче поддаются социальному и политическому давлению, чем считалось ранее. Зигмунд Фрейд и основанная им школа психоанализа настойчиво продвигали идею о том, что причина неврозов лежит в чрезмерном социальном подавлении сексуальных влечений. В результате распространения психоанализа для целого поколения стало привычным говорить о сексе и рассматривать каждодневные психологические проблемы с точки зрения либидо и его подавления.

Легко слишком упростить то, что было чрезвычайно сложной интеллектуальной тенденцией. Последователи Джемса, бихевиористы и фрейдисты имели совершенно определённые взгляды на роль инстинкта, на культуру и человеческую природу вообще. Наверное, более важным, чем влияние любой конкретной психологической школы, был подъём психологии как таковой — и как дисциплины, и как способа смотреть на себя. Можно с уверенностью сказать, что американцы XIX века (так же как и европейцы) не тратили время на интроспективное проникновение в глубины своих самых сокровенных чувств в терапевтических целях. Люди если и были принуждаемы к тому, чтобы обращать взгляд внутрь себя, то исключительно с целью приведения мыслей и поведения в соответствие с задаваемыми извне нормами и правилами, которые объединяли их с обществом и его институтами. В XX же веке увлечение психологией, напротив, привело к узаконииванию погони за индивидуальными удовольствиями и вымыслами. Результатом этой «психологизации» современной жизни явилось возникновение того, что социолог Джеймс Подан назвал «терапевтическим государством» ²⁷, в котором правительство стремится удовлетворять внутренние психологические нужды своих граждан и остаётся у власти или падает в зависимости от своих возможностей сделать так, чтобы они чувствовали себя более комфортно. Калифорнийское движение «Чувство собственного достоинства», в рамках которого государственные школы должны были стремиться поднимать самооценку молодых людей, освобождая их от беспокойства но поводу того, что они не способны соответствовать неоправданным стандартам поведения, — это просто ещё один отголосок интеллектуальных веяний, которые начались примерно на три поколения раньше.

В первой четверти XX века антропология стала вторым источником новых идей, касающихся сексуальности. Колумбнйский антрополог Франц Боас подверг критике ранние соцнально-дарвинистские теории расовой и этнической иерархии, а также этноцентризм, который проявлялся в попытках Запада судить о примитивных культурах. Ученица Боаса Маргарет Мид в 1928 году написала книгу «Взросление на Самоа», содержавшую приложение концепции культурного релятивизма к распространённым в США сексуальным практикам. Она писала, что девушки Самоа — в отличие от их посчитанных в пуританских и викторианских традициях американских сверстниц — могут выражать свою сексуальность, ещё будучи подростками; из-за отсутствия репрессивных норм самоанское общество в целом намного более свободно от чувств вины, ревности и соперничества ²⁸. Трудно переоценить влияние Мид — не столько благодаря её книгам, сколько её постоянной колонке в журнале «Лайф» и выступлениям по радио и телевидению.

Что касается уровня массовой культуры, то историк культуры Джеймс Линкольн Кольер указывает на годы, ближайшие к 1912-му, как на критические для ломки викторианских сексуальных норм в США. Именно в это время получили широкое распространение по всей стране новые танцы, а также мнение, что порядочным девушкам позволительно посещать танцевальные клубы; вырос уровень потребления алкоголя; слово «джаз» впервые появилось в печати, что сопровождалось растущей среди белых популярностью негритянских народных музыкальных жанров — таких, как регтайм и, позднее, диксиленд; серьёзно развернулось феминистское движение; получили распространение кинофильмы и другие виды массовых развлечений; набрал обороты литературный модернизм, ядром которого было непрекращающееся развенчивание признанных культурных ценностей; а сексуальные нормы (судя по тем немногим эмпирическим данным, которые мы имеем об этом периоде) начали меняться ²⁹. Кольер утверждает, что интеллектуальная и культурная основа сексуальной революции 1960-х годов была заложена в среде американской элиты уже к 1920-м годам. Её распространение среди остальной части населения было, однако, задержано депрессией и войной; невзгоды вынуждали людей больше сосредоточиваться на проблемах экономического выживания и семейной жизни, нежели на самовыражении и удовлетворении потребностей, чего большинство в любом случае не могло себе позволить.

Главным вопросом, касающимся изменений, которые произошли в социальных нормах во время Великого Разрыва, является не то, имеют ли они культурные корни — они очевидно их имеют, — но как мы можем объяснить момент и скорость последовавших трансформаций. Мы точно знаем: культура в отличие от таких факторов, как перемены в экономических условиях, общественной политике или идеологии, обычно изменяется очень медленно. Там, где культурные нормы изменялись быстро — например, в модернизирующихся обществах третьего мира, — эти изменения определялись изменениями в экономике и, таким образом, не являлись автономным фактором.

Что касается Великого Разрыва, то ко времени его начала отход от викторианских ценностей уже имел место на протяжении двух или трёх поколений, а потом темп перемен неожиданно чрезвычайно ускорился. Трудно поверить, что люди но всех развитых странах просто решили поменять своё отношение к таким фундаментальным явлениям, как брак, развод, воспитание детей, власть и общество, поменять радикально на протяжении двух-трёх десятилетий, причём сдвиг в ценностях произошёл без вмешательства иных могущественных сил. Те объяснения, согласно которым изменения в культурных установках произошли в связи со специфическими событиями в американской истории — такими, как Вьетнам, Уотергейт или контркультура 1960-х, — демонстрируют провинциальную ограниченность: почему социальные нормы так и вменились и в других странах от Швеции и Норвегии до Новой Зеландии и Испании?

Если рассмотренные общие объяснения Великого Разрыва оказываются неудовлетворительными, то следует рассмотреть различные элементы Великого Разрыва по отдельности и задаться вопросом: не были ли они каким-то образом связаны друг с другом?