Фрэнсис Фукуяма:
Великий разрыв.
Часть I. Великий Разрыв.
Глава 2. Преступность, семья, доверие: что произошло

Начиная примерно с 1965 года большое количество показателей, которые можно использовать в качестве негативной меры социального капитала, в одно и то же время устремились вверх. Эти показатели подпадают под три общие категории: преступность, семья, доверие. Данные изменения имели место практически во всех развитых странах, за исключением Японии и Кореи. Как мы увидим, в этих изменениях существует множество закономерностей: скандинавские страны, англоязычные нации (США, Великобритания, Канада, Австралия и Новая Зеландия) и страны, где распространён католицизм (такие, как Испания и Италия), вели себя сходным образом. В некоторые страны эти изменения пришли позже, в разных странах они достигали различного уровня; что же касается США, то в этой группе они чаще всего представляли собой исключение в силу высокого уровня социальных отклонений. Однако все западные общества, раньше или позже, оказались подвергнуты воздействию Великого Разрыва.

Преступность

Существует тесная зависимость между социальным капиталом и преступностью. Если определить социальный капитал как норму взаимного сотрудничества, характеризующую отношения внутри группы людей, то преступность ipso facto отражает недостаток социального капитала, потому что она представляет собой нарушение норм сообщества. Другими словами, формальное уголовное право определяет минимальный набор социальных установлений, которых люди в обществе согласны придерживаться. Нарушить такой закон — значит нанести ущерб не только конкретной жертве преступления, но и более широкому сообществу и его системе норм. Вот почему, согласно уголовному законодательству, функция задержания и наказания нарушителя осуществляется государством, а не индивидом.

Конечно, мы определяем социальный капитал не как набор формальных законов, а как совокупность неформальных норм, способствующих поведению в духе взаимного сотрудничества. На этом уровне также существуют явные, хотя и несколько более сложные отношения между социальным капиталом и преступностью. Сообщества имеют как формальные, так и неформальные средства установления норм, а также контроля и наказания за преступления. В идеале, лучшая форма контроля над преступностью — это не многочисленные репрессивные полицейские силы, а сообщество, которое воспитывает своих молодых людей так, чтобы они, живя в обществе, в первую очередь подчинялись закону, и посредством неформального общественного давления возвращает нарушителей на праведный путь.

В своей книге «Жизнь и смерть великих американских городов» Джейн Джейкобс говорит о способности социальных образований в старых городских кварталах обеспечивать общественную безопасность. Такой район, как Норд-Энд Бостона, в первой половине XX века был населен в большой степени итальянскими эмигрантами и их потомками. Для стороннего наблюдателя он выглядел как запущенный и беспорядочный. Однако, хотя по сравнению с другими районами Бостона это сообщество и в самом деле было бедным, оно имело большой запас социального капитала, возникшего из отношений между семьями, которые жили в одном квартале. Джейкобс обращает внимание на то, что контроль над преступностью по большей части осуществлялся надзором взрослых в буквальном смысле слова: несколько взрослых всегда находились на улице, приглядывая за молодыми людьми, которые могли попасть в неприятности, и за чужаками, которые могли сбить их с пути. В таком плотно заселённом городском районе люди были на улице постоянно: работали, делали покупки, ели, выполняли поручения. Торговцы в особенности интересовались тем, что происходило возле лавок, поскольку преступность вредила их бизнесу. Смешанный характер района — он был частично жилым, частично коммерческим, с некоторым количеством лёгкой индустрии — был решающим фактором для увеличения числа «глаз на улице» в любой данный момент дня или ночи.

Джейкобс иллюстрирует власть такого рода социальной общности, описывая случай, который произошёл под окнами её дома в Манхэттене, когда какой-то мужчина пытался увести с собой маленькую девочку, а ребёнок сопротивлялся этому: Пока я наблюдала за сценой из нашего окна на третьем этаже, пытаясь сообразить, как вмешаться, если потребуется, я увидела, что необходимость в этом отпала. Из мясной лавки, расположенной в подвале многоквартирного дома, появилась женщина, которая со своим мужем содержит магазин; она находилась достаточно близко от нарушителя порядка, её руки были сложены на груди, лицо выражало решимость. Джо Корнаккья, который со своими зятьями содержит лавку деликатесов, в тот же момент появился на другой стороне улицы. Несколько человек выглянули из окон, один из свидетелей происшествия тут же спустился и встал в дверях позади обидчика девочки. Двое посетителей бара рядом с мясной лавкой подошли к дверному проему и ждали, чем дело кончится. На моей стороне улицы я увидела слесаря и владельца прачечной — они вышли из своих мастерских; ¹ за сценой наблюдали также из некоторых окон, помимо нашего. Мужчина не осознавал этого, но он был окружен. Никто не собирался позволить утащить девочку, даже если никто и не знал, кто она такая ². Джейкобс замечает, что девочку, как оказалось, тащил её отец.

Соседи вроде тех, что были у Джейкобс в Манхэттене и в Норд-Энде, полагаются не на формальный полицейский контроль или на сильные социальные связи, которые существуют внутри семьи или в деревне. Соседи и прохожие на улицах — это не обязательно друзья или даже знакомые. Тем не менее даже в таком многолюдном, городском окружении общей заботы о порядке и общественных нормах было достаточно для того, чтобы сохранять низкий уровень преступности. Впоследствии многие такие районы были снесены ради плановой застройки, часто во имя урбанистического модернизма, который видел в аккуратных геометрических формах городов свою эстетическую цель ³. Смешанные районы сменились монофункциональными пространствами, так что жилые районы сделались пустынными в рабочие часы, а на месте многолюдных улиц оказались огромные безлюдные парки и площадки для игр, которые бандиты и наркодельцы быстро прибрали к рукам. Взрослые ушли с тротуаров в свои квартиры в многоэтажных домах, и в результате уровень преступности стал резко повышаться. Некоторые наиболее кишащие преступностью жилые районы в Америке, такие, как Кабрини-Грин и Роберт Тейлор Хоумс в южной части Чикаго, — это результат проекта городского обновления 1950-х и 1960-х годов, не учитывавшего фактор социального капитала, вложенного в старые районы, которые они заменили. Неудивительно, что стратегия городского обновления в 1990-х годах предусматривала снос многих из этих построек 1950-х.

Обратная зависимость между социальным капиталом и уровнем преступности давно уже признана в криминологической литературе, хотя при этом и не обязательно используется данный термин. Роберт Парк и Чикагская школа социологии доказывали, что юношеские правонарушения связаны с социальными неурядицами, созданными урбанизацией, и что их предотвращение требует включения индивидов в детском возрасте в социальные структуры — такие, как церковь или школа ⁴. Другие исследователи, например, современные криминологи Роберт Сэмпсон и Джон Лауб, указывают на социальные нормы, которых неформально придерживаются сообщества за пределами семьи, как на источник социального порядка. В одном из исследований Сэмпсон, Стефан Рауденбуш и Фелтон Эрлз использовали данные опросов для того, чтобы измерить то, что они называют «коллективной действенностью» городских районов. В анкетах содержались такие вопросы: насколько вероятно, что кто-нибудь в районе вмешается, если дети будут прогуливать школу или околачиваться на углу улицы; уважительно ли ведут себя дети в отношении взрослых; доверяют ли друг другу соседи. Анализируя данные о нескольких сотнях районов в Чикаго, исследователи показали, что переменные социального капитала строго коррелируют с отсутствием насилия в районах ⁵.

В полицейских государствах важность неформальных социальных норм в деле контроля над преступностью становится очевидной, когда формальный контроль ослабевает. Люди в авторитарных или тоталитарных обществах часто следуют закону более строго, чем в демократических обществах, но не стоит думать, что их законопослушание необходимо отражает изобилие социального капитала ⁶. Оно может быть просто отражением страха перед драконовскими наказаниями, назначенными всеохватывающим репрессивным государством. При таких условиях преступность часто возрастает, когда государство приходит в упадок и люди больше не боятся полиции. Это случилось по всему бывшему коммунистическому миру, когда прирост уровня преступности весьма заметно увеличился после падения Берлинской стены в 1989 году. То, что мы наблюдали, было не обвальным падением социального капитала в России, Венгрии, Польше и других странах, а скорее обнаружением того, что уровень социального капитала при коммунистах уже был низким или исчерпанным. Это не должно нас удивлять, поскольку целью марксизма-ленинизма было уничтожение гражданского общества и горизонтальных связей между гражданами, на которых гражданское общество основано.

Преступность: общая картина

Американцам известно, что начиная с некоторого момента в 1960-х годах уровень преступности начал расти — заметная перемена по сравнению с ранним послевоенным периодом, когда количество убийств и грабежей в США даже уменьшилось ⁷. Подъём послевоенной волны преступности может быть датирован приблизительно 1963 годом, а с тех пор он быстро ускорялся. Неудивительно, что конец 1960-х стал периодом, когда консерваторами в качестве главной политической цели выдвигался лозунг «Закон и порядок»; Ричард Никсон пришёл к победе над Хьюбертом Хэмфри в 1968 году отчасти потому, что он апеллировал к страху американцев перед растущей преступностью.

После некоторого спада в середине 1980-х годов преступность в США в конце 1980-х снова рванула вверх и достигла пика в 1991–1992 годах. С того времени и уровень насилия, и количество преступлений против собственности в значительной степени снизились, причём снизились заметнее всего там, где в 1960-е, 1970-е и 1980-е годы росли быстрее всего — в Нью-Йорке, Чикаго, Детройте, Лос-Анджелесе и других больших городах. Сегодня количество убийств в Нью-Йорке снова такое же, каким оно было в 1960-х годах, когда начался Великий Разрыв. Следует отметить, что скачок уровня преступности совпал с достижением взрослого состояния послевоенным поколением, родившимся в результате «беби-бума», — так же как и период упадка доверия и гражданской ответственности.

Американцы могут не осознавать, что точно такой же прирост преступности приблизительно в тот же период времени имел место практически во всех других неазиатских развитых странах. Диаграмма 2.1 показывает, что количество преступлений, связанных с насилием, быстро выросло в Швеции, в Англии и Уэльсе, в то время как в Японии оно снизилось. Уровень преступности, связанной с насилием, быстро увеличивался также в Канаде, Новой Зеландии, Шотландии, Финляндии, Ирландии и Нидерландах (см. Приложение). Состав насильственных преступлений в этих странах был разным; в США доля убийств в общем количестве преступлений, связанных с насилием, гораздо больше, чем в других странах, так что в целом американский рекорд, по всей видимости, был печальнее, чем это можно увидеть из диаграммы 2.1. Азиатские страны с высоким доходом населения — такие, как Япония и Сингапур — в этот период характеризуются уменьшающимся количеством насильственных преступлений.

Пожалуй, преступления против собственности являются более удобной негативной мерой для социального капитала, чем преступления, связанные с насилием. Последние, убийства в особенности, — это относительно нечастые, индивидуальные акты, которые затрагивают относительно небольшую часть населения. Преступления против собственности, напротив, распространены гораздо шире и отражают поведение более широкой части населения. В 1996 году, к примеру, в США на каждое убийство приходилось 632 преступления против собственности. Этот факт усугубляет то обстоятельство, что насильственные преступления обычно в большей степени подаются средствами массовой информации как сенсации и, таким образом, вносят непропорциональный вклад в общественное восприятие общественной безопасности, а следовательно, и в состояние общественного доверия.

Как показывает диаграмма 2.2, количество преступлений против собственности резко возросло в Англии и Уэльсе, в Швеции, так же как и в США. Многие другие страны, включая Шотландию, Францию, Новую Зеландию, Данию, Норвегию, Финляндию и Нидерланды, столкнулись с резким ростом количества краж. США здесь не являются чемпионом — за время жизни последнего поколения количество краж в Новой Зеландии, Дании, Нидерландах, Швеции и Канаде оказалось больше, чем в США. И снова Сингапур, Корея и Япония выбиваются из этого ряда, отличаясь относительно низким количеством преступлений данного вида и отсутствием заметного роста количества преступлений против собственности за тот же период.

Как показывает диаграмма 2.2, в течение 1990-х годов количество преступлений против собственности уменьшилось в США, Англии и Уэльсе, а также в Швеции. Уровень преступности упал и в Новой Зеландии, Канаде, Финляндии, Франции и Дании (см. Приложение).

Количество преступлений «белых воротничков» может оказаться полезной мерой социального капитала, так как они часто совершаются не столько бедными маргинализирован-ными индивидами, сколько преуспевающими членами общества. К сожалению, данные о конторской преступности гораздо труднее использовать, чем данные по преступлениям, связанным с насилием, и по преступлениям против собственности. Степень точности сильно различается от страны к стране, а количество собранных данных и отчётов просто бездонно. Соответственно, они здесь не используются.

Помимо преступлений насильственных, преступлений против собственности и преступлений «белых воротничков» существует ещё и четвёртая категория нарушений, по которой имеется весьма немного статистических данных, но которая в действительности имеет поистине решающее значение для запаса социального капитала в конкретном обществе. Это то, что некоторые криминологи стали называть социальной дезорганизацией — то есть такие действия, как бродяжничество, расписывание стен, пьянство в общественных местах и попрошайничество ⁸. Сорок лет назад, перед началом Великого Разрыва, большинство этих поступков в США и других развитых странах рассматривались как преступление; действительно, департаменты муниципальной полиции некогда тратили своё время по большей части на аресты пьяниц и на выдворение нищих. В серии судебных постановлений на глазах последнего поколения почти все эти виды деятельности в США перестали признаваться нарушением закона на том основании, что уголовные санкции нарушают права индивидов на свободу слова, надлежащую правовую процедуру и тому подобное. В Сан-Франциско, к примеру, количество арестов за пьянство снизилось с 60–70 процентов всех арестов в 1950-е годы до 17 процентов в 1992-м; расцвело публичное пьянство, а также попрошайничество и бродяжничество ⁹. Кроме того, в 1970-х годах из клиник, в которых они прежде находились, были выпущены многие психически больные; хотя замысел состоял в том, чтобы обеспечить им более гуманное окружение, в результате городские улицы оказались заполнены толпами бездомных людей с психическими отклонениями. Нечто похожее имело место и в Британии, когда люди с серьёзными расстройствами были выпущены под лозунгом «общественной заботы». Следствием этих изменений был рост чувства социальной дезорганизации во многих городах, что оказалось, как показал криминолог Уэсли Скоугэн, предвестником роста преступности ¹⁰.

В Азии картина сильно отличается от таковой в западных развитых странах. Четыре самых богатых государства на Дальнем Востоке — Япония, Южная Корея, Сингапур и Гонконг, ВВП на душу населения которых по крайней мере перед азиатским экономическим кризисом 1997–1998 годов) был сравним с ВВП в Европе и Северной Америке — имели уровень преступности, который был ниже, чем практически во всех европейских странах. Динамика уровня преступности в Японии особенно интересна — там он не только существенно ниже, чем в любой другой стране ОЭСР, но и все показатели его к тому же падали в течение первой половины данного периода, причём и количество преступлений, связанных с насилием, на протяжении всего этого периода снижалось.

Данные на диаграммах 2.1 и 2.2 и в Приложении основаны на отчёте национальных министерств юстиции или внутренних дел ¹¹. Любой криминолог тут же заметит, что с использованием этих данных связано немало проблем даже для оценки действительного уровня преступности, не говоря уже о таком намного более аморфном понятии, как социальный капитал ¹². Наиболее серьёзная проблема связана с тем, что показатели в отчётах полиции занижаются (или, в гораздо более редких случаях, завышаются). Полиции сообщается только о части преступлений, которые в действительности имели место по одной из оценок, ограбления, о которых было заявлено, составляют только 44–63 процентов от всех совершенных); а количество преступлений, о которых полиция, в свою очередь, докладывает национальным статистическим агентствам, — это только часть преступлений, о которых ей было сообщено ¹³. Нередко местные полицейские агентства разбираются с преступлениями, о которых было заявлено, на неформальной основе, без бумажной работы или отчётности. Криминологи согласны, что в большинстве стран достоверность отчётов полиции выросла, как только была усовершенствована система хранения записей, а правила регистрации преступлений систематизированы. Многие криминологи для того, чтобы определить реальный уровнь преступности в обществе, стали прибегать к опросам о виктимизации, а не к отчётам полиции ¹⁴. Случайному набору респондентов задавался вопрос, были ли они когда-нибудь жертвами преступления; таким образом, подобные опросы оказываются независимы от полицейских данных. К сожалению, многие страны не ведут систематические опросы о виктимизации, а те, которые их ведут (как США), делают это только с 1970-х годов ¹⁵. Полученные данные показывают, что занижение в отчётах полиции данных о преступлениях за прошедшие десятилетия могло быть существенным. С другой стороны, одно недавно проведённое британское сравнительное исследование показывает, что изменение уровня виктимизации более или менее повторяет уровень изменений в отчётности полиции, возрастая в нескольких странах на протяжении конца 1980-х годов и после этого падая ¹⁶.

Методологические проблемы, связанные с имеющимися данными о преступлениях, побудили многих криминологов отойти от сравнительного анализа преступности или тенденций в динамике преступности на протяжении долгого периода времени ¹⁷. Однако за деревьями они не видят леса. Даже если мы предположим, что в большинстве наиболее развитых стран имеет место постепенный рост качества полицейской отчётности, общий уровень роста преступности остаётся трагически впечатляющим. Трудно представить, что широкий подъём в столь большом количестве разных стран на протяжении достаточно длительного периода времени — это всего лишь статистический артефакт, соответствующий общественному мнению, согласно которому преступность переживает подъём. Историк преступности Тэд Роберт Герр скептически относится к идее, что причина роста количества преступлений после Второй мировой войны может корениться в изменениях методологии отчётности полиции; он замечает, к примеру, что в экономически наиболее развитых странах уровень преступности падал между 1840 годом и началом XX века даже тогда, когда методы отчётности совершенствовались. Он утверждает, что реальное объяснение роста уровня преступности, отражённого в отчётах, может быть простейшим: «угрожающее социальное поведение… начало расти гораздо быстрее, чем оно до того уменьшалось» ¹⁸. Действительно, многие исследования виктимизации показали, что отчёты полиции довольно точно соответствуют общественному восприятию уровня преступности, когда эти преступления носят серьёзный характер ⁹. Более того, трудно объяснить, почему четыре богатейших государства Азии кажутся избавленными от этой тенденции. Неужели они являются единственными развитыми странами, которые не усовершенствовали свои методы отчётности о преступности на протяжении последних двух поколений?

Семья

Наиболее заметные перемены в социальных нормах, которые и составили Великий Разрыв, произошли в области, связанной с рождаемостью, семьёй и отношениями между полами. Сексуальная революция и рост феминизма в 1960-е и 1970-е годы затронули практически всех людей на Западе и привнесли огромные перемены не только в жизнь семьи, но и в отношения в офисах, на фабриках, с соседями, в добровольных объединениях, образовании и даже в армии. Изменения во взглядах на полоролевые особенности оказали серьёзное воздействие на природу гражданского общества.

Между семьёй и социальным капиталом имеется тесная связь. Во-первых, именно семьи образуют основную социальную единицу совместной деятельности, ту клеточку, в которой матери и отцу необходимо действовать сообща для создания ребёнка, его воспитания и социализации. Джеймс Коулман, социолог, благодаря которому термин «социальный капитал» и вошёл в широкое употребление, определил его как «набор ресурсов, заложенных в семейные отношения и социальную организацию сообщества, способствующих умственному или социальному развитию ребёнка» ²⁰. Сотрудничеству внутри семьи способствует тот факт, что оно необходимо биологически: все животные склонны к семейному существованию и готовы делиться ресурсами с генетическими родственниками, что в значительной степени увеличивает шансы на взаимность и долговременное взаимодействие внутри группы родственников. Склонность членов семьи к кооперации облегчает не только воспитание детей, но и другие виды социальной активности — например, предпринимательство. Даже в сегодняшнем мире больших обезличенных бюрократических корпораций доля мелких предприятий, большинство которых является семейными, составляет 20 процентов частного сектора занятости в американской экономике, и именно мелкий бизнес играет решающую роль в качестве инкубатора новых технологий и практик бизнеса ²¹.

С другой стороны, излишняя зависимость от семейных уз может иметь и негативные последствия для более широких общественных образований. Многие культуры, от Китая до Южной Европы и Латинской Америки, поощряют семейственность — то есть обычай ставить обязательства перед семьёй и родственниками выше других видов социальных обязательств, что является источником двухуровневой морали, в которой моральные обязательства по отношению к общественной власти всех видов уступают таковым по отношению к родственникам. В случае такой культуры, как Китай, семейственности способствует преобладающая этическая система — конфуцианство. Для культуры такого типа характерен высокий уровень социального капитала внутри семьи и относительный недостаток социального капитала вне родственного круга.

Во многих классических социальных теориях, созданных в конце XIX века, предполагалось, что по мере того, как общество будет модернизироваться, семья будет играть всё более незначительную роль и окажется заменена более безличными видами социальных связей. Это было одним из основных различий между обществом и общиной: в современном обществе, когда вы нуждаетесь в займе или хотите нанять бухгалтера, вы идёте в банк, даете объявление или заглядываете в справочник «Жёлтые страницы», а не обращаетесь к своему кузену или дяде. Семейственность ведёт к кумовству. Поэтому экономическая эффективность требует, чтобы партнёры по бизнесу, клиенты и банкиры выбирались без оглядки на чувства — на основании квалификации и способностей, а не по принципу кровной связи. Современная бюрократия по крайней мере в теории) комплектуется не из членов семьи и приятелей, а из тех, кто отвечает объективным критериям работы или сдал квалификационный экзамен.

Итак, действительно, роль семьи уменьшилась практически во всех модернизирующихся обществах. В колониальной Америке, когда подавляющее большинство американцев жило на семейных фермах, семья была основной производственной единицей, производя не только продовольствие, но и многие предметы домашнего хозяйства. Семья воспитывала детей, заботилась о престарелых и, принимая во внимание изоляцию и недостаток транспортных средств на большинстве ферм, сама являлась и главным источником развлечений. В последующем почти все из этих функций оказались переданы кому-то. Сначала мужчины, а потом и женщины стали искать работу вне домашнего хозяйства, на фабриках и в офисах; дети были отосланы в школы для получения образования, бабушки и дедушки — отправлены на пенсию или в дома престарелых, а развлечения стали обеспечиваться такими компаниями, как «Уолт Дисней» или «Метро-Голдвин-Майер». К концу XX века семья обрела нуклеарную форму, состоя из родителей и их детей, а в её исключительном ведении осталась лишь репродуктивная функция.

Теория модернизации, популярная в социальных науках в середине XX века, не рассматривала семейную жизнь в качестве проблемы, заслуживающей особого внимания: в результате эволюции расширенные семьи должны были распасться на нуклеарные, которые больше соответствовали условиям жизни в индустриальном обществе. Но развитие семьи не закончилось в 1950 году. Во время Великого Разрыва даже нуклеарной семье стал грозить упадок, поставив тем самым под угрозу базовую функцию семьи — продолжение рода. В отличие от экономического производства, образования, проведения досуга и других функций, которые были вынесены за пределы семьи, в отношении производства потомства далеко не ясно, существует ли для него хороший заменитель вне нуклеарной семьи, а это, в свою очередь, объясняет, почему изменения в семейной структуре имели столь далеко идущие последствия для социального капитала.

Те изменения, которые произошли в семьях на Западе, знакомы большинству людей и отражаются в статистике по уровню рождаемости, количеству браков, разводов и внебрачных детей.

Рождаемость

Хотя кому-то и может показаться глупым обращать внимание на столь очевидные вещи, но социальный капитал не может существовать без людей, а западное общество не справляется с задачей воспроизводства себя самого в достаточной степени. Поколение, достигшее совершеннолетия в Америке и Европе в 1960-х и 1970-х годах, выросло, постоянно слыша о демографическом взрыве и о глобальном экологическом кризисе, и у многих до сих пор сохраняется твёрдое убеждение, что «перенаселение» — это одна из основных угроз существованию человека в будущем. Наверное, для многих стран третьего мира так оно и есть, но перед всеми развитыми странами стоит прямо противоположная проблема — их население сокращается.

К 1980-м годам практически все развитые страны испытали так называемый демографический переходный период, в течение которого общий уровень рождаемости (ОУР — среднее число детей, приходящееся на одну женщину в течение всей её жизни) упал ниже уровня (немного больше двух), необходимого для поддержания стабильного уровня популяции ²². Диаграмма 2.3 показывает общий уровень рождаемости для США, Великобритании, Швеции и Японии. В некоторых странах — таких, как Испания, Италия и Япония — уровень рождаемости опустился настолько ниже уровня восполнения, что их население в каждом последующем поколении будет в целом более чем на 30 процентов меньше, чем в предыдущем ²³. При отсутствии крупномасштабной иммиграции из менее развитых стран население Японии и большей части Европы будет уменьшаться значительно больше, чем на один процент в год — и так год за годом, пока к концу XXI века не останется только небольшая часть его нынешней численности. Япония была первой развитой страной, испытавшей быстрое снижение рождаемости, — обвал начался уже в 1950-е годы. В результате в то время как благодаря демографической инерции общая численность населения в следующем столетии всё ещё будет расти, число трудоспособных жителей Японии уже к концу 1990-х годов стало сокращаться, и к 2015 году при отсутствии массовой иммиграции снизится до 10 миллионов ²⁴.

Переход к низкому ОУР в последние два десятилетия XX века имел и будет иметь особенно разрушительные социальные последствия в силу того, что он наступил за периодом относительно высокой рождаемости во время послевоенного «беби-бума». По причинам, которые мало кто из демографов может объяснить, «беби-бум» был особенно резко выражен в некоторых англоговорящих странах — таких, как США, Новая Зеландия и Австралия, однако только этими странами не ограничивался: Нидерланды, Дания, Швеция, Норвегия, Франция и Германия — все они после войны испытали прирост рождаемости. «Беби-бум» в англоговорящих странах начался в конце 1940-х и достиг вершины в конце 1950-х или в начале 1960-х годов; Италия, Швеция и Франция достигли своего пика послевоенного уровня рождаемости только в середине 1960-х годов или даже позже.

Низкие показатели рождаемости — это не новое явление, хотя уровень рождаемости, который находится настолько ниже уровня восполнения, прецедентов не имеет. Рождаемость во Франции начала падать уже в XIX веке и была предметом озабоченности французских политиков, обеспокоенных её отставанием от уровня рождаемости в находящейся на подъёме Германии перед Первой мировой войной. Уровень был низким по всей Европе и в 1930-е годы, когда некоторые интеллектуалы начали дискуссию о значении и последствиях депопуляции ²⁵. Многие европейские страны — например, Франция и Швеция — пытались проводить политику поощрения рождаемости, предпринимая такие шаги, как выдача семье субсидии за каждого ребёнка, вместе с социальными благами — например, обеспечением присмотра за детьми в дневное время и длительным материнским (и, всё чаще, отцовским) отпуском для ухода за новорождённым. В большинстве случаев такие меры чрезвычайно дорогостоящи и к тому же оказывают весьма незначительное влияние на уровень рождаемости. Несмотря на значительную поддержку семей, уровень рождаемости во Франции остаётся низким. Швеция потратила в десять раз больше, чем Италия или Испания, чтобы побудить своих граждан заводить детей, и добилась, что в период между 1983 годом и началом 1990-х годов рождаемость снова поднялась почти до уровня восполнения; но в середине 1990-х она опять начала падать и сейчас находится на низкой отметке — 1,5.

Браки и разводы

Помимо того, что западные семьи стали меньше по размеру и перестали себя восполнять, они начали ещё и распадаться, следствием чего был рост количества детей, рождённых вне брака или переживших в какой-то момент своего детства распад брака своих родителей. В свете многочисленных свидетельств того, что уже длительное время нуклеарная семья находится в упадке и что это имеет серьёзные последствия для детей, остаётся только удивляться, как социологи пытались на протяжении столь длительного времени утверждать, будто никаких значимых изменений не произошло. Социолог Дэвид Поупноу отмечает, что в те самые годы, когда происходил Великий Разрыв, для учебников по социологии было обычным делом осыпать насмешками «миф об упадке семьи» ²⁶. В 1950-е годы и начале 1960-х это могло отражать тот факт, что сплочённость семьи в США и в Западной Европе увеличилась, как и уровень рождаемости во время «беби-бума». Депрессия и Вторая мировая война оказались причиной значительных нарушений в структуре семьи, но к концу 1950-х годов стабильность вернулась и даже поднялась выше довоенного уровня.

Однако к 1970-м и 1980-м годам показатели начали резко снижаться. Люди стали вступать в брак в более позднем возрасте, оставались в браке менее продолжительное время, количество же повторных браков уменьшилось. Как и в случае с уровнем рождаемости, в 1960-е годы в США, Нидерландах, Новой Зеландии, Канаде и в других странах наблюдалось увеличение количества браков; однако начиная с 1970-х годов оно резко снизилось. Со времён Гражданской войны количество разводов в Америке возрастало каждые десять лет, но с середины 1960-х темпы изменений стали значительно ускоряться. Хотя рост количества разводов в 1980-х годах выровнялся, это отражает не столько увеличение стабильности брака, сколько выход поколения «беби-бума» из того возраста, когда развод наиболее вероятен. Можно было ожидать, что в США разводом закончится примерно половина всех браков, заключённых в 1980-е годы; соотношение же числа разведённых и состоящих в браке подскочило даже до более высокого уровня благодаря тому, что этот процесс сопровождался ещё и снижением количества браков. На протяжении последних тридцати лет в США в целом этот уровень вырос более чем в четыре раза ²⁷.

Как и в случае с преступлениями, связанными с насилием, США далеко опережают другие страны по склонности населения к разводам. И в начале периода Великого Разрыва, и в конце его количество разводов там было значительно выше, чем в других развитых странах, хотя резкий рост числа разводов был характерен и для большинства европейских стран. Диаграмма 2.4 иллюстрирует это. После выравнивания в 1950-е годы относительно высокого уровня разводов военного времени во второй половине 1960-х семьи в Нидерландах, Канаде, Британии и практически во всех скандинавских странах начали распадаться чаще. Есть некоторые индивидуальные варианты: Германия и Франция имели относительно низкие показатели, в то время как скандинавские страны и Британия отмечались более высокими цифрами числа разводов. В таких европейских католических странах, как Италия, Испания и Португалия, развод не был узаконен почти до конца этого периода (изменения в законодательстве произошли лишь в 1970-м, 1981-м и 1974 годах соответственно), и в них сохраняется относительно низкий, хотя и растущий уровень числа разводов ²⁸. Япония также стоит особняком, лишь ненамного опережая в этом отношении католические страны южной Европы.

Рождаемость вне брака

Устойчиво растёт процент детей, рождённых вне брака. В США отношение числа детей, рождённых незамужними женщинами, к числу новорождённых в полноценных семьях подскочило с менее чем 5 процентов в 1943 году до 31 процента в 1993-м ²⁹. Уронень внебрачной рождаемости значительно меняется в зависимости от расовой и этнической принадлежности. В 1993 году у белых она составила 23,6 процентов, а у афроамериканцев — 68,7 процентов ³⁰. Безотцовщина — это условие жизни значительного большинства чёрных американских детей, а в наиболее бедных районах очень редко можно встретить ребёнка, отец которого являлся бы мужем матери.

Следует заметить, что с 1994-го по 1997 год процент одиноких матерей в США перестал возрастать и стабилизировался ³¹. Падение количества рождений у тинейджеров, подавляющее большинство которых не состоит в браке, было более заметным: от 62,1 на 1000 женщин в возрасте 15–19 лет в 1991 году до 54,7. Падение уровня стало особенно значительным у чёрных тинейджеров, составив между 1991-м и 1996 годами 21 процент ³². Хотя эти изменения не так заметны, как падение уровня преступности в 1990-е годы, они наводят на мысль, что взрыв внебрачной рождаемости, может быть, и не является улицей с односторонним движением.

Некоторые исследователи считают, что причиной такого заметного роста соотношения числа рождений вне брака и рождений в браке является не столько увеличение числа детей, рождённых незамужними женщинами, сколько резкое падение уровня рождаемости у замужних женщин ³³. Этот факт часто приводят в качестве доказательства того, что относительно высокий процент внебрачной рождаемости в США не должен вызывать беспокойства. На самом деле не вполне ясно, почему нас должен утешать тот факт, что те самые женщины, которые больше всего способны правильно заботиться о детях и растить их, решили иметь меньше детей, тогда как те, которые менее способны к этому, имеют больше детей. Рост рождаемости у незамужних женщин после середины 1970-х годов не был незначительным, более того, с тех пор он вырос более чем в два раза, хотя в 1990 году выровнялся и после этого стал уменьшаться ³⁴.

Если мы теперь перейдём от США к остальным членам ОЭСР, то увидим, что Америка не является таким уж из ряда вон выходящим случаем: фактически все индустриализированные страны, опять-таки за исключением Японии и католических стран — таких, как Италия и Испания, — испытали чрезвычайно быстрый рост уровня внебрачной рождаемости (см. диаграмму 2.5 и Приложение). Хотя некоторые страны — например, Франция и Великобритания — испытали рост этого уровня несколько позже, чем США, этот рост, когда он произошёл, был даже более заметным. В Скандинавии процент внебрачных детей — самый высокий в мире, причём он значительно выше, чем в США. В Европе Германия и Нидерланды, с их относительно большой долей католического населения, имеют относительно низкий процент внебрачных рождений, а в Италии этот процент ещё меньше. По показателям внебрачной рождаемости особняком стоит Япония — соответствующий уровень в ней и значительно ниже, чем в любой европейской стране, и к тому же не обнаруживает заметной тенденции к росту.

Внебрачная рождаемость в Европе несёт в себе другой смысл, нежели в США, поскольку в большинстве европейских стран значительно распространено внебрачное сожительство. Между двадцатью и двадцатью четырьмя годами 45 процентов датских женщин, 44 процентов шведских и 19 процентов голландских состоят в фактическом браке — против только 14 процентов американок ³⁵. В США приблизительно 25 процентов всех рождений вне брака происходит в сожительствующих парах; во Франции, Дании и Нидерландах этот процент намного выше, а в Швеции число таких рождений достигает 90 процентов ³⁶. Очень трудно получить точные статистические данные по количеству сожительствующих пар в различных странах и по динамике этого количества в процентном отношении ко всем парам, но все исследователи сходятся в том, что переход от брака к сожительству был значительным ³⁷. В Швеции количество заключённых браков сегодня так низко (3,6 на 1000 населения), а количество сожителей так велико (30 процентов всех пар), что можно утверждать: институт брака там переживает долговременный упадок ³⁸. США стоят особняком как по числу детей, рождённых матерями-одиночками, так и по подростковому материнству ³⁹.

Число детей, живущих только с одним родителем, по данным за любой год, — следствие нескольких факторов: внебрачной рождаемости, распространённости сожительства, количества разводов и распавшихся сожительствующих пар, количества повторных браков и повторного сожительства. Соответственно, в США широко распространены семьи с одним родителем, поскольку там имеет место высокий уровень внебрачной рождаемости, высокий уровень разводов и низкая распространённость сожительства.

То, что многие европейские пары, имеющие детей, чаще сожительствуют, чем состоят в браке, не значит, что семейная жизнь продолжается без каких-либо потрясений, которые испытали американские семьи. Сожительство является более нестабильным образованием, чем брак. Демографы Ларри Бампас и Джеймс Суит обнаружили, что союзы, которые возникли как сожительство, не только распадаются через десять лет с вероятностью в два раза большей, чем первые браки, но и браки, в которые вступают после периода сожительства, также являются менее стабильными, чем браки без предшествующего сожительства ⁴⁰. Это противоречит распространённому мнению, что предварительное сожительство благоприятствует браку, потому что партнёры могут лучше узнать друг друга до того, как принять на себя обязательства. Другие исследования показали, что сожительство также в большей мере коррелирует с домашней агрессией и социальной изоляцией, чем брак ⁴¹.

Швеция отличается как высоким уровнем внебрачной рождаемости, так и высоким процентом сожительствующих пар. Таким образом, шведский ребёнок с гораздо большей вероятностью будет жить в семье с обоими биологическими родителями, чем маленький американец. С другой стороны, за последнее время количество разводов в Швеции быстро растёт и страна по этому показателю занимает первое место среди европейских стран. Поскольку в Швеции так мало людей заботятся о том, чтобы заключить брак, уровень распада сожительствующих пар является более значимой мерой стабильности семьи, чем уровень разводов. Впрочем, эти статистические данные чрезвычайно трудно оценить. Обследование группы из 4300 шведских женщин, рождённых между 1936-м и 1960 годами, показало, что вероятность того, что сожительствующие пары с одним ребёнком окажутся распавшимися, в три раза больше, чем для пар, состоящих в браке. Представляется естественным, что союзы при сожительстве будут менее устойчивыми, чем браки. По всей видимости, причина, по которой пары выбирают сожительство, заключается в отсутствии согласия на пожизненное партнёрство. Так или иначе, сожительство создаёт меньше законных препятствий к тому, чтобы разорвать отношения. Это приводит Дэвида Поупноу, как и других исследователей, к заключению, что, возможно, в индустриализированном мире Швеция сегодня находится на первом месте по количеству распавшихся семей ⁴².

Ни количество разводов, ни уровень внебрачной рождаемости, ни количество семей с одним родителем сами по себе не отражают действительной ситуации с детьми, испытавшими распад семьи и жизнь в семье с одним родителем или без родителей вообще. Из 67 процентов детей, рождённых в 1990-е годы в США родителями, состоящими в браке, не менее 45 процентов к тому времени, когда им исполнится 18, будут свидетелями развода своих родителей ⁴³. В некоторых этнических популяциях — таких, как афроамериканцы — этот процент намного больше, в результате чего случаи жизни ребёнка с обоими родителями на протяжении всего детства там относительно редки.

Не следует думать, что эти показатели совсем не имеют исторических прецедентов. В колониальной Америке менее чем половина всех детей достигали возраста 18 лет, живя с обоими ещё живущими биологическими родителями ⁴⁴. Отличие, конечно, в том, что в XVIII веке в подавляющем большинстве случаев потеря родителей была обусловлена болезнью или ранней смертью, тогда как в конце XX века это случается в большой степени в результате выбора родителей. Некоторые исследователи используют данный прецедент для доказательства того, что современное количество семей с одним родителем не является таким уж злом для детей, как это обычно считается, — весьма странный аргумент. Несомненно, в прошлые столетия смерть одного из родителей была травматическим событием для ребёнка, событием, чреватым большим риском для шансов ребёнка выжить; то, что с тех пор продолжительность жизни резко возросла, — одно из великих достижений современного здравоохранения. Вряд ли стоит со спокойствием воспринимать тот факт, что в конце XX века мы ухитрились воспроизвести условия жизни колониальной Америки. Более того, имеются важные свидетельства в пользу того, что психологическая травма, созданная добровольным разрывом семейных отношений, больше, чем в том случае, когда он бывает вынужденным ⁴⁵.

Трудно не прийти к выводу о повсеместном ослаблении нуклеарной семьи, причём те функции, которые у неё ещё остались — такие, как продолжение рода, — также выполняются хуже ⁴⁶. Это неизбежно должно оказать серьёзное воздействие на социальный капитал, поскольку семья — не только источник, но и передатчик социального капитала.

Следующий набор данных касается измерения социального капитала вне семьи.

Доверие, моральные ценности и гражданское общество

Каждый, кто жил в десятилетия между 1950-ми и 1990-ми годами в США или других западных странах, вряд ли мог не заметить огромные перемены в ценностях, которые имели место на протяжении этого периода. Эти перемены в нормах и ценностях сложны, но могут быть подведены под общую рубрику возрастающего индивидуализма. Применяя терминологию Ральфа Дарендорфа, традиционные общества имеют мало возможностей выбора и много связей (то есть социальных связей одних людей с другими): личные предпочтения человека мало что значат при выборе партнёра по браку, работы, в отношении того, где жить и во что верить; люди часто стеснены угнетающими узами семьи, племени, касты, религии, феодальных обязательств и так далее. ⁴⁷ В современных обществах степень свободы выбора для индивидов чрезвычайно возросла, в то время как узы, связывающие их с системой социальных обязательств, заметно ослабли.

По наиболее оптимистическому сценарию, в современной жизни связи не упраздняются в полной мере. Вместо этого принудительные связи и обязательства, основанные на унаследованной принадлежности к социальному классу, религии, полу, расе, национальности и так далее, заменяются связями, принимаемыми добровольно. Люди не становятся меньше связанными друг с другом, просто они поддерживают отношения только с теми, кого сами выбирают. Трудовые союзы или профессиональные ассоциации заменяют касты с предписанной профессией; кто-то вступает в секту пятидесятников или становится методистом, вместо того чтобы посещать государственную церковь; сами дети, а не их родители выбирают партнёра по браку. Интернет в некотором смысле предоставляет технологию, дающую возможность развить добровольные социальные связи до степени, о которой раньше нельзя было даже мечтать: можно общаться с людьми со всего земного шара, основываясь практически на любых общих интересах, от дзен-буддизма до эфиопской кухни, вне зависимости от физического местонахождения.

Проблема с этим оптимистическим сценарием состоит в том, что, как было замечено многими исследователями — такими, например, как Питер Бергер, Аластайр Макинтайр и сам Дарендорф, — распад не ограничивается сковывающими связями, характеризующими традиционные и авторитарные общества, но продолжает разъедать социальные связи, лежащие в основе тех самых добровольных институтов, на которых держится современное общество. Таким образом, люди подвергают сомнению власть не только тиранов и первосвящёнников, но и демократически избранных должностных лиц, учёных и учителей. Их раздражают налагаемые браком ограничения и семейные обязательства, хотя они и были добровольно приняты. И они не хотят быть чрезмерно связанными моральными узами, налагаемыми религией, хотя они совершенно свободны вступить в церковь данного вероисповедания и в любой момент выйти из неё по собственному желанию. Индивидуализм, фундаментальная ценность современного общества, незаметно начинает переходить от гордой самостоятельности свободных людей в род замкнутого эгоизма, для которого целью становится максимизация персональной свободы без оглядки на ответственность перед другими людьми.

В обществе, в котором люди пользуются большей свободой выбора, чем когда-либо в истории, они тем более возмущаются теми немногими оставшимися узами, которые их ещё связывают. Опасность для таких обществ заключается в том, что люди вдруг обнаруживают себя находящимися в социальной изоляции; они вольны общаться с кем угодно, но не способны принимать на себя моральные обязательства, которые бы связывали их с другими людьми в истинные сообщества. Споры, которые вспыхнули в 1990-е годы по поводу социального капитала, фактически являются спорами об условиях создания и поддержания даже добровольных связей, которые делали бы возможными совместные действия групп населения, преследующих цели как утилитарные, так и возвышенные.

Наметить общие контуры перемен в социальных нормах но время Великого Разрыва нетрудно, гораздо труднее эмпирически задокументировать эти перемены. Имеется по меньшей мере два способа сделать это: первый — посредством опросов, в которых содержатся прямые вопросы о ценностях, разделяемых людьми, и об их поведении, и второй — с помощью непосредственной оценки количества и качества социальных институтов, ассоциаций и организаций, которые образуют современное гражданское общество.

Роберт Патнам утверждает, что в США показатели обоих типов смещаются в одном и том же направлении — люди с течением времени проявляют всё меньше доверия к общественным институтам и друг к другу, количество групп и число их членов также снижается. Он считает, и не без оснований, что следует объединить данные: ведь доверие необходимо людям для того, чтобы работать вместе и входить в группы в гражданском обществе; таким образом, оба типа информации в одинаковой степени являются мерилом социального капитала ⁴⁸.

Данные, однако, говорят о том, что доверие и участие в группах не обязательно связаны друг с другом. Хотя совершенно определённо имеется снижение уровня доверия в обществе, существуют многочисленные свидетельства того, что на самом деле многие виды групп и участие в них переживают подъём.

Подобного же рода феномен мы можем наблюдать и за пределами США. В большинстве развитых стран Запада доверие ко многим традиционным институтам власти — таким, как правительство, полиция и армия — понижается, как и отражённая в данных опросов степень соответствия собственного поведения этическим нормам, которое лежит в основе отношений доверия. Однако показатели говорят о том, что, хотя сами группы и членство в них подвержены изменениям, в целом имеет место рост участия в группах.

Как может быть, что проявления цинизма заметно возросли, а гражданское общество кажется здоровым? И как последний факт совместим с движением в сторону большего индивидуализма? Ответ заключается в эффекте моральной миниатюризации: в то время как люди продолжают участвовать в групповой жизни, авторитет самих групп и связанный с ним радиус доверия уменьшились. Таким образом, общих ценностей, которые бы разделялись членами общества, стало меньше, а соперничества среди групп — больше.

Доверие: Соединённые Штаты Америки

Доверие — это ключевой побочный продукт социальных норм сотрудничества, которые образуют социальный капитал ⁴⁹. Если можно рассчитывать, что люди будут выполнять обязательства, чтить нормы взаимности и избегать оппортунистского поведения, то группы будут образовываться более легко, а те, которые образуются, будут способны достигать общих целей более эффективным способом.

Если доверие — значимая мера социального капитала, то имеются отчётливые признаки того, что последний находится в упадке. Многим американцам известно, что доверие к общественным институтам всех видов, начиная с правительства США ⁵⁰, с течением времени неуклонно падает и в 1990-е годы достигло беспрецедентно низкого уровня. В 1958 году 73 процента опрошенных американцев заявили, что они доверяют федеральному правительству и характеризуют его действия как правильные либо «в большинстве случаев», либо «почти всегда». К 1994 году это количество упало до 15 процентов по данным подсчёта голосов), хотя к 1996–1997 годам уровень доверия снова вырос, так что сравнялся с уровнем периода с середины и до конца 1920-х годов. Соответственно, количество тех, кто не доверял правительству либо «вообще никогда», либо «только иногда», возросло с 23 процентов в 1958 году до 71–85 процентов в 1995 году (опять-таки несколько снижаясь в последующие годы) ⁵¹.

С большинством американских институтов дело обстоит лишь немногим лучше. Корпорации, организованный труд, банки, медицинский персонал, религиозные организации, армия, образовательные учреждения, телевидение и пресса — ко всем доверие населения уменьшилось в период между началом 1970-х и началом 1990-х годов ⁵². В самом правительстве только Верховный Суд вызывает скорее «значительное» доверие, чем «едва ли какое-либо»; в случае же исполнительной власти ситуация обратная, а для Конгресса ещё хуже. Только научное сообщество пользуется относительно стабильным доверием ⁵³.

В то время как общественное доверие разрушалось, оказалось, что частное доверие — побочный продукт отношений сотрудничества между гражданами — также снизилось. Ответы на вопрос «Могли бы вы сказать, что в целом большинству людей можно доверять или не следует быть слишком доверчивыми, имея дело с людьми?» при опросах показывают, что, если в начале 1960-х годов на 10 процентов больше американцев выказывали доверие, чем недоверие, положение дел начало меняться в последующие десятилетия и к 1990-м годам выражающих недоверие стало на 20 процентов больше тех, кто выражал доверие.

Несмотря на предположение, что недоверие — это феномен, специфический для поколения «беби-бума», на самом деле это не так: диаграмма 2.6 демонстрирует сравнительный рост недоверия среди студентов, рождённых в 1958–1972 годах. Сходные данные получены Венди Ран; они показывают, что представители «поколения X» имеют более низкий уровень доверия, чем представители поколения «беби-бума», а последние, в свою очередь, — более низкий, чем поколение их родителей ⁵⁴. В США для различных расовых и этнических групп характерен различный уровень доверия. Афроамериканцы проявляют гораздо больше недоверия, чем другие группы: 80,9 процентов чёрных считают, что людям не стоит доверять, по сравнению с 51,2 процента белых, причём 60,6 процентов чёрных считают других людей нечестными по сравнению с 31,5 процентов среди белых ⁵⁵. Испаноязычные жители США меньше склонны к недоверию, чем чёрные, а американцы — выходцы из Азии — ещё меньше. Люди старшего возраста имеют тенденцию проявлять больше доверия, чем молодые, а религиозные — больше, чем нерелигиозные, хотя фундаменталистам свойствен более высокий уровень недоверия, чем членам основных вероисповеданий. Доверие находится в зависимости от уровня доходов и даже ещё более выражение — от образования: люди с уровнем образования от колледжа и выше склонны иметь относительно мягкий взгляд на мир ⁵⁶. Наконец, жители пригородов гораздо более склонны проявлять доверие, чем жители больших городов.

Следует напомнить, что доверие само по себе не является моральной ценностью, а скорее её побочным продуктом; оно возникает, когда люди разделяют нормы честности и взаимности в отношениях и, таким образом, способны сотрудничать друг с другом. Доверие подрывается чрезмерным эгоизмом или оппортунизмом. Трудно непосредственно измерить уровень эгоизма, но мнение, что люди стали более эгоистичными, в последнее время среди американцев определённо крепнет. К примеру, в исследовании нравственности среднего класса, проведённом социологом Аланом Вольфом и заключавшемся в углублённых интервью с самыми разными представителями американской нации, подавляющее большинство согласились с утверждением, что по сравнению с тем, что было двадцать лет назад, «американцы стали более эгоистичными» ⁵⁷. Кроме вопроса, касающегося доверия, в рамках Общего социального опроса (ОСО) спрашивалось, являются ли люди честными и готовыми прийти на помощь. Ответы на первый вопрос показывают слабую тенденцию в сторону уменьшения восприятия людей честными в период с 1972 до 1994 год; ответы на вопрос по поводу готовности оказать помощь не показывают вообще никаких изменений в этом отношении. С другой стороны, опрос старшеклассников показал, что в период между 1976-м и 1995 годами происходило неуклонное падение доверия к людям, веры в их честность и готовность прийти на помощь ⁵⁸.

Гражданское общество: Соединённые Штаты Америки

То изобилие данных, которые Роберт Патнам собрал, чтобы продемонстрировать упадок участия населения США в ассоциациях, очень впечатляет и включает в себя, помимо результатов опросов, на которые мы ссылались выше, данные по количеству членов отдельных организаций, от бойскаутов до ассоциации родителей и учителей, популяционные данные различных лонгитюдных исследований и детальные исследования бюджета времени — того, как американец тратит своё время в течение недели. Патнам указывает на снижение участия во многих традиционных обществах — таких, как «Лоси», «Кивание», «Храмовники», и других ассоциациях и на данные ОСО, которые показывают уменьшение числа членов групп среди респондентов примерно на четверть между 1974 годом и серединой 1990-х годов.

В целом позиция Патнама находит подтверждение только в том случае, если провести важное качественное различие между видами связей, скрепляющими различные виды групп, — тем, что ранее было названо мною «позитивным радиусом доверия». Другими словами, интересы табачной промышленности могут привести к возникновению группы лоббирования в Конгрессе для проталкивания более низких налогов на сигареты, но большинство американцев согласятся с тем, что этот вид деятельности весьма отличен от деятельности религиозных объединений, например, «Обители человечества», которая организует строительство жилищ в бедных городских кварталах. Первая группа имеет запас социального капитала и достигает некоторых совместных целей, но можно предположить, что мотивация большей части участвующих в ней индивидов связана по большей части с тем вознаграждением, которое им предложено, и у них вряд ли возникнет побуждение к сотрудничеству вне данной преследующей конкретные интересы группы. С другой стороны, членов объединения «Обитель человечества» в большей степени связывают общепринятые моральные ценности, которые распространяются за пределы собственно группы; таким образом, в целом возникает значительно больший социальный капитал. Нельзя отрицать рост больших лоббистских групп, представляющих интересы банковской системы, здравоохранения, страхования, но сомнительно, что они порождают другие виды связей сотрудничества среди своих членов.

Рассуждение, основанное на здравом смысле и общепринятой морали, скажет нам, что имеется другое важное отличие между группой лоббирования табачной фирмы и «Обителью человечества». Членов первой группы не смущает тот факт, что они защищают интересы табачных промышленников в Вашингтоне. Кто-то может утверждать, что при демократической политической системе иметь политическое представительство — право всех крупных групп, представляющих определённые интересы. С другой стороны, очевидно, что в политике групповых интересов имеется и обратная сторона: покупка политического влияния через взносы на избирательную кампанию способствует росту циничного отношения избирателей к демократическому политическому процессу. Как отмечает экономист Манкур Олсон, рост числа таких обособленных групп интересов может вести к образу жизни рантье и к другим паразитическим формам поведения, которые препятствуют экономическому росту ⁵⁹. С другой стороны, объединение «Обитель человечества» не стремится увеличить своё влияние или добиться субсидий со стороны федерального правительства; её ясно выраженная цель — строить дома, которые были бы по карману бедным, нуждающимся в жилье. Действительно, наличие групп обоих типов важно для успеха современного общества, но наш взгляд на здоровье гражданского общества весьма изменился бы, если бы оно состояло исключительно из групп коммерческого интереса, а не благотворительных добровольных ассоциаций. Любое доказательство того, что американское гражданское общество находится в упадке, должно учитывать различия между этими двумя группами.

Эверетт Лэдд из Коннектикутского университета, который руководил Роперовскими исследованиями на протяжении многих лет, в своей книге «Доклад Лэдда» ⁶⁰ подверг критике данные Патнама о гражданском обществе США практически по каждому пункту. Он начинает с обвинения в том, что Патнам не учёл множество новых групп в американском обществе — огромная задача, принимая во внимание размер и разнообразие этой страны. Некоторые из примеров, на которые Лэдд ссылается, особенно показательны. Патнам, к примеру, заметил, что участие в родительско-учительских ассоциациях (РТА) резко снизилось от максимума 12,1 миллиона в 1962 году до минимума 5,3 миллиона в 1982 году, но впоследствии несколько возросло; падение участия на протяжении тридцатилетнего периода наблюдается при соотнесении числа участников РТА с численностью учеников в школах США ⁶¹. Лэдд, однако, показывает, что уменьшение участия в РТА во многом происходит не из-за выхода из них родителей, а скорее из-за переключения их на так называемые родительско-учительские организации (РТО). РТО не посылают свои взносы в национальные организации, менее связаны с учительскими профсоюзами и в целом менее формально организованы. Опрос, проведённый Лэддом и Ропер-центром, продемонстрировал, что доля РТА в общем числе родительских организаций в большинстве школьных округов составляет примерно одну четверть. Таким образом, оказывается, что участие родителей в образовании детей на самом деле монотонно увеличивалось на протяжении всех трёх последних десятилетий — факт, который подтверждают данные опроса, основанного на самоотчете родителей об их деятельности, связанной со школой.

То, что происходит с РТА, верно и в отношении многих других типов организаций. Чисто мужские ассоциации, носящие имена животных («Лоси» и им подобные), находятся в упадке; с другой стороны, в прошедшее десятилетие имел место взрыв числа неформальных групп поддержки больных СПИДом, количество которых не может быть достоверно оценено. Американские дети сегодня чаще играют в соккер, чем в бейсбол малой лиги, но нет свидетельств, что произошло повсеместное уменьшение количества времени общения при занятиях спортом.

Было предпринято несколько попыток произвести перепись групп и ассоциаций в США. Одна из них была организована Департаментом коммерции США в 1949 году; по полученным данным, имелось 201 тысяч некоммерческих добровольных торговых и предпринимательских организаций, женских групп, профсоюзов, групп гражданских услуг, ленч-клубов и профессиональных групп на всех уровнях американского общества ⁶². Лестер Саламон, директор Сравнительного проекта некоммерческого сектора, полагал, что в США к 1989 году имелось 1,14 миллиона некоммерческих организаций, демонстрирующих гораздо более высокий общий уровень роста, чем уровень роста популяции в целом ⁶³. Исследование «Янки Сити», в результате которого в общине из 17 тысяч членов было насчитано около 22 тысяч различных групп ⁶⁴, показывает, что перепись, которая бы учитывала полный спектр неформальных сообществ и групп в современном обществе, почти невозможна. Технологические изменения меняют и формы ассоциаций. Как мы оценим, к примеру, распространение он-лайновых дискуссионных групп, чатов и групп общения по электронной почте, которые расцвели с распространением персональных компьютеров в 1990-е годы ⁶⁵?

Данные ОСО не говорят однозначно об уменьшении количества членов групп. Опрос включает серию конкретных вопросов о членстве в определённых типах организаций — таких, как профсоюзы, профессиональные ассоциации, группы по интересам, спортивные клубы, братства и церковные группы. Здесь трудно уловить какую-либо устойчивую тенденцию: некоторые виды организаций — например, профсоюзы — испытывают упадок, а другие — например, профессиональные ассоциации — находятся в стадии роста ⁶⁶. Иные источники данных тоже показывают растущий уровень гражданской активности. В частности, подсчёт, проведённый в 1998 году Американской телерадиовещательной корпорацией и газетой «Вашингтон пост», показывает, что доля респондентов, сообщавших, что они в истекшем году выполняли добровольную работу, выросла с 44 до 55 процентов в период 1984–1997 годов.

Данные другого опроса, в котором содержался вопрос, участвовали ли респонденты в какой-нибудь благотворительной или общественно-полезной деятельности, показывают увеличение доли участников с 26 процентов в 1977 году до 54 процентов в 1995 году. Основываясь на интервьюировании представителей среднего класса Америки, Алан Вулф делает вывод, что респонденты склонны преуменьшать своё участие в группах, так как они не включают сюда клубы по интересам, группы социальной поддержки, которые рассматривают как менее серьёзные. Сами интервьюируемые выражают мнение, что люди имеют всё меньше и меньше времени для добровольческой деятельности, но потом противоречат этому обобщению в оценке своей собственной жизни, которая наполнена социальной активностью всех видов. Более того, типы организаций, к которым люди принадлежат, чаще оказываются гражданскими или религиозными, чем просто общественными или товарищескими ⁶⁷. Любопытное расхождение между социальным доверием и участием в группах подтверждается как результатами опроса старшеклассников, согласно которому участие в общественных делах и добровольной работе возросло при одновременном снижении доверия ⁶⁸, так и данными исследования, проведённого в Филадельфии Исследовательским центром Пью ⁶⁹.

Доверие: другие развитые страны

Весьма трудно найти сравнимые данные относительно упадка доверия на протяжении последних сорока лет для других стран, помимо США. Единственный опрос, который содержит подборку последовательных вопросов, связанных с ценностями, и охватывает многие страны, — это Мировой опрос ценностей (МОЦ), проводимый под руководством Рональда Инглхарта из Мичиганского университета. К сожалению, используя эти данные, очень трудно оценить тенденции динамики, поскольку опрос проводился всего три раза — в 1981-м, 1990-м и 1995 годах (данные 1995 года в момент, когда писалась эта книга, не были доступны). Мы не слишком много можем узнать об общей направленности процессов, когда в нашем распоряжении имеются данные только для двух моментов времени для каждой страны — между 1965-м и 1981 годами произошло много важных изменений, причём не только в области ценностей, но и в сфере преступности, а также в семейной сфере.

Несмотря на ограниченный набор данных, если мы взглянем на вопросы МОЦ, касающиеся проблемы доверия, мы всё-таки сможем выделить некоторые закономерности, не так уж сильно отличающиеся от таковых для США ⁷⁰. Имеются две категории относящихся к этой проблеме вопросов — вопросы, касающиеся доверия к главным социальным институтам, и вопросы, касающиеся этических ценностей. Повторим, доверие — это побочный продукт разделяемых норм этичного поведения. Если люди признаются в том, что они ведут себя мало заслуживающим доверия образом — то есть готовы брать взятки, лгать о тарифах на такси, фальсифицировать налоговые декларации, — то имеется меньше объективных оснований доверять другим, вне зависимости от того, как люди отвечают на прямые вопросы, касающиеся доверия.

Данные МОЦ для четырнадцати развитых западных стран, включая США, показывают, что между 1981-м и 1990 годами доверие к большинству общественных институтов во многих странах снизилось; удивительно, но в большинстве стран наблюдается рост доверия только к прессе и крупным компаниям ⁷¹. Что же касается более традиционных источников влияния, в частности церкви, вооружённых сил, правовой системы и полиции, то в подавляющем большинстве стран показатели говорят об уменьшении доверия к ним ⁷². Имеются также данные МОЦ по этическим ценностям, которые могут быть связаны с доверием: например, думал ли когда-нибудь респондент о том, чтобы совершить такие действия, как использование льгот, которые для него не предназначены, уклонение от платы за билет в общественном транспорте или фальсификация налоговой декларации ⁷³. Оказалось, что показатели собственных заявлений об отказе от совершения нечестных поступков для большинства развитых стран упали.

Если мы примем во внимание политические традиции Америки, направленные на противостояние государству, то нас не должно удивлять, что американцы выражают более глубокий уровень недоверия правительству, чем европейцы ⁷⁴. Исследование, проведённое Исследовательским центром Пью, показывает: в 1997 году 56 процентов американцев заявили, что они не доверяют правительству, по сравнению с 45 процентов (в среднем) европейцев в пяти странах, где проводился опрос. Больше американцев, чем европейцев — 64 против 54 процентов, — согласилось также с тем, что правительство неэффективно или бесполезно. Однако имеются данные о том, что отношение европейцев к правительству в некоторых отношениях начинает приближаться к отношению американцев. Между 1991-м и 1997 годами число европейцев, соглашающихся с утверждением, что «правительство контролирует слишком много в нашей повседневной жизни», возросло с 53 до 61 процента по сравнению с 64 процентов американцев в 1997 году) ⁷⁵.

Эти изменения частично соответствуют тому, что Рональд Инглхарт называет переходом к «постматериальным» ценностям — который, по его мнению, происходит в развитом мире повсеместно ⁷⁶. Согласно Инглхарту, материалисты ценят экономическую и физическую безопасность, в то время как постматериалисты ценят свободу, самовыражение и улучшение качества жизни. Основываясь не только на данных МОЦ, но и на данных опроса «Евробарометр» Европейской комиссии (European Commision’s Eurobarometer), Инглхарт утверждает, что начиная с 1970-х годов этот переход имеет место во всех главных европейских странах и что там, где он произошёл в виде роста политического участия и интереса к вопросам общественной политики, он в общем должен помочь качественному развитию демократии.

Данные Инглхарта, однако, можно интерпретировать несколько по-другому, чем это делает он сам. Ярлыки, которые он использует, — материализм и постматериализм — могут вводить в заблуждение, поскольку предполагают, что люди первой группы эгоистично преследуют свои экономические и личные нужды, в то время как люди второй группы больше интересуются общими вопросами — такими, как социальная справедливость и экология. Тем не менее определить первую группу можно и так: это люди, которые согласны уступить власть разнообразным общественным институтам — таким, как полиция, корпорации и церковь, — в то время как вторые являются гораздо большими индивидуалистами, поскольку требуют признания своих прав за счёт общества. Конечно, индивидуализм является краеугольным камнем современной демократии, но чрезмерный индивидуализм может иметь негативные последствия, делая социальную сплочённость менее достижимой. Таким образом, переход к постматериалистическим ценностям, по всей видимости, означает упадок определённых типов социального капитала.

Гражданское общество: другие развитые страны

Если мы обратимся от ценностей к участию в группах, то в остальном мире мы обнаружим во многом ту же картину, что и в США: хотя имеются убедительные свидетельства падения уровня доверия к главным общественным институтам, как и уровня этичного поведения, по собственным словам респондентов, оказывается, однако, что уровень участия в различных группах гражданского общества растёт.

Главный сторонник взгляда, что гражданское общество по всему миру находится на подъёме, — это Лестер Саламон, который в своём сравнительном исследовании некоммерческого сектора (Comparative Nonprofit Sector Project) постарался подтвердить эмпирическими данными выводы о тенденциях изменений в гражданском обществе по всему миру ⁷⁷. Согласно его выводам, «на пути к превращению в глобальный феномен находится настоящая «революция ассоциаций», которая может стать таким же значительным социальным и политическим событием конца XX века, каким был рост национальных государств в конце XIX» ⁷⁸. Саламон приводит обширный набор эмпирических данных, свидетельствующих о росте числа неправительственных организаций (НПО) в США, и утверждает, что то же самое происходит и в Европе: «Подобным же образом во Франции число частных ассоциаций ракетой устремилось ввысь. Только в 1987 году возникло более 54 тысяч таких ассоциаций, тогда как в 1960-х годах ежегодно возникало всего 10–12 тысяч. Рост дохода британских благотворительных организаций в период между 1980-м и 1986 годами оценивался в 221 процент. По последним данным, в Великобритании насчитывается около 275 тысяч благотворительных организаций, при приросте валового национального продукта более чем на 4 процента» ⁷⁹. Число НПО стремительно растёт не только в Европе; по некоторым свидетельствам, оно бурно растёт по всему третьему миру ⁸⁰.

Имеется ряд причин, заставляющих относиться скептически к некоторым утверждениям Саламона по поводу глобального гражданского общества и социального капитала. Начнём с того, что новые организации, которые Саламон рассматривает как некоммерческие, обычно являются организациями, которые столкнулись с проблемой законной регистрации. Вполне может быть, что наблюдается глобальный переход от неформальных сообществ и групп к формальным, но гражданское общество — это сумма тех или других, и не очевидно, что в целом имел место прирост. Более того, многие организации, которые считаются частью гражданского общества, — университеты, госпитали, исследовательские лаборатории, образовательные фонды и тому подобное — на самом деле являются очень большими бюрократическими машинами, которые хотя и проходят по данным налоговой службы по разряду некоммерческих организаций, тем не менее неотличимы ни от правительственных бюрократических институтов, ни от корпораций, созданных с коммерческой целью. Действительно, один из тезисов Саламона — заключение, что правительства США и других стран все в большей степени передают огромное количество работы, которую в прошлом делали непосредственно правительственные учреждения, в организации «третьего сектора», благодаря чему в значительной степени и произошёл их рост. Эти группы не возникли спонтанно, а были созданы указом правительства, их и следует рассматривать как подразделения правительственных учреждений ⁸¹.

Второе основание для скептицизма по поводу глобального роста числа ассоциаций имеет отношение к качеству данных. Как мы видели, из детальной проверки эмпирических показателей, представляемых участниками дискуссий вокруг утверждений Патнама, весьма трудно понять, находится ли гражданское общество на подъёме, в упадке или изменяется сразу в обоих направлениях, даже для США — страны, имеющей наиболее богатые источники данных о себе самой. Те же проблемы, которые возникают в связи с данными об Америке, ещё в большей степени относятся к ситуации в других странах. Нам нужно знать не только число новых организаций, но и то, сколько их прекратило существование, какие тенденции проявлялись в характере участия их членов в совместной деятельности и каково было качество общественной жизни ⁸².

Тем не менее есть основания думать, что в других развитых обществах по крайней мере не происходит общего снижения числа добровольных организаций, а во многих случаях наблюдался и рост. Опросник МОЦ содержит вопрос о том, являются ли респонденты членами организаций различных категорий — таких, как церкви, политические партии, союзы или организации общественного благосостояния — и выполняли ли они бесплатную работу для каждой категории организаций в истекшем году. Наблюдаются тенденции движения в обоих направлениях сразу. Одни категории организаций — профсоюзы и группы общественного содействия — в большинстве стран пришли в упадок, в то время как другие — образовательные, художественные, правозащитные и экологические — в подавляющем большинстве развитых стран переживают рост. Те же тенденции верны для количества времени, которое тратится на совершение неоплачиваемой работы. В подавляющем большинстве стран происходит рост добровольного труда (за исключением молодёжного) в каждой категории.

Великий Разрыв с очевидностью проявляется на протяжении жизни последнего поколения в смене ценностей во всех развитых странах; происходящие перемены лишь неполно отражаются доступными эмпирическими данными. Несмотря на то что для каждой развитой западной страны существует своя история динамики доверия, ценностей и гражданского общества, имеются и некоторые общие паттерны. Прежде всего практически во всех странах, в которых проводился опрос, наблюдается тенденция к более низкому уровню доверия к общественным институтам и в особенности давно существующим, которые ассоциируются с властью и принуждением, — таким, как полиция, армия и церковь. Кроме того, имеется тенденция в сторону более низкого уровня этичного поведения, по собственным оценкам респондентов, служащего основой для доверия, — в большинстве стран в 1990 году больше людей, чем в 1981 году, признали, что желали бы вести себя нечестно в том или ином отношении. Оба этих показателя отмечаются также и в США.

С другой стороны, в большинстве стран показатели числа групп и участия в них имеют тенденцию к росту. Конечно ситуация для разных стран различна, и пропорция групп разных типов со временем претерпевает изменения, но тем не менее потеря доверия к институтам и снижение распространённости этичного поведения не причинили, кажется, особенного ущерба способности людей объединяться друг с другом на некотором уровне ⁸³.

В обоих отношениях США остаются лидером: они отличаются наиболее высоким уровнем недоверия к официальным инстанциям и высоким уровнем участия в группах и добровольной общественной деятельности.

В свете сравнительных данных о ценностях, которые нам доступны, азиатские развитые страны не кажутся резко отличающимися от своих западных партнёров. Как в Японии, так и в Корее (единственные две азиатские страны с высоким доходом, включённые в МОЦ) обнаруживается упадок доверия к общественным институтам, что характерно и для их европейских или североамериканских партнёров. По собственным оценкам японских респондентов, вера в этические ценности переживает общий подъём (как то было в случае Ирландии и Испании); данные по Корее неполны. В плане же участия в группах не имеется какой-то чётко выраженной тенденции: участие в группах в Японии (в частности, в профсоюзах) имеет тенденцию уменьшаться, а участие в группах в Корее (в особенности в религиозных организациях) имеет тенденцию расти.

Выводы

Великий Разрыв характеризуется растущим уровнем преступности и социальной дезорганизации, упадком семьи и родственных отношений как источников социальной сплочённости и снижающимся уровнем доверия. Начиная с 1960-х годов все эти изменения стали происходить в большинстве развитых стран и протекали очень быстро по сравнению с изменениями общественных норм, происходившими в более ранние периоды. Отмечено несколько устойчивых моделей поведения: для Японии и Кореи характерны значительно более низкий уровень роста преступности и распада семей и в то же время недостаток доверия; в римско-католических странах, таких, как Италия и Испания, имел место относительно низкий уровень распада семей в сочетании с тенденцией к резкому падению рождаемости. Без сомнения, имеются и другие показатели уменьшения социального капитала, которые мы могли бы использовать, но и приведённые данные рисуют поразительную картину растущей дезорганизации. Теперь нам нужно исследовать возможные причины этих перемен.