Фрэнсис Фукуяма:
Великий разрыв.
Часть III. Великая Реконструкция.
Глава 16. Реконструкция: прошлое, настоящее и будущее

Сейчас время вернуться к Великому Разрыву и поднять вопрос о том, что будет дальше. Обречены ли мы катиться ко всё более возрастающим степеням социального и морального беспорядка или существуют основания предполагать, что Разрыв является только временным состоянием и что США и другие общества, испытавшие его, успешно создадут новые нормы? И если такой процесс будет иметь место, то какую форму он примет? Произойдёт ли это спонтанно или для этого понадобится вмешательство государства посредством общественной политики?

Должны ли мы ждать какого-либо непрогнозируемого и скорее всего неконтролируемого религиозного возрождения, которое восстановило бы социальные ценности? Во второй части книги мы рассмотрели матрицу из четырёх ячеек, в которой порядок был описан как естественный, самоорганизующийся, религиозный или политический по своей природе. На какой из этих источников порядка мы можем рассчитывать в будущем?

Легче всего ответить на первый вопрос: Великий Разрыв не символизирует окончание долгосрочного морального упадка, который стал неизбежным с приходом Просвещения, светского гуманизма или какого-либо другого глубокого исторического процесса. Хотя культурный акцент на индивидуализме глубоко укоренён в этой традиции, Великий Разрыв имеет более близкие причины — такие, как переход от индустриальной к постиндустриальной экономике и вытекающие из него изменения на рынке рабочей силы.

Возможно, простейшим путём к получению ответа на вопрос о будущем Великого Разрыва будет изучение Великих Разрывов прошлого. Показатели социального порядка увеличиваются и уменьшаются с течением времени, что говорит о том, что, хотя социальный капитал может часто казаться постоянно убывающим, его запас также увеличивается в определённые исторические периоды. Тед Роберт Гарр приводит оценку, согласно которой число убийств в XIII веке было в три раза выше, чем в XVII веке, в XVII веке — в три раза выше, чем в XIX веке, а в Лондоне начала XIX века — в два раза выше, чем в 1970 годах ¹. И консерваторы, порицающие падение морали, и либералы, прославляющие возрастающий индивидуальный выбор, зачастую рассуждают так, как будто бы имел место равномерный переход от пуританских ценностей начала XVII века к современным. Но несмотря на то что светская тенденция к возрастающему индивидуализму была очевидной на протяжении этого длительного промежутка времени, имело место множество колебаний в поведении, которые показывают, что общества были вполне способны увеличивать ограничения индивидуального выбора при помощи моральных правил.

Я начал эту книгу с ссылки на то, что писали классики социологии о сдвиге в нормах, который имел место в то время, когда общества в Северной Америке и Европе переходили от сельскохозяйственного уклада к индустриальному, — сдвиге, заключавшемся в дихотомии между общиной (Gemeinschaft) и обществом (Gesellschaft). Этот переход имел место сначала в Британии, а затем в США — двух первых странах, ставших индустриальными, и несколько позднее — в различных частях континентальной Европы. Существуют веские данные относи тельно того, что конец XVIII и начало XIX веков были периодами возрастания социального беспорядка и морального смятения, при котором различные показатели социального капитала понизились и в Великобритании, и в США.

В США колониальный период не был периодом высокой морали или активного участия в общественной жизни, несмотря на высокий уровень политической активности населения. В 1790-х годах, согласно историку Ричарду Хофштадтеру, до 90 процентов американцев не принадлежали к организованной церкви или другой религиозной организации ². Хотя протестантская религиозность сыграла решающую роль в американском стремлении образовывать объединения, описанном Токвилем, этот пример показывает, что многие американцы оставались относительно изолированными на своих фермах и в деревнях без тех гражданских структур, которые расцвели позже, в XIX веке.

Степень отхода от социальных норм была выше, чем в XVII веке и в более поздние периоды. В начале 1800-х годов потребление алкогольных напитков на душу населения составляло 6 галлонов чистого спирта для каждого жителя Америки старше 15 лет, в то время как в конце XX века этот уровень составил менее чем 3 галлона ³. Один исследователь считает, что к 1829 году уровень потребления алкоголя на душу населения повысился до невероятных 10 галлонов ⁴. Таверны в качестве центров общественной жизни были значительно более популярны, чем церкви, игравшие роль оплотов социального взаимодействия, и пьяные фермеры, возвращающиеся на свои фермы, или рабочие, опрокидывающие пинту виски на пути на работу, были нередким зрелищем. Согласно историку Уильяму Роребо, в начале XIX столетия «культ выпивки у мужчин охватывал все социальные и профессиональные группы. На Западе женатый мужчина просиживал в таверне до тех пор, пока не напивался; на Востоке сельскохозяйственный рабочий ежедневно получал полпинты или пинту рома; плантатор на Юге считался достаточно умеренным, чтобы принадлежать к методистской церкви, если ограничивал свой ежедневный приём алкоголя квартой персикового бренди» ⁵.

Естественно, очень сложно получить количественные данные относительно сексуального поведения в этот период. Статистика внебрачной рождаемости не велась регулярно до XX века. Некоторые социальные историки предполагают тем не менее, что сексуальные нормы стали менее строгими в этот период, чем они были в пуританском XVII веке. Родительский контроль над выбором брачных партнёров ослабел, и, согласно одному исследованию, частота внебрачных беременностей повысилась с 10 процентов в 1600-е годы до, возможно, 30 процентов во второй половине XVII века ⁶.

То же самое можно сказать и о преступности. Хотя, как кажется, в колониальное время уровень преступности не был высок, большинство социальных историков сходятся на том, что он начал стремительно расти в первые десятилетия XIX века: Бостон, Филадельфия и Нью-Йорк — везде наблюдался этот процесс. В Америке начала XIX века у молодых людей становилось всё больше возможностей находиться вне надзора старших. До того времени большая часть наёмного труда использовалась в домашнем хозяйстве. Прислуга, подмастерья или подёнщики жили и работали под той же крышей, что и их работодатели, которые контролировали их поведение так же, как и поведение членов собственных семей. Однако с развитием фабричной системы работающие мужчины и женщины впервые оказались заняты вне домашнего хозяйства и начали селиться обособленно. Американский Запад был колонизирован преимущественно молодыми мужчинами, а женщины и дети появились там позднее. Все эти условия приводили к высокому уровню преступности. Данный феномен не был ограничен Америкой — Гарр показал, что уровень преступности увеличился в этот период также в Лондоне и Стокгольме ⁷. В Лондоне, как и на американском фронтире, наблюдалось увеличение относительного числа молодых мужчин в период с 1821-го по 1841 год ⁸.

В дополнение к возрастающим отклонениям от нормы переезд из деревни в город означал, что сельские жители приносили с собой свои привычки в новые, многолюдные и скученные городские районы. Грубость жизни в этот период часто забывается. Вот как, например, описывает Америку начала XIX века Джеймс Линкольн Колльер: «Немногие люди имели собственные кровати, кровати делились иногда между двумя или большим числом людей, особенно в больших семьях, которые были типичными для того времени. Люди редко мылись и носили одну и ту же одежду день за днём. Они жили, окружённые навозом… Ночные горшки они опорожняли на улицы, не слишком обращая внимание на прохожих… Разбитые стекла, покосившиеся двери, гнилые ступеньки оставались неотремонтированными в течение месяцев, если не лет, и дома красились редко. Ненужный хлам — сломанные инструменты, мебель, повозки — годами валялся во дворах ферм… Мужчины и многие женщины жевали табак, и коричневые плевки были везде — не только на полах таверн, но и на полу церкви. Многие люди ели одним ножом, а многие полагались в основном на свои пальцы» ⁹.

То, что относится к семьям фермеров в США, характеризует также крестьян и городскую бедноту в Великобритании и других европейских странах того времени.

Викторианский период в Великобритании и Америке для многих кажется воплощением традиционных ценностей, но в середине XIX века, когда эта эра началась, ценности были совсем не традиционные. Фактически викторианство было радикальным движением, возникшим как реакция на различные виды социального беспорядка, которые распространились повсюду в начале XIX века, — движением, которое умышленно стремилось создать новые социальные правила и привить добродетели населению, которое погрязло в пороке. Переход к викторианским ценностям начался в Великобритании, но был быстро импортирован в США начиная с 1830–1840 годов. Многие институты, ответственные за распространение викторианства, были откровенно религиозными по своей природе, и изменения, которые они принесли, происходили с удивительной быстротой. По словам Э. Джонсона, в 1825 году предприниматель на Севере господствовал над своими женой и детьми, работал беспорядочно, потреблял огромное количество алкоголя и редко голосовал или ходил в церковь. Десять лет спустя тот же самый человек ходил в церковь два раза в неделю, обращался со своей семьёй с добротой и любовью, пил только воду, работал в определённое время и заставлял своих подчинённых делать то же самое, активно поддерживал партию вигов и проводил свободное время, убеждая других, что если они организуют свою жизнь подобным же образом, то мир будет прекрасен ¹⁰.

Диссидентские церкви в Англии и протестантские конфессии в США, в особенности методистское уэсманское движение, в первые десятилетия века возглавили Второе Великое Пробуждение, которое было непосредственной реакцией на рост беспорядка и создавало новые нормы для удержания порядка под контролем. Движение воскресных школ росло по экспоненте и в Англии, и в Америке с 1821-го по 1851 год, как и движение Христианского союза молодых людей (YMCA), которое было перенесено из Англии в Америку в 1850-х годах. Согласно Ричарду Хофштадтеру, число прихожан американских церквей удвоилось за период с 1800-го по 1850 год, причём происходил и постепенный рост респектабельности самой принадлежности к церкви, по мере того как экстатические евангелические конфессии становились более сдержанными в своих религиозных обрядах ¹¹. В то же время движение за введение «сухого закона» к середине столетия привело к снижению потребления алкоголя на душу населения в Америке до уровня, немного превышающего два галлона ¹².

Религия, в особенности сектантский протестантизм, также была тесно связана с распространением добровольных организаций и развитием гражданского общества в тот период. В 1830 году Токвиль посетил США и отметил распространённость там гражданских объединений. Хотя он и отдаёт религии должное, он скорее преуменьшает её роль в распространении организаций и стремлении объединяться. К I 860 году приблизительно пятая часть взрослых протестантов Нью-Йорка входила в многочисленные светские организации или гражданские объединения ¹³. Историк Грегори Синглтон отмечает, как были важны религиозные институты для роста цивилизации на Западе: В Куинси, штат Иллинойс, например, Американское общество миссионеров, Общество американского пути и Американский союз воскресных школ оказали большое влияние на быстрое образование социальной базы добровольных союзов… К 1843 году в Куинси было 17 различных миссионерских, исправительных и благотворительных организаций, 15 из которых являлись филиалами национальных объединений. К 1860 году существовало 51 добровольное объединение, в которых состояло примерно 90 процентов взрослого населения ¹⁴.

Эти попытки установить новые нормы для британского и американского общества, начавшиеся в 1830-х годах и охватившие время, которое мы называем викторианской эпохой, имели необычайный успех. Воздействие на социальный капитал в обоих обществах было потрясающим, так как массы грубых, необразованных сельскохозяйственных рабочих и городской бедноты были превращены в то, что мы сегодня называем рабочим классом. Под дисциплинирующим воздействием часов-табеля они поняли, что должны работать регулярно, быть трезвыми на работе и соблюдать минимальные приличия.

Возрастание социального капитала также видно по простым показателям — таким, как уровень преступности. Фактически все оценки уровня преступности в XIX веке сходятся на том, что от середины века к его концу происходило постепенное снижение числа случаев нарушения закона. Диаграмма 16.1 показывает уровень серьёзных преступлений в Англии и Уэльсе с 1805 года до конца века. Уровень преступности непрерывно рос со времён наполеоновских войн, но затем почти так же непрерывно падал после своего апогея в 1840-х годах ¹⁵. В отдельных американских городах такой апогей мог наступить несколько позднее; Гарр предполагает, что пик в Бостоне и других американских городах пришёлся на 1870-е годы ¹⁶. Снижение уровня преступности во второй половине XIX века было тем более удивительным, что случилось в период, когда можно было бы ожидать обратного. После гражданской войны в Америке люди из деревень и ферм наполняли новые городские центры, прибывали новые иммигранты с различными культурами и привычками, и новые ритмы индустриальной жизни нарушали старые социальные взаимоотношения ¹⁷.

Динамика внебрачной рождаемости в Великобритании имеет ту же тенденцию, что и уровень преступности. Пропорция внебрачных детей среди всех новорождённых возросла от немногим более 5 процентов в начале XIX века до пика в 7 процентов в 1845 году, затем снизилась до 4 процентов к концу века ¹⁸.

Было бы ошибкой утверждать, что больший социальный порядок, установившийся в Великобритании и Америке в викторианский период, был просто результатом изменения неформальных моральных норм. Оба общества в тот период создали современную полицию, которая заменила местные агентства и плохо подготовленных шерифов начала XIX века. После гражданской войны в США полиция стала бороться с незначительными преступлениями против общественного порядка — публичным распитием алкогольных напитков, бродяжничеством и тунеядством, что привело к максимальному увеличению арестов за подобные правонарушения около 1870 года ¹⁹. К концу века многие американские штаты начали создавать системы всеобщего образования, целью которых было обеспечить для каждого ребёнка возможность учиться в бесплатной государственной школе; подобный процесс в Великобритании начался несколько позднее.

Однако те существенные изменения, которые произошли, были всё-таки скорее связаны с ценностями, а не с институтами. Ядром викторианской морали было внушение молодым людям необходимости контролировать свои побуждения, формирование того, что сегодняшние экономисты назвали бы их предпочтениями: отказ от случайных сексуальных контактов, от употребления алкоголя или азартных игр, поскольку всё это было бы вредно для них в долгосрочной перспективе. Викторианцы стремились воспитать респектабельные личные привычки в обществе, где подавляющее большинство населения может быть описано лишь как незрелое. Сегодня стремление к респектабельности обычно высмеивается как выражение нетерпимого конформизма среднего класса, но оно имело важное значение в первой половине XIX века, когда вежливость не могла рассматриваться как нечто само собой разумеющееся. Было очень важно научить людей привычкам чистоплотности, пунктуальности и вежливости в ту эпоху, когда все эти три буржуазные добродетели не были распространены.

Существуют примеры морального обновления и других культур. Время сёгунов Токугава в Японии — период феодализма, когда власть принадлежала даймё и воинственным князьям. Жизнь населения находилась в постоянных тисках насилия и была небезопасной. Реставрация Мэйдзи в 1868 году создала единое централизованное государство и быстро подавила все виды бандитизма, которые процветали в феодальной Японии. В стране также была создана новая моральная система. Мы считаем такие обычаи, как пожизненный наём, практикуемый большими японскими фирмами, глубокой и древней культурной традицией, но фактически её появление относится лишь к концу XIX века. В этот период имела место большая текучесть рабочей силы; в особенности были дефицитны квалифицированные работники, постоянно переходившие из компании в компанию. Крупные японские фирмы — такие, как «Мицуи» и «Мицубиси» — обнаружили, что не могут удерживать нужную им квалифицированную рабочую силу, и поэтому с помощью правительства начали кампанию пропаганды добродетели верности. В отличие от примитивных кампаний, проводившихся в бывшем СССР и других коммунистических странах для того, чтобы привлечь людей к бесплатному труду на благо мирового социализма, японская элита использовала тонкие методы для убеждения людей сохранять верность фирме, нации и императору. Верность, конечно, была главной добродетелью самураев, аристократического военного класса, но никогда не была широко распространена среди торговцев или крестьян. Правительство Мэйдзи преуспело в убеждении и этих классов в том, что верность фирме равносильна верности даймё. И всё же верность фирме почиталась как обычай, который можно не соблюдать; только после Второй мировой войны пожизненный наём стал распространённым во многих компаниях.

Восстановление социального порядка

Вопрос, поставленный Великим Разрывом, звучит так: может ли опыт Великобритании и Америки или Японии второй половины XIX века повториться в следующем поколении или двух?

Практика показывает, что Великий Разрыв изживает себя и что процесс обновления норм уже начался. Рост преступности, разводов, внебрачной рождаемости и недоверия в начале 1990-х годов значительно замедлился, и даже обнаруживают тенденцию к снижению во многих странах, в которых раньше наблюдались вспышки беспорядков. Это особенно касается США, где уровень преступности упал более чем на 15 процентов по сравнению с максимальным уровнем в начале 1990-х годов. Пик числа разводов пришёлся на начало 1980-х годов, а число рождений детей у матерей-одиночек перестало увеличиваться. Списки лиц, получающих социальные пособия, сократились почти так же значительно, как и уровень преступности, в результате реформы системы государственного социального обеспечения, прошедшей в 1996 году, а также в результате благоприятных условий, обеспечивающихся экономикой 1990-х годов с её почти стопроцентной занятостью. Уровень доверия и в организациях, и на личном уровне также значительно повысился в период с начала по конец 1990-х годов.

В прошлом поколении произошло резкое изменение в том, что Маркс назвал бы идеологической надстройкой общества. Когда доклад Мойнихена появился на свет тридцать лет назад, в начале Великого Разрыва, он был осуждён почти всеми выразителями респектабельных мнений за «обвинение жертвы» и этноцентризм. Сегодня мнение исследователей прямо противоположно: общепризнанно, что структура и ценности семьи играют важную роль в определении социальных последствий. Академические трактаты, конечно, не влияют напрямую на индивидуальное поведение, но, как писал Кейнс, абстрактные идеи определённым способом просачиваются на уровень массового сознания в течение одного-двух поколений.

Большое количество других признаков наводит на мысль о том, что культурный период постоянно усиливающегося индивидуализма подходит к концу и что по крайней мере некоторые из норм, уничтоженных во время Великого Разрыва, восстанавливаются. В 1990-х годах одним из самых значительных событий на радио в США стали передачи, которые вела доктор Лаура Шлезингер — она наставляла своих слушателей в бесцеремонном и часто осуждающем тоне, требуя от них отказа от потакания своим слабостям и принятия на себя ответственности по отношению к супругам и детям. Нет ничего более противоположного её призывам, чем установки поколения либеральных психиатров, которые в 1960-х и 1970-х годах советовали людям «прислушаться к своим чувствам» и отказаться от социального принуждения, которое стояло на пути «развития личности».

Две самые большие демонстрации в Вашингтоне в 1990-е годы — это Марш миллиона мужчин афроамериканцев, организованный лидером «Черных мусульман» Луисом Фарракханом, и марш «Хранителей Обетования», консервативной христианской группы. В обоих этих мероприятиях интересны их направленность против упадка ответственности мужчин по отношению к своим семьям и требование, чтобы мужчины выполняли свои обязанности в качестве отцов, добытчиков и ролевых моделей. Тот факт, что такое большое число мужчин могло выйти на улицу в поддержку мужской ответственности, говорит о понимании широкой общественностью того, что сексуальная и феминистская революции показали: что-то было неверно в тех ожиданиях, которые общество возлагало на мужчин, а мужчины возлагали на самих себя.

И «Чёрные мусульмане», и «Хранители Обетования» — довольно подозрительные группы в глазах большинства американцев: во-первых, из-за открыто антисемитских взглядов, которые многие годы высказывают Фарракхан и другие лидеры «Черных мусульман», а во-вторых, из-за подозрения многих женщин, что «Хранители Обетования» хотят вновь подчинить женщин мужчинам. Поэтому эти попытки восстановления норм поведения мужчин оказались весьма ограниченными: преследование «Черными мусульманами» чужаков в качестве способа создания коллективной солидарности противоречит американским либеральным принципам; организация «Хранителей Обетования» развалилась из-за своей неспособности обеспечить финансирование собственной бюрократии.

Однако следует ожидать, что консервативная тенденция движения к более строгим нормам сохранится. Первая причина следует из теоретического обсуждения источника порядка, имевшего место во второй части книги: люди — социальные животные по природе и, кроме того, рациональные творцы культурных правил. И природа, и рациональность в конце концов обеспечивают развитие обычных добродетелей — таких, как честность, надёжность и взаимность, которые закладывают основу для социального капитала.

Рассмотрим проблему семейных норм. После 1960-х годов нормы, управляющие поведением и мужчин, и женщин, в том, что касается семьи, претерпели огромные перемены, ставшие причиной ущемления интересов ребёнка, — мужчины бросают семьи, женщины рожают детей вне брака, и пары разводятся из-за зачастую незначительных причин, потакая собственным желаниям. Интересы родителей и их детей очень часто противоречат друг другу: время, которое родители проводят с сыном или дочерью, играя с ними или обучая их, — это время, потерянное для их работы, личной жизни или досуга; жизнь с не слишком замечательным супругом ради детей лишает возможностей новых знакомств и секса. Однако родители, естественно, глубоко заинтересованы в благополучии своих детей. Если показать им, что их поведение серьёзно вредит жизненным шансам их отпрысков, они скорее всего поведут себя рационально и захотят изменить своё поведение таким образом, чтобы оно шло на пользу их детям.

Процесс создания рационального набора норм не является автоматическим. За время Великого Разрыва возникло множество культурных когнитивных конструкций, маскирующих для людей последствия их личного поведения для окружающих. Социологи говорили им, что расти в семье с одним родителем не хуже, чем в целой семье. Семейные психологи уверяли, что детям лучше, если их родители разведены, чем если они растут в раздираемой конфликтами семье. Те же психологи говорили им, что их дети будут счастливы, только если они сами будут счастливы, и поэтому правильно прежде всего удовлетворять собственные потребности. Родители оказывались под воздействием массовой культуры, которая рекламирует секс и описывает традиционную семейную жизнь как рассадник лицемерия, угнетения и зла. Изменение такого восприятия требует споров, аргументации — даже в виде конфликта, названного Джеймсом Дэвисоном Хантером «культурными войнами» ²⁰. Когда вице-президент Дэн Куэйл поднял вопрос о «семейных ценностях» во время президентских выборов 1992 года и критиковал превознесение семей с одним родителем в телесериале «Мёрфи Браун», его начали обличать за нетерпимость и невежество. Однако он начал общественную дискуссию, которая имела важные последствия. Президент Клинтон вскоре сделал семейные ценности основой своей избирательной кампании (несмотря на проблемы в собственной семье) и помог легитимизировать идею личной ответственности в качестве отдельной темы дискуссии об общественной политике. Тем временем эмпирические данные говорили о вредоносном влиянии неполных семей настолько убедительно, что их уже нельзя было игнорировать. В конце 1990-х годов гораздо больше людей были готовы принять суждение Барбары Дэфо Уайтхед «Дэн Куэйл был прав» относительно важности семейного благополучия, чем даже пять лет назад ²¹.

Социальный порядок не будет просто создан заново в результате децентрализованных взаимодействий индивидов и сообществ; его воссоздание должно также осуществляться благодаря общественной политике. Это подразумевает и действия, и бездействие со стороны правительства. Существует очевидная сфера, в которой правительства могут действовать в целях создания социального порядка при помощи полиции и поддержки образования. Уровень преступности уменьшался во многом из-за того, что строились тюрьмы и преступники изолировались от общества. Мы видели, как осознание воздействия социального капитала на рост преступности привело к появлению таких новшеств, как общественный надзор, что определённо оказало воздействие на понижение уровня преступности в американских городах в 1990-е годы. Помимо влияния на преступность, однако, общественный надзор имеет очевидное влияние на социальный капитал, создавая большее ощущение социального порядка в городских районах и благоприятствуя возвращению в города людей, готовых участвовать в общественной жизни и устанавливать в общине более строгие стандарты. США также начали серьёзные реформы своей государственной системы социальных пособий и пособий на детей, которая внесла свой вклад в проблемы американской семьи во время Великого Разрыва. Готовность таких политиков, как мэр Нью-Йорка Рудольф Джулиани, превращать городские районы в пригодные для людей среднего класса, а не отступать, идя навстречу наиболее маргинальным членам общества, происходит из стремления к восстановлению социального капитала. Другие мэры, такие, как Ставен Голдсмит из Индианаполиса, находят разнообразные способы поддержки гражданских организаций и поощрения граждан, берущих на себя контроль над своей жизнью и соседями ²².

С другой стороны, часть программы общественной политики заключается не в концепции активного правительственного вмешательства в экономику, а в том, чтобы убрать государство с дороги индивидов и сообществ, которые хотят построить социальный порядок для самих себя. В некоторых случаях это означает, что нужно остановить контрпродуктивные действия государства, как, например, субсидирование матерей-одиночек или поощрение многоязычия и мультикультурализма в школьной системе. В других случаях суды должны находить наилучший баланс между индивидуальными правами и интересами сообщества. Как далеко зайдёт это обновление общественных норм? Мы, вероятнее всего, будем наблюдать заметные перемены в уровнях преступности и доверия, а не в нормах, касающихся секса, репродукции и семейной жизни. Процесс обновления норм в первых двух сферах уже обозначился довольно хорошо. Относительно секса и репродукции сильно отличающиеся от прежних технологические и экономические условия нашего века делают крайне маловероятным предположение, что произойдёт что-то вроде возвращения к викторианским ценностям. Крайне строгие правила сексуального поведения имеют смысл в обществе, в котором беспорядочный секс с высокой вероятностью приводит к беременности и где появление внебрачного ребёнка означает лишения, если не раннюю смерть и для ребёнка, и для матери. Первое из этих условий в значительной степени исчезло вместе с появлением контроля над рождаемостью, а второе сильно ослаблено, если не уничтожено сочетанием женских заработков и социальных субсидий. И хотя США могут сократить и резко сокращают пособия, никто не намеревается сделать незаконным контроль над рождаемостью или прекратить предоставление женщинам работы. Индивидуальное стремление к осуществлению рациональных личных интересов также не решит проблем, поставленных падением уровня рождаемости. Именно стремление родителей в долгосрочной перспективе улучшить жизненные шансы своих детей побуждает их иметь меньше детей. Важность родства как источника социальных связей будет, видимо, продолжать падать, и стабильность нуклеарной семьи скорее всего никогда полностью не восстановится. Такие общества, как Япония и Корея, которые до сих пор обнаруживали противоположную тенденцию, скорее всего перейдут к западной практике, а не наоборот.

Однако мы можем надеяться в будущем на разнообразные культурные сдвиги, которые сделают информационный век более дружественным по отношению к детям. Желание женщин работать, а не воспитывать детей, очевидно, имеет сильный культурный компонент. Во многих современных обществах — и, в частности, в таких регионах, как Скандинавия, на матерей, остающихся дома с детьми, смотрят свысока их работающие современницы, потому что такова сегодняшняя мода. Если будет доказано, однако, что отказ матерей оставаться дома со своими детьми, когда они маленькие, имеет очевидно вредное воздействие на дальнейшие жизненные шансы их детей, то культурные нормы могут измениться. Возможность не работать несколько лет, чтобы оставаться с маленькими детьми, может стать признаком высокого статуса, состоятельности семьи; возможно, лишь матери из рабочего класса и те, кто живёт на пособие, будут вынуждены отдавать своих детей в ясли или на попечение нянь в младенческом возрасте ²³.

Долгожительство также может иметь непредвиденные последствия для выравнивания различий в доходах мужчин и женщин. Увеличение продолжительности рабочей жизни, соединённое с повышенными образовательными требованиями и большей конкуренцией на рынке, означает, что старая модель, по которой молодой человек получал образование, которого хватало на всю его рабочую жизнь, становится менее жизнеспособной. Пожизненный наём стал анахронизмом для многих в США. Европейские страны — такие, как Франция, — которые пытаются держаться принципа пожизненного найма или даже стремятся понизить пенсионный возраст, будут обременены большой постоянной безработицей и огромными расходами на социальные нужды. Многие уволенные в результате сокращения корпорациями в США 1980-х и 1990-х годов были менеджерами среднего звена, мужчинами в возрасте 40–60 лет. Они были вынуждены начать новую карьеру или, если у них не хватало гибкости, просто выпасть из состава работающих, рано выйдя на пенсию. В будущем, когда люди будут обычно достаточно здоровы, чтобы работать до 70–80 лет, постоянное переобучение станет необходимым и обычным делом. Однако люди, начинающие новую карьеру с новыми навыками на более поздних этапах своей жизни, не могут рассчитывать, что сразу окажутся среди наиболее высокооплачиваемых сотрудников; падение с карьерной лестницы и перемещение на более низкую должность, вероятно, станут повседневным опытом для мужчин. Большая часть разницы в доходах мужчин и женщин обусловлена тем фактом, что женщина вынуждена уходить с работы для того, чтобы воспитывать детей, в результате чего вступает на низкооплачиваемый «материнский путь». В мире, где карьера перестаёт быть непрерывной и мужчины начинают заново в более солидном возрасте, последствия «материнского пути» могут оказаться менее тягостными. Со временем то, что останется от разрыва в доходах мужчин и женщин, в сочетании с правильным пониманием важности роли матерей в воспитании детей станет казаться не такой уж несправедливостью, требующей немедленного исправления.

Технологии могут помочь замедлить упадок родственных связей и семейной жизни другими способами. Современные сети и технологии коммуникации всё больше позволяют людям работать дома. Та идея, что работа и дом должны располагаться в разных местах, целиком является созданием индустриальной эры. До неё подавляющее большинство людей были фермерами или крестьянами, живущими на той земле, на которой работали; хотя существовало разделение труда внутри семьи, домашние дела и производство физически соседствовали друг с другом. Мануфактурное производство часто также имело место внутри домашнего хозяйства, где работники рассматривались как часть большой семьи. Только с приходом фабрик и учреждений индустриальной эры мужья и жены начали проводить свои дни отдельно друг от друга. Когда женщины стали массово вливаться в ряды работающих во второй половине XX века, возможности для секса вне дома значительно увеличились, создав новую проблему сексуальных домогательств и добавившись к испытаниям, которые уже преследовали нуклеарную семью.

Сегодня бесчисленное множество мужчин и женщин в результате сокращений на тэйлоровских фабриках работают дома, связанные с внешним миром с помощью телефона, факса, электронной почты и Интернета. Возможно, сначала они испытывают неудобство от такого изменения, потому что привыкли считать, что дом и работа должны находиться в разных местах. Но это просто предрассудок: нет ничего более естественного и находящегося в согласии с человеческим опытом на протяжении всей истории, чем совмещение дома и работы. Возможно, технология, которая имеет бесконечные возможности для отчуждения нас от естественных желаний и наклонностей, может оказаться в данном случае способной восстановить что-то из полноты и единства жизни, которые индустриализация отняла у нас.

Религиозное возрождение, тогда и сейчас

Как показывает оценка восстановления морали в XIX веке, приведённая выше, религия играла чрезвычайно важную роль в викторианском обновлении норм в британском и американском обществе. Викторианство было ближайшим союзником протестантизма и протестантской элиты, которые доминировали в обоих обществах. В борьбе против алкоголизма, азартных игр, рабства, правонарушений и проституции методисты, конгрегационисты, баптисты и другие священнослужители и рядовые верующие не были простыми солдатами. Они использовали не только церкви, но и свой контроль над государственной школьной системой позднее, в XIX веке, для достижения своих культурных целей. Религиозный символизм также активно использовался японскими правителями после эпохи Мэйдзи для создания новых правил поведения для Японии индустриальной эры. Роль религии в прошлых культурных возрождениях поднимает вопрос о том, будет ли она играть аналогичную роль в преодолении Великого Разрыва. Если она не будет играть такой роли, то мы имеем законное основание спросить, произойдёт ли вообще Великая Реконструкция.

Некоторые религиозные консерваторы надеются, а многие либералы боятся, что проблема морального упадка будет решена масштабным возвращением к религиозной ортодоксии, западной версии возвращения аятоллы Хомейни в Иран на реактивном самолёте. Множество причин делает это маловероятным. Современные общества настолько культурно разнообразны, что не ясно, какая версия ортодоксии могла бы преобладать. Любая форма ортодоксии, вероятно, будет рассматриваться как угроза для больших и важных групп в обществе и поэтому не зайдёт слишком далеко, не будет служить основой для расширяющегося круга доверия. Вместо объединения общества консервативное религиозное возрождение может на самом деле ускорить движение к фрагментации и моральной миниатюризации, которые уже имеют место: различные разновидности протестантского фундаментализма будут спорить друг с другом об учении, ортодоксальные евреи станут ещё более ортодоксальными, а группы более недавних иммигрантов — такие, как мусульмане и индуисты, могут начать организовываться в политико-религиозные сообщества.

Гораздо более вероятно, что возвращение к религиозности примет более мягкую, децентрализованную форму, в которой религиозная вера окажется не столько приверженностью к догматам, сколько движением существующих в обществе норм и стремлением к порядку. В некоторых отношениях это уже начало происходить во многих частях США. Вместо сообщества, возникающего как побочный продукт строгой веры, люди будут верить из-за стремления стать частью сообщества. Другими словами, люди вернутся к религиозной традиции не обязательно потому, что они согласны с истиной откровения, но именно из-за того, что отсутствие сообщества и мимолётность социальных связей в светском мире заставляют их желать обрести религиозную и культурную традицию. Они будут помогать бедным или своим ближним не потому, что религия от них этого требует, но потому, что они хотят служить своим сообществам и находят, что формы организации, основанные на вере, наиболее подходят для этого. Они будут повторять древние молитвы и участвовать в вековых ритуалах не потому, что верят, будто таково требование Бога, но скорее потому, что они хотят, чтобы их дети разделяли правильные ценности, хотят насладиться утешением, которое содержится в ритуале, и ощутить чувство приобщения, заложенное в нём. В этом смысле они не будут воспринимать религию как таковую серьёзно. Религия становится источником ритуала в обществе, которое лишено церемоний, и, таким образом, разумным развитием естественного стремления к социальной общности, с которым рождаются все люди. Это то, что современные, рациональные, скептично настроенные люди могут воспринимать серьёзно, точно так же как они воспринимают свою национальную независимость, одеваются в свою традиционную этническую одежду или читают классику своей культурной традиции. Понятая в этом смысле религия теряет свой иерархический характер, и линия, разделяющая спонтанную рациональную и иррациональную власть, становится размытой.

Возрождение ценностей, начавшееся в 1990-х годах, и любое обновление норм в обществе, которое может случиться в будущем, исходят из всех четырёх ячеек систематики норм, определённой в главе 8: политического, религиозного, самоорганизационного и естественного. Государство не является ни источником всех проблем, ни инструментом, посредством которого мы можем решить их, но его действия могут уничтожить или восстановить социальный капитал и в большом, и в малом. Мы не стали настолько современными и светскими, что можем обойтись без религии. Мы также не настолько лишены природных моральных ресурсов, чтобы ждать мессию, который спас бы нас. И природа, которую мы постоянно пытаемся выгнать в дверь, всегда возвращается через окно.

Социальный капитал и история

Ранее я говорил, что существует два основных источника расширяющегося круга доверия — религия и политика. На Западе христианство впервые установило принцип универсальности человеческого достоинства, который был спущен с небес на землю и превращен в светскую доктрину универсального человеческого равенства в период Просвещения. Сегодня мы требуем от политики, чтобы она несла почти всю тяжесть этой инициативы, и она удивительно хорошо с этим справляется. Человеческие сообщества были основаны на разнообразных принципах, результатом которых оказывался узкий круг доверия, включающий в себя семью, родственников, династию, секту, религию, расу, этничность и национальную идентичность. Просвещение осознало, что все эти традиционные источники общности были в конечном итоге иррациональными. Во внутренней политике они приводили к социальному конфликту, так как фактически ни одно общество никогда не было гомогенным по любому из этих признаков. Во внешней политике они вели к войне, потому что общества, основанные на различных принципах, постоянно находились в конфликте друг с другом на мировой арене. Только политический порядок, основанный на универсальном признании человеческого достоинства — сущностного равенства всех людей, вытекающего из их способности к моральному выбору, — может устранить эти иррациональности и привести к мирному внутреннему и международному порядку. Республиканская форма правления Канта, американская Декларация независимости и Билль о правах, гегелевское универсальное и гомогенное государство. Всеобщая декларация прав человека и права, перечисленные в основных законах фактически всех современных либеральных демократий, — все они следуют сегодня принципу универсального признания.

Нации, построенные на этих универсальных либеральных принципах, оказались необычно устойчивыми на протяжении последних двух веков, несмотря на частые спады и неудачи. Политический порядок, основанный на сербской этнической идентичности или шиизме, никогда не перерастёт границ какого-нибудь жалкого угла Балкан или Ближнего Востока и, конечно, никогда не сможет стать основополагающим принципом больших, разнообразных, динамичных и сложных современных обществ — как, например, составляющих Большую Семёрку. Они не только столкнулись бы с неразрешимыми политическими противоречиями, связанными с религиозными или этническими меньшинствами, но их враждебность к нововведениям закрыла бы для них возможность свободного экономического обмена и, следовательно, участия в современной экономической жизни. Логика либерального и демократического политического порядка становится более настоятельной, по мере того как общества экономически развиваются, так как согласование всех разнообразных интересов, которые существуют в нём, требует одновременно и участия, и равенства. Развитие современной естественной науки дви-жет экономическое развитие, а экономическое развитие ведёт за собой — с отставаниями, спадами и ошибками — процесс политического развития в направлении либеральной демократии. Поэтому мы можем ожидать долгосрочной прогрессивной эволюции человеческих политических институтов в направлении либеральной демократии ²⁴.

Главная проблема, связанная с этим в основном оптимистическим взглядом на исторический прогресс, заключается в том, что социальный и моральный порядок не обязательно следуют за политическим порядком и экономическим развитием. Существует две причины, в силу которых культурные предпосылки политического порядка не могут приниматься как данность. Первая заключается в том, что либеральные общества приобретают политический порядок ценой морального консенсуса. Единственная моральная директива, которую обеспечивает либеральное общество, — это универсальные обязательства терпимости и взаимного уважения. Сначала это не было проблемой, потому что многие либеральные общества — такие, как США, Британия и Франция — начинали развиваться как относительно гомогенные в культурном отношении: в них доминировала одна культурная группа и одна религия. Однако со временем они становились больше и гораздо более культурно разнообразными. Уменьшение населения, поощрение иммиграции и национальные границы, сделавшиеся проницаемыми благодаря дешёвому транспорту и развитым коммуникациям, — всё указывает, что движение к большему разнообразию повсеместно сохранится. Даже такие страны, как Япония, которым до сих пор успешно удавалось поддерживать достаточный уровень культурной и этнической гомогенности, в будущем столкнутся с такими же проблемами.

В США и других англоязычных демократиях, так же как и во Франции, эти культурные центробежные силы традиционно компенсируются за счёт создания новой гражданской идентичности, не связанной ни с этнической принадлежностью, ни с религией. «Американизация», возникшая в равной степени из политических идеалов демократии и англо-саксонских культурных традиций, доступна всем детям иммигрантов в США. Французское гражданство, основанное на классическом республиканизме и французской литературной культуре, одинаково доступно — по крайней мере в теории — чернокожему из Сенегала или арабу из Туниса, хотя иммиграция вызывает во Франции гораздо более серьёзную негативную реакцию в форме Национального фронта Жана-Мари Ле Пена.

Главный вопрос на будущее заключается в том, выживут ли эти универсалистские формы культурной идентичности под атаками со стороны принципиальной веры в мультикультурализм, которая переходит границы культурного разнообразия и требует поощрения культурных различий. Моральная миниатюризация, которая была описана выше при обсуждении американского гражданского общества, лишь частично произошла потому, что общество стало более разнородным. Более важной причиной этого процесса является распространение принципиальной веры в моральный релятивизм — идея, согласно которой никакой отдельный набор ценностей или норм не может или не должен быть преобладающим. Когда такой релятивизм распространяется на политические ценности, на которых основан сам режим, либерализм начинает разрушать сам себя.

Второй проблемой, с которой сталкиваются либеральные общества, защищая свои собственные культурные основания, является угроза, вызванная технологическими изменениями. Социальный капитал — это не какой-то редкий и драгоценный предмет, который был создан однажды в век веры и передавался по наследству в силу древней традиции. Он не имеет и постоянного источника, который сегодня безжалостно уничтожается нами, современными светскими людьми. Однако хотя запас социального капитала постоянно пополняется, этот процесс не идёт автоматически, легко и без затрат. То же самое изобретение, которое увеличивает производительность или создаёт новую отрасль промышленности, подрывает существующее сообщество или делает весь уклад жизни устаревшим. Общества, вставшие на эскалатор технологического прогресса, постоянно вынуждены играть в догонялки, поскольку социальные правила развиваются, чтобы соответствовать изменившимся экономическим условиям. Машинное производство перемещает людей из деревни в город и отделяет мужей от семей, в то время как информационные технологии возвращают их в сельскую местность и толкают женщин на работу. Нуклеарные семьи исчезают с появлением сельского хозяйства, появляются вновь с индустриализацией и начинают приходить в упадок с переходом к постиндустриальной эре. Люди могут со временем приспособиться ко всем этим изменившимся условиям, но скорость технологических изменений зачастую может превышать скорость социального приспособления. Когда производство социального капитала не способно удовлетворить потребность, обществам приходится платить за это дорогую цену.

В обществе происходят два процесса, развивающихся параллельно. В политической и экономической сфере история является прогрессивной и линейной, и в конце XX века кульминацией этого стала либеральная демократия как единственный жизнеспособный выбор для технологически развитых обществ. В социальной и моральной сфере, однако, история, кажется, является цикличной, и социальный капитал убывает и возрастает на протяжении жизни многочисленных поколений. Нет ничего, что гарантировало бы рост социального капитала в цикле. Единственное основание для надежды — это очень мощные внутренние человеческие способности к воссозданию социального порядка. От успеха этого процесса воссоздания зависит, будет ли стрела Истории направлена вверх.