Фрэнсис Фукуяма:
Великий разрыв.
Часть II. О генеалогии морали.
Глава 9. Человеческая природа и социальный порядок

Интересно, что экономисты, которые, как правило, по политическим убеждениям принадлежат к правым, разделяют с социологами по большей части левыми) веру в то, что нормы являются социально сконструированными. Однако они интерпретируют это конструирование по-разному. Для экономистов оно обычно представляет собой следствие процесса рационального торгового обмена среди более или менее равных индивидов, в то время как для социологов оно чаще всего осуществляется сильными (будь то по социальному классу, полу, расе или любой другой категории статуса), создающими правила, с помощью которых они могут господствовать над слабыми. Но на протяжении большей части XX века в социальных науках преобладало мнение, что социальные нормы конструируются обществом и что, если кто-то хочет объяснить какой-нибудь частный социальный факт, ему следует, по словам Дюркгейма, обратиться скорее к «более ранним социальным фактам», нежели к биологии или генетике ¹. Социологи не отрицают, что человеческое тело создано природой, а не воспитанием, но так называемая стандартная модель науки об обществе утверждает, что биология управляет только телом; разум, который является источником культуры, ценностей и норм, — это совершенно другая область ². Эта область определяется набором предположений о природе человеческого познания. Согласно традиции, заложенной английским мыслителем XVII века Джоном Локком и продолженной бихевиоризмом Джона Уотсона и Б. Ф. Скиннера, психика — это tabula rasa; согласно этим взглядам, человек способен к вычислениям, ассоциациям, запоминанию — и ничего более. Какие бы знания, привычки, ассоциации и тому подобное ни заполняли разум взрослого человека, они возникли только на протяжении жизни и целиком основаны на опыте. Правила, которыми мы ограничиваем наши акты выбора, были заложены либо в результате рационального решения по мнению экономистов), либо в результате социализации в раннем детстве по мнению социологов и антропологов).

Однако появляется всё больше данных, поставляемых науками о жизни, которые свидетельствуют о том, что стандартная модель науки о обществе неадекватна — человек рождается с уже существующими когнитивными структурами и соответствующими возрасту способностями к обучению, которые естественным образом вводят их в общество. Другими словами, существует такая вещь, как человеческая природа. Для социологов и антропологов существование человеческой природы означает, что культурный релятивизм должен быть пересмотрен и что возможно распознать культурные и моральные универсалии, которые, если применять их беспристрастно, можно использовать для оценки конкретных культурных практик. Более того, человеческое поведение не настолько пластично и, следовательно, не настолько поддаётся манипуляции, как большую часть XX столетия считали представители этих дисциплин. Для экономистов существование человеческой природы означает, что взгляд социологов на человека как на существо в силу своей природы социальное более точен, чем их собственная индивидуалистическая модель. А для тех, кто не является ни антропологом, ни социологом, ни эконоистом, понимание изначальной сущности человека подтверждает общепринятые представления о том, как люди думают и действуют, которые решительно отрицались прошлыми поколениями представителей социальных наук, — к примеру, представление о том, что мужчины и женщины отличаются друг от друга и что мы являемся политическими и социальными созданиями, обладающими моральными инстинктами. Это прозрение крайне важно для обсуждения проблемы социального капитала, поскольку оно означает, что последний в результате инстинктивных побуждений будет закономерно генерироваться человеческими существами.

Исторические корни релятивизма

Для того чтобы понять важность возвращения понятия о человеческой природе, нужно вернуться к истории социальной мысли первой половины XX века.

Культурный релятивизм — это мнение, что нормы культуры являются произвольными, социально сконструированными артефактами различных обществ (или групп в рамках общества) и что не существует никаких универсальных стандартов морали, а также никаких способов, с помощью которых мы могли бы оценивать нормы и правила других культур. Убеждённость в относительности ценностей, которую сегодня усвоил каждый школьник, глубоко укоренена в американском обществе. Истоки культурного релятивизма можно найти в трудах таких современных философов, как Ницше и Хайдеггер с их критикой западного рационализма. Как пишет в своей книге «Закрытие американского сознания» Алан Блум, либеральная ценность терпимости медленно, но верно мутировала в убеждённость, что в принципе не существует рациональных оснований для моральных или этических суждений. Сегодня нас уже не просят быть терпимыми к разнообразию, сегодня от нас требуют радоваться празднику разнообразия, и это изменение имеет широкий спектр последствий для возможности объединения граждан в демократическом обществе.

Релятивизм в США стал словом повседневного обихода не только в результате влияния высоколобых мыслителей, цитируемых Блумом, но и из-за популяризации определённых ключевых антропологических концепций. В этом ключевую роль сыграли антрополог из Колумбийского университета Франц Боас и его ученицы Маргарет Мид и Рут Бенедикт.

Боас утверждал, что видимые различия между человеческими группами — к примеру, уровень технологии, художественные и интеллектуальные достижения, даже их интеллект — не были генетически детерминированы, но являются продуктом воспитания и культуры. Боас критиковал, и вполне справедливо, традицию раннего социал-дарвинизма конца XIX — начала XX веков, сторонники которой, например, Герберт Спенсер, утверждали, что существующая социальная стратификация отражает природную иерархию способностей, а писатели, подобные Мэдсену Гранту, доказывали, что белые жители Северной Европы стоят на высшей ступени лестницы расовой эволюции. Самая известная работа Боаса — это исследование размера голов детей эмигрантов, которое показало, что эмигранты из «неправильных» частей Европы и Азии, если питаются так же, как американцы, обладают не меньшими интеллектом и способностями, чем северные европейцы, и что, следовательно, попытки сохранить чистоту белой расы посредством антииммиграционных и евгенических мер совершенно ошибочны. Боас поддержал положение стандартной модели науки об обществе, согласно которому не имеется никаких значительных когнитивных или психологических различий между человеческими группами, и убедительно доказал, что попытки американцев и европейцев судить о культурных практиках так называемых примитивных народов были безнадёжно этноцентричными. Рут Бенедикт и Маргарет Мид много сделали для популяризации этих идей и для того, чтобы непосредственно применить их к западным культурным практикам, касающимся секса, семьи и гендерных ролей.

Хотя эти выводы академической и популярной антропологии подготовили почву в интеллектуальном отношении, идея о том, что биология может сказать нам что-нибудь важное о поведении человека, была полностью дискредитирована нацистским геноцидом. Вера нацистов в иерархию рас и их жестокое злоупотребление биологическими аргументами для её законодательного утверждения вызвали реакцию отторжения любой теории, которая видела бы основу поведения в генетике, нежели в культуре, — реакция, существование которой всё ещё очень заметно в современной Европе. Дискредитация биологических теорий была непосредственно связана с ростом культурного релятивизма: ведь если не существует такой вещи, как неизменная человеческая природа, определяющая социальное поведение, то не может существовать и никаких универсальных стандартов, по которым любая культурная практика может быть оценена. С тех пор человеческое поведение рассматривалось как «социально сконструированное» — то есть задаваемое культурными нормами, которые формируют поведение после рождения. Отсутствие общей модели культурного поведения привело антропологов, таких, как Клиффорд Герц, к утверждению, что культурная антропология неизбежно должна базироваться на том, что он назвал «плотной дескрипцией», то есть на детальном этнографическом описании отдельных культурных систем, предполагающих понимание их сложности, но без подгонки их под теоретическую схему ³.

Новая биология

Источники биологической революции, которая происходила во второй половине XX века, многочисленны. Самые исключительные достижения имели место в молекулярной биологии и биохимии: открытие структуры ДНК привело к возникновению целой индустрии, которая занимается генетическими модификациями. В нейрофизиологии большие успехи были достигнуты в понимании химической и физиологической основы психических феноменов, включая представление о том, что мозг — это не вычислительная машина общего назначения, а орган, состоящий из модулей, каждый из которых имеет определённые возможности и функции. И наконец, применительно к макроповедению, за последнее время получено огромное количество данных в области этологии животных, генетики поведения, приматологии, эволюционной психологии и антропологии, показавших, что определённые модели поведения являются гораздо более общими, чем считалось ранее. Общее заключение, приведённое в главе 5, согласно которому женщины обычно более избирательны, чем мужчины, в выборе партнёра, оказывается верным не только для всех известных человеческих культур, но практически для всех известных видов, которые размножаются половым путём. Соединение микро- и макроуровней исследования кажется лишь вопросом времени. С появлением описания генома крыс, фруктовых мушек, нематод и, в конце концов, человека появится возможность включать и выключать отдельные последовательности генов и непосредственно наблюдать воздействие этого на поведение.

В отличие от совершенно релятивистских положений культурной антропологии новая биология по большей части исходит из того, что изменчивость человеческой культуры не настолько велика, как это может показаться на первый взгляд. Точно так же, как человеческие языки могут быть бесконечно разнообразными, но отражают общие глубинные лингвистические структуры, определяемые лингвистическими зонами новой коры головного мозга, так и человеческие культуры, вероятно, отражают общие социальные потребности, определяемые не культурой, а биологией. Никакой уважающий себя биолог не станет отрицать, что культура является важным фактором и часто оказывает влияние, которое может подавлять естественные инстинкты и побуждения. Культура сама по себе — то есть способность передавать через поколения нормы поведения негенетическим способом — запечатлена в физиологическом устройстве мозга и представляет собой главный источник преимуществ человеческого вида в процессе эволюции. Однако культурное содержание налагается на естественную подструктуру, которая офаничивает и направляет культурную креативность для многих популяций индивидов. Не биологический детерминизм предлагает внимательным исследователям новая биология, а скорее более сбалансированный взгляд на взаимодействие природы и воспитания в формировании человеческого поведения.

В целом генетически контролируемые виды поведения, оказывающие влияние на социальные феномены — такие, как поддержание родственных связей или склонность к образованию групп в гражданском обществе, — опосредствованы культурой, поэтому, скажем, между нуклеарной семьёй и генетической предрасположенностью к продолжению рода не могут быть обнаружены прямые причинно-следственные зависимости. У человеческих существ многие виды поведения, которые кажутся находящимися под биологическим воздействием, не являются детерминированными побуждениями или инстинктами, а определяются скорее предрасположенностью к обучению на определённых стадиях развития индивида. Пример языка, уже рассмотренный выше, удобен для понимания взаимодействия генетических и культурных факторов. Способность к усвоению языка, по-видимому, находится под жёстким генетическим контролем и начинает проявляться в возрасте примерно двенадцати месяцев, выражаясь в удивительной способности маленьких детей выучивать множество новых слов за один день. Эта способность сохраняется только несколько лет; дети, которые выросли, не имея возможности научиться говорить, или взрослые, которые пытаются овладеть новыми для них языками, никогда не достигнут той же степени беглости, что и дети, развивающиеся в нормальных условиях. Структура языка также, вероятно, заложена генетически: дети ожидают определённых закономерностей в правилах, касающихся времён глагола, чисел имён существительных и тому подобного, хотя специально этому их не учат. С другой стороны, сами слова и многие синтаксические структуры данного языка культурно детерминированы, так же как и тонкие смысловые нюансы определённых фраз в контексте конкретной культуры. То, что дети выучат определённые вещи, соответствующим образом структурированные, в должное время определяется биологией; содержание же усвоенного находится в введении культуры.

Табу на инцест

Наверное, табу на инцест является лучшей иллюстрацией того, как естественные инстинкты могут напрямую формировать социальные нормы. Табу на инцест практически универсально для человеческих сообществ. Несмотря на этот универсальный характер, учёные многие годы считали, что это табу является социально конструированным и предназначено для того, чтобы сдерживать глубинное естественное желание. Фрейд в своей работе «Тотем и табу» утверждал, что желание совершить инцест было одним из самых глубоких и тёмных побуждений человека, и поэтому его необходимо было держать в узде особенно мощными социальными ограничениями. Мнение о том, что среди животных царит неразборчивый промискуитет, а инцест является обычным делом, было общепринятым. Согласно этой интерпретации, избегание инцеста было актом первобытной культуры, который начал отделять вид Homo sapiens, передающий особенности поведения культурным путём, от видов животных, поведение которых управлялось исключительно инстинктом. Согласно Фрейду, табу на инцест было чисто человеческим, искусственным изобретением.

Как указал в своём глубоком исследовании табу на инцест Робин Фоке, в то время фрейдовская теория инцеста была не единственной ⁴. Молодой финский учёный Эдвард Вестермарк высказывал взгляды, во многих отношениях диаметрально противоположные теории Фрейда. Вестермарк утверждал, что животные, включая человеческие существа, испытывают естественное отвращение к совершению инцеста и что культурное табу на инцест не столько сдерживает, сколько поддерживает естественные склонности. Нет нужды подробно излагать полемику Фрейда и Вестермарка, поскольку этому посвящены работы ряда авторов ⁵. Фоке ссылается на огромное количество полученных к настоящему времени данных, которые говорят в пользу Вестермарка, включая несколько значительных исследований в Израиле и на Тайване, показывающих, что у маленьких детей, с раннего возраста воспитывавшихся как брат и сестра, развивается устойчивое отвращение к сексуальным отношениям друг с другом ⁶. Теории, согласно которым первобытные племена практиковали промискуитет и инцест так же, как и животные, оказались ложными; среди человекообразных приматов, к примеру, инцест, по-видимому, является относительно редким явлением. Фоке говорит, что нормы, касающиеся инцеста, являются универсальными для всех обществ и имеют в первую очередь целью контроль доступа молодых мужчин к особям женского пола ⁷.

Существует много разнообразных способов, с помощью которых нормы, касающиеся инцеста, формулируются и реализуются. Индейцы апачи рассматривали его как ужасное преступление и тех, кто нарушил табу, подвергали суровым наказаниям. Жители островов Тробриан, которых изучал Бронислав Малиновский, напротив, относились к инцесту гораздо более терпимо, а некоторые королевские семьи даже поощряли эту практику. Все общества, однако, должны были иметь механизм принуждения к экзогамным отношениям, чтобы люди оставляли круг семьи, в которой они выросли, и приво дили в действие систему социального обмена, как это называл Клод Леви-Стросс ⁸.

Таким образом, табу на инцест — хороший пример нормы, попадающей в ячейку «нерациональное и спонтанное» на схеме 8.2. Эта норма, по-видимому, развилась независимо практически во всех человеческих обществах вследствие естественного отвращения, которое люди испытывают по отношению к кровосмешению, и потребности человеческих групп регулировать сексуальный доступ и социальный обмен. Такой запрет, вероятно, не был наложен каким-либо иерархическим источником власти; с другой стороны, религия и культура оказали ему сильную поддержку и создали конкретные формы, в которых этот запрет существует в различных обществах ⁹.

Судьба Homo economicus

(Homo economicus. — Человек экономический (лат.) — Прим. ред.)

За последние три десятилетия произошло огромное количество перекрёстных опылений между биологией и экономикой ¹⁰. Однако тот факт, что у биологии много общего с экономикой в методологическом плане, затемняет то обстоятельство, что основополагающие выводы новой эволюционной биологии в большей степени поддерживают homo sociologus (Человек общественный (лат.) — Прим. ред.), нежели Homo economicus. Другими словами, биология скорее находит, что люди от природы являются политическими и общественными созданиями, а не изолированными эгоистичными индивидами. Однако общительность человека не означает недифференцированного альтруизма по отношению к другим. Хотя люди и обладают особыми способностями к сотрудничеству и созданию социального капитала, они осуществляют это сотрудничество таким образом, чтобы защитить свои интересы как индивидов.

Как биологи-эволюционисты, так и экономисты принимают то, что называется методологическим индивидуализмом, то есть стремятся объяснять групповое поведение скорее с точки фения интересов индивидов, нежели наоборот ¹¹. В прошлом многие мыслители и учёные предполагали, что первичная человеческая единица — это группа и что природа подготавливает индивидов к тому, чтобы они жертвовали своими личными интересами в пользу сообщества. В работах самого Дарвина подчас содержатся указания на то, что естественный отбор оказывал воздействие скорее на расы и виды, нежели на индивидов, и многие первые социальные дарвинисты применяли идею естественного отбора к конкуренции наций или рас ¹². Последняя значительная биологическая теория группового отбора была выдвинута британским биологом В. К. Уинн-Эдвардсом, который утверждал, что животные иногда жертвуют собственными репродуктивными шансами ради выживания своего вида ¹³.

Революция в эволюционной биологии, начавшаяся в 60-х годах XX века, произошла, когда Джордж Уильямс и Уильям Гамильтон подвергли резкой критике теорию группового отбора Уинн-Эдвардса; они утверждали, что все случаи альтруистического поведения в мире животных нужно объяснять с точки зрения преследования индивидами своих собственных интересов. Уильямс указывает, что группы не могут передавать гены, только индивиды могут это делать. Если бы ген альтруизма, нацеленный на выживание вида, существовал, но подвергал опасности репродуктивные шансы индивида, который являлся бы носителем этого гена, то вид скоро бы вымер ¹⁴. Групповые интересы должны соответствовать индивидуальным интересам в течение периода времени, достаточно короткого для того, чтобы альтруистические индивиды имели больше шансов передать свои гены потомству.

Теория игр, которую экономисты применяли для объяснения поведения рынков, а в особенности эволюционная теория игр оказалась чрезвычайно полезной для биологов в качестве средства математического моделирования того, как происходили отбор и распространение в популяции соперничающих индивидов определённых альтруистических характеристик поведения.

Несмотря на методологические заимствования между биологией и экономикой, основополагающие открытия в биологии во многом подрывают некоторые предположения экономистов, касающиеся поведения. Хотя собственные интересы индивида могут быть основной причиной развития любой альтруистической тенденции, определённые формы альтруизма и социальной кооперации обеспечивают существенные преимущества для индивидов. В самом деле, способность создавать социальный капитал посредством разнообразных норм социальной кооперации, возможно, является главным преимуществом, которым обладает человеческий вид, и объясняет, почему человеческая популяция — более пяти миллиардов индивидов на данный момент — полностью господствует в природной среде Земли. Более того, этот фактор действует на протяжении всего процесса эволюции, и его результаты становятся генетически закодированными в последующих поколениях индивидов. Другими словами, люди, которые являются реальным продуктом эволюции, имеют склонность к кооперации, встроенную, так сказать, в их мозг, и, таким образом, не должны в каждом поколении заново изобретать колесо ¹⁵.

Экономисты часто выражают удивление тем фактом, что в мире имеется так много примеров сотрудничества, поскольку теория игр говорит о том, что решения посредством сотрудничества чаще всего труднодостижимы. Они сталкиваются с трудностями, когда пытаются объяснить, почему так много людей участвуют в голосовании на выборах, делают взносы в благотворительные фонды, сохраняют верность работодателям, если модель поведения, обеспечивающего их собственные интересы, говорит о том, что такие действия иррацио нальны. Многие неэкономисты ответили бы на это, что сотрудничество возникает без особых проблем, потому что люди по своей природе являются существами общественными и не нуждаются в разработке специальной стратегии для того, чтобы найти пути сотрудничества друг с другом. Эволюционная биология последнее утверждение поддерживает и даёт нам гораздо более точное понимание того, как это качество возникает и как проявляется. Биология показывает, что конструирование правил и следование им, а также наказание за нарушение (в том числе и самого себя) имеют естественную основу, а человеческое сознание благодаря особым познавательным способностям может отличить людей, нацеленных на сотрудничество, от обманщиков.

От человекообразных обезьян к человеку

Тот факт, что поведение сотрудничества у человеческих существ имеет генетическую основу, а не просто сконструировано посредством культуры, легче всего обнаружить, наблюдая не за людьми, а за их генетически ближайшими родственниками — шимпанзе. Шимпанзе демонстрируют социальное поведение, зачастую невероятно похожее на человеческое. Голландский специалист по приматам Франс де Вааль длительное время наблюдал за поведением этих обезьян в самой большой в мире колонии шимпанзе, содержащихся в неволе, в зоопарке Бургера в Арнеме, Нидерланды. В 1970-е годы там развернулась совершенно макиавеллиевская борьба. Стареющий самец-альфа колонии, Ероэн, был постепенно вытеснен из своего доминирующего положения молодым самцом, Луитом. Луит не смог бы этого добиться только лишь с помощью собственной физической силы, поэтому он вступил в коалицию с другим молодым самцом, Никки. Однако как только Луит оказался на вершине иерархии, Никки тут же изменил своё отношение к нему и образовал коалицию со свергнутым лидером, чтобы самому добиться доминирующего положения. Другие шимпанзе не отнеслись к Никки как к хорошему вожаку; самец-альфа, помимо всего прочего, должен поддерживать порядок внутри колонии. Луит всё ещё оставался угрозой его правлению, поэтому однажды он был расчётливо и жестоко убит Никки и Ероэном ¹⁶.

Де Вааль и другие специалисты по приматам обращают внимание на то, что шимпанзе не достигают статуса самца-альфа путём физического доминирования. В колониях, насчитывающих от 20 до 30 индивидов, никакая отдельная особь не является достаточно сильной для того, чтобы навязать другим свою волю; ей приходится находить союзников и вести что-то вроде политической деятельности, упрашивать, обхаживать, подкупать и угрожать другим, чтобы увлечь их за собой. Создание коалиции включает в себя стандартный репертуар жестов и выражений лица. Когда шимпанзе ищет помощи, он умоляюще протягивает руки, а также рычит и указывает на тех, против кого он ищет помощи у партнёров по коалиции. Шимпанзе демонстрируют доброжелательность или мирные намерения, вылизывая и выкусывая блох друг у друга. Демонстрируя подчинение, они поворачиваются к соперникам задом. От самца-альфа даже требуется что-то вроде грубого правосудия: он вмешивается в качестве третьей стороны в драки, которые угрожают стабильности группы как целого.

Как и человеческие существа, шимпанзе вовсю соперничают за положение в социальной иерархии. Действительно, социальный порядок достигается в колонии шимпанзе в первую очередь посредством установления иерархии доминирования. Биоантрополог Ричард Рэнгхэм пишет: Мы совсем немного преувеличиваем, когда говорим, что самец шимпанзе в расцвете сил посвящает всю свою жизнь достижению высокого ранга. В своих попытках достичь статуса самца-альфа, а затем поддерживать его он проявляет коварство, настойчивость, энергию и готовность уделить этому много времени. Этим стремлением определяется, с кем он кочует, у кого выкусывает блох, в какую сторону посматривает, как часто чешется, куда ходит и в какое время просыпается утром. (Беспокойные самцы-альфа встают рано и часто будят других весьма энергичной имитацией нападения.) Все эти виды поведения порождаются не жаждой насилия как такового, а эмоциями, которые проявляют люди, когда мы их называем гордостью или, с меньшей симпатией, высокомерием ¹⁷. Шимпанзе откровенно злятся, когда им не оказывают почтения, которого, по их мнению, они достойны по своему рангу в иерархии.

Шимпанзе очень похожи на людей своей способностью организовываться в группы, если это даёт преимущество в конкуренции или для группового насилия, а также существованием объединений самцов. Рэнгхэм описывает ситуацию, когда шимпанзе в национальном парке Гомбе в Танзании разделились на то, что можно назвать только двумя соперничающими бандами в северной и южной частях ареала ¹⁸. Группы из четырёх-пяти самцов из северной группировки совершали вылазки не ради защиты своей территории — они часто проникали глубоко на территорию соперничающей группы и систематически нападали на особей, которых застигали в одиночестве или неподготовленными к отражению атаки. Убийства часто бывали жестокими, и агрессоры отмечали победу криками и лихорадочным возбуждением. В конце концов все самцы и несколько самок южной группы были убиты, а оставшихся самок вынудили присоединиться к северной группе. Поколением ранее антрополог Лайонел Тайгер утверждал, что мужчины обладают особой психологической предрасположенностью к тому, чтобы объединяться для совместной охоты ¹⁹.

Исследование Рэнгхэма говорит о том, что объединения самцов имеют гораздо более древние биологические корни и появились раньше, чем человеческий вид. Эти примеры социального поведения у шимпанзе очень показательны, поскольку люди и шимпанзе являются весьма близкими родственниками. Сегодня учёные полагают, что шимпанзе и люди происходят от общего шимпанзеобразного предка, который жил менее пяти миллионов лет назад. Не только поведенческие паттерны шимпанзе ближе к человеческим, чем модели поведения тысяч видов всех ныне существующих млекопитающих, — геномы шимпанзе и человека очень сходны на молекулярном уровне. Более того, хотя имеются свидетельства того, что обезьяны могут создавать что-то вроде культуры — то есть виды поведения, возникающие в результате научения и передающиеся от поколения к поколению, — никто не станет утверждать, что многое в общественной жизни шимпанзе является социально сконструированным. У шимпанзе нет языка — самого важного инструмента для создания и передачи культуры ²⁰.

Конечно, легко и в то же время опасно проводить поверхностные сравнения между поведением животных и людей, Человеческие существа тем и отличаются от шимпанзе, что у них есть культура и разум, что они могут управлять своими биологически заданными побуждениями самыми разнообразными сложными способами. С другой стороны, изучение приматов даёт нам некоторую возможность проникнуть в суть споров по поводу сущности человеческой природы и оснований современных политической теории и представлений о морали и справедливости. Как уже было отмечено, философы, чьи труды стали истоками современного либерализма, — Гоббс, Локк и Руссо — основывали свои политические теории на представлении о человеке «в естественном состоянии», то есть до изменений, которые произошли в результате возникновения гражданского общества и последующего развития цивилизации. Хотя мы не обладаем непосредственным эмпирическим знанием того, что собой представлял человек в «естественном состоянии», мы не можем утверждать, что поведение, характерное для предшественников человека и шимпанзе, было артефактом человеческой цивилизации. Если только не считать, что первые человеческие существа сильно отличались от тех приматов, от которых произошли, и от цивилизованных людей последующих эпох, то можно предположить, что преемственность в поведении шимпанзе и человека распространялась и на людей в «естественном состоянии». Отсюда следует, что ряд постулатов, выдвинутых этими философами, неверен.

Возьмём, к примеру, самое известное утверждение Гоббса — что для естественного состояния характерна «война всех против всех» и что, следовательно, жизнь «опасна, несчастна, груба и коротка». По-видимому, более точным было бы сказать, что для естественного состояния была характерна война «некоторых против некоторых», то есть что первобытные люди имели рудиментарную социальную организацию, которая давала возможность действовать совместно и обеспечивала мир между членами одного клана. Конечно, этот мир перемежался внутренними конфликтами, поскольку люди соперничали друг с другом за доминирование внутри маленькой группы или племени, а также внешними войнами с другими группами и племенами. Судя по тому, что нам известно об обществах охотников и собирателей, и исходя из археологических данных о доисторических обществах, можно заключить, что уровень насилия был по меньшей мере таким же, как и в современных обществах, несмотря на огромные различия в социальной организации и технологии ²¹. Однако никакого резкого перехода от «естественного состояния» и насилия к гражданскому обществу и миру не было: гражданское общество служило в качестве средства организации человеческих групп таким образом, чтобы они могли осуществлять насилие, направленное вовне, более организованным способом.

Руссо в своём «Втором размышлении» утверждал, что человек в «естественном состоянии» был настолько изолирован и одинок, что даже семья не является естественным образованием. Несмотря на то что существование «amour de soi» («собственного интереса») было естественным, то, что Руссо назвал «amour ргорге» («эгоизм»), и тщеславие — сравнение себя с другими — появились только с развитием цивилизации и с изобретением частной собственности. Человеческие существа совсем не питали каких-либо других естественных чувств друг к другу, кроме чувства сострадания.

Из этого опять-таки немногое, по-видимому, соответствует действительности. Человеческие существа в силу своей природы являются существами общительными — у большинства людей скорее изоляция, нежели общение с другими вызывает патологические симптомы стресса. Хотя отдельные формы семьи могут и не быть естественными, родственные связи всё же таковым являются и имеют определённые структуры, общие как для человека, так и для других видов. Не только люди, но и другие приматы сравнивают себя с другими особями. По имеющимся данным можно заключить, что шимпанзе испытывают интенсивное чувство гордости, когда их социальный статус признается, и гнева и раздражения в противном случае.

Несомненно, Гоббс, Локк и Руссо совсем не имели в виду, что «естественное состояние» обязательно следует понимать буквально как описание определённого периода человеческой эволюции. Это была скорее метафора для изображения человеческой природы, очищенной от всех культурных наслоений. Но даже на этом уровне изучение приматов многое даёт, так как показывает, что общественное поведение в значительной мере возникает не в результате научения, а как часть генетического наследства как человека, так и его человекообразных предков.

Проблемой, общей для всех видов классической либеральной интерпретации «естественного состояния», является предпосылка об изначальном индивидуализме. Другими словами, все упомянутые выше мыслители начинают с допущения, что человеческие существа являются тем, что правовед Мэри Энн Глендон назвала «одиночными носителями прав» — индивидами без естественной склонности к общению, которые объединяются для совместных предприятий только ради достижения индивидуальных целей ²². Впрочем, это не единственный возможный философский взгляд на человеческую природу. Аристотель начинает свою «Политику» с утверждения, что человек — по природе политическое животное, находящееся где-то между зверем и богом ²³. Это мнение основано на повседневном наблюдении, что повсюду и во все времена человеческие существа организуются в политические сообщества, характер которых отличается от других видов социальной структуры — таких, как семья или деревня — и существование которых необходимо для полного удовлетворения природных желаний людей ²⁴. Люди не являются потенциальными богами, как предполагает марксистское направление Просвещения, — то есть «родовыми существами», способными на неограниченный альтруизм. Но они не являются и зверями. В силу своих природных свойств они организуются не только в семьи и племена, но и в группы более высокого порядка, и способны к моральному поведению, необходимому для поддержания таких сообществ. С этим современная эволюционная биология согласилась бы от всего сердца.