Спустя четыре десятилетия после первой публикации Витгенштейна, его «Логико-философского трактата» (в «Анналах натурфилософии» Освальда, 1921), в Германии вышел в свет том его «Сочинений» (издательство «Suhrkamp», Франкфурт, 1960), включающий в себя наряду с «Трактатом» также дневники и «Философские исследования». Анонсирован выход второго тома. Положения «Трактата» выстроены по порядку и пронумерованы, причём переходы в нумерации должны указывать на логический вес того или иного положения. Такой метод сам по себе отнюдь не логичен; кроме того, выстраивание положений в ряд показывает, что положения логики и фразы, никак не связанные с логикой как наукой, ничем не отделены друг от друга и следуют одно за другим. Создаётся впечатление, что в начале трактата присутствует строгая позитивистская конструкция. На это указывают такие положения, как самое первое: «Мир есть всё, что происходит», а также следующие за ним: «Совокупность фактов определена фактами», «Мир — это факты в логическом пространстве», «Мир подразделяется на факты» и прочие. Всё берёт начало в событии, факте, положении вещей, ситуации. В этих определениях ощущается произвольный характер взятых за основу начал. Если мир есть всё, что происходит, то можно было бы сделать вывод, что и сам мир есть некое событие (при котором вне игры остаётся в первую очередь теология). Если мир распадается на факты, то что тогда от него остаётся? Является ли человек событием? Что есть личность — положение вещей или ситуация? Такие вопросы могут и, пожалуй, даже должны быть заданы, тем более что сам Витгенштейн в письме к Бертрану Расселу утверждает, что таких вещей, как факты, не существует. Если факты и существуют, то они, по всей видимости, являются искусственно созданными конструктами, с которыми работает рассудок. Это замечание, как и некоторые другие, свидетельствует о том недоверии, которое конструктор испытывает к собственным конструкциям. Трактат содержит выводы, извлечённые из различных областей знания. Он представляет собой определённый вклад в формальную логику, примыкая к работам Фреге и Рассела, однако подвергает её критическому анализу, а затем покидает эту область, выходит за её пределы и превращается в исследование слова, предложения и языка, в исследование «языковой игры», как называет это сам Витгенштейн. Как нам следует понимать это выражение? Что такое «языковая игра»? «С» языком не играют как с игрушкой. По всей видимости, игрой должны быть разнообразные виды и способы речи. Возможны различные игры, и их чрезвычайно много; я могу играть в них, IЧитатель, не разбирающийся в формальной логике и не знакомый с её условными обозначениями, не сможет толком прочесть и понять посвящённые ей разделы. Вопрос о целесообразности определённых пояснений к специальным условным обозначениям пусть остаётся открытым. Никакие пояснения не помогут тому, кто не потрудится над изучением соответствующих знаков и знаковых правил и не научится их использовать. Это не всякому дано, да это и вовсе необязательно. Например, несведущий в логике человек не поймёт, что в выражении ~ ~ ρ = ρ уничтожается отрицание. И он не может знать, что в последовательности знаков V> seP ν seP выражен принцип исключённого третьего (tertium non datur). В способах написания условных логических обозначений нет единства. Пеано, Фреге, Рассел, Гилберт и многие другие используют различные знаки. Как видно из письма Витгенштейна, даже Рассел не понимал его знаковых правил. Условные обозначения — это знаки, а знаки — это не понятия. В этой беспонятийности, о которой столь пренебрежительно отзывался Гегель, заключена причина той антипатии, которую классическая, работающая с понятиями логика испытывает к формальной логике и её вычислениям. Формальная логика вместе со своими знаковыми правилами включает в себя аристотелевскую силлогистику, логику высказываний и предикатов, логику равенства и модальную логику. Она представляет собой разработанное с помощью определённых знаков учение об импликациях форм высказывания. Мы не будем описывать здесь историю развития формальной логики. В самой сущности математизированной логики заложено то, что она пересекается с математикой, как, например, логика предикатов пересекается с теорией множеств. Она вступает во взаимосвязь с теорией вероятности и учением о прибавочной стоимости, соприкасается с фундаментальными физическими исследованиями и находит применение в сфере техники. Вопрос о выводимости или невыводимости тех или иных фигур вычисления может быть решён с помощью программирования вычислительных машин. «Продуктивность» таких методов зависит от объёма рассчитываемых объектов. Но всё это не относится к теме наших размышлений, ибо Витгенштейн, оставив этот путь, пошёл совсем другой дорогой. Однако мы должны упомянуть, что логистика, как видно из аксиомы логики высказываний, выходит за рамки логики; в логистических операциях логические задачи связок и знаков импликации уже не играют никакой роли. Здесь используются не знаки, которые обозначают, означают, указывают на обозначенное, а атомарные фигуры, не способные выполнить ни одно из этих условий. Атомарные фигуры и основные правила могут выбираться для начала вычисления совершенно произвольно. Из проведённого при произвольно выбранных условиях вычисления выводятся дальнейшие фигуры. Метод проведения логических вычислений не предполагает языковой логики. Чтобы лучше понять всё это, вспомним какую-нибудь игру, например домино. Игра ведётся с помощью нескольких костяшек (фигур) таким образом, что играют отнюдь не с фигурами. Костяшки не являются знаками, и их использование не предполагает использования логических связей. Правила игры в домино выбраны произвольно — с той произвольностью, которая необходима, чтобы сделать возможной именно эту игру. По отношению к игре правила представляют собой организационное предписание. Они произвольны, но игроки не могут произвольно их изменять — если такое произойдёт, то игра просто прекратится. Для того чтобы игра состоялась, игроки обязаны соблюдать правила. Это соблюдение правил не является логическим отношением, а представляет собой неукоснительное следование организационному предписанию и принятому в игре исчислению. Игра содержит в себе определённое исчисление. То же самое относится Витгенштейн говорит о некоей языковой игре. Но его языковая игра напоминает не домино или шахматы, а, как показывают «Философские исследования», игру, именуемую IIГлавный интерес для Витгенштейна представляло предложение. Своей единственной задачей он объявляет объяснение сущности предложения. При этом становится всё яснее и яснее, что логических средств для этого недостаточно, поскольку предложение представляет собой отнюдь не некую логическую структуру. Более того, для решения этой задачи недостаточными являются любые средства, ибо объяснить предложение можно лишь в предложениях и посредством предложений, а эти последние, в свою очередь, сами нуждаются в объяснении, и так до бесконечности. «Совокупность предложений есть язык» (4.001). Чему же служит такое предложение, если эта совокупность нигде и никому не дана? Если бы она была нам дана, то языка не существовало бы По поводу такого рода исследования мы можем сказать следующее. Если о языке я могу высказываться только с помощью языка, то Здесь даёт о себе знать тот факт, что предложение — в первом рассмотрении — не является отражением логических отношений, логической ситуации. Слово «логический» ничего не добавляет к предложению. Даже используя такие слова, как «онтический» или «онтологический», я ничего не добавляю к сущему. Онтическая лошадь — это лошадь, и не более того. Логическое и онтологическое не определяют то, что возможно; наоборот, возможное определяет их. Я вывожу не предложение из логики, а логику из предложения. Так, логик выводит из предложения формы высказывания, операции, информацию. Выразительность предложения не может быть темой логики. Однако предложение есть прежде всего некое действие или претерпевание. В этом — его жизнь, и логик, чтобы сделать предложение пригодным для своих целей, вынужден эту жизнь полностью игнорировать. Он не принимает во внимание тот факт, что предложение может быть мелодичным или резким, грубым, повелительным, просящим, назидательным, настойчивым, злым или любезным. Его не интересуют тон, ударение, интонация, метрические и ритмические отношения. Он оставляет вне поля зрения фюсис предложения, его плоть, тело, его природу. Его нисколько не волнуют время и место возникновения предложения, его историческая ситуация. От его внимания ускользает то обстоятельство, что одно и то же предложение, состоящее из одних и тех же слов, может быть и признанием в любви, и замечанием о погоде или произведении искусства. Логик вынужден действовать так же, как и грамматик. Если предложение должно быть подвергнуто исследованию, его следует извлечь из языкового контекста, из общего движения языка, изолировать и лишить всякого эмоционального содержания. Тем самым оно превратится в объект исследования. Такой метод гарантирует исследователю преимущества работы с остающимся пассивным препаратом, однако, в силу своих собственных предпосылок, он вызывает затруднения иного порядка. Просто удивительно наблюдать, как Витгенштейн бьётся над вопросом: обладает ли предложение «Часы лежат на столе» однозначным смыслом? Такой вопрос может быть задан лишь в том случае, если предложение заранее изолировано. Если же я его изолирую, то вместе с его контекстом сниму и его однозначность. Но тем самым я сам конструирую затруднение. Я уже не знаю, где, когда и как было сказано предложение. Если акцент делается на слове «часы», то в предложении может говорится о том, что на столе лежит не браслет. Если акцент делается на слове «на», то тем самым может иметься в виду то, что часы лежат не в ящике стола. Предложение может содержать в себе утверждение, оправдание, извинение, угрозу и так далее. Метод исследования изолированного предложения превращается в исследование метода. При этом происходит нечто иное, чем прежде; теперь я делаю нечто иное. Когда я мыслю, говорю, вижу, слышу, читаю, пишу, то не размышляю об этом мышлении, речи, зрении, слухе, чтении, письме и не изображаю его. Когда я вижу, то не принимаю во внимание процессы, благодаря которым становится возможным зрение. Я бегло читаю и быстро пишу, если не обращаю внимания на сам процесс чтения или письма. Если же я сосредоточу своё внимание на том, каким образом протекает этот процесс, то окажется, что я не смогу бегло читать и быстро писать. Я останавливаюсь, если не понимаю слово или предложение. Уверенность, сила, ловкость движений проявляются тогда, когда не ощущается присущий им автоматизм, когда моё сознание не занято ими. Этот автоматизм — не логический процесс. Об этом говорится в истории о тысяченожке, которая размышляла о том, какую ножку поднять первой, какую за ней, а какую последней, и которая не ходит, а больше размышляет о ходьбе. Итак, процесс зрения не занимает меня, если, конечно, я не оптик, не офтальмолог и не физиолог, сферу интересов которого составляют нарушения и расстройства зрения и глазные болезни. Если же я таковым не являюсь и тем не менее пытаюсь представить себе этот процесс, то напрашивается предположение, что к этому меня побуждает Ни одно из моих ощущений не ощущает само себя. Ни одно суждение не судит само себя. Что всё это означает? Здесь мы имеем дело с явлением, к которому физики приблизились недавно, — с комплементарностью, или дополнительностью, которую они первоначально обнаружили в дуализме световых волн и световых корпускул и которую впоследствии сформулировал в своих принципах неопределённости Гейзенберг. Но неопределённость — слово неудачное. Здесь в игру вступает одна закономерность нашего восприятия. Восприятие никогда не может быть полным. Если бы оно было таким, мы не двигались бы по взаимосвязям восприятий, а стояли бы на месте. Говоря о комплиментарных процессах, обычно указывают на присущие им логические противоречия, акаузальность и индетерминизм. Это ведёт к тому, что в области квантовой теории логические законы претерпевают некоторые изменения. В мире присутствуют не только логически строгие структуры, как полагал Витгенштейн, но и комплиментарные. Некоторые из его основных структур — IIIНет такого изображения, которое изображало бы само себя. Не является ли значение IVОтношение предложения, о котором делается высказывание, к предложению, в котором делается это высказывание о предложении, не может быть логическим. Нет необходимости, чтобы в предложениях, следующих друг за другом, присутствовала логическая последовательность. «Нет такой обязательности, в соответствии с которой нечто одно происходит потому, что происходит нечто другое». Эта реплика направлена против отрицаемой Витгенштейном причинной взаимосвязи. «Существует лишь логическая необходимость». Если я говорю «А», то должен сказать и «Б». Но в какой степени логическая необходимость является моей необходимостью? Вытекает ли из логической импликации также и некая необходимость для меня? Моя сфера намного шире. В моих ощущениях присутствует не логическая, а пространственно-временная взаимосвязь. Например, утром я выхожу из дома, надо мной голубое небо, К рассмотрению того обстоятельства, что язык выражает не себя самого, а нечто иное, Витгенштейн приложил немало усилий. С ним связано и его замечание о том, что предложение не представляет собой логическую форму, а «отражает» её, что язык не может представлять собой то, что в нём отражается, и что выражаемое в языке, не может выражаться посредством языка. «Но картина не может отобразить свою форму отображения; она указывает на неё» (2.172). Это — то же самое размышление. В теории картины, развиваемой в трактате, ощущается влияние позитивистских установок. Витгенштейн утверждает, что мы создаём картины фактов, что картина изображает ситуацию в логическом пространстве, и Здесь мы должны вспомнить кантовский схематизм и попытаться с его помощью понять, как то, что предшествует всякому опыту (чистое наглядное представление, чистое понятие), встречается с опытом. Кант утверждает, что чистая способность воображения производит схемы, выполняющие эту задачу, но он не объясняет, каким образом в схему включается всё то, что не обладает способностью отображения. Кантовская схема, основывающаяся на способности воображения, остаётся визуальной, чего не скажешь о теории картины Витгенштейна, в которой способность воображения вообще не рассматривается. Витгенштейн утверждает, что логическая картина фактов есть мысль и что логическая картина способна отображать мир. Какой мир? Затем он в очередной раз отказывается от всех этих утверждений, замечая, что все положения логики высказывают одно и то же — «а именно ничего». Логика есть тавтология. Но картины не тавтологичны. Рассмотрение всех этих проблем вряд ли возможно в рамках данной статьи. Однако нам всё же следует сказать несколько слов об отношении между картиной и предложением, которое Витгенштейн характеризует следующим образом: «Предложение есть картина действительности». Наша фонетическая письменность и наше нотное письмо также должны быть картинами того, что они изображают. Здесь нет различия между знаком и картиной. Наше буквенное письмо должно без каких бы то ни было потерь отображать всё существенное, что есть в изображаемом. Что можно сказать по этому поводу? Буквенное письмо было изобретено именно для того, чтобы устранить из изображаемого всё существенное. Поразительным в этом изобретении является не только то, что оно на место многочисленных образов (образных знаков) ставит несколько фонетических знаков, а прежде всего осознание того факта, что слово ничего не изображает. Слово, предложение, язык не являются изображениями (зримыми образами) того, что в них высказывается. Слово становится словом благодаря тому, что оно ничего не изображает и ставит на место образов понятия. Если бы оно С этим никак не связан тот факт, что, когда я VМы говорим о понимании, и прежде всего — о формальном понимании предложения. Предложение может быть грамматически правильным и одновременно содержательно ложным. Предложение «Куриное яйцо четырёхугольной формы и для его упаковки прекрасно подходят квадратные коробки» грамматически правильно, но ложно по своему содержанию. Оно правильно Пример с куриным яйцом демонстрирует нам, что есть различие между истинностью и правильностью; это различие не может стать темой логики. Даже старое определение — Veritas adaequatio rei et intellectus (Истина есть соответствие вещи и разума (лат.) — Такая формулировка заставляет вспомнить утверждение и отрицание гегелевской диалектики. Следовательно, логическое предложение не является ни истинным, ни ложным, а представляет собой некую тавтологию. Символы тавтологичны. «Логические предложения ничего не высказывают» ( Здесь мы прежде всего должны отметить, что всякое формальное понимание является ограниченным пониманием. Предложение рассматривается как имя (Фреге), как комплекс (Рассел). Оно становится символом, слово понимается как знак. Все эти исследования атомарных и молекулярных предложений, различных видов анализа предложения, логических типов и принципов символики посвящены правилам обозначения и ограничивают предложение таким образом, что из него удаляется всё, что в такое обозначение не входит. Предложение формализируется. В качестве примера мы можем привести тезис Фреге, гласящий, что в утверждении содержится предположение, которое и есть то, что утверждается. Таким образом, утверждение отождествляется с предположением. Такое отождествление становится возможным благодаря тому, что над словом учиняется насилие. Ведь я не просто нечто утверждаю, при этом я утверждаю и самого себя; во всяком существенном утверждении содержится самоутверждение, а оно — не предположение, а некое сражение, наступление, оборона и так далее. Понимание не существовало бы, если бы не было могучих законов, на которых зиждятся тождество, равенство и подобие. Без них не было бы архитектоники, систематики понятий. Эти законы лежат в основании всякого восприятия, и, если бы они не существовали, я бы вообще не мог спрашивать о смысле и значении. VIМы говорим о понимании, — о понимании предложения. Поэтому во всех наших рассуждениях присутствует главный вопрос, — вопрос о смысле и значении. Одна статья Фреге на эту тему так и называется: «О смысле и значении» (Zeitschrift für Philosophie und philosophische Kritik, 1892). Поскольку смысл мира, как полагает Витгенштейн, находится не внутри, а вне по ту сторону) мира и может быть назван Богом, то мир обладает не имманентным ему смыслом, а трансцендентным. О том, каким образом трансцендентное возвещает о себе и награждает мир смыслом, он не говорит; некоторые его замечания заставляют вспомнить об окказионалистских решениях. Он также не делает выводов из своего совершенно верного утверждения, что смысл предложения существует независимо от истинности его содержания. Но если это так, то напрашивается следующий вывод: смысл есть нечто, что существует не только до всякой логики, но Если бы мир представлял собой некий автомат, то смысл был бы Витгенштейн идёт другим путём. Он называет смыслом предложения то обстоятельство, что каждое предложение является истинно-ложным. Но эта биполярность предложения не может быть тождественна его смыслу, поскольку она представляет собой определённое свойство, а смысл не является свойством. Смысл, говорит Витгенштейн, это некий неполный символ. Если бы это было так, то всякий смысл был бы символическим, но при этом реальность была бы полностью лишена своего смысла. Смысл розы не может заключаться в том, что она есть некая символическая роза. Рудимент логистического мышления здесь совершенно очевиден. Биполярность предложения позволяет Витгенштейну перейти к его a- Значение Витгенштейн также называет неполным символом. Он говорит: «Мы можем понять значение предложения лишь тогда, когда узнаем, ложно оно или истинно» ( Между смыслом и значением нет никакого логического отношения. Я не могу спрашивать о значении смысла; смысл не обладает значением. О значении должен спрашивать и спрашивает тот, кто его не знает; ему нужно знать место, из которого значение изъято. Для лесоруба дуб обладает иным значением, чем для лесничего, ботаника, энтомолога или химика, чем для того, кто стремится укрыться в его тени или хочет на него взобраться, кто вешает на него скворечник или собирает под ним жёлуди. Смысла же дуба это — любое отношение к нему — никоим образом не затрагивает; если бы это было не так, дуб исчез бы как место и вместилище значения, Ключ к ответам на все вопросы таков: корнем понимания является общее. Я понимаю нечто, я понимаю другого, потому что у меня есть с ними Когда отсутствует общее, понимание исчезает. Если я изолирован, то ничего не могу понимать. Мир становится для меня сомнительным в обоих значениях этого слова (Fragwürdig (нем.) — сомнительный, то есть и порождающий споры, и вызывающий подозрения. — VIIИстину своего «Трактата» Витгенштейн считал «неприкосновенной и окончательной». Позднее он обнаружил в нём «грубые ошибки». В целом его «Исследования» сводятся к уничтожающей критике трактата. Они порождают предположения, проекты, вопросы. Вокруг чего кружат эти вопросы? Существенные, подлинные вопросы человека порождаются определённой потребностью; это свидетельствует о его нужде, о том, что человек — нуждающееся существо. Эти вопросы включают в себя путь, направление, цель. Ответы на них определяются самой постановкой вопроса. Но ответ не приводит внутреннее беспокойство вопроса в состояние покоя; в том, что касается этого беспокойства, ответ представляет собой не более чем паллиатив. Таким образом, вопросы кружат не вокруг ответов, а вокруг беспокойства и вызываемой им неудовлетворённости; потребность в вопросе возникает В вопросе проявляется теоретическая и практическая потребность человека. «Исследования» представляют собой бунт против логизма, но они не могут от него избавиться, — не могут избавиться от мысли, что предложение представляет собой вычисление, осуществляемое в соответствии с определённым организационным предписанием, и ничто другое. Для логистики они и не могут быть ничем иным. Однако анализ предложения и его форм не ведёт нас к языку, а лишь подрывает понимание. В вопросах Витгенштейна ощутимо некое болезненное беспокойство; причём возникает впечатление, будто это беспокойство нарочно провоцируется. При этом для него всё очевиднее становится беспомощность интеллекта; интеллект, который подобен Предыстория такого рода мышления показывает, что нечто порвалось. Нечто изолируется, превращаясь в факт, случай, отчуждаясь, становясь сомнительным и вызывая вопросы. Positivum (Положительное (лат.) — Когда Лейбниц, занимаясь математическими знаками, изобретая новые знаки и постигая символизм знаковых систем, открыл, что простая комбинация символов ведёт к новым открытиям, он тем самым указал и тот путь, по которому должно было пойти операционное и логическое исчисление. Работы Витгенштейна по логистике заставляют нас предполагать — ив процессе чтения это предположение получает все новые и новые подтверждения, — что его обращение к знаку было вызвано пробуждением в нём некоей мистической потребности. Его монолог напоминает монолог монаха в келье. Логика Не только в трактате, но | |
Оглавление | |
---|---|
| |