Фридрих Георг Юнгер:
Язык и мышление

Предисловие автора

Лафатеров метод физиогномического определения человека принадлежит прошлому, равно как и возражения, выдвинутые против него Лихтенбергом. Ни «за», ни «против» здесь не могут быть развёрнуты в науку. В методе Лафатера, если о таковом можно говорить, есть нечто детское, наивное, тогда как «Фрагмент о хвостах» Лихтенберга представляет собой меткий ответ, исполненный не только остроумия, но и глубокого смысла. Избежать физиогномики не может ничто, поэтому из неё невозможно сделать дисциплину.

Тем же путём, что и Лафатер, шёл врач Ломброзо, а с ним — и многие другие. Человек демонстрирует наблюдателю признаки, симптомы, имеющие твёрдое, повторяющееся значение, а из них можно достоверно вычитать нечто другое. Почерк и особенности написания букв, походка, манера держаться и всё прочее должны подавать сигналы, и они делают это. Но где же проходит граница подобных усилий, без которых не обходится ни одна наука и из которых пытаются извлечь пользу государство и полиция, добросовестные или нечестные люди?

Рудольф Каснер выдвинул тезис, «что всякая физиогномика заключается в языке, и вне языка никакая вещь не может быть истолкована». Это верно, ибо вне языка нет никаких вещей. Сущность языка состоит в том, что внутреннее есть внешнее, а внешнее есть внутреннее, и всякое физиогномическое усилие осуществляется в соответствии с этой сущностью. Любая физиогномика основывается на единстве языка и мышления. Вещи, слова, понятия сливаются воедино — это незыблемо. Но между словом и вещью, между словом и знаком устанавливается отношение как между чем-то реальным и чем-то нереальным. В учении Канта о чистых понятиях единство слова, понятия, вещи нарушено, ибо в нём изолировано наглядное представление; поэтому сама система философа неизбежно оборачивается схематизмом. Гегелевское понятие травмирует язык иным образом, бесцеремонно делая его средством, которому придаётся значение нереальности. А формальная логика идёт в этом плане ещё дальше, понимая язык как знак и создавая из него различные знаковые системы. При этом она кружит вокруг тождества, причём тождества мёртвого, не представляющего собой ничего, кроме тавтологии.

Мышление Йорка возвращается к корню всякой абстракции. Он определил роль, которую играет в ней отрицание, и прояснил разницу между онтическим и историческим. Его усилия касались вопроса о том, какая потребность движет онтологическими, метафизическими конструкциями. Логика для него представляет собой наиболее глубокий слой жизни суждений в их связях и противоречиях, но не нормативную структуру, отделяющуюся от взаимосвязанных суждений и обретающую формальную самостоятельность. Он заглянул в отношения языка и логики, и при этом жизненность языка и его логическая пригодность оказались для него отделёнными друг от друга. Метафизический порыв показался ему столь же слепым, как и всякий другой порыв, фанатически преследующий свои цели.

Может показаться, что последняя глава данной книги не укладывается в её рамки. Дзэн — дело особое и к тому же не наше. Мы — не буддисты и никогда ими не станем. Если индийское мышление отходит от понятия, что может быть сделано только при помощи разработанной понятийной системы, если оно освобождается от явлений, чтобы прийти к пустоте, то этим предполагается, что происходит отказ и от значения. Следствием является — в дзэн это очевидно — поворот к подлинной реальности. Это свидетельствует о том, что дзэн — не метафизика, но исключительно практика, требующая постоянных упражнений. Подлинная реальность достигается благодаря возвращению к единству, в котором исчезает разделяющий момент. Дзэнская книга, наподобие той, о которой здесь говорится, далека от европейского мышления. Последнее некоторым образом вульгаризировалось, что позволяет сделать вывод о значительном истощении его ресурсов. Чего ему решительно не хватает, так это благородства. Сто лет назад для нового издания «Fleurs du Mal» («Цветы зла» (фр.) — Прим. пер.) Бодлер записал следующую фразу: «Ce monde a acquis une épaisseur de vulgarité qui donne au mépris de l’homme spirituel la violence d’une passion» («Этот мир приобрёл тупость вульгарности, которая наперекор духовному человеку даёт неистовую силу страсти» (фр.) — Прим. пер.). Многое зависит от того, сумеем ли мы преодолеть и эту страсть.